свидетельству близко его знавшего Ипполита Оже, Лунин еще в 1817 г.
говорил: «Гражданин вселенной — лучше этого титула нет на свете»5. Эти
слова являются ключом к пониманию культурной позиции молодого Лунина.
Словосочетание гражданин вселенной — дословный перевод с французского
citoyen de l’univers, которое в свою очередь является калькой с греческого п☺
кьумпх рплЯфзт.
В XVIII — начале XIX в. это была широко распространенная формула,
противоположная культурной маске патриота6. Понятие гражданин мира
встречается уже в «Опытах» Ф. Бэкона: «Если человек приветлив и учтив с
чужестранцами, это знак того, что он гражданин мира и что сердце его не
остров, отрезанный от других земель, но континент, примыкающий к ним»7. Эти
слова Бэкон писал в одну из самых мрачных эпох европейской истории, в эпоху
религиозных войн, крайней нетерпимости, костров инквизиции, процессов
ведьм и т.д., когда образ врага становится навязчивой идеей массового
сознания. Характеризуя эту ситуацию, французский медиевист Жан Делюмо
пишет: «Потенциальные преступники, на которых может обрушиться
коллективная агрессивность — это, прежде всего, иностранцы,
путешественники, маргиналы и все те, кто не интегрирован в общество либо из-за нежелания принимать его верований, как, например, евреи, либо потому что
в силу очевидных причин должны быть отброшены на периферию социальной
сферы, как, например, прокаженные, либо просто потому, что они пришли
откуда-то из другого места и уже поэтому кажутся подозрительными»8.
В такой обстановке космополитические идеи звучали как призыв к терпимости и взаимопониманию. Наибольшее распространение эти идеи получили во Франции в середине XVIII в., когда сложилась так называемая Республика философов — небольшая группа людей, говорящая от имени всего человечества с позиций Разума, грандиозным воплощением которого стала знаменитая Энциклопедия. Для французских энциклопедистов понятия философ и гражданин вселенной по сути тождественны. В этом они идут непосредственно от античной традиции9.
О. Голдсмит возводил идею мирового гражданства к Конфуцию: «Конфуций наставляет нас, что долг ученого способствовать объединению общества и

5 Из записок Ипполита Оже // Русский архив. 1877. № 4. С. 533.
6 Речь, разумеется, идет не о реальном чувстве любви к родине, которое может быть присуще человеку любых взглядов, как западнику, так и русофилу, а о специфике культурного понимания проблемы «свое — чужое». Патриот в этом смысле тот, для кого границы между своим и чужим пространством являются жестко обозначенными, причем истина всегда связывается со своим, а чужому соответственно приписываются лживость и враждебность.
Космополит всегда стремится к снятию перегородок между различными культурами и к установлению единой шкалы ценностей. В отличие от фиксированной точки зрения патриота точка зрения гражданина вселенной подвижна. Он может свое пространство воспринимать как чужое и, наоборот, в чужом видеть свое. Отграниченности национального бытия противопоставляется единство человеческого рода.
7 Бэкон Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1972. Т. 2. С. 378.
8 Delumeau J. La peure en Occident (XIV — XVIII siиcle) Paris, 1978. P. 174.
9 Эта традиция восходит к Диогену Синопскому, который на вопрос, откуда он, отвечал: «Я гражданин мира» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях, и изречениях знаменитых философов.
М., 1979. С. 254). См. также: Encyclopйdie, ou dictionnaire raisonnй des sciences, des arts et des mйtiers. Paris, 1754. T. IV. P. 297.18

