Братья Перовские в истории России

Матерью внебрачных детей знатного вельможи, его невенчанной женой была Мария Михайловна Соболевская. Она родила ему девять детей: четырех сыновей и пять дочерей. Правда, эти дети были не единственными внебрачными детьми Алексея Кирилловича.

Был у него еще старший незаконнорожденный сын Николай, который впоследствии воспитывался в доме его сестры Натальи Кирилловны Загряжской. Неизвестно, по какой причине, но Николай не получил отчества своего отца, в отличие от детей, рожденных от Соболевской (те были Алексеевичи).

Так случилось, что судьба сводных братьев Перовских оказалась связана с Крымом.

Николай Иванович в 1817 году станет Таврическим вице-губернатором с производством в статские советники, потом займет пост Феодосийского градоначальника и в 1822 году будет утвержден в качестве Таврического губернатора. За заслуги в деле развития края Н.И. Перовский будет произведен в следующий чин — действительного статского советника, что по армейской линии соответствовало чину генерал-майора.

В Симферополе у Николая Ивановича был городской дом на Дворянской улице (ныне улица Горького), дачи в Симферополе по нынешней улице Федько, в Кильбуруне (ныне село Пионерское) и «Приморское» (ныне поселок Любимовка) под Севастополем. Старший внебрачный сын Разумовского Николай Иванович Перовский станет впоследствии дедом популярной революционерки Софьи Львовны Перовской. В детские годы в имении деда Кильбурун, ныне Пионерское, недалеко от Симферополя жила будущая террористка, а в 70-х годах, по свидетельству матери и брата, она пребывала на хуторе «При морском». Небольшой домик Перовских сохранился, там находится музей, посвященный С.Л. Перовской. Страницы биографии активной участницы организации «Народная воля» всегда были достаточно освещены в нашей литературе. О других родственниках, носящих такую же фамилию, и сыгравших более важную роль в истории нашего государства, практически ничего не писали, обходя эту тему молчанием.

А между тем братья Перовские были весьма заметными фигурами в государственной и общественной жизни России в первой половине XIX века. Достаточно сказать, что среди близких друзей и знакомых братьев Перовских были выдающиеся люди того времени: поэты Пушкин, Жуковский, Вяземский, историк Карамзин, братья Брюлловы и многие, многие другие.

Внебрачные дети А.К. Разумовского были людьми яркой индивидуальности, и каждый из них добился больших успехов в той области, которой посвятил жизнь. Доказательством тому служит тот факт, что три брата Перовских отмечены даже в советских энциклопедиях. Интересовался знаменитыми братьями и великий Л.Н. Толстой, он обратился с просьбой к младшему из братьев Борису дать ему возможность воспользоваться семейным архивом. Одного из Перовских, Василия, писатель хотел видеть одним из главных героев своего предполагавшегося романа о декабристах.

Граф А.К. Разумовский по-своему любил своих внебрачных детей, он дал им прекрасное воспитание и образование, и они были приняты в высшем обществе. Он обеспечил своим сыновьям военную, гражданскую и придворную карьеру, а дочерям — престижные и выгодные партии. Но некоторая двусмысленность положения юных Перовских наложила отпечаток на их характер, все они отличались обостренным чувством собственного достоинства, независимостью суждений, жизнестойкостью и были при этом трудолюбивы.

Младший из четырех братьев Перовских — Борис Алексеевич — родился в 1815 году. Он, как и его братья, получил отличное домашнее образование, с детства был приучен к умственному труду, и чтение книг на разных языках было его ежедневной потребностью. После юнкерской школы Борис служил в Кавалергадском полку, затем в должности адъютанта при Великом князе Михаиле Павловиче. Служба проходила на Кавказе, в Прибалтийском крае. Среди друзей молодого офицера был и поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. Но, в отличие от своего знаменитого друга, врагов Борис Алексеевич не имел. Наоборот, современники отмечали его доступность и доброжелательность. Все, кто знал Бориса Алексеевича, единодушно считали, что душа его была идеально чистой, рыцарски благородной, теплой и открытой.

Благоволил к нему и Император Александр II. Именно Бориса Перовского выбрал он одним из воспитателей, а потом попечителей при своих сыновьях. Перовский никогда не был педагогом и долго отказывался от предложения Государя, говоря, что он совсем не подготовлен для этой деятельности. Но Александр II настоял на своем выборе и был прав. Учитель горячо полюбил своих воспитанников, они платили ему тем же.

Здоровье Бориса Алексеевича заметно ухудшилось после роковых событий 1 марта 1881 года. Буквально за несколько часов до кончины Императора Александра II Перовский беседовал с ним. Говорили потом, что он умер от скорби по убиенному Государю.

Скончался граф Б.А. Перовский в 1881 году в Каннах, где находился на лечении, похоронен в Ницце. Младшему брату Борису Алексеевичу мы обязаны сохранностью большей части семейного архива Перовских.

Борис Алексеевич был женат на С.К. Булгаковой, дочери почтдиректора в Петербурге. Кроме трех дочерей, он имел законного наследника, сына Алексея, с безвременной кончиной которого в 1887 году прекратилась графская линия рода Перовских, продолжавшаяся всего немногим более сорока лет.

Борис Алексеевич Перовский получил графский титул после смерти своего старшего брата Льва Алексеевича, владельца имения Меллас в Крыму.

Юность Л.А. Перовского, будущего министра внутренних дел России, пришлась на годы войны с Наполеоном. Исполненный чувства высокого патриотизма, Лев Перовский оставил московский университет и перешел учиться в новое учебное заведение, военное училище колонновожатых, основанное князем Петром Михайловичем Волконским. Это военное училище готовило офицеров, занимавшихся организацией передвижения войск, выбором места для предстоящих сражений, разведкой и сбором сведений о противнике. Всему этому и обучался юный герой с возвышенной душой, не словом, а делом доказывая свою любовь к Отечеству. Начинал он войну прапорщиком, закончил ее в Париже поручиком.

В Храме Христа Спасителя в Москве воспроизведена своеобразная летопись побед русского воинства в Отечественной войне 1812—1814 годов, в честь которых и был построен этот Храм. На его стенах помещены 177 мраморных плит, на которых в хронологическом порядке изложено описание сражений на территории России и вне ее пределов. На этих плитах указаны: время и место сражения, главнокомандующие, перечень войск и орудий, имена убитых и раненых в том сражении офицеров, общее число выбывших из строя нижних чинов и имена отличившихся, т.е. получивших высшие награды, без обозначения самих наград, и имена лиц, награжденных орденом Св. Георгия.

Среди тех, кто отличился в том или ином бою с французами, шесть раз отмечено имя молодого офицера Льва Перовского! В Бородинском сражении его имя рядом с именем брата Василия. Упомянут он и как отличившийся в сражениях при Вязьме, Смоленске, Люцине, Лейпциге. При взятии Парижа опять в героях поручик Лев Перовский!

Великая и знаменательная для России война с Наполеоном оставит неизгладимый след в душе Льва Алексеевича Перовского, который изберет своим девизом слова «Не слыть, а быть» и будет следовать им всю жизнь.

Большую роль в служебной карьере Льва Алексеевича сыграл светлейший князь, Генерал-фельдмаршал Петр Михайлович Волконский. После войны юный офицер служил в Главном штабе русской армии, начальником которого был Волконский. Отмечая подготовленность и опыт молодого военного, Петр Михайлович представил Перовского к званию полковника. Позже, когда из-за интриг и столкновений с Аракчеевым Волконский вынужден был уйти в отставку с поста начальника Главного штаба, вслед за ним покинул Главный штаб и полковник Л.А. Перовский, оскорбленный несправедливостью по отношению к его начальнику.

Волконский не забыл благородный поступок своего подчиненного, и, когда при Николае I он был назначен Министром императорского Двора и Уделов, ценя способности и другие привлекательные качества характера Льва Алексеевича, взял его заместителем по Департаменту Уделов.

