Петровское. Церковь Успения Пресвятой Богородицы. Интерьер. 1900-е годы.

Сергей Михайлович Голицын

Записки уцелевшего

В пятидесятых годах в нашем доме оказалась книга «Хочу быть топографом», которую мой отец, человек увлекающийся, демонстрировал всем знакомым, обязательно поясняя:

— Вот как надо писать для детей!

Возможно поэтому вскоре у нас появился и ее автор, Сергей Михайлович Голицын, высокий, худощавый, с темными вьющимися волосами и длинным с горбинкой носом. Говорил он монотонным, тихим, слегка гнусавым голосом, комкая слова, склонив голову вниз, отводя взгляд куда-то в сторону.

А жили мы тогда на втором этаже в обширной коммунальной квартире в районе Арбата на Большой Молчановке, в доме, перестроенном в советские годы из городской усадьбы Глебовых-Стрешневых.

— В том зале, — князь указал длинным пальцем в щербатый пол нашей комнаты, — я выпил первый в своей жизни фужер шампанского, — и ровно, без ожидаемых эмоций, связанных с трепетной юностью, добавил: — это было в четырнадцатом году.

Я сфокусировал сознание на так называемом нижнем зале — загаженном, застроенном в двадцатые годы темном пространстве, которое мы вынуждены были миновать по дороге к себе на второй этаж, однако представил его ослепительно светлым, заполненным дамами и кавалерами в офицерской форме (возможно, в этом повинен был Толстой, которого как раз «проходили» в школе). Среди публики я увидел юного темноволосого длинного и гибкого нашего гостя в эполетах, опустошившего бокал искристого вина и небрежно бросающего его через плечо.

Позже, когда мой отец и князь подружились, я узнал, что видения эти ложны: в 1914 году ему, пятилетнему, позволено было, вероятно, лишь пригубить коварного напитка на детском празднике у Глебовых.

Относился Сергей Михайлович Голицын к сломанному поколению русской аристократии, многие из которых стали «талантливыми дилетантами», людьми, не имеющими специальных знаний (власть Советов, как правило, не давала им возможности совершенствоваться в высших школах), однако за счет накопленного веками генетического капитала, способными взяться и с достоинством выполнить практически любую работу.

В «Записках уцелевшего» Голицын сознается, что главной мечтой его жизни с юности было желание состояться писателем. Трудно однозначно ответить сейчас, что он имел в виду: потребность писать, быть признанным или необходимость донести до потомков тот ужас, который пришлось пережить. Скорее всего — все вместе. В первом ему не откажешь: только опубликованная часть «Записок уцелевшего» содержит более сорока авторских листов. А относительно признания вспоминаю такой факт: в конце шестидесятых годов князь заглянул на Молчановку пригласить родителей в Дом литераторов на юбилейный вечер. Узкие его губы непривычно растянулись в мстительную улыбку и, как всегда глядя в сторону, он сообщил:

— Меня, князя Голицына, будет чествовать Союз советских писателей!

При наших встречах и даже в последний раз, буквально за неделю до кончины, Сергей Михайлович повторял:

— Вы должны вступить в Союз писателей, и я вам буду помогать, — всегда при этом добавляя: — в память дорогого Александра Сергеевича.

Так звали моего отца.

К нему Сергей Михайлович относился весьма трогательно, называл своим ближайшим другом, и лишь позже, прочтя «Записки», я понял почему: отец напоминал князю арестованного и погибшего в сороковых годах старшего брата Владимира, которого он боготворил. В книге «Сказание о белых камнях», которую Голицын с отцом делали вместе (Сергей Михайлович писал, а отец фотографировал), князь, рассказывая о том, как готовилось издание, не раз упоминает об их внешнем сходстве, близости мыслей и увлечений, культуре.

Не могу при этом не отметить, что меня всегда поражала разность воспитания представителей двух дворянских семей. Отец, старше Сергея Михайловича всего на семь лет, страдал болезненным пристрастием к канонам поведения (помню, как он сбежал из санатория, потому что человек, сидевший с ним за столом, не умел держать вилку), князь же многих правил не придерживался да, видимо, их просто и не знал.

Пробелы в воспитании князя отец прощал и объяснял тем, что до революции получить его он не успел, а позже родители Сергея Михайловича сознательно внедряли дома стиль поведения рабоче-крестьянского типа. По всей видимости, чтобы не выделяться из общей среды. (В известной мере, Голицыну еще повезло — один мой добрый знакомый, нынешний Предводитель Санкт-Петербургского дворянства князь Андрей Гагарин почти четверть века вообще вынужден был жить под чужой фамилией.)

