ГЛАВА XXI

Сухарева башня.- Единообразие и педантичность.- Россия поражена скукой.- Загородная вилла.- Непостоянство русских.- «Первые актеры в мире».- Московский «свет».- Политический протест выливается в кутежи и дебоши.- «Шалости» москвичей.- Необычайное толкование монастырского устава.- Распущенность нравов.- Еще о крепостном праве.- Грядущая революция.

Я хотел отвлечься от страшного Кремля, притягивавшего меня, как магнит, и осмотрел Сухареву башню. Стоит она на возвышенности, у одних из московских ворот. Первый этаж представляет собой огромную цистерну, питающую водой почти всю Москву. Вид этого висящего на большой высоте озера, по которому можно кататься в лодочке - так оно велико, производит необычайное впечатление. Архитектура здания, довольно современного к тому же, тяжела и сумрачна. Но византийские своды, массивные лестницы и оригинальные детали создают величественное целое. (Сухарева башня в Москве выстроена Петром I в 1692 г. в честь Сухаревского стрелецкого полка, единственного сохранившего верность Петру во время стрелецкого мятежа 1689 г. Она представляет собой трехъярусное здание в готическом стиле. Использовалась она для разных целей, имевшая в себе то морское училище, то московскую адмиралтейскую контору, то морские склады. В среднем (а не в нижнем, как у Кюстина) ярусе, незадолго перед приездом Кюстина, был устроен обширный водный резервуар, так наз. «мытищинский водопровод». )Византийский стиль вообще продолжает жить в Москве. Это собственно единственный стиль, из которого, при умелом применении, может вырасти национальная русская архитектура, ибо он одинаково подходит как к жаркому, так и к холодному климату.

Мне показали университет, кадетский корпус, Екатерининский и Александровский институты, Вдовий дом и, наконец, Воспитательный дом для найденышей. Все эти учреждения огромны и помпезны. Русские страшно гордятся столь большим числом прекрасных общественных зданий, которые можно показывать иностранцам. Но я лично удовлетворился бы меньшим великолепием, потому что ничего не может быть скучнее прогулки по этим горделиво-монотонным палатам, где все поставлено на военную ногу и человеческая жизнь сведена к роли часового колеса. Спросите у других, что представляют собой эти высокополезные и пышные рассадники офицеров, матерей семейств и наставниц: не мне об этом распространяться. Знайте только, что эти наполовину по­литические, наполовину благотворительные учреждения показались мне образцами порядка, заботливости и чистоты. Это делает честь их начальникам, равно как и высшему начальнику империи. У нас утомляют распущенность и разнообразие. Здесь подавляет совершенное единообразие во всем и замораживает педантичность, неотделимая от идеи порядка, вследствие чего вы начинаете ненавидеть то, что, в сущности, заслуживает симпатии. Россия, этот народ-дитя, есть не что иное, как огромная гимназия. Все идет в ней как в военном училище, с той разницей, что ученики не оканчивают его до самой смерти.

Вся Европа наших дней поражена скукой. Доказательство тому - образ жизни нашей молодежи. Но Россия страдает от этой болезни больше, чем другие страны. Трудно дать понятие о пресыщенности, царствующей в высших слоях московского общества. Нигде болезни духа, порожденные скукой, этой страстью людей, страстей не имеющих, не казались мне столь серьезными и столь распространенными, как в России, в ее высшем свете. Общество здесь, можно сказать, начало со злоупотреблений. Когда порок уже не помогает человеку избавиться от скуки, которая гложет его сердце, тогда человек идет на преступление. И это случается иногда в России.

Общество в Москве приятное. Смесь патриархальных традиций и современной европейской непринужденности, во всяком случае, своеобразна. Гостеприимные обычаи древней Азии и изящные манеры цивилизованной Европы назначили здесь друг другу свидание и сделали жизнь легкой и приятной. Москва, лежащая на границе двух континентов, является привалом между Лондоном и Пекином. Дух подражания еще не стер последних следов национальных особенностей. Когда образец далеко, то копия кажется оригиналом.

В Москве достаточно небольшого числа рекомендательных писем, чтобы познакомить иностранца со множеством людей, выдающихся либо богатством, либо положением, либо умом. Поэтому дебют путешественника здесь не труден. Я был приглашен отобедать на даче, расположенной в черте города. Но, чтобы добраться до нее, пришлось с милю ехать вдоль каких-то прудов и пересекать поля, похожие на степи. А приближаясь к самой вилле, я увидел за парком густой и темный еловый лес, начинающийся непосредственно за городом: лесное уединение в двух шагах от Москвы.

Я вошел в деревянный дом - новая странность! В Москве и богатый и бедный спят под деревянным кровом в бревенчатом обшитом досками срубе. Зато внутри дощатые «избы» богачей соперничают в роскоши с самыми пышными дворцами Европы. Та, в которой меня принимали, показалась мне удобной и прекрасно обставленной, хотя владелец живет в ней только летом, зиму же проводит в центральной части Москвы. Обедали мы в саду и, в довершении оригинальности, под тентом. Разговоры, хотя и очень оживленные и вольные (общество состояло из одних мужчин), были вполне приличны, что является большой редкостью даже у народов истинно цивилизованных. Среди присутствовавших были люди, много повидавшие на своем веку и много читавшие. Их суждения показались мне верными и тонкими. Русские обезьянничают во всем, что касается светских обычаев, но те из них, которые мыслят (такие, правда, наперечет), превращаются в интимной беседе снова в своих предков-греков, наделенных наследственной тонкостью и остротою ума. Обед пролетел очень быстро, хотя на самом деле он был довольно длинен. Заметьте, что своих сотрапезников я видел впервые, а хозяина дома - во второй раз. Воспоминание об этом обеде относится к числу самых приятных впечатлений всего моего путешествия.

Перед тем, как описать Москву, мне кажется нелишним охарактеризовать русских в общих чертах, поскольку я успел с ними познакомиться во время краткого пребывания у них на родине. Но хотя мое пребывание и было непродолжительно, зато я внимательно наблюдал и постоянно сравнивал виденные факты. Разнообразие объектов наблюдения может до известной степени компенсировать недостаток времени для путешественника, поставленного, как я, в исключительно благоприятные условия. Вообще, я человек,склонный к восхищению. Тем большего доверия заслуживаю я, следовательно, в тех случаях, когда не восхищаюсь.

В целом русские, по моему мнению, не расположены к великодушию. Они не верят в него и, имей они смелость, отрицали бы самое существование такого чувства. Во всяком случае, они его презирают, потому что лишены внутреннего мерила для него. У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше прозорливости, чем изобретательности, больше остроумия, чем воображения, больше наблюдательности, чем ума, но больше всего в них расчетливости. Они работают не для того, чтобы добиться полезных для других результатов, но исключительно ради награды. Творческий огонь им неведом, они не знают энтузиазма, создающего все великое. Лишите их таких стимулов, как личная заинтересованность, страх наказания и тщеславие,- и вы отнимете у них всякую способность действовать. В царстве искусств они рабы, несущие службу во дворце. Горные высоты гения им недоступны. Целомудренная любовь к прекрасному их не удовлетворяет.

Истинное величие духа черпает награду в самом себе. Но если оно ничего не просит, оно требует многого, ибо оно стремится сделать людей лучше. Здесь же оно сделало бы их худшими, потому что его сочли бы только маской. Милосердие называется слабостью у народа, ожесточенного террором. Беспощадная строгость заставляет его сгибать колени, крайность, наоборот, придает ему дерзость. Убедить его нельзя, его можно только поработить. Он восстает против доброты и подчиняется жестокости, принимаемой им за силу. Все это делает мне понятным принятый императором способ управления, но не вызывает моего одобрения, ибо истинная задача правительства - воспитывать народ и повышать его нравственный уровень.

Когда русские хотят быть любезными, они становятся обаятельными. И вы делаетесь жертвой их чар, вопреки своей воле, вопреки всем предубеждениям. Сначала вы не замечаете, как попадаете в их сети, а позже уже не можете и не хотите от них избавиться. Выразить словами, в чем именно заключается их обаяние, невозможно. Могу только сказать, что это таинственное «нечто» является врожденным у славян и что оно присуще в высокой степени манерам и беседе истинно культурных представителей русского народа.

Такая обаятельность одаряет русских могучей властью над сердцами людей. Пока вы находитесь в их обществе, вы порабощены всецело. И обаяние тем сильнее, что вы убеждены, будто вы для них - все то, чем они являются для вас. Вы забываете о времени, о свете, о делах, об обязанностях, об удовольствиях. Ничто не существует, кроме настоящего мгновения, никого, кроме того лица, с кем вы в данную минуту разговариваете и кого вы всем сердцем любите. Желание нравиться, доведенное до таких крайних пределов, неизменно одерживает победу. Но желание это совершенно естественно и отнюдь не может быть названо фальшью. Это природный талант, который инстинктивно стремится к проявлению. Чтобы продлить иллюзию, быть может, нужно сделать только одно - остаться, не уходить. Но, с отъездом, исчезает все, кроме воспоминания, которое вы уносите с собою. Уезжайте, уезжайте скорее - это наилучший исход. Русские - первые актеры в мире. Их искусство тем выше, что они не нуждаются в сценических подмостках. Все путешественники упрекали их в непостоянстве - и упрек этот вполне заслужен. Вас забывают, едва успев распрощаться. Этот недостаток я приписываю, помимо известной легкомысленности, отсутствию солидного образования. Они боятся, как бы более продолжительное знакомство не обнаружило их внутренней пустоты,- осторожность, очень распространенная по всему свету среди людей высшего круга. Ведь с наибольшими стараниями скрывают не порочность, а пустоту. Не страшно прослыть извращенным, но унизительно показаться ничтожным.

Все сказанное относится как к дружбе, так и любви, как к мужчинам, так и к женщинам. Портрет одного русского характеризует всю нацию, подобно тому, как один солдат дает представление о целом батальоне. Нигде влияние единства образа правления и единства воспитания не сказывается с такой силой, как в России. Все души носят здесь мундир.

Ни в одном обществе, если не считать польского, я не встречал таких обаятельных людей. Новая черта сходства между братскими народами! Сколько бы их ни разделяли временные раздоры, природа сближает их помимо воли. Если бы политические соображения не заставляли одного из них угнетать другого, они бы узнали и полюбили друг друга.

Но те же милые люди, такие одаренные, такие очаровательные, впадают иногда в пороки, от которых воздерживаются самые грубые характеры. Трудно себе представить, какую жизнь ведут молодые люди московского «света». Эти господа, носящие известные во всей Европе фамилии, предаются самым невероятным излишествам. Положительно непонятно, как можно вынести в течение шести месяцев образ жизни, который они ведут из года в год с постоянством, достойным лучшего применения. Такое постоянство в добродетели привело бы их, без сомнения, прямо в рай. В России климат уничтожает физически слабых, правительство - слабых морально. Выживают только звери по природе и натуры сильные как в добре, так и в зле. Россия - страна необузданных страстей и рабских характеров, бунтарей и автоматов, заговорщиков и бездушных механизмов. Здесь нет промежуточных степеней между тираном и рабом, между безумцем и животным. Золотая середина здесь неизвестна, ее не признает природа: лютый мороз и палящий зной толкают людей на крайности.

Однако, несмотря на подчеркиваемые мною контрасты, все русские похожи друг на друга в одном отношении: все они легкомысленны, живут только настоящим и забывают сегодня то, о чем думали вчера. С поразительной легкостью они все принимают и покидают с такой же непринужденностью. Они живут и умирают, не замечая серьезных сторон человеческого существования. Ни хорошее, ни дурное не имеет для них реальности. Они могут плакать, но не способны быть несчастными. За четверть часа беседы с ними перед вашим взором проходит вся вселенная: дворцы, пустыни, отшельники, блестящие толпы, величайшее счастье, безграничное страдание. Их быстрый и пренебрежительный взгляд равнодушно скользит по всему, что столетиями создавал человеческий гений. Они считают себя выше всего на свете, потому что все презирают. Их похвалы звучат, как оскорбление. Они хвалят с завистью, они падают ниц, но всегда с неохотой, перед тем, кто, по их мнению, является идолом моды. Но от первого дуновенья ветерка набегает облачко и заволакивает картину, облачко рассеивается - и картины уже нет. Прах, дым и хаос - ничего другого не могут дать эти непостоянные умы.