Выбор Волконского был очень удачен. Лев Алексеевич энергично взялся за дело. Он провел реорганизацию всего Департамента, что повысило доходность удельного хозяйства, не ухудшив положения крестьян. По его инициативе в деревнях стали строить школы, больницы, училища, в которых крестьянские дети могли получить агрономические знания. Перовский стал закупать за границей высокопродуктивный скот и семена для крестьян, поощряя их, а нередко даже заставляя расширять посадки картофеля, в котором видел одно из средств спасения в случае неурожайных лет.

Благодаря старанию Льва Алексеевича, удельные крестьяне находились в России в лучшем положении, чем остальные категории крестьян. Этим он обратил на себя внимание Императора Николая I, который в 1841 году вверил ему управление Министерством внутренних дел страны.

Лев Алексеевич проработал в этой должности до 1852 года. Вообще, МВД в России было образовано в 1802 году, его руководитель по своему значению среди высших должностных лиц страны по существу не уступал Председателю комитета министров. Первым министром МВД стал граф Виктор Павлович Кочубей.

Еще по прежней своей службе Лев Алексеевич Перовский слыл среди своих подчиненных очень крутым начальником, так что его называли даже Тигром Алексеевичем, поэтому все служащие министерства с трепетом ожидали его прихода и распоряжений. И он «оправдал» их опасения.

Л.А. Перовский действительно стал грозою для многих директоров, губернаторов, среди которых оказалось немало людей с дурной нравственной репутацией. Основным принципом министерской деятельности Перовский считал организацию строгого контроля за исполнением всеми служащими своих обязанностей. Особенно это касалось учреждений министерства на местах.

Новый министр увеличил число командировок чиновников центрального аппарата. Делал он это с двоякой целью. С одной стороны, он понимал, какое стимулирующее впечатление производит приезд крупных чиновников из министерства, с другой стороны, министерские чиновники в таких поездках могли подробно узнать о положении дел на местах.

В командировку он посылал часто кандидата на губернаторскую должность и преимущественно в ту губернию, начальника которой предполагалось уволить. Представленный отчет он выслушивал в присутствии директоров, которые задавали вопросы по отчету. По ответам Перовский мог судить о том, сам ли чиновник проводил ревизию и составлял отчет или пользовался услугами своих же чиновников, взятых с собой. Были случаи, когда министр был не удовлетворен отчетом, и кандидат не утверждался на должность губернатора.

Чиновники внутренних дел с удивлением отметили, что их новый начальник в каждом подчиненном предполагал стремление к злоупотреблению и каждый поступок, показавшийся ему подозрительным или неблаговидным, преследовал с неумолимой жестокостью.

Особое внимание он уделял состоянию столичной полиции, не считая ниже своего министерского достоинства лично вникать во все подробности ее деятельности. Чиновники из МВД иронично говорили, что министр нередко делал то, что являлось обязанностью квартального надзирателя. Он образовал специальные подразделения полиции, обязанностью которых было следить за соблюдением на рынках, в городских лавках твердых цен, установленных городской администрацией на некоторые продукты питания.

Большую известность получила полицейская операция, проведенная Львом Алексеевичем Перовским, по внезапному обыску в одну ночь всех винных магазинов столицы с целью обнаружения подпольного и недоброкачественного товара. Министр лично руководил раскрытием нескольких крупных краж, совершенных в Санкт-Петербурге.

Все эти действия Л.А. Перовского принесли ему большую известность среди жителей Петербурга и вызвали ненависть среди руководства столичной полиции. Одни говорили о его скорой отставке, другие, наоборот, прочили ему пост председателя комитета министров.

Лев Алексеевич работал много и с удовольствием. Он был членом нескольких комитетов и комиссий. Велика его роль в деятельности комитета по строительству железной дороги Москва — Петербург.

Заведуя с 1850 года комиссией по исследованию древностей, Перовский устроил археологические раскопки под Новгородом, в Суздале, в Крыму. Составил он обширную коллекцию греческих древностей и монет, богатое собрание старинного русского серебра, русских монет и медалей. Его занятия минералогией оставили значительный след в этой науке.

Заметной была его деятельность и в комиссиях по крестьянскому вопросу. Ее результатом стала записка Перовского «Об уничтожении крепостного права в России». Признавая уничтожение крепостного права желательным, он советовал освободить крестьян с землей, но так, чтобы не обидеть помещиков. После этой «Записки» в Москве появилась карикатура на него: идет Тень Пугачева, опираясь рукой на плечо министра внутренних дел Перовского.

В составлении этой записки ему помогали сотрудники министерства В.И. Даль, в будущем автор толкового словаря, и будущий писатель И.С. Тургенев, который в те годы начинал самостоятельную службу. Служба Даля при Льве Алексеевиче была очень изнурительной. Он работал с 8 утра и до поздней ночи, призывался постоянно по звонку, нередко с 4 этажа, где была его квартира, на второй, где жил министр Перовский.

Сам министр вел жизнь очень скромную и уединенную, занимал во втором этаже всего пять комнат, предоставив все остальные под разные учреждения: свою канцелярию, статистический кабинет и другие. Из своей городской квартиры он всегда ездил на дачу и обратно в город четверкой в ряд, сажая на козлы с кучером арапа.

Лев Алексеевич прожил почти всю жизнь один, избегая дамского общества, редко бывая в компаниях. Женился он на вдове генерала Уварова, Екатерине Васильевне, урожденной княжне Горчаковой. Вскоре после свадьбы молодые уехали в Италию. Когда министр Двора князь П.М. Волконский вызвал Перовского в Петербург, чтобы поручить ему департамент Уделов, Лев Алексеевич вернулся в Россию один, а жена его на какое-то время осталась за границей. Вскоре после возвращения в Россию в 1833 году она умерла.

После смерти жены Л.А. Перовский приехал в Крым, где решил купить участок земли на Южном берегу. По соседству в те годы жили родственники — Нарышкины, Кочубеи, Башмаковы. Жил в то время в Крыму и старший сводный брат — Николай Иванович Перовский, но отношения с ним у Льва Алексеевича были прохладными.

Служебная карьера не могла заменить личного счастья, и с годами характер Льва Алексеевича, по воспоминаниям современников, стал портиться. Он становился все более нелюдимым, нетерпимым, раздражительным, жестким, и это явно отражалось на всех его действиях и вкусах.

Именно таким запечатлел его сын Таврического губернатора Ивана Яковлевича Браилко, Николай, который в 50-х годах учился в подготовительном классе училища Правоведения в Петербурге. В выходные дни по просьбе отца посещал Льва Алексеевича Перовского, жившего летом на Аптекарском острове. На Николая визиты к графу наводили страшную тоску, да и Лев Алексеевич не находил тем для разговора с молодым студентом. Случалось Николаю часами сидеть молча в кабинете графа и наблюдать за ним.

Обычно Лев Алексеевич сидел за письменным столом, на котором было разложено множество древних монет. Посмотрит он на монету, перевернет несколько раз, потрет ее кончиком фалды вицмундира. Возьмет другую, долго смотрит. В это время ему докладывают, что прибыл такой-то губернатор. «просить», — говорит Лев Алексеевич, не поднимая глаз. Входит губернатор, и граф, не прерывая своего занятия, продолжая рассматривать монету, слушает губернатора.

Энергичный открытый реформатор, с головой погруженный в службу, преданный ей всеми фибрами души и клетками тела, в течение одиннадцати лет управлявший огромной державой, Лев Алексеевич постепенно стал терять интерес к активной политической жизни. Может быть, это было связано с ухудшением здоровья, вызванным большими нервными и физическими перегрузками.

В 1852 году он подал в отставку и получил ее. Одновременно он был награжден высшим орденом Российской империи — Св. апостола Андрея Первозванного.

Получив такую высокую оценку своей деятельности, Лев Алексеевич не мог отказаться от предложения Императора возглавить министерство Уделов, заменив своего бывшего покровителя князя П.М. Волконского, умершего в 1852 году.