отвечающие»(6), — пишет он в одном из своих сибирских писем. «Испанское»
понимание свободы сменяется «английским» правовым сознанием. Не
вооруженная борьба за свободу, а последовательное отстаивание прав
человека с опорой на существующее законодательство и его постепенное
усовершенствование становятся основой новой политической программы
Лунина. Не признавая за Россией особенного пути развития и в то же время
осознавая ее правовую отсталость от европейских стран, он не без иронии
переводит английские политические понятия на язык российской
действительности: «Теперь в официальных бумагах называют меня:
государственный преступник, находящийся на поселении… В Англии сказали
бы: Лунин, член оппозиции»(6). Различие между Россией и Англией
соответствует различию между положением сибирского узника и члена
Британского парламента. Однако из того, что английские оппозиционеры
заседают в парламенте, а русские томятся в Сибири, еще не следует, что о
последних нельзя рассуждать в системе английской правовой мысли.
«В английской печати, — пишет М. П. Алексеев, — декабристов в то время
чаще всего изображали как просвещенных офицеров из дворян,
воодушевленных идеями западного конституционализма; в стране, достигшей
более высокой ступени политической зрелости, полагали английские
публицисты, выступление декабристов носило бы характер не вооруженного
восстания, но скорее парламентской петиции или обращения к монарху»15.
Развивая это положение, В. В. Пугачев отметил близость к подобного рода
представлениям идей декабриста Н. И. Тургенева, который «не только принял
этот взгляд, но учитывал его значение в борьбе за английскую общественность.
В «России и русских» он хотел показать европейским читателям… что
декабристы не преступники, а борцы с рабством»16.
В этом же направлении работала и мысль Лунина. За несколько лет до
выхода в свет книги Н. И. Тургенева «Россия и русские» он высказывает, по
сути дела, те же мысли о законности и закономерности появления тайных
обществ в России и незаконности суда над ними. При этом свой «Разбор
донесения Тайной следственной комиссии государю императору в 1826 году»
Лунин пишет на русском, французском и английском языках и просит сестру
доставить текст за границу Н. И. Тургеневу для публикации, явно рассчитывая
на поддержку европейского общественного мнения.
Детальное сопоставление взглядов Лунина и Тургенева на декабризм не
входит в нашу задачу. Отметим лишь, что при всей общности понимания сути
декабристского движения в их позициях было весьма существенное различие.
Тургенев — политический эмигрант, приговоренный на родине к смертной
казни. Вся его жизнь после 14 декабря 1825 г. практически сводилась к
стремлению оправдаться в глазах русского правительства и получить право
вернуться в Россию. Почти все отечественные исследователи Н. И. Тургенева
именно этими обстоятельствами объясняли его изображение декабристов как
последователей либерального курса Александра I, и в силу этого считали его
концепцию неискренней. И хотя недавно В. В. Пугачев доказал, что Тургенев

15 Алексеев М. П. Английские мемуары о декабристах // Алексеев М. П. Сравнительное
литературоведение. Л., 1988. С. 333.
16 Пугачев В. В. Изображение декабристов Н. И. Тургеневым и английское правосознание //
Запад. Россия. Восток. Встречные течения. К 100-летию со дня рождения академика М. П.
Алексеева. СПб., 1996. С. 352–361.20