Невзирая на некоторую парадоксальность суждений, Сергей Михайлович Голицын являл собой пример последовательного русского патриота в традициях русского дворянства, которое, по словам Петра, «ради службы благородно и от подлости отлично». Результатом его неутомимого интереса к исследованию русской культуры, в частности белокаменной архитектуры, древней живописи и народных промыслов, оказались популярные книги, выдержавшие несколько переизданий, множество статей и выступлений для разных аудиторий.

А основной своей аудиторией князь считал подростков, которым посвятил книги «Полотняный городок», «За березовыми книгами», «Страшный крокозавр и его дети», «Тайна Старого Радуля» и целый ряд других. Рассказчик Сергей Михайлович был немного утомительный, возможно, из-за монотонной, в нос, манеры говорить, но его детские книги отличаются живостью и юмором. Библиотекари утверждают, что книги Голицына дети зачитывают «до дыр».

При том, что Сергей Михайлович печатался в советских издательствах и состоял в Союзе советских писателей, он оставался убежденным монархистом. Вспоминаю, как во время грустной встречи друзей, связанной с первой годовщиной смерти отца, одна из присутствующих дам сообщила:

— А я никогда не уважала Николашку!

Князь встал и с трудом (у него болела тогда нога) стал пробираться к выходу.

— Я не желаю, чтобы при мне его так называли, — сообщил он твердо, — я же не зову так вашего Ленина!

Дама пыталась что-то объяснить в оправдание, однако князь, гремя тяжелой палкой, отбыл. Вскоре моя мать получила письмо, где Голицын извинялся за свою несдержанность.

«С того времени я как бы зажил двойной жизнью, — писал князь в “Записках уцелевшего” о трагических событиях 1918 года. — Ничего тут нет удивительного, таков весь строй в нашей стране — все мы живем двойной жизнью». И в этой жизни в одном человеке вполне могли ужиться монархист и советский писатель.

В шестидесятом князь приобрел дом в селе Любец на берегу Клязьмы под Ковровом во Владимирской области. Как-то, путешествуя на байдарках в майские праздники по Клязьме, мы с друзьями оказались в Любце. На берегу появился человек из другого времени в старом тяжелом черном пальто — это был С.М.Голицын. Он показал нам дом, свой рабочий кабинет «Парнас» — отдельную избушку, фронтон которой был расписан его племянником, художником Илларионом Голицыным. Потом мы осматривали старинную церковь Любца, реставрированную хлопотами неутомимого князя, белокаменные резные надгробия сельского кладбища. Перед сном была банька и чтение последних написанных глав «Записок уцелевшего».

Голицын считал, что оставляет наследство, которое может быть опубликовано (в лучшем случае!) лишь в XXI веке. Вышла книга через год после его смерти. Создается впечатление, что ради нее Голицын и собирался стать писателем, остальное казалось разминкой.

Поразительно, что умер князь 7 ноября, в годовщину события, которое сломало его жизнь. А впрочем, не будь той революции, знали бы мы писателя Сергея Голицына? Он попал как раз в ту редкую временную нишу, где писатель, соблюдая принцип «двоемыслия», мог успешно жить литературным трудом.

Владимир Потресов

По замыслу С.М.Голицына (1909—1989) его роман «Записки уцелевшего», написанный в жанре семейной хроники, должен был начинаться с «поклона предкам», то есть с исторического экскурса, упоминания наиболее выдающихся представителей рода, а затем — рассказа о его прямых предках по линии отца и матери. Число предков с каждым поколением удваивалось, включались новые имена, у которых были свои родственники, и возникала целая панорама общества в контексте истории России.

Однако эта часть «Записок» осталась неопубликованной: изданный текст (М.: Орбита, 1990) начинался с главы «Восемнадцатый год». Понять же, как в условиях преследований, отказов в приеме на работу, выселений, арестов и гибели, в ожидании, что все это вот-вот случится (а это, собственно, и составляет сюжет хроники после 1918 года), герои романа Голицына сохранили чувство собственного достоинства, отзывчивость и доброжелательность, воспитывали детей в духе любви к Отечеству, — можно, только зная, какую роль играли в их семьях традиции, веками воспитываемые понятия о долге, чести и ответственности.

Об этом и шла речь в первой части «Записок уцелевшего», автор которых — писатель Сергей Михайлович Голицын — прожил насыщенную драматическими событиями жизнь.