Начался новый и последний этап в государственной службе Льва Алексеевича Перовского. Он стал как бы главным управляющим огромного, разбросанного почти по всей стране помещичьего хозяйства императорской фамилии.

Его кабинет, похожий на музей, был очень большой и помпезный. В кресле, обитом красной кожей с высокой спинкой, под портретом царя в массивной, сияющей золотом раме, сидел министр Лев Алексеевич Перовский, немолодой уже человек, всю жизнь занимавший ответственнейшие посты в государстве. Последний период его жизни совпал с тяжелыми испытаниями и неудачами России в Крымской войне.

За счет царских крестьян решил Л.А. Перовский создать ударную силу, которую назвали полком стрелков императорской фамилии. Записывали туда мужиков крепких, выносливых, искусных охотников из Новгородской, Архангельской и других губерний. Самого Льва Алексеевича Император Николай I назначил шефом этого полка. По этому случаю Перовский был переименован в генералы от инфантерии, переоделся в военный мундир и, казалось, был рад такому преобразованию.

Поражение России в Крымской войне стало большой личной трагедией для Льва Алексеевича. Густые черные, слегка завитые волосы, красивые с поволокой карие глаза, пышные усы — привилегия военных, — гордо посаженная голова, — таким мы видим его на портрете в последние годы жизни.

Умирал граф Перовский тяжело. У него пропал голос, и он говорил шепотом с не отходившим от его постели племянником графом Алексеем Константиновичем Толстым, сыном его сестры Анны. Присутствие духа не оставляло его. Он вспоминал свою жизнь, детские годы, проведенные в усадьбе отца на Черниговщине, Отечественную войну, друзей юности, вместе с которыми воевал, свою дружбу с декабристами, которые, получив долгожданную амнистию, начали возвращаться из Сибири. Ему было что вспомнить из прожитых 64 лет. Незаконнорожденный сын графа А.К. Разумовского, он своим трудом достиг всего, о чем мог мечтать, и уже в конце жизни был удостоен графского титула. 10 ноября 1856 года Лев Алексеевич Перовский скончался.

Тяжело переживал потерю брата В.А. Перовский. В одном из писем Василий Алексеевич писал: «До последней минуты я ласкал себя надеждою, что брат все же освободится от болезни. Но он стал жертвою ее. По всем правилам смерть предназначалась мне, так как я решительно никуда не гожусь, а он еще мог бы быть полезен, и заменить его будет трудно. Да будет воля Божья! Не следует быть эгоистом. Брат мои никогда не был отмечен, как того заслуживал. У него была прекраснейшая душа и превосходное сердце...»

Л.А. Перовский похоронен там же, где и жена его, в Лазаревской усыпальнице Александро-Невской лавры.

Здесь, вдоль берега реки Монастырки протянулось длинное одноэтажное здание с невысоким куполом в восточной части — Лазаревская церковь. Церковь освящена была в память евангельского воскресения Лазаря, по ее имени стало называться и кладбище — нынешний Некрополь XVIII—XIX веков. Церковь эта несколько раз перестраивалась, и свой современный вид получила в 1830 году. По традиции Лазаревская церковь рассматривалась как родовая усыпальница Шереметевых, но были здесь и другие захоронения.

В 1857 году в полу усыпальницы была установлена великолепная надгробная плита графа Льва Алексеевича Перовского, выполненная в технике флорентийской мозаики. Изготовлена она была на Петергофской гранильной фабрике.

В 1923 году Лазаревское кладбище было закрыто, и усыпальница оказалась недоступной для посещения. Долгое время она служила складом различных памятников и деталей художественных надгробий, которые свозились сюда с других кладбищ города. В 1937 году здесь пришлось разместить целый ряд новых памятников в связи с тем, что одна из наиболее значительных лаврских усыпальниц — Духовская церковь была разгромлена. И несколько позже под полом Лазаревской церкви были захоронены останки известных исторических деятелей, перенесенных из Духовской церкви. Среди них — канцлер В.П. Кочубей, Н.К. Загряжская, Е.М. Хитрово и многие другие.

Сегодня Лазаревская усыпальница, которая является памятником русской культуры XVIII—XIX вв. и включает шестьдесят семь надгробий государственных деятелей, военных, ученых, артистов, составляющих цвет России, имеет несомненную историческую ценность.

Тяжело перенесший смерть старшего брата, Василий Алексеевич Перовский не надолго пережил его. Свой вечный покой он обрел в Крыму, где похоронен на территории одного из старейших в России уголков христианства, в Георгиевском монастыре на мысе Фиолент. Неподалеку от входа в небольшую монастырскую церковь — две гробницы, одна из них, слева, князя Александра Николаевича Голицына, другая, справа, — графа Василия Алексеевича Перовского.

...В середине сентября 1857 года граф Василий Алексеевич приехал в Крым по приглашению вдовствующей Императрицы Александры Федоровны в ее имение в Ореанде. Он воспользовался этим приглашением, так как дворец его брата в Мелласе был в таком состоянии, что, даже спустя год после войны, жить в нем было невозможно. Генерал был очень болен, и, прожив в Ореанде до 20 октября, и почувствовав приближение смерти, решил покинуть этот чудесный уголок, дабы не оставлять мрачного впечатления о своей смерти в царском имении. Местом его последнего приюта в Крыму стал воронцовский дворец в Алупке.

Умирал Василий Алексеевич, как и жил: мужество не покидало его до последней минуты: своему врачу он велел сказать ему час или, по крайней мере, день смерти. Отношение к близкой смерти в то время было несколько иным, нежели сейчас. Благочестием считалось честное и открытое отношение к смерти, ее принимали с достоинством и терпением православного христианина, с надеждою на жизнь вечную. Идеалом было отходить в мир иной в душевном покое. Перед смертью прощались с близкими людьми, просили у всех прощение и благословляли их. Потом, оставаясь наедине со священником, исповедовались и причащались.

Так и Василий Алексеевич, глубоко верующий человек, сделал все распоряжения относительно наследства и скромных похорон, попрощался с братом Борисом, приехавшим в Крым, и спокойно умер 8 декабря 1857 года.

Василий Алексеевич Перовский — один из наиболее видных государственных деятелей Николаевского времени, личность легендарная, с яркой и необыкновенной судьбой. «Человек высоких идеалов; сильных страстей и великодушных побуждений; было в нем много своеобразного и ему только принадлежавшего: при необыкновенных дарованиях, при художественном складе сильного ума, граф Перовский отличался цельным самостоятельным характером, каких мало», — так характеризуется В.А. Перовский в журнале «Русский архив» за 1878 год.

Вся жизнь Василия Алексеевича Перовского являет собой пример бескорыстной службы своему отечеству. А его биография, как считали современники, должна стать предметом поучительного исторического сочинения.

Экзамен на мужество ему пришлось сдавать в семнадцать лет. Именно в этом возрасте совсем юный прапорщик Василий Перовский сражался на Бородинском поле в артиллерии Второй Багратионовской армии. Отважный юноша был ранен, а 2 сентября при занятии Москвы французами попал к ним в плен, причем его чуть не расстреляли как шпиона. Находясь в плену, юный герой видел страшный пожар Москвы. После заточения в церкви Спаса-на-Бору, он вместе с другими русскими пленными разделял все трудности и опасности с отступающей французской армией. Очутившись в Орлеане, он вместе с товарищем, тоже пленным, Петром Николаевичем Семеновым, бежал в 1814 году. С приходом русских войск в Париж Василий получил долгожданную свободу.

Трагические картины пережитого в плену описаны им в известных «Записках», напечатанных впоследствии в «Русском Архиве» 1865 года, ими пользовался Лев Толстой, когда писал роман «Война и мир». Василию Перовскому посвятил исторический роман «Сожженная Москва» Г.П. Данилевский.