Азартный охотник по натуре, Лунин органически не мог быть ничьей жертвой.
Поэтому не его преследует правительство, а он преследует его своими
сочинениями. При этом Лунин может одобрять отдельные действия или
направления политики Николая I, но в любом случае это будет взгляд сверху вниз.
Ощущение собственного превосходства над петербургским двором Лунину
давали два обстоятельства. Во-первых, тот факт, что «выдающиеся люди эпохи
оказались в сибирской ссылке, ничтожества во главе событий» (215). Вовторых, Лунин убежден, что «влияние власти должно, в конце концов, уступить
влиянию общественного мнения» (203). На себя декабрист смотрит, прежде
всего, как на выразителя общественного мнения. На этом основано его
противопоставление себя как человека себе же как политическому деятелю:
«Как человек я всего лишь бедный изгнанник; как личность политическая я
являюсь представителем системы, которую легче упразднить, чем
опровергнуть»(211).
Принадлежность к определенной политической системе для Лунина
является критерием, позволяющим отличить истинного политика от «политика
поневоле» (перефразировка мольеровского «лекаря поневоле»). При этом
важно, чтобы система не была единственной. Более того, она только тогда
имеет смысл, когда ее представители «восстанавливают борение частей,
необходимое для стройного целого… Именно диссонанс в общей гармонии
приготовляет и создает совершенное согласие»(53; 166). В политике таким
диссонансом является оппозиция. Как оппозиционер Лунин отстаивает
принципы европейского буржуазного права перед лицом отечественного
беззакония. «В нашем политическом строе, — пишет он, — пороки не
злоупотребления, но принципы»(217), т. е. речь идет о порочности самой
политической системы. В глазах Лунина это скорее плюс, чем минус, так как
изменить систему в целом проще, чем бороться с отдельными
злоупотреблениями. Поэтому «появление принципов порядка было бы тем
более заметным и успешным»(217).
В этом отношении опыт Англии Лунину представляется наиболее
продуктивным, так как «англичане заложили основы парламентского
правления»(167). В «Розыске историческом» Лунин проводит широкие
исторические параллели между Россией и Англией, исходя из общности
исторического пути, по которому идут все европейские страны. Вывод, к
которому он приходит, малоутешителен: «В несколько веков нашего
политического быта мы едва придвинулись к той черте, от которой пошли
англичане»(66). Имеется в виду договор, заключенный Иоанном Безземельным
с восставшими против него баронами 15 июня 1215 г., т. н. Великая хартия,
ставшая основой английского конституционализма. Если прошлое Англии есть
будущее России, то «история должна… путеводить нас в высокой области
политики. Наши учреждения очевидно требуют преобразований»(66).
Первую попытку таких преобразований с опорой на западноевропейский
конституционный опыт предприняли декабристы. Их принадлежность к
высшему сословию наложила на них обязанность «платить за выгоды, которые
доставляют им совокупные усилия низших сословий»(55), т.е. быть
защитниками народных интересов, которые они в силу своей просвещенности
осознают в большей степени, чем сам народ. Поэтому Лунин всячески
подчеркивает мысль, что дело тайного общества «было делом всей22
России»(54). Считая восстание 14 декабря ошибочным и случайным явлением,
Лунин ретроспективно видит конечную цель тайного общества не в свержении
самодержавия, а в закрепленном конституцией договоре дворянства,
представляющего народ, с монархом. Основанием для этого являются
обещания самого Александра I «даровать конституцию русским, когда они в
состоянии будут оценить пользу оной»(56). Поэтому задача декабристов
заключалась не в подготовке восстания, а в том, чтобы заставить царя
выполнить свое обещание, т. е. в подписании документа, подобного Великой
хартии.
Лунин вовсе не склонен абсолютизировать ее значение даже для
английского государственного строя. «Великой хартии присягали и
подтверждали ее 35 раз, и, несмотря на это, она была попрана Тюдорами.
Однако и в ту политически незрелую эпоху англичане, чтобы защитить ее, не
взялись за оружие. Они оценили важность самих форм свободного правления,
даже лишенных того духа, который должен их одушевлять; они вынесли
гонения, несправедливости, оскорбления со стороны власти, лишь бы
сохранить эти формы и дать им время укорениться»(119). На этом основании
Лунин осуждает поляков, восставших в 1830 г. против Николая I, поправшего
польскую конституцию. Это восстание не только не привело поляков к
желаемой свободе, но и способствовало распространению самодержавного
произвола21.
Польша всегда вызывала огромный интерес и симпатии Лунина. Это
объясняется не только биографически, но и географически. Польша —
западный рубеж России, пространство, где русская культура максимально
приближена к европейской. Всячески подчеркивая черты сходства между
Россией и Польшей, Лунин смотрит на перспективу их отношений по аналогии с
Великобританией. «Может ли Польша пользоваться благами политического
существования, сообразными с ее нуждами, вне зависимости от России? — Не
более, чем Шотландия или Ирландия вне зависимости от Англии»(123).
Решение польского вопроса Лунин видит не в подчинении Польши
российскому деспотизму, а, наоборот, в распространении на Россию принципов
польской конституции, о чем говорил Александр I в своей варшавской речи 15
марта 1818 г.
Подавление польского восстания совпало с покорением Кавказа. Если в
отношении Польши Россия должна выступать как восприемница
конституционных свобод, то в отношении Кавказа она сама является
носительницей цивилизации и прогресса. Поэтому не случайно убежденный
западник Лунин отдает явное предпочтение восточному направлению внешней
политики России, т. к. именно здесь Россия утверждает себя как европейская
страна. Все действия России на западе независимо от их реальных военных
или политических результатов оказываются проигранными в цивилизационном
плане, и только на востоке российское превосходство не вызывает у Лунина
никаких сомнений. «Каждый шаг на север принуждал нас входить в сношения с
державами европейскими. Каждый шаг на юг вынуждает входить в сношения с
нами. В смысле политическом взятие Ахалцика важнее взятия Парижа»(15).