А начиналась она безмятежно и довольно типично для русских дворянских детей из семей среднего достатка. Родился он в 1909 году в селе Бучалки Епифанского уезда Тульской губернии, где его отец был уездным предводителем дворянства, активно занимавшимся земской деятельностью. В 1913 году семья переехала в Москву, и с 1922 года Голицын учился в бывшей Алферовской женской гимназии, ставшей школой с «землемерно-таксаторским уклоном», неожиданно пригодившимся в жизни будущему писателю. После окончания школы он два года проучился на Высших государственных литературных курсах до разгрома их из-за «засоренности чуждым элементом». В 1929 году Голицын был арестован, но через одиннадцать дней отпущен; следователь посоветовал ему уехать подальше от Москвы. После нескольких лет странствий и работы землемером Голицын вернулся к родителям, оказавшимся тогда в Дмитрове, и устроился рабочим на опытную станцию института мелиорации в Яхромской пойме. Там, в очередной раз уволенный «по сокращению штатов», он и написал свою первую книгу «Хочу быть топографом» (1936). Название предложил писатель Борис Житков, друг его старшего брата — художника Владимира Михайловича Голицына. Он же позже рекомендовал два рассказа Голицына в журнал «Чиж», напечатавший их в 1937 году, и их же и еще пару рассказов — в Детгиз, который хотел все вместе издать так называемой «Книжкой-малышкой». Но этого не произошло из-за того, что все руководство Детгиза было арестовано. Так кончилась довоенная литературная деятельность Сергея Михайловича. При содействии близкой знакомой Голицыных, «семейной благодетельницы» — как ее называет Сергей Михайлович в «Записках», Екатерины Павловны Пешковой он устроился в 1935 году в Дмитрове на строительство канала Москва-Волга. Но и оттуда летом 1937 года ему было предложено уйти «по собственному желанию». Осенью Голицын уехал на строительство Куйбышевской ГЭС, где проработал около трех лет, пока осенью 1940 года не пришло решение о прекращении строительства. Вместо этого решили строить средние гидроэлектростанции на Оке, Клязьме и Верхней Волге. Голицына направили под Ковров Владимирской области, оттуда он попал на фронт. Всю войну Сергей Михайлович прослужил в строительных частях, дошел до Берлина, восстанавливал потом разрушенную Варшаву и был демобилизован лишь в конце 1946 года. С декабря этого года он стал работать инженером-геодезистом в Текстильпроекте, выбирал и разбивал площади под строительство текстильных фабрик и комбинатов в Серпухове, Ташкенте, Гори, Ашхабаде, Сталинабаде, Херсоне, Камышине, Озерах на Оке. Попытки писать Сергей Михайлович возобновил с 1947 года; он начал с записи воспоминаний о войне, закончив их в 1949 году. (Из них опубликованы в 1995 году в журнале «Наш современник» в № 7-8 несколько глав, посвященных осени 1941 года, Сталинградской битве и февралю 1943 года.) После издания книги для детей «Сорок изыскателей» в 1959 году Сергей Михайлович оставил службу и стал заниматься исключительно литературным трудом. В начале шестидесятых годов им было написано несколько повестей для детей. Затем Голицын пишет «Сказание о белых камнях» (1969) — повесть об истории и архитектуре Владимиро-Суздальской Руси XII—XIII веков, а в восьмидесятых годах еще одну книгу об архитектуре — «Село Любец и его окрестности» (1989). В семидесятые и восьмидесятые годы писатель много работал над историческими книгами для детей.

Особняком в его творчестве стоят две повести о художниках: о В.Д.Поленове, который был близким знакомым родителей писателя, «Солнечная палитра» (1967), и о В.А.Фаворском — «Слово о мудром мастере» (1977). Фаворского он хорошо знал сам.

Но самый большой труд своей жизни, над которым он работал в течение 10 лет, увидеть изданным писателю не привелось — 7 ноября 1989 года он умер, в первой половине этого своего последнего дня занимаясь правкой машинописного экземпляра «Записок уцелевшего».

Настоящая публикация наконец завершает издание всего этого произведения. Память автора возвращает забытые имена людей, неизвестные исторические факты, вроде похищения в заложники дочери шефа жандармов А.А.Лопухина; жизнь семьи Голицыных и родственных им семей проходит перед читателем. При этом следует иметь в виду особые свойства творческой памяти, безупречно фиксирующей дух и атмосферу времени при невольных (а, возможно, и вольных) фактографических неточностях. Таковы особенности автобиографической прозы писателя. Что касается неточностей, то — при обращении исследователей к существующей ныне откомментированной мемуаристике — они легко могут быть исправлены. Именно по этой причине уточнены только те обстоятельства, о которых С.М.Голицын еще не мог знать, или те, которые можно отнести к разряду м и ф о т в о р ч е с к и х — ad majorem familiae gloriam (к вящей славе семейства) — как в случае с М.Ф.Голицыным и некоторых других.