Вернувшись в Россию, Василий Перовский был причислен к лейб-гвардии Егерскому полку, и, будучи офицером Генерального Штаба, состоял адъютантом при Павле Васильевиче Голенищеве-Кутузове, будущем графе, вместе с которым сопровождал Великого князя Николая Павловича в его образовательных путешествиях по России и Европе. Тогда и началось сближение Перовского с будущим Императором, дружеские отношения с которым сохранялись в течение всей жизни.

В 1818 году Василий Алексеевич был назначен директором канцелярии Великого князя и переехал жить в Инженерный, или Михайловский, замок. В это время при Дворе молодого Великого князя появляется и поэт В.А. Жуковский, знакомый со старшим братом Василия Перовского, Алексеем Алексеевичем. Знакомство В.А. Перовского и В.А. Жуковского переросло в тесную дружбу на всю жизнь. Своему другу, милому Перовскому, как он обращался к нему в письмах, адресовал В.А. Жуковский стихотворное послание.

Товарищ, вот тебе рука!
Ты другу вовремя сказался!
К любви душа была близка,
Уже в ней пламень загорался,
Животворитель бытия,
И жизнь отцветшая моя
Надеждой снова зацветала,
Опять о счастье мне шептала
Мечта, знакомец старины!...
Дорогой странник утомленный,
Узрев с холма неотдаленный
Предел родимой стороны,
Трепещет, сердцем оживает
И жадным взором различает
За горизонтом отчий кров,
И слышит снова шум дубов,
Которые давно шумели
Над ним игравшим в колыбели
В виду родительских гробов.
Он небо узнает родное,
Под коим счастье молодое
Ему сказалося впервой
Неизъяснимым упованьем,
Прискорбно-сладким ожиданьем,
Невыразимою тоской.
Живым утраченное мнится,
Он снова часть минувших дней,
И снова жизнь к нему теснится
Всей милой прелестью своей...

Таков был я одно мгновенье!
Прелестно-быстрое виденье,
Давно не посещавший друг,
Меня внезапно навестило,
Меня внезапно уманило
На первобытный жизни луг:
Любовь мелькнула предо мною,
С возобновленною душою
Я к лире бросился моей,
И под рукой нетерпеливой
Бывалый звук раздался в ней!
И мертвое мне стало живо,
И снова на бездушный свет
Я оглянулся как поэт!

Меллас
Но удалось, мои посетитель:
Не у меня тебе гостить!
Не мне о жизни возвестить
Тебе, святой благовеститель!
Товарищ, мной ты не забыт;
Любовь друзей не раздружить.
Сим несозревшим упованьем,
Едва отведанным душой,
Подорожу-ль перед тобой?
Сравню-ль его с твоим страданьем?

Я вижу, молодость твоя
В прекрасном цвете умирает,
И страсть, убийца бытия,
Тебя безмолвно убивает.
Давно веселости уж нет!
Где остроты приятной живость,
С которой ты являлся в свет?
Товарищ грустный — молчаливость
Повсюду следом за тобой.
Ты, молча, радостных дичишься
И, к жизни холоден, дружишься
С одной убийственной тоской,
Владельцем сердца одиноким...

На то мой жребий дал мне право!
Но то, в чем слабость бытия,
Должно ли быть ему отравой?
Нет, милый, ободрись!
Она Столь восхитительна не даром:
Души глубокой чистым жаром
Сия краса оживлена.
Сей ясный взор — он не обманчив!
Не прелестью ума одной,
Он чувства прелестью приманчив!
Под сей веселостью живой что-то скрыто,
Уныло-сладостное слито
С сей оживленной красотой.
В ней что-то искреннее дышит,
И в милом голосе ея
Доверчиво душа твоя
Какой-то звук знакомый слышит
Всему, в ней лучшему, родной,
В неё участие лиющий
И без усилия дающий
Ей убежденье и покой.
О вверься ж, друг, душе прекрасной,
Ужель природою напрасно
Ей столько милого дано?
Люби любовь и жизнь одно!
Предайся ей, забыв сомненье
И жребий жизни соверши:
Она поймёт твоё мученье,
Она поймёт язык души!

Преданность, смелость, самоотверженность были характерными чертами В.А. Перовского, эти его качества ценили и друзья, и император.

Будучи адъютантом, при Великом князе Николае Павловиче, полковник лейб-гвардии Измайловского полка Василий Алексеевич Перовский, исполнял все его поручения в сложный период междуцарствия и переприсяги, когда в столице царила атмосфера неопределенности, неустойчивости, недовольства и страха. В тревожные декабрьские дни 1825 года Василий Алексеевич был одним из преданнейших лиц в окружении нового императора. 14 декабря он находился при своем Государе и на Сенатской площади.

В составе свиты Николая I Перовский принимал участие в Турецкой кампании 1828—1829 годов. Тогда он был тяжело ранен в грудь, от чего впоследствии до конца жизни тяжело страдал. Но это ранение не помешало военной карьере Василия Алексеевича. В 1829 году он был уже генерал-адъютантом.

Войска под командованием храброго генерала завоевали большую часть территории современного Казахстана. Более 20 лет служил он в Средней Азии. Был военным губернатором Оренбургской губернии. Среди его военных побед — крепость Ак-Мечеть на Сыр-Дарье, которая позже стала называться форт Перовский, потом город Перовск, и станет важным опорным пунктом на путях в глубь Средней Азии. Так в Российской империи увековечили блестящую победу русского оружия в 1853 году, когда войска под командованием В.А. Перовского в течение 20 минут взяли штурмом сильную кокандскую крепость Ак-Мечеть, стены которой достигали 10-метровой вышины. Подготовка этой блестящей операции была проведена при участии одного из ближайших помощников Перовского в Оренбурге генерал-майора Ивана Федоровича Бларамберга (племянника известного археолога И.П. Бларамберга). В 1925 году советское правительство решило переименовать Перовск, городу дали самое нелепое имя Кзыл-Орда, что означает Красная орда. Теперь этот город, увы, находится на территории другого государства.

Имя прославленного генерала Василия Алексеевича Перовского, перешедшее даже в казацкие песни, сейчас, к сожалению, забыто. А ведь это был легендарный генерал, о котором его современники отзывались с восхищением как о человеке «необыкновенных дарований» и при этом либеральном по своему складу. «Фигура Перовского, — говорил Лев Николаевич Толстой, — одна может наполнить картину из времен 20-х годов».

Собирая материал о Перовских, писатель воспользовался семейным архивом, предоставленным младшим из братьев — Борисом. Толстого интересовало все: разные, на первый взгляд, мелочи и подробности из жизни будущих героев. От Бориса Перовского узнал Лев Николаевич Толстой о страсти, например, Василия Алексеевича к карманным часам, в связи с чем и произошел с ним однажды курьезный случай. Двое-трое часов генерал всегда имел при себе и, путешествуя за границей, не пропускал ни одного приличного часового магазина, чтобы не зайти и не купить часы особенно хорошей, интересной конструкции. А был он знатоком в этом деле.

Однажды в одном из городов Германии он подъехал к гостинице. Вещи понесли в номер, но Василий Алексеевич увидел напротив гостиницы часовой магазин и, не откладывая, пошел в магазин. Там он пересмотрел все часы и для сравнения показывал продавцу свои, вынимая из карманов то одни, то другие, то третьи. Перед этим в Гамбурге был пожар, во время которого из магазина в числе других предметов было похищено и множество часов. Часовой мастер предположил, что перед ним вор, и дал знать полиции. И только благодаря вмешательству консула дело было улажено и генерал избежал неприятностей.