Только крайностями деспотизма можно объяснить царствующую здесь нравственную анархию. Там, где нет законной свободы, всегда есть свобода беззакония. Отвергая право, вы вызываете правонарушение, а отказывая в справедливости, вы открываете двери преступлению. Происходит то же, что с пограничной цензурой, которая только способствует ввозу разрушительной литературы, потому что никому нет охоты рисковать из-за безобидных книг. Отсюда следует, что изо всех европейских городов Москва - самое широкое поле деятельности для великосветского развратника. Русское правительство прекрасно понимает, что при самодержавной власти необходима отдушина для бунта в какой-либо области, и, разумеется, предпочитает бунт в моральной сфере, нежели политические беспорядки. Вот в чем секрет распущенности одних и попустительства других. Понятно, порча нравов в Москве имеет и другие источники и причины, говорить о которых сейчас не время и не место. Самые смелые картины наших бытописателей кажутся бледными копиями тех оригиналов, которые ежедневно проходят у меня перед глазами с тех пор, как я живу в России.

Недобросовестность печально отражается на всем и в особенности на коммерческих делах. Здесь же от нее страдают даже развратники, которые часто становятся жертвами своеобразного мошенничества. Постоянные колебания ценности денег благоприятствуют всевозможным проделкам. Столь же зыбки и обещания в устах у русского. Его кошелек всегда что-нибудь да выигрывает на неверно понятых словах или на неустойчивой цене денег. Эта всеобщая смута распространяется и на любовные сделки, так как каждая из сторон, зная двуличность другой, желает получить плату вперед. Из-за такого взаимного недоверия часто проистекает невозможность заключения сделки, несмотря на то, что обе договаривающиеся стороны ничего против таковой не имеют. В других странах даже бандиты держат слово и у них имеется свой кодекс чести. Русские же куртизанки и их клиенты уступают в этом отношении разбойникам.

Невоздержанность (я говорю не только о пьянстве среди простонародья) достигает здесь таких пределов, что, например, один из самых популярных людей в Москве, любимец общества, ежегодно недель на шесть исчезает неизвестно куда. На расспросы о его местопребывании отвечают: «Он уехал покутить и попьянствовать» - и такой неожиданный ответ никому не кажется странным.

Меня познакомили с любопытным типом, достойным, как мне сказали, внимательного изучения. Это молодой человек весьма знатного рода, князь N, единственный сын чрезвычайно богатых родителей. Но он проживает вдвое больше того, что имеет, и столь же нерасчетливо обращается со своим умом и здоровьем. По восемнадцати часов в сутки проводит он в кабаках. Кабак - его стихия, там он царит, там он расточает свои недюжинные духовные силы. Гувернером у него очень почтенный старый аббат, француз-эмигрант; поэтому он отлично образован. У него живой и необычайно проницательный ум, острый и оригинальный язык, но и слова его и действия отличаются циничностью, которая везде, кроме Москвы, была бы совершенно нестерпима. На его красивом и приятном, но всегда неспокойном лице отражается противоречие между жизнью, которую он ведет, и теми задатками, которые в него вложила природа. Распутные привычки оставили на нем следы преждевременного увядания.

Его всегда окружает толпа молодых людей, учеников и подражателей, старающихся превзойти друг друга в излишествах. Хотя они и уступают своему лидеру в уме, однако у всех есть черты семейного сходства. Вы с первого взгляда узнаете в них русских. Я хотел бы дать вам несколько деталей их образа жизни, но перо выпадает у меня из рук, ибо пришлось бы рассказать о связях этих развратников не только с погибшими женщинами, но и с молодыми монахинями, весьма своеобразно понимающими монастырский устав. К чему, скажете вы, приподнимать завесу над такими печальными фактами? Может быть, меня ослепляет мое стремление к истине, но, по-моему, зло торжествует именно тогда, когда оно остается скрытым, в то время как зло разоблаченное уже наполовину уничтожено. Наконец, разве я не задался целью нарисовать как можно более верную картину нравов этой страны? Только одно поставил я себе за правило: не упоминать имени лиц, желающих остаться неизвестными. Что же касается князя N, то он до того презирает общественное мнение, что даже хочет, как он мне сам признался, чтобы я изобразил его во всей красе. Когда же я ответил, что ничего не пишу о России, он был заметно разочарован.

Итак, я чувствую себя обязанным рассказать вам об ужасном преступлении, о котором я случайно узнал. Дело идет не больше не меньше, как об убийстве одного молодого человека монахинями Н-ского монастыря. Рассказ об этом чудовищном случае я услышал из уст князя N на большом обеде в присутствии целого ряда пожилых и почтенных чиновников, людей с весом и положением, которые с необычайной снисходительностью отнеслись не только к этой истории, но и к немалому числу других, столь же безнравственных и скабрезных. Поэтому я вполне уверен в ее правдивости, подтвержденной к тому же многими сподвижниками молодого князя.

Вот в общих чертах то, что я услышал. Некий молодой человек прожил (разумеется, тайно) целый месяц в Н-ском женском монастыре и, в конце концов, начал тяготиться избытком своего счастья, наскучив, в свою очередь, и монахиням, коим он был обязан и всеми радостями, и последовавшей за ними пресыщенностью. Казалось, он умирал. Тогда монахини, желая от него отделаться, но боясь в то же время скандала, который, несомненно, вызвала бы его смерть после пребывания в монастыре, решили покончить с ним своими силами, благо он все равно должен был отправиться на тот свет. Сказано - сделано... Через несколько дней разрезанный на куски труп несчастного нашли в колодце. Дело не получило никакой огласки.

Если поверить тем же, по-видимому, хорошо осведомленным, лицам, правило затворничества совсем не соблюдается во многих монастырях Москвы. Один из друзей князя демонстрировал вчера мне и целой компании распутников четки послушницы, забытые будто бы ею утром в его комнате. Другой хвастался своим трофеем - молитвенником, принадлежавшим, как он уверял, сестре М-ской общины, славящейся своей богобоязненностью. И вся аудитория была в восторге!

Я бы никогда не кончил, если бы вздумал пересказать все выслушанные мною за этим обедом истории подобного же рода. У каждого был свой скандальный анекдот, и все эти рассказы вызывали только взрывы смеха. Веселье, возбуждаемое льющимся рекой шампанским, становилось все шумнее и вскоре перешло в пьяную суматоху, среди которой только князь N и я сохраняли нормальный вид: он потому, что может пить сколько угодно, я же потому, что совсем не могут пить...

Вдруг московский ловелас поднялся со своего места и с повелительным видом торжественно потребовал молчания. К величайшему моему удивлению, его требование было немедленно исполнено, и воцарилась тишина. Мне вспомнились поэтические описания бурь, усмиряемых звуком голоса древних богов! И вот юный бог наших дней вносит предложение подать от имени всех куртизанок Москвы петицию соответствующим властям такого содержания: в виду того, что женские монастыри выступают опасными конкурентами «светских общин» и подрывают доходы последних до такой степени, что дело становится убыточным, бедные жрицы любви позволяют себе почтительнейше просить тех, кому этим ведать надлежит, о взыскании с названных монастырей известного налога, дабы «светские отшельницы» не были вынуждены покинуть свою профессию и всецело предоставить таковую святым инокиням. Это предложение ставится на голосование и принимается единогласно при громких приветственных кликах. Потребовав бумаги и чернил, юный сумасброд тут же с невозмутимым видом пишет на отличном французском языке прошение - документ, настолько неприличный, что я не могу его здесь цитировать. Но копия его у меня имеется.

Вот чему я был свидетелем вчера в одном из самых популярных ресторанов Москвы, причем, конечно, я еще избавил вас от многих деталей, не поддающихся в наше время передаче на бумаге. Вслед за тем я получил от вождя компании гуляк, избравших этот трактир своей главной квартирой, приглашение принять участие в их увеселительной прогулке за город, которая должна была продлиться два дня. Под предлогом поездки в Нижний я отказался от этой чести и, лично прибыв в штаб князя N, чтобы принести ему мои извинения, сделался свидетелем следующей сцены: человек двенадцать полупьяных молодых людей шумно рассаживались в три коляски, запряженные каждая четверкой лошадей. Их предводитель, стоя во весь рост в экипаже, распоряжался с очень серьезным и важным видом, и приказания его выполнялись беспрекословно. У него в ногах стояло ведро или, вернее, лохань со льдом, наполненная бутылками шампанского. Этот передвижной погреб представлял собой провизию, необходимую, как мне объяснил уважаемый шеф, для освежения горла, иссушаемого дорожной пылью. Бутылки две-три были уже откупорены его адъютантом, и молодой повеса щедрой рукой предлагал всем провожающим отведать драгоценного напитка, ибо это было лучшее шампанское, какое только можно было достать в Москве. В обеих руках князь держал по бокалу, ко­торые исправно наполнялись его прилежным помощником. Из одного он пил сам, протягивая другой каждому желающему. Слуги его были в раззолоченных ливреях, а кучер, молодой, недавно вывезенный из деревни парень, одет совсем замечательно. Поверх рубахи дорогого персидского шелка на нем был кафтан тончайшего кашемира, обшитый великолепным бархатом, а на ногах сафьяновые сапожки торжокской выделки, шитые серебром и золотом и ослепи­тельно сверкавшие на солнце. При этом он был так напомажен и надушен, что даже на открытом воздухе на расстоянии нескольких шагов от коляски можно было задохнуться от ароматов, испускаемых его волосами, бородой и одеждой. Угостивши всю ресторанную челядь, князь протянул бокал пенистой влаги своему разодетому кучеру. Несчастный растерялся и не знал, что ему делать. «Пей!- сказал ему тогда его господин (мне перевели его слова).- Пей, мошенник! Не тебе, дурак, даю я шампанское, а лошадям. Потому что у лошадей нет резвости, когда кучер трезв!» - и вся компания приветствовала эту выходку хохотом, аплодисментами и криками «ура». Кучер не заставил себя просить, и когда князь дал сигнал к отъезду, он успел уже осушить третий бокал. Перед тем как уехать, князь обратился ко мне и снова самым изысканным образом выразил свое сожаление по поводу моего отказа принять участие в их прогулке. При этом он показался мне столь distinque, что я забыл, где я, и вообразил себя в Версале времен Людовика XIV. Наконец, кортеж тронулся и вскоре исчез в облаке пыли. Можете себе представить, как эти господа развлекаются в своих поместьях!

Так как я поставил себе задачу дать полную картину нравов этой страны, то я должен прибавить еще несколько штрихов, характеризующих золотую молодежь Москвы. Один из ее представителей заявил в моем присутствии, что он и его братья - сыновья гайдуков и кучеров его отца, и заставил своих собутыльников выпить за здоровье этих неведомых родителей. Другой претендует на честь быть братом (по отцовской линии) всех горничных своей матери. Конечно, в этих утверждениях много вранья и бахвальства, но самое фанфаронство подобного сорта в достаточной степени показательно.

Если верить этим господам, женщины буржуазных слоев населения Москвы ведут себя не лучше дам большого света. Во время городской ярмарки, куда уезжают их мужья, офицеры местного гарнизона всячески стараются не покидать города: это - период легких свиданий. Дамы посещают любовников обыкновенно сопровождении почтенных родственниц, охране которых мужья вверяют своих жен. Дело даже доходит до того, что молчание этих дуэний оплачивается. Подобные похождения, конечно, нельзя назвать любовью.

В противоположность свободным народам, нравы которых по мере развития демократии становятся все более пуританскими, если не более чистыми, в России испорченность смешивают с либерализмом. Выдающиеся распутники пользуются здесь такой же популярностью, какой у нас представители оппозиционного меньшинства. Князь N начал повесничать лишь после ссылки на Кавказ, где он провел три года и расстроил свое здоровье. Такой каре он подвергся по выходе из корпуса за то только, что разбил несколько стекол в петербургских магазинах. Правительство усмотрело в этой шалости политический проступок и своей чрезмерной строгостью сделало из молодого шалопая испорченного человека, погибшего для страны и для семейной жизни.