Текст печатается по авторизованной машинописи, предоставленной сыновьями писателя, Г.С. и М.С.Голицыными. При публикации сохранена нумерация глав, отсутствующая в издании основного корпуса «Записок», а также авторское написание прописных и строчных букв и отдельные грамматические особенности речи.

2.

Князя Александра Михайловича — дедушку Сашу — я очень хорошо помню. В Москве изредка он приезжал к моим дедушке и бабушке и за обедом всегда садился рядом с бабушкой справа от нее. Был он маленьким, худеньким старичком, с белыми, скорее желтоватыми, длинными, зачесанными назад волосами и короткой белой бородкой. Нас — детей — к нему подводили, он небрежно окидывал каждого острым взглядом темных глаз и совал нам целовать свою руку. Вот эта рука с длинными пальцами и синими вздутыми склеротическими жилками мне особенно запомнилась.

В молодости он влюбился в знаменитую шведскую актрису Нильсен, приезжавшую на гастроли в Москву. Еще недавно у нас хранились ее многочисленные фотографии. Была она высокая, с огромными глазами и огромными косами блондинка. Он сделал ей предложение и получил отказ, который настолько его потряс, что он отдалился от всех, жил уединенно, то в Москве, то в Петровском. Его духовником был архимандрит Чудова монастыря, а затем викарный Московский епископ Арсений, с которым он вел нескончаемые беседы, а при разлуке деятельную переписку на духовные темы. После дедушки Саши остались интересные, в отрывках, воспоминания, которые я перепечатал и роздал родным.

Его пунктиком, его страстной любовью было Петровское, как место, где он родился, где должен прославляться Голицынский род. Та великолепная, исторически сложившаяся, накопленная несколькими поколениями обстановка парадных комнат Петровского, запечатленная на фотографиях в книге его брата Михаила, должна была оставаться незыблемой, неизменной, как символ незыблемости и благоденствия Голицынского рода.

А вещи в Петровском были действительно великолепными — богатая библиотека Шувалова, старинная мебель, несколько бронзовых часов, мраморные Шубинские бюсты Екатерины II и князя Федора Николаевича в молодости и портреты, портреты. Их было несколько десятков и совершенно бесценных, начиная от огромного портрета конца XVII века боярина князя Бориса Ивановича Прозоровского, который ныне украшает зал №1 Третьяковской галереи. Далее шла вереница портретов Голицыных, все парные, мужчины в париках, со звездами на груди, женщины с открытыми декольте. Были портреты И.И.Шувалова, М.В.Ломоносова, многих царей и цариц, множество акварельных портретов, серия картин Каналетто с видами Венеции, вывезенных из Италии Шуваловым…

В течение по крайней мере полувека дедушка Саша служил церковным старостой церкви села Петровского. Была она построена князьями Прозоровскими в XVII веке с галереей и послужила прообразом церквей Нарышкинского стиля в Уборах и Филях. Там был поразительной тонкости резной деревянный иконостас — и в главном храме, и в приделах. В XVIII веке церковь значительно перестроили, убрали галереи, растесали окна, тем самым сильно исказив ее облик. К правому приделу позднее было пристроено в стиле Empire помещение для мраморной гробницы князя Федора Николаевича, рядом похоронили его старшего сына Ивана Федоровича.

Особенно богато были изукрашены золотой резьбой оба придела, в синих, обрамленных золотом медальонах находились изображения святых, над ними как бы парили золотые голуби.

В 1934 году Сталин, укрывшийся за высокой кирпичной стеной имения Зубалова в четырех километрах от Петровского, но на другом берегу Москвы-реки (в конце поселка Калчуга по Рублевско-Успенскому шоссе), как-то заметил, что ему надоело видеть издали церковь. И храм был снесен за одни сутки. Современные искусствоведы нередко жалеют о гибели прекрасного памятника старины. В нем находилась икона Тихвинской Божьей Матери начала XVII века — моление князя Семена Васильевича Прозоровского, воеводы царя Михаила Федоровича, который возил ее с собой в походы, и в день праздника иконы 26 июня победил шведов. С тех пор во всех имениях, перешедших к Голицыным от Прозоровских, этот день отмечался как престольный праздник. А древняя икона сейчас неизвестно где, скорее всего, попала за границу в обмен на валюту.