Многие оригинальные эпизоды жизни Василия Алексеевича были известны в обществе. Так, например, хорошо знавший его К.И. Фишер, будущий сенатор, вспоминает: «Будучи юнкером, забавлялся он в комнате своей стрельбою из пистолета восковыми пулями и никогда не расставался с пистолетом; часто он втыкал в дуло палец и расхаживал с повисшим на пальце заряженным пистолетом. Раз, ходя в такой компании, он задел за курок, — последовал выстрел и оторвал ему ту часть пальца, которая находилась в дуле; с тех пор он носил золотой наперсток, к которому была прицеплена цепочка с лорнетом...* Внутреннее убранство его покоев представляло тип сурового воина и восточного сибарита. Рабочий стол его был окружен рыцарями в стальных латах и все стены обвешаны мечами, ружьями и пистолетами. Среди комнаты лежал огромный nec terre — neuve, грозный и смышленный; рядом комната, обвешанная и устланная коврами; вокруг стен — широкие турецкие диваны; на полу богатый кальян; а в стене — огромное зеркало, составляющее скрытую дверь. «Здесь, — говорил он, — покоюсь я в объятиях Морфея, когда мне отказывают в другом». Таким оставался Перовский до самой смерти храбрым и в поле, и на придворном паркете».

А.О. Смирнова-Россет, одна из умнейших и красивейших женщин того времени, в своих мемуарах, ценных свидетельствах о жизни, вкусах, отношениях, быте своих современников, писала о Василии Алексеевиче: «Перовский был красив, храбр и добр». На вопрос Пушкина, что, если бы Перовский в момент, когда она была уже невестой другого, предложил ей руку, она ответила: «Сейчас положила бы свою, и на коленях бы его благодарила».

Василий Алексеевич, очевидно, оказывал ей внимание, иначе она до самой старости не испытывала бы такой горечи при мысли о том, что брак с ним остался лишь мечтой. Василий Алексеевич женат не был, но имел усыновленного им «воспитанника» — Алексея Васильевича, который прожил недолго и скончался в 1871 году.

Ближайшим другом Перовского был поэт Василий Андреевич Жуковский, переписка с которым дает представление о литературном таланте по-европейски образованного генерала. В 1823 году, тогда Перовский был адъютантом Великого князя Николая Павловича, полковником Измайловского полка, он сильно заболел и вынужден был для укрепления здоровья уехать в Италию, где прожил два года. Письма, написанные Перовским другу из Флоренции, Сорренто с описанием Везувия, Помпеи, Геркуланума, так понравились Жуковскому, что он решил их даже опубликовать. Печатая письма в «Северных Цветах на 1825 г.», А.А. Дельвиг снабдил их заметкою: «...они написаны так умно и таким приятным слогом, что мы решились напечатать некоторые их отрывки и уверены, что читатели наши поблагодарят нас за доставленное удовольствие».

Хорошо знал В.А. Перовского и Александр Сергеевич Пушкин, которого всегда привлекали такие сверхоригинальные личности. Они познакомились вскоре после выхода поэта из лицея и впоследствии были на «ты». Во время своей поездки по России для собирания сведений о Пугачеве Пушкин вместе с Жуковским провел у Перовского, тогдашнего Оренбургского генерал-губернатора, два дня на даче под Оренбургом. Василий Алексеевич не только оказал Пушкину гостеприимство, но и существенно помог ему в сборе нужного материала, устроив поэту поездку в Бердскую слободу, местопребывание Пугачева в 1773 году, поручив одному из офицеров собрать в ней старожилов, от которых поэт мог бы получить интересующие его сведения.

Как-то утром Пушкина разбудил страшный хохот. Он увидел, что Перовский держит в руках какое-то письмо и смеется. Оказалось, что Василий Алексеевич получил письмо от своего соседа, нижегородского губернатора Бутурлина, который предупреждал В. Перовского, чтобы тот был осторожен, так как история пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела другую цель — тайное поручение собирать сведения о неисправностях, происходящих в краях.

Бутурлин писал, что он очень расположен к Перовскому, и считал своим долгом посоветовать тому, чтобы он был осторожен с поэтом. Вот так рождались сюжеты комедий! Можно представить, как заразительно смеялся вместе с Перовским и А.С. Пушкин, читая тогда это послание и позднее, весной 1835 года, посылая Перовскому свою книгу и коротенькое письмецо: «Посылаю тебе «Историю Пугачева» в память прогулки нашей в Берды и еще три экземпляра Далю, Покатилову и тому охотнику, что вальдшнепов сравнивает с Валленштейном или Кесарем. Жалею, что в Петербурге удалось нам встретиться только на бале. До свидания в степях или над Уралом. А.П.»

Имел Василий Алексеевич Перовский некоторое отношение и к самому трагическому моменту в жизни Пушкина, его дуэли с Дантесом. О событиях, предшествовавших дуэли, Вяземские рассказывали историку Бартеневу: «Накануне дуэли, вечером, Пушкин явился на короткое время к княгине Вяземской и сказал ей, что положение его стало невыносимо и что он послал Геккерну вторичный вызов. Князя не было дома, вечер длился долго. Княгиня Вяземская умоляла В.А. Перовского и гр. М.Ю. Вильегорского дождаться князя и вместе обсудить, какие надо предпринять меры. Но князь вернулся очень поздно»...

Знал великий поэт и Льва Алексеевича Перовского. В августе 1836 года Пушкин вел переговоры с Л.А. Перовским — доверенным лицом княгини Софьи Григорьевны Волконской — о найме квартиры в ее доме. Новая квартира, которую подыскивал поэт, была меньше и дешевле предыдущей. Дом княгини Волконской на Мойке и стал последним в жизни Пушкина. 1 сентября он нанял квартиру на набережной Мойки сроком на два года до 1 сентября 1838 года...

Давние приятельские отношения связывали А.С. Пушкина и со старшим из братьев Перовских — Алексеем Алексеевичем, литературный псевдоним которого Антоний Погорельский. С ним поэт познакомился в 1816—18120 г. в Петербургских литературных кругах. Первоначальное знакомство перешло в дружбу и литературное сотрудничество. Поэт высоко ценил талант Перовского. Первая повесть А.А. Перовского «Лафертовская маковница», появившаяся в «Новостях Литературы»

1825 г., привела Пушкина в восторг. Познакомившись с ней, он писал брату из Михайловского: «Что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр. Фал. Мурлыкиным...» Одного из героев рассказа — Онуфрича, старого отставного почтальона, Пушкин позже вспомнил в своей повести «Гробовщик».

В 1830 году, начав издавать «Литературную газету», А.С. Пушкин и А.А. Дельвиг пригласили Перовского сотрудничать в ней. В этом издании и было опубликовано начало его известной талантливой повести «Монастырка».

Живя в Петербурге, Пушкин и Перовский постоянно встречались у общих знакомых. Пушкин часто бывал в гостях у А.А. Перовского, где собирались П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, А. Мицкевич, И.А. Крылов. Известно, что 11 мая 1828 года поэт читал у писателя своего «Бориса Годунова».

Когда А.С. Пушкин навестил в мае 1836 года Алексея Перовского, тот был уже болен (его иссушила чахотка, от которой он скончался три месяца спустя). Но, судя по письму Пушкина, во время его визита Алексей Алексеевич не говорил поэту о своем недуге.

11 мая Пушкин писал жене: «Был я у Перовского, который показывал мне недоконченные картины Брюллова. Б., бывший у него в плену, от него убежал и с ним поссорился. П. показывал мне взятие Рима Гензериком (которое стоит Последнего дня Помпеи), приговаривая: «Заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник такой. Как умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как нарисовал он эту группу, пьяница он, мошенник. Умора...» Вероятно, в этот день Перовский и познакомил Пушкина с племянником Алексеем, будущим поэтом А.К. Толстым.

Алексей Алексеевич Перовский встретился с Брюлловым в Риме. Там же он попросил художника сделать портреты сестры Анны, племянника Алексея и самого Перовского. Когда Брюллов вернулся в Петербург, Перовский, зная о капризном нраве и непостоянстве художника, поставил условие, чтобы тот не выходил из дома и не брал других заказов до окончания портретов.