К таким последствиям приводит деспотизм, самый аморальный из всех существующих образов правления. Здесь всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума. Там, где общественный порядок основан на гнете, каждый беспорядок имеет своих мучеников и героев. Каждый ловелас, каждый донжуан превращается в борца за свободу только потому, что он подвергается правительственным гонениям и всеобщее негодование обращено не против наказываемых, но против судей.

В Россию я привез предрассудок, который теперь не разделяю: вместе со многими умными людьми я думал, что самодержавие черпает свою силу в господствующем вокруг него равенстве. Но это равенство - только иллюзия. Я говорил себе: когда один человек всемогущ, все остальные равны, то есть одинаково ничтожны. В этом, конечно, мало радости, но есть и некоторое утешение. Такое рассуждение слишком логично и потому опровергается фактически. На земле нет абсолютной власти, но есть власти тиранические и полные произвола. Как они ни сильны, им не водворить абсолютного равенства между подданными. И, сколь ни всесилен русский царь, в России больше неравенства, чем в любом другом европейском государстве. Подъяремное равенство здесь правило, неравенство - исключение, но при режиме полнейшего произвола исключение становится правилом. Между кастами, на которые разделяется население империи, царит ненависть, и я напрасно ищу хваленое равенство, о котором мне столько наговорили.

Не верьте медоточивым господам, уверяющим вас, что русские крепостные - счастливейшие крестьяне на свете, не верьте им, они вас обманывают. Много крестьянских семейств в отдаленных губерниях голодает, многие погибают от нищеты и жестокого обращения. Все страдают в России, но люди, которыми торгуют, как вещами, страдают больше всех. Помещики, утверждают далее апологеты рабства, должны в своих интересах заботиться о принадлежащих им крестьянах. Но разве все люди правильно понимают свои интересы? У нас человек, плохо ведущий свои дела, теряет состояние, вот и все. Но если имущество состоит из многого множества человеческих жизней, то от неумелого или расточительного обращения с ним целые деревни мрут с голода. Правда, когда дело становится слишком вопиющим, правительство назначает опеку над дурным помещиком. Но эта всегда запоздалая мера не воскрешает мертвых. Трудно представить себе бездну страданий, скрывающихся в глубине России под покровом тиранического гнета!

Военная дисциплина, примененная ко всем областям правительственной деятельности, является могучим орудием, поддерживающим произвольную власть монарха гораздо действительнее, нежели фикция равенства. Но разве это страшное орудие не обращается часто против тех, кто им пользуется? Вот бедствие, постоянно угрожающее России: народная анархия, доведенная до крайностей - в том случае, если народ восстанет. Если же он не восстанет - продолжение тирании, более или менее жестокой, смотря по времени и обстоятельствам.

Дабы правильно оценить трудности политического положения России, должно помнить, что месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и исключительно долготерпелив. Правительство, ни перед чем не останавливающееся и не знающее стыда, скорее страшно на вид, чем прочно на самом деле. В народе - гнетущее чувство беспокойства, в армии - невероятное зверство, в администрации - террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует других, в церкви - низкопоклонство и шовинизм, среди знати - лицемерие и ханжество, среди низших классов - невежество и крайняя нужда. И для всех и каждого - Сибирь. Такова эта страна, какою ее сделала история, природа или провидение.

И с таким немощным телом этот великан, едва вышедший из глубин Азии, силится ныне навалиться всей своей тяжестью на равновесие европейской политики и господствовать на конгрессах западных стран, игнорируя все успехи европейской дипломатии за последние тридцать лет. Наша дипломатия сделалась искренней, но здесь искренность ценят только в других.

Ужасные последствия политического тщеславия! Эта страна - несчастная жертва честолюбия, вряд ли ей понятного, кипящая, как в котле, истекающая кровью и слезами,- хочет казаться спокойной другим, чтобы быть сильной. Вся израненная, она скрывает свои язвы...

ГЛАВА XXIII

Ярославль.- Патриотическое тщеславие.- Грусть под личиной иронии.- Губернатор и его семья.- Французский салон в Ярославле.- Преображенский монастырь.- Монашеское благочестие адъютанта.- Соседство Камчатки и Версаля.- Деревенские самодержцы.- Господство бюрократии.- О тайных обществах.

Предсказания моего московского знакомого начали сбываться, хотя я еще не проделал и четверти пути. Я приехал в

Ярославль в экипаже, в котором не оставалось ни одной целой части. Здесь его отремонтируют, но я сомневаюсь, чтобы он довез меня до цели моего путешествия.

Вдруг наступила осенняя погода: холодный дождь в один день прогнал «бабье лето», и, говорят, тепло не вернется до будущего года. Я так привык к жаре и сопровождающим ее прелестям в роде пыли, мух и комаров, что не смею верить в счастливое избавление от них.

Ярославль - важный транзитный пункт внутренней торговли России. Он расположен на Волге - естественной магистрали империи и столбовой дороге ее навигации. (Ярославль - один из важнейших торговых пунктов на Мариинской системе. Торговля железом, хлебом колониальными товарами, идущими транзитом с Востока, придавала этому городу выдающееся значение, не совсем утраченное и до сих пор. )К Волге тяготеет вся обширная система каналов, составляющая предмет законной гордости русских и источник процветания страны. Ярославль, как и все русские провинциальные города, необычайно разбросан и кажется безлюдным. Его улицы поражают своей шириной, площади похожи на пристани, а дома отделены друг от друга огромными пустырями, в которых теряется население. Его архитектура того же стиля, который господствует от одного конца империи до другого. Следующий диалог покажет вам, как высоко ценят русские свою так называемую классику.

Один очень неглупый московский житель заявил мне однажды, что не увидел ничего нового для себя в Италии.

Вы говорите серьезно?- воскликнул я.

Вполне серьезно,- был ответ.

Мне кажется, однако, что каждый, увидевший в первый раз в своей жизни Италию, переживает нечто в роде духовного переворота - такое исключительное впечатление производит красота этой страны, гармоничность и величие ее архитектуры.

Неужели вы не понимаете,- вспылил русский,- что мы, жители Москвы и Петербурга, не можем так восторгаться итальянской архитектурой, как вы! Ведь у нас имеются ее образцы на каждом шагу, в любом из наших городов!

Этот взрыв патриотического тщеславия едва не заставил меня рассмеяться. Впрочем, я имел благоразумие подавить приступ веселости и промолчал. Но про себя думал: с таким же успехом вы можете заявить, что не желаете глядеть на Аполлона Бельведерского, потому что у вас есть гипсовый слепок с него. Мне хотелось сказать моему просвещенному собеседнику, что влияние татар пережило свергнутое иго. Разве вы прогнали их для того, чтобы им подражать? Недалеко вы уйдете вперед, если будете хулить все, вам непонятное. Вы не понимаете совершенства. Как я ни старался скрыть эти сердитые мысли, их, очевидно, можно было прочитать на моем лице. Мой спесивый путешественник их, очевидно, разгадал, потому что больше ко мне не обращался, если не считать нескольких, небрежно оброненных замечаний насчет того, что, мол, в Крыму растут оливковые деревья, а в Киеве - шелковица.

Презрение к тому, чего они не знают, кажется мне доминирующей чертой русского национального характера. Вместо того чтобы постараться понять, русские предпочитают насмехаться. С тех пор как я изучаю Россию, эту страну, написавшую последней свое имя в великую книгу европейской истории, я вижу, что ирония выскочки может стать уделом целого народа.

Позолоченные и раскрашенные главы церквей, которых в Ярославле почти столько же, сколько домов, блестят издалека, как их московские прообразы, но город сильно уступает в живописности древней столице. Он стелется по плоской равнине и, вопреки своему торговому значению, кажется мертвым и печальным. Еще печальней окружающая его серая пустыня с рассыпанными кое-где чахлыми рощицами и широкая, как озеро, медленно катящая свои серые волны река, и свинцовое тускло-серое небо. Тоскливая, наводящая невыразимое уныние картина!

Чем ближе подъезжаешь к Ярославлю, тем красивее становится население. Я не уставал любоваться тонкими и благородными чертами лиц крестьян. Если отвлечься от широко представленной калмыцкой расы, отличающейся курносыми носами и выдающимися скулами, русские, как я не раз отмечал, народ чрезвычайно красивый. Замечательно приятен и их голос, низкий и мягкий, вибрирующий без усилия. Он делает благозвучным язык, который в устах других казался бы грубым и шипящим. Это единственный из европейских языков, теряющий, по-моему, в устах образованных классов. Мой слух предпочитает уличный русский язык его салонной разновидности. На улице - это естественный, природный язык; в гостиных, при дворе - это язык, недавно вошедший в употребление, навязываемый придворным волей монарха.

Грусть, скрытая под личиной иронии, наиболее распространенное здесь настроение, особенно в гостиных, ибо в последних больше, чем где-либо, нужно скрывать печаль. Отсюда саркастический, насмешливый тон всех разговоров. Народ топит свою тоску в молчаливом пьянстве, высшие классы - в шумном разгуле. Таким образом, один и тот же порок обнаруживается в разных формах у раба и у господина. Последний, впрочем, имеет еще одно средство от скуки: честолюбие - алкоголь для души. Во всех классах, правда, проявляется врожденное изящество, какая-то естественная деликатность, которую не уничтожили ни варварство, ни заимствованная цивилизация. Но надо признаться, что этому народу не хватает одного очень существенного душевного качества - способности любить. Отсутствие сердца есть удел всех классов здешнего общества, и хотя это обнаруживается различно, смотря по положению того или другого лица, но в основе это всегда одно и то же чувство, вернее, отсутствие чувства.

Я завел вас в лабиринт противоречий. Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются на первый и второй взгляд, предоставляя вам возможность согласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убежден, что путь собственных противоречий есть путь познания истины.

Посещение Ярославля я считал одним из самых интересных этапов всей моей экспедиции в Россию для ознакомления с бытом и нравами страны. Вот почему я запасся в Москве большим числом рекомендательных писем к виднейшим обитателям Ярославля. Я должен рассказать о моем визите к начальнику губернии. О нем я наслышался немало дурного от многих жителей Ярославля. Ненависть, которую сумел возбудить против себя губернатор, внушает мне к нему, если можно так выразиться, благожелательное любопытство. По моему мнению, иностранцы должны более справедливо судить людей, чем соотечественники, так как они не разделяют предубеждений последних.

Утром, часов в одиннадцать, за мной заехал сын губернатора, в полной парадной форме, в карете, запряженной четверкой цугом с форейтером на правой лошади передней пары. Такой пышный выезд, снаряженный совсем на петербургский лад, очень смутил и разочаровал меня. Очевидно, подумал я, придется иметь дело не с чисто русским боярином, не со старозаветным московитом, а с вылощенным европейцем, с царедворцем-космополитом эпохи Александра I. не раз и не два побывавшим на Западе. (Военный губернатор генерал-лейтенант Константин Маркович Полторацкий (1782-1858). Молодость его была чрезвычайно яркой и богатой впечатлениями. В 1801 г. он был поручиком л.-гв. Семеновского полка и в ночь, когда был убит Павел I, стоял в карауле в Михайловском замке. Он проделал все военные кампании нач. XIX в. В битве при Шампобере был взят в плен. Император Наполеон долго беседовал с ним о последних военных операциях. Он принадлежал к большой просвещенной семье Полторацких. Отец, Марк Федорович (1729-1795), был основателем и начальником придворной певческой капеллы, которой восхищался Кюстин. Одна из сестер К. М., Елизавета Марковна, была замужем за А. Н. Олениным, директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств. Их дочерью увлекался Пушкин, увековечивший ее в своих стихах. Из братьев его известен Дмитрий Маркович, прославившийся как один из пионеров английской системы земледелия, и Петр Маркович, крепостник, вольтерианец и неутомимый предприниматель, отец знаменитой А. П. Керн, друга Пушкина. С ним и с его семьей были близки все Полторацкие. К. М. женат был на кн. Софии Борисовне Голицыной (ум. в 1871 г.) и имел от нее сына Бориса (1820-1850), ротмистра л.-гв. гусарского полка, тактом которого восторгался Кюстин. Следует отметить, что известный клеветник и злопыхатель Ф. Ф. Витель назвал К. М. Полторацкого «неумным, но изворотливым и смелым буффоном» и приписывал ему разные «мерзкие интриги», из которых, «как из грязи, всегда выходил он чист и сух». )

Отец жил в Париже,- сказал мне юноша.- Он будет весьма польщен принять у себя француза.