В книге В.Я.Либсона «По берегам Истры и ее притоков» (1974) из серии «Дороги к прекрасному» говорится о Петровском и о том, что его владельцы были просвещенными и либеральными деятелями, в качестве доказательства приводится факт посещения Петровского знаменитой актрисой Марией Николаевной Ермоловой. Тут Либсон спутал. В Москве до 1930-х годов жила другая Мария Николаевна Ермолова — внучатая племянница генерала Ермолова и приятельница моей бабушки. Именно эта Ермолова — светская дама — постоянно бывала в Петровском.

Дедушка Александр Михайлович окончил Московский Университет; он был убежденным консерватором, например, отрицательно относился к реформам Александра II. Он считался хорошим хозяином, ездил время от времени по имениям, контролировал деятельность управляющих, заводил различные сельскохозяйственные новшества, применял усовершенствованную обработку земли, построил в Бучалках крахмальный завод. Тогда многие помещики беспощадно сводили леса. А он, следом за своим отцом, а возможно и за своим дедом князем Федором Николаевичем, считал, что леса надо беречь и при правильном пользовании они приносят немалый доход. Самому ему денег вряд ли требовалось много, хотя в особняке, который он снимал на Чудовке против церкви Николы в Хамовниках, было двенадцать комнат. Крупные суммы он жертвовал монастырям. Но у его брата, а моего деда Владимира Михайловича было восемь человек детей, и хотя жалование он получал порядочное, но для поддержки семьи и воспитания детей считалось, что средств нужно много, и Александр Михайлович продолжал изыскивать источники дополнительных доходов, которые шли в пользу семьи брата, мало интересовавшегося денежными делами.

Александр Михайлович был консерватором даже в мелочах. В своих воспоминаниях моя бабушка пишет, как она несколько раз пыталась переставлять мебель в Петровском в отсутствие своего деверя. Так тот, замечая подобные перемены, ничего ей не говорил, но приказывал лакею все расставлять на старые места.

Этот лакей, по имени Алексей, наверное, был единственным, к кому Александр Михайлович был искренне привязан. Когда Алексей заболел туберкулезом, к нему приглашались лучшие московские врачи, позднее его отправили в Крым, где он и умер. Для старого холостяка его смерть была большим горем, до самой революции он заботился о его вдове и сыне, завещал им солидный капитал.

Тяжелый вопрос был: кому должны достаться Голицынские имения? Дедушка Александр Михайлович был убежден, что дробить их нельзя, они должны оставаться в одних руках. А племянников у него было четверо. Ну и что! Пусть одна Голицынская семья будет благоденствовать и поддерживать славу рода, а другие, как сумеют, устроятся. Кого же выбрать наследником?

Сперва Александр Михайлович все имения завещал, как положено традицией, старшему племяннику Михаилу — моему отцу, но тот стал либералом, и дядя в одном тяжелом разговоре достаточно прозрачно ему намекнул: «Смотри, если не угомонишься, переменю завещание».

Следующим племянником был Николай (дядя Никс). Но когда он собрался жениться, то родители его невесты потребовали, чтобы жениху был выделен кусок земли. Он получил свадебный подарок — маленькое имение Шипово Ефремовского уезда Тульской губернии и, следовательно, как наследник отпадал.

Третьим племянником был Александр (дядя Саша). Он тоже был слегка либералом, жил в Петровском и развил там бурную деятельность. По образованию врач, он служил хирургом в Звенигородской больнице, построил там корпус, организовал на средства Голицыных амбулаторию в Петровском, где принимал больных. Рассказы о том, как он внимательно относился к больным, как ездил к ним на дом даже по ночам, обычно верхом, дожили в Петровском и его окрестностях до сегодняшнего дня и переросли в легенды, немало удивляющие нынешних приезжих и особенно молодое поколение. Вряд ли его врачебная деятельность нравилась суровому холостяку — дяде, но они жили вместе в Петровском и естественно сблизились между собой.

Четвертым племянником был Владимир (дядя Вовик). Из всех братьев он был, вероятно, самым, как тогда выражались, «красным». Служа в Ливнах Орловской губернии, он совершил с точки зрения дедушки Александра Михайловича, ужасающий поступок — женился на бедной крестьянской девушке. Старик этот брак не признал и не пожелал даже видеть очаровательную, милейшую тетю Таню, которую все остальные Голицыны искренне полюбили.