Сначала Карл Брюллов был польщен своим положением в доме и был очень доволен хозяином. Первым он написал портрет Алексея Толстого в охотничьем платье. Все были в восторге от портрета. Но, приступив к портрету Алексея Перовского, Карл Павлович потом охладел к работе, стал исчезать из дома. Портретом А. Перовского художник остался недоволен, считая, что затемнил изображение. Так и разладились отношения А. Перовского и К. Брюллова.

Не имея своей семьи, Алексей Алексеевич заменил племяннику Алексею Толстому отца. Для него он написал даже сказку «Черная курица, или Подземные жители», сегодня наиболее известное произведение писателя.

Сохранившиеся письма А.А. Перовского к маленькому племяннику, подписанные «Твой дядя Алексинька» дышат любовью и заботой. Он старался привить мальчику любовь к животным. В Красный Рог он посылает живого лося, но предупреждает, что он опасен: «Помни же, милый Алехаша, и сам близко не подходи, и маму не пускай». 19 февраля 1824 года Алексей Алексеевич писал из Феодосии: «Я нашел здесь маленького верблюденка, осленка и также маленькую дикую козу, но жаль, что мне нельзя будет взять их с собою в бричку, а надобно будет после послать за ними...»

Вместе с племянником и сестрой А.А. Перовский много путешествовал по России и за ее пределами. Большие связи и средства везде открывали перед ними двери. Они посещали известных художников, покупали произведения искусства, в Веймаре их принимали великий Гете и герцог Веймарский.

Алексей Алексеевич умер первым из братьев в 1836 году в Варшаве на руках племянника Алеши, которому он оставил все свое состояние. Литературный дар Алексея Константиновича тоже, по-видимому, достался ему от дяди.

От другого дяди — Льва Алексеевича, в духовном завещании которого написано: «Недвижимое мое благоприобретенное имение в Крыму, завещаю племяннику моему графу А.К. Толстому», А.К. Толстой получил в наследство и имение Меллас.

* По официальной версии, В.А. Перовский потерял палец в Бородинском сражении (Примечание ред.).

Печатается по кн.: Шереметев С. Д. Полковые воспоминания. Спб., 1898

Из "Полковых воспоминаний" графа С.Д. Шереметева 

 

Зачисление меня в Кавалергардский полк состоялось 12 июня 1863 г., а 15 июня записано было в полковом приказе: "Прибывший к полку камер-паж граф Шереметев зачисляется налицо и записывается в эскадрон Его Величества". 23 июня полковой адъютант сообщил мне, что "вследствие отношения к корпусному штабу следует носить палаш на золотой портупее по образцу офицерской портупеи лб.-гв. Конного полка".

Еще в мае месяце перебрался я в Царское Село, где нанял дачу на Малой улице, рядом с дачею полкового командира князя В. И. Барятинского.

Почти насупротив меня в небольшой даче с мезонином и с балконом жил полковой адъютант Б. А. Звегинцов. Мне казалось, что я выбрал самое лучшее место. Дача была действительно удобная, хотя и чересчур просторная. Сад ее сходился с соседней дачей, в которой поселилось семейство барона Модеста Андреевича Корфа, тогда еще управлявшего вторым отделением Е.И.В-ва канцелярии.

Князь Барятинский, всегда относившийся ко мне приветливо, нередко приглашал меня к себе. Княгиня была всегда очень благосклонна и гостеприимна. Со дня же вступления моего в полк отношения эти, понятно, несколько изменились, и я в скором времени мог усмотреть, насколько неудобно было молодому офицеру проживать около полкового командира.

Меня зачислили в лейб-эскадрон, которым командовал тогда флигель-адъютант полковник Амбразанцев-Нечаев. 2-м эскадроном командовал граф Протасов-Бахметев, 3-м - Антон Желтухин, 5-м резервным - полковник Гревс. Эскадроны были расположены по соседним деревням. В Большом Кузьмине стоял первый дивизион и там же за церковью резервный эскадрон. Второй дивизион стоял в Редком Кузьмине. Полк вообще тогда не был богат офицерами: незадолго перед тем граф Бреверн был назначен начальником штаба.

Князь Барятинский старался привлечь побольше молодежи. Благодаря ему, и в особенности брату его фельдмаршалу, государю Александру II угодно было выразить отцу моему свою волю, чтобы я поступил в Кавалергардский полк. Отец был доволен, а я уже давно наметил себе этот полк, который в семье нашей почитался родным.

Таким образом, поступление мое в кавалергарды состоялось при самых благоприятных условиях. Дядя мой С. С. Шереметев, также старый кавалергард, принял самое живое участие в моем поступлении; он же повез меня представиться своему старому товарищу и приятелю Гревсу. Последний справедливо почитался в полку взыскательным и строгим; он принадлежал к старой школе и недолюбливал маменькиных сынков и баловней; вообще он держался вполне самостоятельно. Довольно язвительный, он мог быть иногда очень неудобен, и его вообще остерегались.

Меня он принял как родного, не столько ради покровительства дяди, сколько по родству моему с Василием Алексеевичем Шереметевым, которого Гревс горячо любил как одного из ближайших ему товарищей.

Одно слово "Вася" производило на Гревса магическое впечатление. Любил он вспоминать общую с ним молодость, и сумрачное строгое лицо его тогда светлело. Он становился разговорчив, забавен и очень привлекателен; со дня этого первого моего посещения он стал оказывать мне расположение. Странным может показаться, но мне с ним было легче, чем с иными.

Одновременно со мною в 1-м эскадроне офицерами 1863 г. были Н. Чарыков и М. Скобелев, а юнкером - И. Арапов. Меня поставили на второй взвод, Чарыков командовал первым, Скобелев - третьим.

В то время еще свежи были воспоминания об императрице Александре Федоровне, всегда неизменно благоволившей к полку. Всего три года прошло со дня ее кончины; многие вскоре за тем вышли из полка; но в нем еще уцелели современники шефства покойной императрицы, и память о ней сохранилась, да вряд ли когда-нибудь забудется ее светлый образ, а главное - ее живое и сердечное отношение ко всему, что касалось полка. Мне с детства припоминаются ее слова: "Ты будешь кавалергард!"

С самых молодых лет слышал я в семье немало живых воспоминаний о прошлой жизни полка, и прежде всего от отца, который любил рассказывать о счастливых годах, им проведенных в полковой среде, о Польском походе, о коронации 1826 г., о 14 декабря...

Еще более отдаленные воспоминания доходили до меня по рассказам нашего домашнего врача Эмилия Ивановича Рейнгольда, бывшего лейб-медиком императора Николая, - когда-то полкового врача, бывшего под Фридландом и Бородином, участника походов 1812,1813,1814 и 1815 годов. Его живые рассказы о 1812 г., о Бородине, об атаке Левенвольда, о вступлении во Францию и о приятеле своем кавалергарде Лунине, к сожалению, не были им записаны и едва ли сохранились в его потомстве.

Старший дядя мой Василий Сергеевич Шереметев также любил рассказывать о службе своей в дорогом ему полку, о великом князе Михаиле Павловиче, которого он был адъютантом, о походах, смотрах и светских увеселениях того времени, о строгостях и гауптвахтах. Его друзьями в полку были граф Б. А. Перовский и граф В. П. Кутузов.

Рассказы дяди С. С. Шереметева относились к более позднему времени, к 40-м годам, а к 50-м примыкают воспоминания Василия Алексеевича Шереметева, окончательно покинувшего полк только в 1862 г. Промежуток, когда в полку не было Шереметевых, прекратился моим поступлением.

Депрерадович, Апраксин, Гринвальд, Фитингоф, Безобразов - все это имена мне давно и с детства знакомые, как имена Барятинского и Мусина-Пушкина близки и дороги мне по личным впечатлениям и воспоминаниям.