Когда именно ваш отец жил во Франции?

Молодой человек промолчал и, по-видимому, был сильно смущен моим вопросом, казавшимся мне таким естественным и простым. Сначала я не мог понять его замешательства. Только впоследствии я узнал, в чем было дело, и оценил его исключительную деликатность - чувство редкое во всех странах и у людей всех возрастов. Оказывается, г. N. ныне занимающий пост ярославского губернатора, проделал в свите императора Александра кампании 1813 и 1814 гг. и об этом-то не хотел говорить мне его сын. Тактичность эта напомнила мне другой случай противоположного характера. Однажды в небольшом германском городке я обедал у посла маленького германского княжества. Представляя меня своей жене, хозяин упомянул о том, что я француз.

- Значит, он наш враг,- вмешался их сын, мальчик лет тринадцати или четырнадцати.

Этот маленький немец не учился в русской школе.

Войдя в большую и роскошную гостиную, где меня ожидал губернатор, его жена и многочисленное семейство, я мог вообразить, что нахожусь в Лондоне или скорее в Петербурге, так как хозяйка дома, по русскому обычаю, сидела на небольшом возвышении, отделенном трельяжем от остальной комнаты. Губернатор встретил меня чрезвычайно вежливо и, сказав несколько приветственных слов, провел через гостиную, мимо всех своих родственников мужского и женского пола, в зеленый уголок, где я, наконец, узрел его супругу. Она усадила меня в глубине сего святилища и сказала, улыбаясь:

- Скажите, мсье де-Кюстин, Эльзеар по-прежнему пишет басни?

Мой дядя, граф Эльзеар де-Сабран, с детства прославился в версальском обществе своим поэтическим талантом и, вероятно, стал бы известен и широкой публике, если бы друзьям удалось убедить его издать собрание «го басен - нечто вроде поэтического кодекса на все случаи жизни. Каждое событие, каждое происшествие вдохновляло его музу на аллегории, всегда остроумные и часто глубокие. Изящный, легкий стих и оригинальный замысел придавали им особенную прелесть. Конечно, когда я входил во дворец ярославского губернатора, я меньше всего думал о талантливом дяде-баснописце, ибо всецело был поглощен предстоящим визитом и надеждой увидеть, наконец, истинно русского человека в России. Поэтому я ответил супруге губернатора удивленной улыбкой, говорившей: «Это похоже на сказку. Разъясните мне загадку?»

Объяснение не заставило себя ждать.

- Я была воспитана,- сказала мне г-жа N,- подругой мадам де-Сабран, вашей бабушки, и много слышала от нее о доброте и выдающемся уме мадам де-Сабран, об уме и таланте вашего дяди, о вашей матушке. Она мне часто говорила даже о вас, хотя и покинула Францию до вашего рождения. Она последовала в Россию за семьей Полиньяк, эмигрировавшей в начале революции и, после смерти герцогини Полиньяк, уже со мной не расставалась. (Граф Полиньяк, в 1780 г. пожалованный Людовиком XVI в герцоги. Высоким положением при дворе он был обязан своей жене, Габриэли де-Поластрон, закадычной подруге королевы. Французский народ платил им, как и всему двору, искренней ненавистью, и после революции Полиньяки оказались в числе первых эмигрантов. Герцогиня умерла в 1790-х гг., герцог же получил от Екатерины II имение в Малороссии, где благополучно прожил до смерти в 1817 г. Один из их сыновей -известный неудачливый государственный деятель, стяжавший мрач­ную славу в истории Франции. Любопытно отметить, что один из членов этой ультрароялистской семьи, гр. И. И. Полиньяк, оказался причастен к делу декабристов. )- С этими словами г-жа N познакомила меня со своей гувернанткой, пожилой дамой, с тонким и чрезвычайно привлекательным лицом, говорившей по-французски лучше меня.

Очевидно, с моей мечтой о боярах и на этот раз дело обстояло плохо. Мне положительно казалось, что я в комнате моей бабушки. Правда, ни ее самое, ни ее супруга не было налицо, но меня окружали как будто ее друзья, ученики и почитатели на пороге. Конечно, я меньше всего был подготовлен к такого рода эмоциям. Из всех пережитых во время путешествия по России сюрпризов этот был самым неожиданным. Супруга губернатора рассказала мне о том, как она была поражена, увидевши мою подпись на записочке, при которой я послал ее мужу этой встречи в стране, где я считал себя никому неведомым чужестранцем, придала с самого начала интимный, почти дружеский характер нашей беседе. Удивление и радость были, по-видимому, искренни, по крайней мере, я не мог заметить никакой деланности и аффектации. Никто меня не ожидал в Ярославле, куда я решил поехать чуть ли не накануне отъезда из Москвы, и, в конце концов, трудно было предположить, что губернатора предупредили о предстоящем моем прибытии специальным курьером. Для такой чести я был все-таки недостаточно важной персоной.

Все члены семьи губернатора ухаживали за мной наперебой и осыпали похвалами мои книги. Их цитировали и вспоминали массу давно забытых мною деталей. Деликатность и естественность, с какими приводились эти цитаты, были бы мне приятны, если бы мне меньше льстили. Я не видел особенного основания возгордиться своей известностью, ибо то небольшое количество книг, которое проникает через цензурные рогатки, долго живет в памяти читателей.

В день моего визита в доме губернатора собралась вся семья его супруги, сестры которой с мужьями и детьми гостили у них в доме. Кроме того, у губернатора часто обедают некоторые из его подчиненных. Наконец, сыну (тому самому, который меня привез) еще положен был по возрасту гувернер. Таким образом, за семейным столом оказалось двадцать человек присутствующих. Обед, которому предшествовало нечто в роде завтрака, сервированного в гостиной и называемого, если мне не изменил слух, «Zacusca», был отличный, но без ненужной изысканности. Вообще русские обеды мне нравятся. Они не угнетают чрезмерной продолжительностью, и, встав из-за стола, гости быстро расходятся. Кто идет погулять, кто возвращается к деловой работе. Обед здесь не трапеза, заканчивающая трудовой день. Когда я прощался, хозяйка дома была так любезна, что пригласила меня провести вечер с ними. Я принял это приглашение, сочтя отказ неучтивым, как мне не хотелось отдохнуть в одиночестве. Подобное гостеприимство - милая тирания. Но разве я мог поступить иначе? За мной присылают четверку лошадей, вся семья старается меня развлечь, меня осыпают знаками внимания. Мыслимо ли тут устоять? Тем более что мое патриотическое сердце радовалось, ибо вся эта очаровательная любезность идет из старой Франции, чей призрак стоит у меня перед глазами. Словно я дошел до пределов цивилизованного мира, чтобы найти отзвуки французского духа XVIII века, того духа, который давно исчез на родине.

Один из зятей губернатора вызвался показать мне во всех подробностях Преображенский монастырь, резиденцию ярославского епископа. Как и все православные монастыри, эта обитель представляет собой подобие приземистой цитадели, в стенах которой настроено множество церквей и небольших домов всевозможных стилей, за исключением хорошего. Общее впечатление от этих зданий довольно мизерное. Беспорядочно разбросанные на обширном зеленом лугу белые постройки не создают никакого ансамбля. (Спасо-Преображенский мужской монастырь в Ярославле основан в нач. XIII в. В XVIII в. был упразднен. )

Во время осмотра монастыря больше всего поразила меня набожность моего проводника. С необыкновенным жаром прикладывался он лбом и губами ко всем предметам, выставленным на почитание верующим. Между тем судя по его салонным разговорам, я никогда не мог бы заподозрить в нем такого мона­шеского благочестия. Кончилось тем, что он предложил мне последовать его примеру и облобызать мощи святого, которого раку открыл нам монах. Раз пятьдесят успел он перекреститься и перецеловал двадцать с лишним икон и прочих реликвий. У нас ни одному монаху не пришло бы в голову проделать такое количество земных поклонов, коленопреклонений, крестных знамений и т. д., сколько их умудрился сделать в присутствии иностранца этот русский князь, бывший адъютант императора Александра.

Вечером, часов в десять, я вернулся к губернатору. Началось с музыки: один из братьев губернаторши играл очень недурно на виолончели. Аккомпанировала ему его жена, особа чрезвычайно приятная. Благодаря этому дуэту, а также национальным песням, исполненным с большим вкусом, вечер пролетел очень быстро.

Распростившись с радушными хозяевами, с которыми мне еще предстояло встретиться на нижегородской ярмарке, я возвратился к себе в гостиницу, очень довольный проведенным в милом обществе днем. Крестьянская изба, в которой я ночевал позавчера (что это была за ночь!), и сегодняшний салон - Камчатка и Версаль на расстоянии трех часов пути. Контрасты до того резки в этой стране, что, кажется, крестьянин и помещик не принадлежат к одному и тому же государству.

Но я упрекаю русское правительство не столько в злоупотреблении знати, сколько в отсутствии у аристократии политической власти, пределы которой были бы точно и твердо очерчены конституционными законами. Аристократия, политически признанная, основанная только на несправедливости привилегирован­ных, является гибельной, потому что ее компетенция неопределенна и ничем не регулируется. Русские помещики - владыки, и владыки, увы, чересчур самодержавные, в своих имениях. Но, в сущности, эти деревянные самодержавцы представляют собой пустое место в государстве. Они не имеют политической силы. У себя дома помещики позволяют себе всевозможные злоупотребления и смеются над правительством потому что всеобщее взяточничество сводит на нет местные власти, но государством они не правят. Царь - единственный источник их влияний на государственные дела, лишь от его милости зависит их политическая карьера. Только превратившись в царедворца, дворянин становится государственным деятелем. Но положение придворного льстеца всегда непрочно. Жизнь при дворе несовместима с возвышенным духом, с независимостью ума, с истинно гуманными и патриотическими чувствами, с широкими политическими замыслами, одним словом, со всем тем, что присуще подлинным аристократическим сословиям в тех государствах, которые организовали таким образом, чтобы долго жить и умножать свои владения. В общем, русская форма правления соединяет в себе все недостатки демократии и деспотизма, не имея ни одного из достоинств того и другого режима.

Россией управляет класс чиновников, прямо со школьной скамьи занимающих административные должности, и управляет часто наперекор воле монарха. Каждый из этих господ становится дворянином, получив крестик в петлицу, и, вооружившись этим волшебным значком, превращается в помещика, получает землю и крепостные «души». Выскочки в кругу власть имущих, они и пользуются своей властью, как подобает выскочкам. На словах они сторонники всяких новшеств, а на деле деспоты из деспотов. Они претендуют на роль просветителей народа, но в действительности являются мишенью для насмешек всех, от великих до малых. Каждый, испытавший на себе нестерпимую спесь этих новоиспеченных дворян, дорвавшихся до табели о рангах, до орденов и поместий, вознаграждает себя за унижение бичующим сарказмом. Свои помещичьи права они используют с невероятной жестокостью, делающей их объектом проклятий несчастных крестьян. (Это утверждение Кюстина как нельзя лучше вскрывает его аристократическую природу. С точки зрения французского легитимиста, чиновная знать, конечно, должна была занимать более низкое положение, нежели аристократия по рождению. В России же, особенно при Николае I, сила и влияние чиновной знати чрезвычайно возросли. Самодержавие видело в ней для себя надежную опору).

Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России. Когда видишь, как императорский абсолютизм подменяется бюрократической тиранией, содрогаешься за участь страны, где расцвела пышным цветом административная система, насажденная империей Наполеона в Европе. (Кюстин повторяет старое официальное толкование вопроса о причинах зарождения революционного движения в России, согласно которому последнее всецело приписывалось влиянию Западной Европы, и в частности, французской просветительной философии. )

Этот перманентный заговор ведет свое начало, как меня уверяют, от эпохи Наполеона. Прозорливый итальянец видел опасность, грозящую революционизированной Европе со стороны растущей мощи русского колосса, и, желая ослабить страшного врага, он прибегнул к силе идей. Воспользовавшись своей дружбой с императором Александром и врожденной склонностью последнего х либеральным установлениям, он послал в Петербург, под предлогом желания помочь осуществлению планов молодого монарха, целую плеяду политических работников - нечто вроде переодетой армии, которая должна была тайком расчистить путь для наших солдат. Эти искусные интриганы получили задание втереться в администрацию, завладеть прежде всего народным образованием и заронить в умы молодежи идеи, противные политическому символу веры страны, вернее ее правительства. Таким образом, великий полководец, наследник французской революции и враг свободы всего мира, издалека посеял в России семена раздора и волнений, ибо единство самодержавного государства казалось ему опасным оружием в руках русского милитаризма. С той эпохи и зародились тайные общества, сильно возросшие после того, как русская армия побывала во Франции и участились сношения русских с Европой. Россия пожинает теперь плоды глубоких политических замыслов противника, которого она как будто сокрушила.

Незаметному влиянию этих застрельщиков наших армий, а также их детей, учеников и последователей, я приписываю, в значительной степени, рост революционных идей, наблюдавшихся в русском обществе и даже в войсках, и те заговоры, которые до сих пор разбивались о силу существующего правительства. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что ныне царствующий император восторжествует над этими идеями, истребляя или удаляя до последнего человека их носителей и приверженцев.

ГЛАВА XXV

Нижний Новгород.- Ярмарка.- Смесь языков и одежд.- Скопление народа.- Поиски пристанища.- Сделка состоялась.- Третья битва с клопами.- Столк­новение с фельдъегерем.- Ярмарочные здания.- Чайный город.- Город железа.- Персидская деревня.- Крепостные коммерсанты.- Уроки честности.- Дороговизна. - Вспышки протеста.- Ярмарочные развлечения.

Местоположение Нижнего Новгорода красивее всего виденного мною в России. Перед вами не низкие холмы, пологими скатами бегущие вдоль реки, но настоящая гора, образующая могучий мыс при слиянии Волги и Оки. Обе эти реки одинаково величественны, ибо в месте своего впадения в Волгу Ока ничем не уступает последней и теряет свое речное «я» только потому, что верховье ее значительно ближе. На этой-то горе выстроен Нижний Новгород, господствующий над необъятной, как море, равниной, а у подножия горы происходит величайшая в мире ярмарка. На шесть недель в году торговля двух богатейших частей света назначает себе свидание в тесном треугольнике между Окой и Волгой. Место это просится на картину по естественной красоте ландшафта. А между тем древний город Нижний, вместо того чтобы любоваться обеими могучими реками, словно бежит от них и прячется за горой. Такая странность поразила императора Николая, который, говорят, увидев впервые этот город, воскликнул: «В Нижнем природа сделала все, что могла, а люди все испортили». Чтобы исправить ошибку основателей города, теперь под горой на берегу реки строится предместье, которое растет из года в год и скоро затмит нагорную часть Нижнего. Древний кремль (в каждом русском городе имеется свой кремль) отделяет старый город от нового.

Ярмарка происходит на противоположном берегу реки, на трехугольной низменности между нею и Волгой. (Нижегородская ярмарка ведет свое родословие с XIII в. Сперва периодические большие торги на Средней Волге происходили в Казани, затем, с начала XV в., в Васильсурске, пограничном и незамиренном городе, что служило большим неудобством. Поэтому вскоре ярмарка была перенесена в Макарьев. В 1816 г. пожар уничтожил ее, и тогда она была переведена в Нижний Новгород. Постройкой ее, на которую из казны отпущено было 6 млн. руб., руководил известный ген. Бетанкур. Им же устроены подземные галереи, обратившие внимание Кюстина. В это время ярмарка занимала свыше 720 дес. Гостиный двор состоял из 60 корпусов, вмещавших до 2500 лавок. Ярмарка продолжалась с 15 июля до 15 августа. Большим препятствием служило то, что весною значительная часть ее заливалась водою. )Оба берега соединены плашкоутным мостом и являют резкий контраст: один, как колоссальная пирамида, гордо возвышается над всей именуемой Россией равниной, другой, тот, где имеет место ярмарочный торг, стелется на уровне реки, которая ежегодно его затопляет. Этот на редкость живописный контраст бросился в глаза Николаю. С присущей ему проницательностью он понял, что Нижний - это один из важнейших пунктов его империи, и полюбил город, ставший местом встречи купцов из отдаленнейших стран и приобревший первостепенное торговое значение. Оценив коммерческую роль Нижнего, царь не щадит затрат на всяческое его украшение и, говорят, отпустил на это дело семнадцать миллионов рублей, причем лично контролирует все работы.

Нижегородский Кремль стоит на горе, которая гораздо выше, чем холм московского Кремля. По гребню вьются белые стены (свыше полумили в окружности) над покрытыми зеленью дерев крутыми склонами, а еще выше горят золотые главы, как маяк светящие путнику, тоскующему среди песчаных дюн ярославской дороги. Сильное впечатление, всегда неразлучное с русской национальной архитектурой, еще усугубляется рельефом местности: в некоторых местах стены Кремля положительно вырастают из отвесных скал.

Нижегородская ярмарка, ставшая ныне самой значительной на земном шаре, является местом встречи народов, наиболее чуждых друг другу, народов, не имеющих ничего общего между собой по виду, по одежде, по языку, религии и нравам. Жители Тибета и Бухары - стран, сопредельных Китаю,- сталкиваются здесь с финнами, персами, греками, англичанами и французами. Это настоящий судный день для купцов. Во время ярмарки число приезжих, одновременно живущих на ее территории, равняется двумстам тысячам. Отдельные единицы, составляющие эту массу людей, постоянно сменяют друг друга, но общая сумма остается постоянной, а в дни особенно оживленной торговли доходит даже до трехсот тысяч. По окончании этих коммерческих сатурналий город умирает. В Нижнем насчитывается не более двадцати тысяч постоянных жителей, теряющихся на его голых площадях, а территория ярмарки пустует в течение девяти месяцев в году. Такое огромное скопление людей происходит, однако, без особого беспорядка. Последний в России вещь неизвестная. Здесь беспорядок был бы прогрессом, потому что он - сын свободы.

В одном только месте в России видел я настоящую толпу - в Нижнем, на мосту через Оку, единственном пути сообщения между городом и ярмаркой. Подъезжая к Нижнему со стороны Ярославля, вы попадаете в город по этому же мосту. При въезде на него пыль слепит глаза, шум оглушает, повозки теснятся со всех сторон, между ними пробираются пешеходы, а самой реки не видно - ее сплошь покрывает огромное множество судов и лодок. Поэтому вы невольно спрашиваете себя: для чего здесь, собственно, мост? Положительно, можно перейти с одного берега на другой, перепрыгивая с джонки на джонку. Я нарочно употребляю китайское название судов, потому что они в значительной степени служат для перевозки на ярмарку китайских товаров, главным образом, чая. Все это, конечно, поражает воображение, но не взоры, ибо живописных картин нет на этой ярмарке, где все здания с иголочки новые. Когда мы ехали по мосту, мне казалось, что прежде, чем достигнуть противоположного берега, мы раздавим не меньше двух десятков человек. Слава богу, этого не случилось, но, очутившись на желанном берегу, я увидел, что меня поджидали новые напасти. Предстояло найти пристанище, а все гостиницы были пе­реполнены. Мой фельдъегерь стучался у каждой двери, но возвращался неизменно с одним и тем же ответом: «Комнаты нет!» Он советовал мне воспользоваться гостеприимством губернатора, однако я наотрез отказался.

Наконец, проехав всю длинную улицу до того места, где ее пересекает другая, ведущая круто вверх в старый город, через темные, прорубленные в толстой стене ворота, мы заметили какую-то кофейню. Доступ к этому заведению был закрыт небольшим крытым рынком, откуда доносились, нимало не похожие на духи, ароматы. Я приказал остановить лошадей и прошел в кофейную. Последний состоял из целой анфилады комнат, переполненных шумной толпой, угощавшейся чаем и спиртными напитками. Хозяин встретил меня с почетом и самолично провел по всем комнатам своего процветающего заведения. Войдя в последнюю «залу», также загроможденную столиками и посетителями, я убедился, что, действительно, у него нет свободного уголка.

Эта комната - угловая в вашем доме, не так ли?- спросил я.- У нее есть отдельный выход?

Да.

В таком случае, забейте двери, соединяющие ее с остальными, и сдайте ее мне на несколько дней.

Я уже задыхался от ужасающего воздуха, ибо к обычному букету русских запахов присоединялись обильные винные испарения. Но что мне оставалось делать? Другого выхода не было. Кроме того, я надеялся, что если комнату основательно почистить, то атмосфера несколько разрядится. Поэтому фельдъегерь по моему настоянию растолковал хозяину сущность предлагаемой ему сделки.

Я потеряю на этом деле,- возразил тот.

Я заплачу вам, сколько захотите.

Сделка состоялась. Итак, я взял приступом зловонный кабак, за который пришлось платить дороже, чем за самую роскошную комнату в самом дорогом отеле Парижа. Но гордость одержанной победы утешила меня за все издержки. Только в России, где прихоти господ, могущих сойти за сильных мира сего, не знают границ, можно превратить в мгновение ока ресторан в спальню.

Мой фельдъегерь попросил посетителей удалиться. Они вышли без малейшего ропота, двери немедленно заперли висячим замком и заколотили, после чего ворвалась целая армия молодых монахов в подрясниках, то есть я хотел сказать, половых в рубахах, и в одну секунду вынесли всю мебель. Но что я вижу? Из-под каждого столика, из-под каждого табурета выходят полчища еще невиданного зверья - насекомые черные, с полдюйма длиной, мягкие, липкие и бегающие довольно быстро. Эти вонючие существа встречаются на Волыни, в Украине, в России, в Польше, где, если не ошибаюсь, они известны под именем persica, потому что занесены они из Азии. Я не мог уловить названия, которым их обозначали нижегородские половые. Увидя, как пол моего нового обиталища покрылся узором этих копошащихся гадов, которых вольно и невольно давили не сотнями, а тысячами, и заметив, что от этого побоища в комнате появился новый, и пренеприятный, запах,- я опрометью бросился вон из комнаты, из трактира и помчался представиться губернатору. Этот последний носил фамилию, издревле знаменитую в истории России, фамилию Бутурлиных, старинного боярского рода (разновидность, ставшая уже редкостью). Он показался мне человеком гостеприимным и для русских довольно общительным и откровенным. (Михаил Петрович Бутурлин (1786-1860), нижегородский губернатор с 1831 по 1843 г. В 1833 г. его посетил Пушкин, вынесший из своего визита столь же благоприятное впечатление. )

Только когда меня уверили, что мое отвратительное логово основательно вымыто и проветрено, рискнул я переступить его порог. Моя кровать, набитая свежим сеном, красовалась по середине комнаты, ножки ее покоились в четырех полных водою мисках. Но, несмотря на такие предосторожности, утром, после тревожной ночи и тяжелых беспокойных сновидений, я все-таки нашел двух или трех «persic,ов» на подушке. Насекомые эти безвредные, но не могу вам передать омерзение, которое они мне внушают.

Нижний встретил меня тропической жарой и удушливой пылью. Поэтому, а также по совету опытных людей, я не рискнул отправиться пешком на ярмарку. Однако количество приезжих так велико, что я ни за какие деньги не мог достать наемного экипажа. Пришлось воспользоваться тарантасом, на котором я со столькими приключениями добрался до Нижнего, но ограничиться только парой лошадей, чем я был раздосадован не меньше любого русского барина. В общем, моя колесница и лошади являли собой далеко не блестящее зрелище.

Московский негоциант, владелец одного из наиболее значительных и богатых шелковых магазинов на ярмарке, вызвался быть моим чичероне. Усаживаясь с ним и его братом в мой роскошный экипаж, я предложил моему телохранителю нас сопровождать. И вот сей последний, нимало не задумываясь и не спросив у меня разрешения, вскакивает в коляску и усаживается на переднем сидении, рядом с братом г. N, который занял это место вопреки всем моим уговорам.