В 1919 г. Александр Михайлович умирал в Москве, всеми покинутый, в одиночестве, умирал от голода, от старости; ему было 82 года. Его любимое Петровское еще за два года до того форменным образом опустошил любимый племянник Александр. Осенью 1917 г. крестьяне, надеясь получить долгожданную землю, жгли помещичьи имения. Опасаясь поджога, Александр вывез на многих подводах большую часть мебели и портретов в Москву. Куда делись Шуваловская библиотека и Голицынский архив — не знаю; между прочим, у некоторых книголюбов и сейчас берегутся ценные тома с экслибрисами Петровского. О судьбе портретов я еще буду рассказывать, а мебель была свалена в сарае Покровского дома, который сгорел в 1920 г.

Тяжело, наверное, было умирать одинокому старику. А умирал он на руках нелюбимого, отвергнутого им племянника Владимира. Он был единственный родственник, который, согласно предсмертной воле покойного, повез его на простой телеге хоронить в Петровское. Большая толпа крестьян собралась на похороны. В 1923 г. я видел к югу от церкви его могилу — простой деревянный крест с полустертой надписью...

Было вскрыто его завещание. Все имения — Петровское — 1000 десятин, Бучалки — 5000, Сергиевское — 3000 (цифры неточны), достались племяннику Александру3, а моему отцу лишь золотые часы. Впрочем, революция доказала, что часы оказались более ценным предметом, нежели обширные земли.

Ну, а я, как младший сын своего отца, при всех обстоятельствах мог претендовать в лучшем случае на эти самые золотые часы и, не случись революция, наверное, стал бы рядовым служащим, если, конечно, не женился бы на какой-нибудь богатой купчихе.

4.

На этом я оборву рассказ о дедушке и перейду к рассказу о его жене, о бабушке Софии Николаевне (1852—1925).

Бабушек у меня было несколько, так мы — внуки — называли не только двух основных — мать отца и мать матери, но и всех их сестер. Однако остальных мы называли с именами — бабушка Оля, бабушка Юля, бабушка Женя и т.д. А мать отца — Софью Николаевну — самую нашу любимую, самую к нам близкую — мы всегда называли просто бабушкой.

От нее остались воспоминания — две тонкие тетрадки, исписанные неразборчивым, остроугольным, похожим на немецкий готический почерком. Писала она их в очень тяжкое время, в 1918 г., и с тех пор они лежали спрятанными и вряд ли кто-либо их читал. Я показывал их своей машинистке — Татьяне Николаевне. Она внимательно перелистала обе тетрадки и сказала: «Я разберу». И перепечатала. И мы — внуки, читали их, наслаждались ими и говорили: «Какая наша бабушка была прелестная!»

Она описывала свое детство, как шалила, однажды, например, выкинула в окошко вагона ботинки своих сестер, описывала, как ездила за границу, как училась «понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». А между прочим, она говорила на пяти языках, пела, рисовала, играла на рояле. Она писала о своем первом поэтичном романе с морским офицером Дмитрием Павловичем Евреиновым, который приходился двоюродным братом моему деду со стороны матери. У них даже было тайное свидание и встречи через окно. Родители ее были против этого брака, слишком бедным был жених. И она подчинилась их воле. Она описывала балы, как начал ухаживать за ней мой дед — изящный молодой чиновник при московском генерал-губернаторе, подробно рассказывала о своей свадьбе...

Бабушка происходила из знатной армянской семьи Деляновых (Делянян), перешедших на русскую службу еще в конце XVIII века. Ее дед Давыд Артемович был генерал-майором во время Наполеоновских войн. В военной галерее Эрмитажа его портрет находится в нижнем ряду. Вид у моего прапрадеда весьма бравый, много орденов на груди, только он чересчур черен и чересчур лохмат.

Он был женат на Лазаревой, тоже армянке. Ее отец и дядя известные богачи — являлись основателями в Москве Лазаревского училища, нынешнего Института востоковедения. У Давыда Артемовича было два сына, из них младший, Иван Давыдович, стал министром просвещения, графом и являлся автором известного циркуляра о недопущении «кухаркиных детей» в высшие учебные заведения. Мой отец в своих воспоминаниях его называет «мракобесом».