Я застал еще старушку вдову генерала Депрерадовича и хорошо помню графа Степана Федоровича Апраксина, состоявшего при особе императрицы Александры Федоровны. Я имел честь, хотя и очень недолго, командовать эскадроном Р.Е. Гринвальда и не раз являлся ему. "Сын нашего Шереметева!" - сказал он мне отрывисто при первом приеме, а Фитингофа провожал я по казармам полка, по которым водил старика князь Барятинский.

Еще до производства моего по крайней мере за год, когда я по праздникам живал у великого князя Николая Николаевича в Знаменском, помню, как он взял меня с собою на прогулку, случайно со мною же зашел к графу Бреверну и Делагарди и, назвав меня, сказал, что я поступаю в кавалергарды.

Год поступления моего в полк (1863) был тревожный. Польское восстание было в полном разгаре. Гвардия отправлена была в Западный край. Лагеря не было.

Одна только кирасирская дивизия двинута была на короткое время в Красное Село. Дивизией командовал тогда генерал фон Вендрих, Кирасирским Ее Величества полком - барон Штакельберг, Конным полком - князь Владимир Дмитриевич Голицын.

Лето 1863 г. в Царском Селе, несмотря на тревожное время, отличалось необыкновенной оживленностью; общество было многочисленно; балы, пикники, кавалькады чередовались то и дело; двор подавал пример оживлению и веселости.

Памятны мне вечера в китайской комнате Большого дворца в присутствии императрицы Марии Александровны. Вокруг царскосельского озера ежедневно бывало гулянье; на пристани толпились в ожидании проезда государя. Это было сборным местом всего общества. Здесь ежедневно можно было встретить тогда еще вице-канцлера князя Горчакова в сопровождении неизменных А. Ф. Гамбургера или барона Жомини. Он обращал на себя всеобщее внимание; знаменитые ноты его по поводу польского мятежа уже тогда повсюду огласились.

Оживление в Царском Селе было тогда необычайное; словно не было польского восстания; веселию не было конца.

Вечерние прогулки повторялись в Павловске на обычную музыку; танцевали в Баболове, гуляли по озеру, танцевали на острову, танцевали в Павловске, не было предела изобретательности светских дам, их блестящему соперничеству!

Так как для учения полк обыкновенно выступал на софийский плац, то переход через роскошный парк был истинной прогулкой. Тогда же я был свидетелем несчастия, постигшего Чарыкова, который во время учения упал замертво в ту минуту, когда наездники, с которыми он поскакал, возвращались вскачь по сигналу "аппель". Такая неожиданная смерть хорошего товарища и единственного сына у старика-отца произвела на всех удручающее впечатление.

В последующие годы моей службы полковой праздник неизменно проводили мы в Царском Селе. Не раз приходилось мне за полкового адъютанта подавать рапорты государю в его нижнем царскосельском кабинете. Ежедневно в 12 часов дня принимал он полковых адъютантов в присутствии царскосельского коменданта барона Велио.

Помню небольшой кабинет с диванами, увешанный оружием; в передней ряд моделей лошадей под стеклянными колпаками, гардеробные шкафы, на стенах рисунки, большею частью военного содержания.

Чрез эти комнаты проходили к государю с докладами министры.

Помню, как однажды выходил из кабинета государева князь Горчаков; с тонкой улыбкою и слегка прихрамывая, обратился он ко всем нам и, не останавливаясь, небрежно проронил: "Messieurs, n'allez pas dire a L'Europe que je boite!" ("Не вздумайте, господа, оповестить Европу, что я хромаю!..") Лично ко мне князь Горчаков всегда особенно благоволил.

Помню, как, уже будучи полковым адъютантом, подавал я государю рапорт и услышал от него - впрочем с улыбкою - замечание, что, случайно встретив наших трубачей, он заметил, что они, играя, "сильно фальшивили". Я доложил об этом князю Барятинскому и получил, конечно, выговор в приказе.

Никогда не забуду постоянного доброго ко мне внимания государя. Когда по производству в офицеры впервые я надел полковой мундир и в тот же вечер был приглашен на танцевальный вечер в царскосельский Эрмитаж, то государь, заметив мой поздний приезд, подозвал меня, поздравил и, пристально всматриваясь, такие произнес для меня дорогие слова, которых забыть невозможно; мне кажется, что я все вижу его добрый взгляд, все слышу звук его голоса.

В китайской гостиной Большого дворца императрица Мария Александровна собирала на свои вечера немногочисленное общество. Бывал и я несколько раз на этих собраниях. Государь играл обыкновенно в карты. Иногда он сообщал присутствующим о полученных им телеграммах с театра (польского) восстания; особенно радостно сообщил он, как нашими войсками одержан был значительный успех. Меня очень привлекали эти вечера в чудном дворце Екатерины, где все, казалось, полно ею и образ ее царил повсюду.

Все полно для меня воспоминаний молодости, все звучит отголосками полкового марша, и целая вереница лиц проходит в моей памяти; воскресает давно прошедшее славное полковое время.

И среди этих дорогих отражений минувшего неизменно, как живой, представляется мне командир полка князь Владимир Иванович Барятинский с его неизменно добрым, ласковым взглядом; мне видятся его белая фуражка, седые усы, его высокий стройный стан и мерная поступь, а весь обаятельный облик его не изгладится никогда в благодарной моей памяти. С самого поступления и в особенности за время полкового адъютантства я вполне мог оценить его благородство, возвышенность его взглядов и чувств и неизменную доброту.

Позднее другой человек явился носителем кавалергардских преданий. Душою, молодостью и пылким чувством, всей службою своей сроднился он с полком; он был олицетворением кавалергарда настоящего закала со всеми дорогими нам преданиями, исстари воплотившимися и унаследованными от других поколений, современных Аустерлицу и Бородину, -

Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.

Граф Александр Иванович Myсин-Пушкин был и есть таким носителем кавалергардских преданий. Мне дорого, что я еще застал очевидца и участника боя под la Fere Champenoise...

Скоро по вступлении моем в полк государь пожаловал наш полковой мундир Павлу Петровичу Ланскому. Старик был в восторге. Он жил тогда на даче в Павловске, куда весь корпус офицеров с князем Барятинским во главе отправился к нему для поздравлений. Собрались мы все в маленькой комнате, и к нам вышел П. П. Ланской, весь взволнованный. Он обратился к нам с речью, в которой необыкновенно живо благодарил за оказанную ему честь. Он коснулся прошлого, заговорил о своих полковых воспоминаниях, упомянул о 1а Fere Champenoise, о своем участии в этом бою, говорил порывисто и задушевно, повторяя несколько раз с особым, свойственным ему произношением слово "сердечно". О впечатлении этого дня я передавал моему отцу, который всегда живо интересовался всем, что делалось в полку, и хорошо знал П. П. Ланского.

Помню я и другого из прежних сослуживцев моего отца - Жерве, уже стариком. У него было красивое выразительное лицо; жил он летом на Петергофской дороге, и не раз встречал я его на прогулках в окрестностях Ульянки. Встретил я однажды и другого старого товарища отцовского, Пантелеева, случайно на вечере у Апрелевых, где был и мой отец. Надобно было видеть, с какой радостью встретились старые товарищи и, долго сидя за оживленным ужином, вспоминали о прошлом.

Помнится мне и другой их современник, довольно уже дряхлый и с бельмом на глазу, - Тюрогов; приходил он к нам в церковь, как и старик Тимковский, еще бодрый и живой, но всегда нуждающийся.

Из других отцовских товарищей хорошо помню Алексея Петровича Бутурлина, брата его Сергея Петровича, князя Н. П. Трубецкого, графа Б. Потоцкого, Чоглокова, графа Гендрикова и Врасского. Последний был человек особенный, и о нем можно было бы сообщить немало любопытного.

Ближе всех к отцу был А. П. Бутурлин, впоследствии ярославский губернатор. Он хотя и редко приезжал к отцу, но всегда был как дома. Помню его шуточки с Татьяной Шлыковой, уж девяностолетней старушкой. Он называл ее "сильфидой", и она вторила ему шутками.