Боясь, как бы фельдъегерская фамильярность не оказалась неприятной моим любезным проводникам, я попросил курьера занять его обычное место на козлах, рядом с кучером, при чем сказал это почти неслышно.

Я этого не сделаю, - с невозможным хладнокровием ответил мне сей господин.

Почему вы решили меня ослушаться?- спросил я еще более спокойным голосом. Говорили мы по-немецки.

Это было бы недостойно моего звания.

Ответ фельдъегеря напомнил мне бесконечные местнические споры бояр, наполняющие целые страницы русской истории эпохи Ивана Грозного.

Что вы хотите этим сказать? Разве вы не занимали этого места на протяжении всего пути от Москвы до Нижнего?

Вы правы, мосье, это мое место при исполнении служебных обязанностей, во время путешествия. Но на прогулке я должен сидеть в экипаже. Я ношу мундир.

Пресловутый мундир - форма чиновника почтового ведомства.

- Я имею чин. Я не лакей, я служу его величеству.

- Меня очень мало интересует, кто вы и что вы. Кроме того, я и не думал вас называть лакеем.

- Но я буду иметь вид такового, если сяду на облучок в то время, как мосье катается по городу. У меня за плечами не один год службы, и за доброе поведение мне обещано дворянство.

С минуту подумав над таким смешением наших аристократических понятий с новейшего вида тщеславием, внушенным трусливыми деспотами зараженному завистью народу, я ответил моему строптивому фельдъегерю следующими словами:

- Я уважаю вашу гордость, если она на чем-нибудь основана. Но, будучи плохо знаком с обычаями вашей страны, я хочу прежде, чем разрешить вам занять место в экипаже, сообщить о ваших домогательствах господину губернатору. Я не собираюсь требовать с вашей стороны больших услуг, чем те, которые вы обязаны мне оказывать на основании полученных вами инструкций. Так как в данном случае я нахожусь в сомнении, то я освобождаю вас на нынешний день от службы: я поеду без вас.

Я едва не расхохотался над важностью, с которой произнес эту тираду, но считал такую комедию необходимой, дабы обеспечить себе спокойствие в течение остального путешествия. Этот кандидат на дворянство, так скрупулезно соблюдающий этикет большой дороги, стоит мне, помимо всего прочего, триста франков в месяц, которые я уплачиваю ему в виде жалованья. Выслушав меня, он покраснел до корней волос, ни слова не говоря вышел из коляски и молча возвратился восвояси.

Ярмарка занимает, как я уже сказал, обширнейшую территорию на песчаном и совершенно плоском пространстве земли между Окой и Волгой. Почва, на которую свозится огромное количество товаров со всех концов земли, едва-едва выступает из воды. Поэтому на берегах Волги и Оки видны только бесконечные склады и амбары, тогда как ярмарочный город в собственном смысле слова расположен дальше от берегов, в основании треугольника, образуемого обеими реками. Этот торговый город-поденка состоит из большого числа широких и длинных улиц, прямых, как стрела, и пересекающихся под прямыми углами - план весьма далекий от живописности. Десяток-другой павильонов псевдокитайского стиля возвышается над магазинами, но их фантастические очертания почти не оживляют печального и унылого общего вида ярмарки. Этот чинный базар кажется пустынным - так он велик. В его черте не видно толпы, тогда как окружающие эти лавочные линии предместья кишат разноплеменным и разноязычным народом. Ярмарочный город, как и все современные русские города, слишком велик для своего населения, хотя последнее и состоит, как я уже говорил, из двухсот тысяч душ в среднем. Правда, в это огромное число входят все приютившиеся во временных лагерях, разбитых вокруг ярмарки, а также избравшие своим жильем реки. Последние на большом расстоянии покрыты сплошным лесом судов всех видов и размеров, где живет сорок тысяч человек. Эти населенные реки поразили меня, пожалуй, больше всего. Они напоминают нам картину китайских городов, где реки превращены в улицы людьми, живущими, за недостатком твердой земли, на воде.

Все ярмарочные здания стоят на подземном городе - великолепной сводчатой канализации, настоящем лабиринте, в котором можно заблудиться, если отважиться на его посещение без опытного проводника. Каждая улица ярмарки дублирована подземной галереей, проложенной на всем протяжении улицы и служащей стоком для нечистот. Галереи эти, выложенные каменными плитами, очищаются по нескольку раз в день множеством помп, накачивающих воду из окрестных рек, и соединены с поверхностью земли широкими лестницами.

Товары всего мира собраны на необъятных улицах ярмарки, но они в них теряются. Покупатели здесь - самый редкий товар. Положительно все, что я вижу в этой стране, заставляет меня восклицать: «Здесь слишком мало людей для столь огромных пространств!» - в противоположность странам древней культуры, где людям не хватает места для развития цивилизации. Английские и французские лавки - самые шикарные и изысканные на ярмарке. Для того чтобы составить себе верное представление о нижегородском торге, нужно покинуть изящные китайские затеи александровской эпохи и прежде всего побродить по окружающим ядро ярмарки базарам. Пробираться по ним дело нелегкое, ибо каждый занимает пространство доброго города, в каждом царят настоящий хаос крупнейшей торговли и по необходимости беспорядок оживленного движения.

Начнем с чайного города. Это азиатский стан, раскинутый у самого слияния обеих рек, на вершине треугольника. Чай идет в Россию из Китая через Кяхту, отсюда его везут в тюках кубической формы. Эти «цыбики» представляют собой обтянутые кожей рамы, каждое ребро которых длиной около двух футов. Покупатели протыкают кожу особыми щупами, чтобы узнать качество товара. Из Кяхты чай транспортируется сухим путем до Томска. Там он перегружается на баржи и путешествует дальше по разным рекам до Тюмени, откуда снова сухим путем идет до Перми, оттуда он по Каме спускается к Волге и таким образом попадает в Нижний. В Россию ежегодно ввозится от 15 до 80 тысяч ящиков чая, из которых половина остается в Сибири и зимой доставляется санным путем в Москву, а другая половина попадает на нижегородскую ярмарку. (Чай к этому времени стал основой кяхтинской торговли, оттеснив на задний план ткани, шелк, фарфор, золото и серебро в слитках, бывшие прежде того главными продуктами, вывозимыми из Китая через Кяхту. В 1839 г. в Кяхту было привезено около 190 тыс. пудов чая. Одних таможенных сборов с торговли чаем поступало в казну до 19 миллионов. )

Чайный этот маршрут описал мне крупнейший русский торговец чаем, и я не отвечаю ни за географию, ни за орфографию этого богача. Впрочем, у миллионеров могут быть точные сведения, потому что они покупают свои знания у других.

Как видите, хваленый чай, доставляемый будто бы караванами и поэтому так высоко ценимый знатоками, на самом деле почти весь путь проделывает водой. Правда, вода эта не соленая, и, говорят, речные туманы не так вредны ему, как морские.

Сорок тысяч ящиков чая! Это легко сказать, но трудно себе представить сплошные стены чайных цыбиков на ярмарке. Я только что прошелся по амбарам, где они сложены. Один только негоциант, мой просвещенный географ, купил четырнадцать тысяч ящиков за десять миллионов рублей серебром (бумажных рублей уже нет). Цена чая определяет цены всех прочих товаров. До тех пор, пока эту цену не опубликуют, все другие сделки имеют условный характер.

Другой «город» так же велик, но менее деликатен и менее благоуханен, чем город чая,- это город тряпья. К счастью, прежде, чем свезти лохмотья всей России на ярмарку, их тщательно промывают.

Из прочих ярмарочных предместий заслуживает упоминания город тележного леса, из которого делаются колеса русских телег и дуги, столь живописно украшающие здешнюю упряжку. Запасы очищенного от коры леса, заготовленного здесь для всей европейской России, нагромождены настоящими горами, о которых наши парижские лесные склады не дают даже слабого представления.

Еще один город, самый, пожалуй, большой и интересный из всех, это город железа. На целый километр тянутся галереи всевозможных железных полос, брусьев и штанг. Потом идут решетки, потом кованое железо, дальше - целые пирамиды земледельческих орудий и предметов домашнего обихода, короче говоря, перед вами целое царство металла, составляющего один из главнейших источников богатства империи. (Кюстин застал производство железа в России и торговлю им уже на ущербе. В конце XVIII в. по добыче железа Россия стояла на одном уровне с Англией, но с начала следующего столетия ее производство стало падать. В 1830-х гг. Россия по выплавке чугуна была еще впереди Бельгии, Пруссии и США, поставляя около 12% мировой добычи. Железо было одним из главных предметов русского вывоза. В конце XVIII в. ежегодный вывоз достигал 3 млн. пудов. В дальнейшем вывоз начал падать (особенно с 1840-х гг.) и к половине XIX в. упал до 800 тыс. пудов. Падение русской железной промышленности объяснялось наличием крепостного труда в районе главной добычи железа - на Урале. Малая производительность принудительного труда заставляла Россию быстро терять свое мировое значение в добыче железа. )Это богатство пугает. Сколько каторжников нужно иметь, чтобы извлечь из недр земли такие сокровища! Если преступников не хватает, их делают, во всяком случае, делают людей страдальцами. Деспотизм торжествует, и государство процветает. Поучительно было бы изучить жизнь уральских рудокопов, но для иностранцев это совершенно немыслимо.

Не хватило бы целого дня даже для беглого обхода всех этих предместий, являющихся лишь, так сказать, спутниками ярмарки в тесном смысле слова. Если бы включить их в общую ограду, протяжение последней не уступало бы обводу крупной европейской столицы. В бездне собранного в них богатства нельзя всего увидеть, и приходится поневоле делать выбор. Кроме того, удушливый зной, пыль, толпы народа - все это действует угнетающе на душу и тело.

Я забыл упомянуть о городе кашемирской шерсти. Глядя на неприятную на вид, связанную в огромные тюки шерсть, я думал о роскошных плечах, которые она в один прекрасный день покроет, когда чудесным образом превратится в платки и шали.

Словом «город» я пользуюсь нарочно, потому что только это слово может дать понятие о колоссальных размерах этих складов, придающих ярмарке положительно грандиозный характер. Конечно, такой любопытный коммерческий феномен возможен лишь в России. Для того чтобы создать нижегородскую ярмарку, понадобилось стечение целого ряда исключительных обстоятельств, которых нет и не может быть в европейских государствах: огромность расстояний, разделяющих наполовину варварские народы, испытывающие уже, однако, непреодолимую тягу к роскоши, и климатические условия, изолирующие отдельные местности в течение многих месяцев в году, отсутствие удобных и скорых средств сообщения и т. д., и т. п. Но, думается мне, можно предвидеть, что не в очень далеком будущем прогресс материальной культуры в России сильно уменьшит значение ярмарки в Нижнем Новгороде. Теперь же, повторяю, это величайшая ярмарка на земном шаре.

В предместье, отделенном рукавом Оки, расположилась целая персидская деревня, лавки которой наполнены исключительно персидскими товарами. С удивлением любовался я там великолепными коврами, суровым шелком и термоламой, родом шелкового кашемира, который, говорят, выделывается только в Персии. Впрочем, я бы не удивился, если бы оказалось, что русские выдают за персидскую мануфактуру подделки своих фабрик. Должен оговориться, это лишь мое предположение, не подтвержденное фактами.

Меня заставили прогуляться по городу, целиком отведенному под склады сушеной и соленой рыбы, привозимой из Каспийского моря для соблюдающих посты набожных русских. Последние поглощают эти морские мумии в огромном количестве: четыре месяца воздержания московитов обогащают магометан Персии и Татарии. Распластанные тела морских чудищ расположены на земле, висят на особых стойках и частью скрываются в трюмах доставивших их сюда судов. Если бы трупы на этом рыбьем кладбище не насчитывались миллионами, можно было бы вообразить, что вы попали в кабинет естественной истории. Даже на открытом воздухе рыбы эти издают пренеприятный запах.