Старший — Николай Давыдович, служил директором Лазаревского училища. Он был женат на Елене Абрамовне Хвощинской, принадлежащей к среднедворянскому, старинному, с XVI века, роду. Сохранилась икона с надписью: «Благослови Бог Абрама и Софью. 1818 год». Это родители моей прабабушки10. Княжна Софья Михайловна Горчакова была родной сестрой лицейского товарища Пушкина, холостяка и долголетнего канцлера — князя Александра Михайловича, умершего в глубокой старости. Этой иконой потом благословляли многих невест нашей семьи.

Николай Давыдович Делянов, кажется, ничем особенным не выделялся, был просто добрым и хорошим человеком. От Лазаревых ему досталась дача с четырьмя десятинами земли под Калугой — Железники (теперь почему-то называют Железняки). Там был старинный с колоннами деревянный дом, сад и огород. Теперь все это исчезло. В Калужском музее сохранились портреты Лазаревых начала прошлого столетия — черных, длинноносых армян.

В своих воспоминаниях бабушка подробно описывает Железники; там она провела детство и юные годы, по наследству они достались ей, там она и дедушка постоянно жили в течение летних месяцев вплоть до самой революции.

Деляновы были совсем не богаты, а после смерти прадеда Николая Давыдовича у прабабушки Елены Абрамовны осталась только пенсия. Но она задумала разбогатеть. Не знаю — кто ей, неопытной вдове, подсказал, но она решила, что в недрах Железниковской земли находятся залежи каменного угля. Наверное, ей мерещились «златые горы», когда она начала копать пахоту. Копала, копала, не сама, конечно, она давала деньги. Шахта то становилась очень глубокой, то обваливалась, то ее заливало водой, опять ее углубляли. И прабабушка на этой злосчастной затее потеряла массу денег, здоровье и в конце концов умерла. Зато у современных геологов шахта, кажется, до сих пор пользуется большой популярностью, и на основании найденных там грунтов они строят свои умозаключения о геологическом строении Калужской земли.

Свадьба дедушки и бабушки происходила в 1871 г., они душа в душу прожили вместе 54 года. У них было десять человек детей, но две девочки умерли совсем маленькими. Бабушка увлекалась живописью; в своих воспоминаниях она пишет, что ей уроки давали князь Г.Г.Гагарин, позднее Саврасов. Она писала очень милые акварели, копировала картины. В моем деревенском домике хранится испорченная скверным лаком ее копия с картины Айвазовского. Она очень хорошо вышивала. Долгое время в нашей семье береглись ширмы с вышитыми шелком птицами, а у меня хранится платок — бывшая спинка от кресла, которую она украсила аппликациями. Она помогала молодым художникам, изыскивала средства на организацию их выставок, стремилась доставить им известность, уговаривала своих богатых приятельниц купить их картины. Одним из этих молодых художников был Левитан. Его, как еврея, собирались высылать из Москвы, благодаря хлопотам бабушки, он остался.

Василий Дмитриевич Поленов был к ней близок с давних пор. Ей захотелось иметь свой портрет, и она попросила Поленова рекомендовать ей талантливого, молодого и желательно дешевого художника. Поленов привел к ней своего ученика Коровина. Когда портрет был почти закончен, Поленов приехал к бабушке, не застал ее, что-то ему не понравилось в портрете, он взял кисть и краски и написал по-своему. По словам дедушки, он только испортил портрет, а бабушка его невзлюбила и отослала в Бучалки, где он провисел до революции, затем его забрали в Москву. Но он был столь велик, что не помещался в комнатах и лежал свернутым в рулон в уборной нашей квартиры. Там его обнаружил в 1924 г. художник П.П.Кончаловский, который нередко приходил к бабушке. Он пришел в восторг от портрета, сказал, что негоже его держать в столь непотребном месте и уговорил бабушку его продать в Третьяковскую галерею. Портрет был продан за 25 червонцев, то есть 250 рублей — такие тогда были цены. Он долгие годы висел в Коровинском зале, и люди останавливались перед ним и любовались той красавицей, которая, держа руки на спинке кресла, глядела на них сверху.

С того портрета началась карьера Коровина, бабушка всячески рекламировала молодого художника. А он, неблагодарный, в своих воспоминаниях даже не упомянул о своей благодетельнице.

Зато очень хорошо написал о ней другой художник — Л.О.Пастернак. В своих воспоминаниях он рассказывал очень живо о тех рисовальных вечерах, которые в определенный день недели устраивала бабушка в особняке на Большой Никитской, когда Поленов, Левитан, Коровин, Серов, автор воспоминаний, и другие художники, а также сама бабушка, ее приятельницы и ее дочери рисовали, а моделью им служили светские дамы, вроде блестящей княгини Зинаиды Юсуповой. Только Пастернак ошибается — особняк на Большой Никитской не был Голицынским, а дедушка его арендовал.