21 Подробнее об отношении Лунина к польскому восстанию см.: Эйдельман Н. Я. Лунин. М.,
1970. С. 231–239; Перцева Т. А. Польский вопрос в публицистике Лунина // Сибирь и
декабристы. Иркутск, 1981. Вып. 2. С. 37–56.23

одинаково ложных же учений. Так против католицизма употребляли аргументы
протестантизма и наоборот»24.
Рационалистически настроенное дворянство отдавало предпочтение
протестантству перед католичеством. Так, например, родной дядя Лунина
М. Н. Муравьев писал: «Между тем как в католических областях немецкой
земли понятия народные омрачены грубостью суеверия и невежества,
протестантские земли, где царствует разумная свобода в разбирательстве
мнений, отличаются общим распространением — просвещения и
благонравия»25.
Однако Лунин воспитывался в римско-католической вере и одно время,
видимо, был близок к иезуитам. По свидетельству Свистунова, в Париже Лунин
«обратился за помощью к пресловутым иезуитам Розавену и Гривелю»26. Были
у него и отношения с главным пропагандистом иезуитов в России Жозефом де
Местром, признанным лидером общеевропейской католической реакции. По
воспоминаниям декабриста А. Е. Розена, Лунин «был учеником и
приверженцем известного Местра»27. В несколько ином виде рисует отношения
Лунина и Местра Свистунов: «Лунин еще до отъезда своего за границу в 1816 г.
нисколько не занимался религиозными вопросами и, встречая графа де Местра
в петербургских гостиных, соперничал с знаменитым стариком в остроумии и
светской любезности». Далее Свистунов утверждает, что именно в Париже
произошло обращение Лунина, откуда он вернулся «ревностным католиком»28.
Во французской католической мысли начала XIX в. можно выделить
несколько направлений. Первое из них было представлено Ф. Р. Шатобрианом
в его фундаментальном труде «Гений христианства», впервые появившемся в
1802 г. и ознаменовавшем переход от философского скептицизма к
пробуждению религиозного чувства. Сам Шатобриан свою заслугу видел, вопервых, в том, что «выпустил «Гений христианства» в пору, когда храмы наши
были разрушены. Верующие сочли себя спасенными: в то время люди
нуждались в вере, алкали религиозных утешений, которых долгие годы были
лишены». Во-вторых, «этому сочинению обязаны сегодняшние французы
любовью к средневековым постройкам: это я призвал, — пишет Шатобриан, —
юный век восхищаться старыми храмами»29. Шатобриан, как никто в мировой
литературе, заставил своих читателей почувствовать древность и красоту
христианской религии и явился создателем особой христианской эстетики.
Второе направление было представлено иезуитскими мыслителями и
близкими к ним Ж. де Местром и Л. Г. Бональдом. Представляя так называемую
ультрамонтанскую партию, эти авторы ратовали за возвращение к
дореволюционной феодально-монархической системе под патронатом
римского папы. В католицизме они видели оружие религиозно-политической
борьбы. Вместе с тем они выступали защитниками чистоты католической веры
и с этих позиций беспрестанно атаковали протестантство и православие.
Последнее обстоятельство было во многом продиктовано возросшим после
войны 1812 г. международным значением России и идеологией Священного

24 Завалишин Д. И. Записки декабриста. СПб., 1906. С. 121.
25 Муравьев М. Н. Полн. собр. соч. СПб,. 1847. С. 263–264.
26 Воспоминания и рассказы. С. 293.
27 Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 265.
28 Воспоминания и рассказы. С. 292.
29 Шатобриан Ф. Р. де. Замогильные записки. М., 1995. С. 290–293.25