Имеется на ярмарке и кожаный город. Кожи - предмет большого значения в обороте ярмарки, удовлетворяющей спрос всей европейской России по этой части. Потом идет город мехов. Тут пред вами шкуры всех решительно пушных зверей от соболя, голубой лисицы и некоторых видов медведя (шубы из названных мехов обходятся в двенадцать тысяч франков) до обыкновенной лисицы и волка, цена которым грош. Приставленные к охране этих сокровищ люди устраивают на ночь палатки для своих товаров - варварские юрты, имеющие очень живописный вид. Хотя эти люди и живут в холодных странах, однако они довольствуются малым. Одеты они довольно скудно и спят, когда стоит хорошая погода, под открытым небом. Когда же идет дождь, они скрываются под грудой своих товаров, заползая во все дыры. Настоящие северные лаццарони, они далеко уступают своим неаполитанским собратьям в веселости и беспечности.

Как я уже упоминал, внутренняя часть ярмарки резко отличается от только что описанных ее предместий и менее интересна, чем последние. Там во внешней части грохочут повозки, тачки, телеги, раздаются крики, песни, шум и гам, словом, господствуют свобода и беспорядок. Здесь внутри все чинно, спокойно, тихо,здесь царит безлюдье, порядок, полиция - словом, здесь Россия!

Бесконечные ряды лавок отделены один от другого широкими улицами, которых, кажется, всего двенадцать или тринадцать. Они упираются в собор и двенадцать китайских павильонов. Чтобы обойти все улицы и лавки, нужно сделать десять лье, так, по крайней мере, мне говорили. В этот-то тихий оазис, охраняемый казаками, похожими в часы дежурства на немых стражей сераля, мы и спаслись от сутолоки и сумятицы ярморочных предместий. Несметные суммы поглотила почва, менее всего подходящая для устройства всероссийского торжища и в царствование Александра, и при его преемнике. Благодаря неслыханным усилиям и ни с чем несообразным затратам, территория ярмарки теперь обитаема в летнее время, а большего для коммерции и не нужно. Но она по-прежнему вредна для здоровья, покрыта в сухую погоду толстым слоем пыли и от нескольких капель дождя превращается в непроходимое болото.

Главные торговые деятели ярмарки - крепостные крестьяне. Однако закон запрещает предоставлять кредит крепостному в сумме свыше пяти рублей. И вот с ними заключаются сделки на слово на огромные суммы. Эти рабы-миллионеры, эти банкиры-крепостные не умеют ни читать, ни писать, но недостаток образования восполняется у них исключительно сметливостью.

В России народ не знает арифметики. Со стародавних времен он считает при помощи костяшек, движущихся по прутьям в деревянных рамах. Каждая линия другого цвета - так различаются единицы, десятки, сотни и т. д.- чрезвычайно простой и быстрый способ подсчета. Не забывайте, что те, кому принадлежат рабы-миллионеры, могут в любой день и час отобрать у последних их состояние. Правда, такие акты произвола редки, но они возможны. В то же время никто не помнит, чтобы крестьянин обманул доверие имеющего с ним торговые дела купца. Так, в каждом обществе прогресс народных нравов исправляет недостатки общественных учреждений. Наряду с этим могу привести и такой слышанный мною рассказ: некий граф, ныне благополучно здравствующий (я чуть было не сказал «благополучно царствующий»), обещал как-то одному из своих крепостных «вольную» за непомерную сумму в шестьде­сят тысяч рублей, и что же? Он взял деньги, но не отпустил на волю ограбленную семью.

Таковы уроки честности и добросовестности, получаемые русскими крестьянами в школе аристократического деспотизма, который их угнетает, и деспотизма автократического, который ими правит. Императорское тщеславие довольствуется словами, внешними формами и цифрами. Аристократическое властолюбие смотрит в корень вещей и дешево ценит слова. Нигде монарху сильней не льстят и нигде его меньше не слушаются, чем в России. Никого так не обманывают, как так называемого самодержца всероссийского. Правда, непослушание - это дело рискованное. Но страна необъятно велика, а пустыня безмолвствует.

Все дорого на нижегородской ярмарке. Время большой разницы н ценах по отдельным районам миновало безвозвратно, и теперь повсюду знают цену деньгам. Татары, приезжающие из центральной Азии в Нижний закупать по баснословной цене предметы роскоши, привозимые из Парижа и Лондона, прекрасно знают, в свою очередь, сколько стоят их собственные товары. И купцы не запрашивают, выражаясь языком лавочников, но и не уступают. Они невозмутимо назначают высокую цену, и их профессиональная честность состоит в том, чтобы ни в коем случае не отдать товара дешевле. С финансовой точки зрения значение ярмарки растет из года в год, но если смотреть на нее, как на собрание редкостных товаров и странных лиц, то нельзя не сознаться, что она становится под таким углом зрения все менее и менее интересной. В общем, она разочаровывает тех, кто ожидал увидеть живописное зрелище. Все сумрачно и натянуто в России. Даже души здесь вытянуты по ранжиру. Только редко-редко прорываются наружу страсти, и тогда все летит вверх ногами. То барин женится на крепостной, то крепостные, доведенные вечными жестокостями и издевательствами до отчаяния, хватают барина, сажают его на вертел и поджаривают на медленном огне. Но такие пертурбации остаются почти незамеченными - расстояния в России огромны, а полиция неусыпно бдительна. Бессильные вспышки не нарушают обычного порядка, покоящегося на безмолвном синониме тоски и гнета.

В сумерках равнина приобретает более живописный характер. Горизонт заволакивается туманной дымкой, которая позже превращается в росу. Летающая в воздухе песчаная пыль окрашивается розоватым светом. Постепенно в густеющей тьме возникают фантастические отблески, многое множество фонарей зажигается на торговых бивуаках, окружающих ярмарку. Со всех сторон несется гул голосов. Они долетают даже из окрестных лесов, даже с рек, прев­ращенных в человеческий муравейник. Какое внушительное сборище людей! Какое смешение языков, какие контрасты нравов и обычаев! Но какое вместе с тем единство чувств и стремлений! У всех собравшихся сюда сотен тысяч людей только одна цель - нажива. В других странах жадность народа скрывается под покровом его природной веселости. Здесь надо всем господствует ничем не прикрытая алчность коммерсанта.

Бродя ночью по ярмарке, я видел ярко освещенные трактиры, балаганы, маленькие театры, кофейни, чайные. Но изо всех этих горящих множеством огней мест слышался только заглушённый гул голосов. Контраст между яркостью иллюминации и молчаливостью людей поражает и кажется положительно сверхъестественным. Вас окружает народ, завороженный волшебной палочкой чародея.

Густой лес мачт ограничивает с двух сторон развертывающееся перед глазами зрелище и в некоторых местах даже закрывает небо. С третьей стороны равнина, искрящаяся в бесконечном сосновом бору. Мало-помалу огни гаснут и, наконец, вовсе исчезают. Мрак и безмолвие сходят на землю. Все, что еще недавно оживляло движением и красками пустыню, забывается и словно перестает существовать. Неясные воспоминания сменяют пеструю картину, и одинокий путник остается один на один с русской полицией, делающей тьму ночную еще страшнее. Чудится, что все дневные впечатления были лишь сном наяву, и вы добираетесь до ночлега с душой, полной поэзией, т. е. смутного страха и тягостных предчувствий.

ГЛАВА XXVII

Язвы, разъедающие империю.- Невольничество,- Кюстин вспоминает анекдоты.- Репетирующий ротмистр.- Плачевный отъезд из Нижнего.- «А почему он болен?» - Город Владимup.- Канцелярские недра.- Опять в Москве.- Встреча государя.- Бородинские торжества.

Крестьянские волнения растут: каждый день слышишь о новых поджогах и убийствах помещиков. На днях мне передавали об убийстве одного немца, недавно приобретшего имение и вздумавшего заниматься агрономическими улучшениями. Но пока до вас успеет дойти известие о каком-либо случае такого рода, проходит столько времени, что вы воспринимаете to как нечто давно прошедшее, и это ослабляет впечатление. И, кроме того, сколь ни многочисленны подобные события, они остаются изолированными явлениями. Спокойствие государства, в общем, не нарушается, глубоких потрясений нет и, вероятно, еще долго не будет. Я уже говорил, что необъятность страны и усвоенная правительством политика замалчивания способствуют успокоению. Прибавьте к этому слепое повиновение армии: «надежность» солдат основана, главным образом, на полнейшем невежестве крестьянских масс. Однако это невежество является, в свою очередь, причиной многих язв, разъедающих империю. И неизвестно, как выйдет нация из этого заколдованного круга. Можете себе представить, какая расправа уготована для виновников! Впрочем, всю Россию в Сибирь не сослать! Если ссылают людей деревнями, то нельзя подвергнуть изгнанию целые губернии.

Отмечу мимоходом своеобразное смешение понятий, вкоренившихся в умах у русского народа благодаря крепостному праву. При таком порядке вещей (если к невольничеству вообще может быть применено слово «порядок») человек чувствует себя связанным тесными узами с землей, потому что его продают вместе с ней. И вот, вместо того чтобы признать, что это он к ней прикреплен, что он принадлежит, так сказать, к земле, при помощи которой другие люди распоряжаются им, крестьянином, как вещью, вместо этого он воображает, что земля принадлежит ему. Конечно, такая концепция является, в сущности, оптической иллюзией: ибо, хотя он и считает себя землевладельцем, он тем не менее не может себе представить, что можно продать землю, не продавая тех, кто на этой земле живет. Поэтому при каждом переходе в руки нового господина он не говорит себе, что землю продали новому хозяину, а воображает, что сначала продали его самого и затем уже, в виде какого-то неизбежного приложения, передали его собственную землю, на которой он родился, которую он возделывает трудами рук своих.

Пропасть между рабом и господином здесь так велика, что у последнего положительно начинает кружиться голова. Он настолько выше простых смертных, что не на шутку считает себя сделанным из иного теста, нежели другие, «простые» люди. Следующий случай служит к этому недурной иллюстрацией.

Один неимоверно богатый русский барин ехал однажды из Италии в Германию. По дороге в каком-то городишке он довольно опасно заболел. Позвали лучшего местного эскулапа. Сначала больной подчинился предписанному лечению, но, спустя несколько дней, когда, несмотря на лечение, болезнь усилилась, ему наскучило послушание. Он вскочил с постели и закричал во весь голос: «Не понимаю, как этот шарлатан меня пользует! Вот уже три дня меня пичкают лекарствами, и все без толку! Что это за доктора ко мне послали? Он, очевидно, не знает, кто я такой!»

Раз я уже начал рассказывать анекдоты, позволю себе привести еще один, совсем в другом духе, но тоже характерный в своем роде. Он показывает, какое ребячество мыслей господствует в высшем кругу русского общества. Дело происходило в подмосковном имении знатного и богатого русского барина, человека пожилого и пользующегося большим уважением всей округи. В имении был расквартирован гусарский эскадрон вместе с офицерами. Приближалась Пасха, празднуемая русскими с большой торжественностью. Все члены семьи, а также их друзья и соседи присутствуют на богослужении, происходящем ровно в полночь. Магнат, о котором идет речь, ожидал большого съезда в этот день, тем более что он недавно роскошно отделал прихотскую церковь.

И вот, дня за два или за три до праздника, он просыпается среди ночи, разбуженный топотом лошадей и шуршанием колес на плотине. Его дворец, по распространенному в России обычаю, стоит на самом берегу небольшого пруда. Церковь расположена на другой стороне пруда в конце плотины, соединяющей дворец, с приходским храмом.

Изумленный необычными ночными звуками, хозяин дома встает с постели, бежит к окну, и что же он видит при свете многочисленных факелов? Великолепную коляску, запряженную четверкой лошадей в сопровождении верховых. Он узнает с иголочки новый экипаж и его владельца, одного из живущих у него в доме гусарских офицеров, молодого сумасброда, недавно разбогатевшего благодаря полученному наследству. Увидя, как он в полном одиночестве разъезжает глубокой ночью в открытом ландо, старый князь решил, что его гость сошел с ума. Со страхом он провожает глазами элегантный выезд и группу окружающих его всадников и видит, что необычайный кортеж направляется к церкви. Перед папертью все останавливаются, гусар торжественно выходит из коляски, причем слуги бросаются к дверцам и бережно поддерживают барина, хотя последний гораздо моложе и проворнее их. Едва коснувшись ступенек паперти, гусар столь же торжественно вновь входит в экипаж, который объезжает вокруг, вторично останавливается у церкви, и вся церемония начинается сначала. Такое времяпрепровождение продолжалось до рассвета. С первыми лучами зари офицер возвратился во дворец, отпустил лошадей, и все успокоились.