Бабушка не любила родовой дом на Покровке, он ей казался неуютным и, самое главное — слишком далеко отстоял от жилищ ее многочисленных друзей. Ведь большинство старинных дворянских особняков находились внутри неправильного треугольника — Остоженка с Волхонкой — Садовое кольцо — Спиридоновка с Большой Никитской и Моховая. Когда дедушку не слишком вежливо отстранили от должности Московского Губернатора и он должен был освободить казенный дом на Тверской (на этом месте теперь гостиница «Минск»), то семья сперва переехала на Покровку. Но живая, общительная бабушка там затосковала и через два года настояла на переезде. Стали снимать особняк и внутри упомянутого треугольника. Сперва поселились на Большой Никитской, потом старшие дочери повыходили замуж, сыновья поразъехались, а дедушка ушел в отставку с поста Городского головы и лишился жалования — двенадцати тысяч в год. Расходы пришлось сократить. К большому огорчению бабушки, была продана пара выездных лошадей с коляской, а дедушка, бабушка и две младшие дочери переехали на Знаменку. Но через сколько-то лет напротив был выстроен многоэтажный дом, закрывающий вид из окон. Причина показалась уважительной, и семья переехала на Большой Левшинский. Позднее там же поселились и мои родители со всеми нами.

А родовой Голицынский дом на Покровке по распоряжению дедушки Александра Михайловича был варварски перестроен, растесали все окна нижнего этажа, а помещения приспособили под магазины; верхний этаж не тронули и сдали под частную женскую гимназию, сад вырубили, на участке построили шестиэтажный дом. Словом, начали получать немалый доход. Ирония судьбы — в 1922 г. мой отец, приехав в Москву, поступил на работу в то учреждение, которое помещалось в бывшем Голицынском доме на Покровке. Однажды отец меня водил по комнатам второго этажа с расписанными потолками и гипсовой лепниной; крылатые амурчики и полуобнаженные богини глядели сверху на ряды столов и склонившихся над ними служащих. Позднее все помещения были разбиты на жилые клетушки, лепнину внутри и снаружи сбили, амурчиков замазали. И сейчас надо войти во двор и взглянуть на нетронутые жестокой рукой человека два или три узких и высоких с украшениями окна, чтобы догадаться о возрасте здания.

Возвращаюсь к своей бабушке. Судя по фотографиям и по портрету Коровина, в молодости она была не просто красива, но отличалась особенной, благородной красотой греческой богини. Курчавые волосы, которые передались многим ее потомкам и точеный, с небольшой горбинкой нос напоминал о ее армянском происхождении. Она была шатенкой, с большими светлыми и очень добрыми глазами. Говорили, что она походила на свою бабушку со стороны матери — княжну Софью Горчакову. Бабушкина красота и живость ума соединялись с исключительной добротой и кротостью характера. Я никогда не видел, чтобы она на кого-либо сердилась, хотя мы — внуки, наверное, постоянно ее огорчали и злоупотребляли ее добротой.

Ежедневно бабушка куда-нибудь уезжала. Когда собственные лошади были проданы, она стала пользоваться экипажем из специальной извозчичьей конторы. Приезжал кучер, которого звали Евпл, но бабушка, найдя имя неблагозвучным, звала его Василием, и тот откликался.

В Большом Саввинском переулке был детский приют, основанный на Голицынские средства еще ее свекровью Луизой Трофимовной, у бабушки денег поубавилось, для приюта она доставала пожертвования от московских купцов, числилась попечительницей и постоянно навещала сирот.

Бабушка была связана не только с художниками «Мира искусства», но и более левых направлений. Ее близкими друзьями были ныне незаслуженно забытые художники Досекин и Средин, изображающие старинные усадьбы, она поддерживала и декадентов, в том числе общество «Бубновый валет», в которое входил молодой Петр Кончаловский. И дедушка, и бабушка были хорошо знакомы с Валерием Брюсовым. Бабушка посещала все тогдашние художественные выставки, в том числе и архилевые...

У моего отца было семь братьев и сестер, у моей матери девять братьев и сестер, почти все они женились и повыходили замуж, заводили свои семьи. Двоюродных братьев и сестер я насчитал пятьдесят четыре (!!!). И у всех них были жены и мужья11. С ума можно сойти! Поэтому, я буду рассказывать только о тех, какие были близки моим родителям и мне лично.