Утром старый князь первым долгом спросил у молодого ротмистра, что означали эти ночные путешествия.

- Ничего особенного,- ответствовал без малейшего смущения бравый гусар.- Видите ли, мои лакеи - новички в своем деле, а я, зная, что к вам на Пасху съедется множество знатных гостей, хотел сделать репетицию моего прибытия в церковь.

Мне остается рассказать о своем отъезде из Нижнего. Он был гораздо менее блестящ, нежели ночная прогулка гусарского ротмистра. Накануне отъезда я был с губернатором в театре, где в почти пустом зале смотрел переведенный с французского водевиль, а после невыносимо скучного спектакля отправился с одним знакомым к цыганам. Там я получил большое эстетическое удовольствие от их песен и плясок и любовался не одним прелестным личиком. Между прочим, говорят, что женщины эти, хотя и полные огня, отнюдь не продажны и часто отвергают с презрением самые выгодные предложения.

Было далеко за полночь, когда мы ушли от цыган. Грозовые тучи неслись по небу, дождь лил как из ведра, и температура резко упала. Я был без пальто и дрожал, как осиновый лист, в открытом экипаже.

Вот и лету конец,- заметил мой спутник.

Я это слишком хорошо чувствую,- ответил я.

Днем я задыхался от жары, теперь же холод пронизывал до костей. Когда на следующее утро я хотел встать с кровати, у меня закружилась голова, и я без сил упал на подушку. Неожиданное нездоровье было мне тем неприятнее, что я уже нанял судно для поездки в Казань, куда фельдъегерь должен был отправиться в моем тарантасе: обратно я предполагал ехать на лошадях.

Губернатор был так любезен, что навестил меня в моей берлоге. Наконец, на четвертый день, видя, что недомогание увеличивается, я решил позвать врача.

- У вас нет лихорадки,- сказал он мне,- вы еще не больны, но наверное серьезно заболеете, если останетесь в Нижнем еще в течение трех-четырех дней. Я знаю влияние местного климата на некоторые организмы. Уезжайте поскорей,- стоит вам отъехать на каких-нибудь двадцать-тридцать верст, как вы почувствуете облегчение. А на следующий день вы будете здоровы.

Но я не могу шевельнуться от страшных головных болей. А что будет со мной, если я принужден буду остановиться в пути?

Пусть вас отнесут на руках до коляски. Начинаются осенние дожди. Повторяю вам: я за вас не отвечаю, если вы останетесь в Нижнем.

Этот врач был человек опытный и знающий. Я последовал его совету и на другой же день, под проливным дождем, гонимый ледяным ветром, я выехал из Нижнего. Такая погода могла бы испугать и вполне здорового путешественника. Однако уже на второй станции предсказания доктора оправдались, мне стало легче дышать, а на следующее утро я встал здоровым человеком.

В то время как я лежал, прикованный к одру болезни в Нижнем, мой телохранитель-шпион томился вынужденным бездействием. Однажды утром он явился с визитом к Антонио, и между ними произошел такой диалог:

Когда мы выезжаем?

Не знаю. Мосье болен.

Он действительно болен?

А как вы думаете,- он ради своего удовольствия лежит в постели и не выходит из комнаты - из той шикарной комнаты, которую вы ему нашли?

Что с ним такое?

Понятия не имею.

А почему он болен?

Это «почему» достойно быть отмеченным. Фельдъегерь не может мне простить сцены в экипаже. С того дня он резко изменил свое поведение, и это доказывает мне, что даже у самых отъявленных лицемеров сохранились в глубине души остатки искренности. Мне даже нравится его злопамятность, ибо прежде я считал его недоступным никаким человеческим чувствам.

Город Владимир часто упоминается в истории, но он как две капли воды похож на другие русские города. И местность, по которой мы едем, все одна и та же: это лес без деревьев, перемежающийся городами без жителей. Когда я говорю русским, что их леса истребляются беспорядочно и что им грозит остаться без топлива, они смеются мне в лицо. Они высчитали, сколько десятков и сотен тысяч лет потребуется для того, чтобы вырубить лес, покрывающий огромную часть страны, и вполне удовлетворены такими статистическими выкладками. В отчетах губернаторов говорится, что в такой-то губернии имеется столько-то десятин леса. Отсюда путем простого сложения получаются головокружительные цифры. Но никому не приходит в голову проверить на месте, что представляют собой зарегистрированные на бумаге леса. В противном случае чаще всего наткнулись бы либо на тонущий кустарник, либо на топи, поросшие камышом и папоротником. Между тем уже заметно обмеление рек, причина коего лежит в хищнической рубке деревьев вдоль их течения и в бессмысленном сплаве леса. Но русские довольствуются пухлыми папками с оптимистическими отчетами и мало беспокоятся о постепенном оскудении важнейшего природного богатства страны. Их леса необъятны... в министерских департаментах. Разве этого не достаточно? Можно предвидеть, что настанет день, когда им придется топить печи ворохами бумаги, накопленной в недрах канцелярий. Это богатство, слава богу, растет изо дня в день.

Между Владимиром и Москвой мы повстречали оригинальнейшую процессию: колоссального слона, окруженного кавалькадой всадников, кажущихся рядом с индейским элефантом кузнечиками, в сопровождении целого каравана верблюдов. Это - подарок шаха персидского императору Николаю. Встреча с этим кортежом едва не стоила мне жизни. Лошади, напуганные невиданным чудовищем, понесли, и нас спасло только присутствие духа отважного Антонио: когда лошади, свернув с дороги, бросились на крутой скат выемки, в глубине которой лежало шоссе, и гибель казалась неминуемой. Антонио умудрился выскочить из тарантаса и в последний момент остановить лошадей. Я отделался только испугом, а наш экипаж пустячными повреждениями. Спустя четверть часа все было приведено в порядок, и мы могли пуститься дальше. Антонио спал безмятежным сном.

В Москве по-прежнему стояла тропическая жара, лето выдалось совершенно исключительное. Над городом неподвижным облаком повисла красноватая пыль, которая при заходе солнца давала замечательные эффекты освещения, напоминающие бенгальские огни. Особенно великолепен был в эти минуты Кремль, выделявшийся своими фантастическими очертаниями на кровавом фоне вечерней зари.

В Кремле идет лихорадочно спешная работа, да и вся Москва взволнована до последней крайности: ждут приезда государя, присутствующего на торжествах в Бородине. Император неподалеку отсюда и может прибыть с минуты на минуту. Уверяют, что он был вчера в Москве инкогнито. А вдруг он и сегодня здесь? Может быть, он приедет завтра. Эта неизвестность, эта надежда, это ожидание волнуют все сердца, оживляют все вокруг, словом, меняют всех и все. Москва, вчера торговый степенный город, сегодня сходит с ума от волнения, как мещанка, ожидающая большого вельможу. Три недели тому назад на улицах Москвы можно было встретить одних купцов, торопившихся по делу в тряских дрожках; сегодня Москва кишит роскошными каретами, раззолоченными мундирами. В театрах толпится знать и ее челядь. Дворцы, всегда пустые и заброшенные, чистятся и сияют огнями. Цветники покрываются свежими цветами. Словом, Москвы не узнать. Наваждение так заразительно, что я сам боюсь превратиться в царедворца, если не из расчета, то из любви ко всему чудодейственному.

Вчера я любовался иллюминованной Москвой. По мере того, как сгущалась тьма, город расцвечивался огнями. Его магазины, театры, улицы выступали вереницами лампад из мрака. Этот день совпал с годовщиной коронации - вторая причина иллюминации (первая - бородинские торжества). Вообще у русских столько поводов чуть не ежедневно радоваться, что на их месте я бы даже не трудился гасить плошки.

Сам маг и волшебник в настоящую минуту творит чудеса в Бородине. Там только что возник целый город, и этот город, едва успевший родиться среди пустыни, исчезнет через неделю. Даже насадили парк вокруг дворца. Деревья, которым суждено умереть спустя несколько дней, были доставлены издалека с немалыми издержками. В уменьи подделать работу времени русские не знают себе соперников. Как выскочки, у которых нет прошлого, они эфемерными декорациями заменяют то, что по самой своей природе внушает мысль о длительном существовании: вековые дубы - выкорчеванными деревьями, старинные дворцы - дощатыми сараями, обитыми роскошными тканями, сады - размалеванным холстом. На Бородинском поле было выстроено несколько театров и между воинственными пантомимами разыгрываются комедийные интермедии. Это еще не все: по соседству с городом императорским и военным возник город буржуазии. Но лица, построившие эффективные гостиницы, разорены полицией, с большим трудом выдающей разрешения на приезд в Бородино.

Программа торжества состоит в точном воспроизведении Бородинской битвы, называемой нами сражением под Москвой. Для того чтобы как можно ближе подойти к исторической действительности, со всех концов империи созвали всех ветеранов 1812 года, принимавших участие в знаменитом сражении. Можно себе представить удивление и горе несчастных стариков, отторгнутых вдруг от близких, от лона семьи, где они мирно доживали свой век, вспоминая минувшие славные дни. Они должны разыграть на потеху зрителей страшную трагедию битвы, в которой они проливали кровь за родину. Если бы кто хотел нарисовать карикатуру на военное дело, он бы не мог выдумать лучшего сюжета. Почти все эти старики, грубо пробужденные на краю могилы, уже много лет не садились на коня. И вот, в угоду монарху, которого они в глаза не видели, они принуждены вновь исполнять давно забытые роли, совсем отвыкнув от своего ремесла. Бедняги так боятся не угодить своенравному повелителю, что, говорят, предстоящая имитация сражения пугает их больше, чем в свое время настоящий бой. Это никому не нужное представление, эта комедия войны добьет солдат, пощаженных битвами и годами - жестокое развлечение, достойное преемника того царя, который впустил живых медведей на маскарадной свадьбе своего шута. Царь этот звался Петром Великим. Подобные развлечения имеют один источник - презрение к человеческой жизни.

Император мне разрешил, т. е., иначе говоря, приказал присутствовать на бородинских торжествах. Но я чувствовал, что недостоин такой милости: во-первых, мне сначала не пришло в голову, как трудна будет роль француза в этой исторической комедии; далее, мне пришлось бы восхищаться варварскими работами - постройкой нового дворца,- грозящими обезобразить чудесный Кремль, и, наконец, я не могу забыть несчастную княгиню Трубецкую. По всем этим причинам я решил остаться забытым, что было не столь трудно. Гораздо труднее, пожалуй, было бы добиться разрешения на проезд в Бородино, судя по хлопотам многих французов и других иностранцев, тщетно добивающихся разрешения.

Дело в том, что полиция бородинского лагеря вдруг стал необычайно строга. Сугубые предосторожности, по слухам, объясняются тревожными известиями. Под пеплом свободы везде тлеет огонь мятежа. При таких обстоятельствах я сильно сомневаюсь, удалось ли бы мне добиться пропуска, несмотря на личное приглашение государя, сказавшего мне на прощальной аудиенции в Петергофе: «Я буду очень рад увидеть вас в Бородине».

Однако я вижу в Москве целый ряд приглашенных, которых тем не менее не пустили в Бородино. Только несколько избранных англичан и члены дипломатического корпуса получили пропуски, все же остальные - старые, молодые, военные, дипломаты, иностранцы и русские - возвратились восвояси ни с чем. Я написал одному приближенному к императору лицу, что к глубочайшему сожалению не могу воспользоваться милостью его величества, позволившего мне присутствовать на маневрах, и указал на болезнь глаз, как на причину моего вынужденного отказа. И, действительно, глаза мои болят до сих пор, а на Бородинском поле, говорят, стоит такая невероятная пыль, что я, пожалуй, рисковал бы ослепнуть. (В 1839 г. на Бородинском поле произошла закладка памятника генералу кн. П. И. Багратиону, известному русскому полководцу, смертельно раненному в Бородинской битве. Это событие ознаменовано было пышными празднествами и пантомимой Бородинского боя, в которой Николай командовал одним из «французских» корпусов. Само собой разумеется, что в этом псевдоисторическом представлении русские одержали решительную победу. )