Но вернемся к 1863 г. Полковым квартирмейстером был тогда Оржевский, полковым казначеем князь Куракин. При мне разразилась над полком гроза вследствие неправильной ночной тревоги, за которую поплатились Грейг, Желтухин и Дурново.

Почти все время, пока я находился в полку, дивизией командовал князь Владимир Дмитриевич Голицын, добрая память о котором долго будет жить в Конном полку. Его нельзя было не уважать и не любить, хотя он и был грозой для всех молодых офицеров. Однажды разлетелся он на меня в строю: "Корнет! Граф Шереметев, вы не командуете, вы бормочете!" Мне, однако ж, не пришлось сидеть под арестом.

Только однажды на полковом празднике 5 сентября 1866 г., уже будучи полковым адъютантом, в самый тот день, когда князь Барятинский получил другое назначение, я вполне заслуженно подвергся гневу государя. Он прямо из манежа отправил меня под арест, но не успел я дойти до места, как меня остановили и приказали немедленно вернуться во дворец. Меня ввели в зал, где весь полк уже завтракал с государем. Возвращение при таких условиях было крайне неприятное. Но гнев государя давно прошел; он ласково взглянул на меня и, приказав сесть и завтракать, проговорил, улыбаясь: "Небось, аппетит пропал!"

При учебной езде однажды в Михайловском манеже - и не без особого волнения, хотя все кончилось благополучно - помню, как государь, подъехав ко мне, вполголоса сказал: "А на барьере здорово повихнулся!"

Разводы с церемонией не прерывались каждое воскресенье. Все происходило как по заведенным часам и кончалось "бумагой", т.е. джигитовкой конвоя. Государь становился неизменно у того же окна, а около него почти всегда испанский посол герцог d'Ossuna del Infantado, сделавшийся как бы непременной принадлежностью развода.

Однажды в Красном Селе ударили тревогу, полки поскакали на военное поле, но офицеров оказалось мало. Не было ни полкового командира, ни адъютанта. Случайно перед полком за старшего оказался Аверкий Львович Величковский, а я при нем за адъютанта. Тревога прошла благополучно, но разговора, как и всегда, было немало.

Братья Величковские, коренные кавалергарды, командовали эскадронами: Аверкий - 2-м, а Михаил - 4-м. Вахмистрами были в 1864 г.: в 1-м - Ямпольский, во 2-м - Бровченко, в 3-м - Григорьев, в 4-м - Филатов, в 5-м - Линат. По общему отзыву, первым между ними считался Григорьев.

Время командования Михаила Величковского в течение красносельского лагеря осталось особенно в памяти по тому необыкновенному оживлению, которым отличалась квартира его в свободное от занятий время.

Братья Величковские жили в одной большой избе; тут же находились и прикомандированные к полку братья графы Орловы-Давыдовы, князь Б. Н. Голицын и другие. Тогда в ходу была оперетка "Zehn Ma'dchen und kein Mann" (Десять девушек и ни одного мужчины" (нем.)). В красносельском театре ее давали то и дело - и главную роль играла смазливая актриса Лелева. Михаил Величковский проходу не давал, пародируя оперетку в применении к Голицыну. Он изводил его куплетами, вроде следующих:

Борис - мужчина статный!
И ловкий и приятный!..
Одет он с шиком, с глянцем,
И смотрит иностранцем...
Положим, он бедненек,
Но вам не нужно денег! {и т.п.)

К Голицыну иначе и не обращались тогда, как "Boris, mon fils - оглянись!" ("Борис, сын мой..." (фр.))

Это был своего рода балаган, шумный, неугомонный, но все же служивший некоторым отвлечением от скуки.

Весь лагерь пришлось мне быть полковым адъютантом при князе Барятинском. В это время закончилась постройка здания полковой столовой в Павловской слободе, в которой теперь помещается офицерская артель. Вместе с садом дом этот был подарен князем полку. Теперь сад этот разросся, а дом увеличен.

В верхнем этаже его жил тогда князь Барятинский в небольших уютных комнатах; сюда приходил я к нему с докладом, все более и более привязываясь к обаятельной его личности. Здесь не раз принимал князь Барятинский гостей. Едва ли не здесь я впервые познакомился с Иваном Федоровичем Горбуновым, заставлявшим всех помирать со смеху неисчерпаемыми своими рассказами. Мне особенно врезалось тогда в память изречение его о леших: "Одна ноздря, а спины нет!"

Моя изба, в которой я прожил подряд почти все годы в Красном Селе, была изба Кареева близ гауптвахты, почти насупротив избы Величковских. Одно время ближайшим моим соседом был юнкер князь Виктор Николаевич Гагарин.

Помню, как теперь, когда князь Барятинский передал мне о поступлении в полк двух лицеистов, Миллера и Шипова, и как оба они прибыли и обучались в особой юнкерской команде под наблюдением Трегубова и под главным начальством Гревса. Эта юнкерская команда состояла из многих лиц, тут были князь В. Н. Гагарин, В. А. Шереметев, Н. Свиньин, М. Эспехо, Б. Колемин, И. Мальцев, А. Войцехович.

Время было очень оживленное, помнится немало забавных эпизодов о том, как Гревс расправлялся со своей командою. Его боялись сильно, но всего более доставалось от него юнкеру Эспехо, родом испанцу. Он был слабее других и вызывал особую раздражительность Гревса. "Марш!" - командовал он в манеже, когда гонял юнкерскую смену. "Марш!" - и все двигались... кроме Эспехо; тогда Гревс в сильном раздражении обращался с речью. "На всех языках команда "марш" обозначает движение вперед, слышите ли: на всех, даже по-испански!" - прибавлял он особенно раздражительно.

Владимиру Шереметеву многое прощалось ради его лихости и сходства с братом Василием. В нем видел Гревс как бы возрожденного "Васю", а некоторые шалости были рискованны. Так, однажды, будучи юнкером, проехался он по набережной, стоя на карете, и много было таких необычайных происшествий, кончавшихся благополучно.

Любил я очень заходить к Гревсу и сидеть у него часами во время дежурства. Он колебался одно время, думая перейти на службу к М. Н. Муравьеву, который ему предлагал место в Вильне. Позднее он не раз сожалел, что не воспользовался этим предложением. Гревс был очень дружен с П. А. Черевиным.

Быть может, иные еще помнят лихого офицера с закрученными большими усами, стройного, хорошего ездока, добродушного, но слабого человека, когда-то богатого, но вконец разорившегося Александра Дмитриевича Перхурова. Грустна его судьба. Богатый тверской помещик, племянник Кожиных, он вступил в полк, а потом вскоре удалился в монастырь. Одно время был он послушником у Пимена, архимандрита Николо-Угрежского монастыря, но потом вернулся в полк. Помню, как на одном бивуаке он, совершенно расходившись, во что бы то ни стало желал показать князю Барятинскому свое умение исполнить какой-то особенный танец, который он называл почему-то "le pas de 1'artilleus" ("Шаг артиллериста" (фр)). Конец его был очень печален.

Старшим полковником в год моего вступления в полк был барон Гейсмар, необыкновенно большого роста. Он покинул вскоре Россию, и надолго.

В полковой канцелярии в мое время служил всему полку известный старший писарь Иван Никифорович Четвериков. Служил он при многих полковых адъютантах. Я принял адъютантство от П. В. Оржевского и сдал его Н. Н. Шилову в 1868 г.

Много лет спустя у фельдмаршала князя Барятинского в Скерневицах был большой обед. Это тот обед, во время которого целых полчаса все ожидали появления супа, по умышленной оплошности дворецкого. Случайно на одном конце стола сидели рядом Воейков, Оржевский, Оболенский и я. Князь громко заметил, что сидят рядом все бывшие полковые адъютанты Кавалергардского полка, и, подняв бокал, приветливо кивнул нам головой...

В Красном Селе из года в год повторялось почти то же: неизбежная тревога и в конце лагеря парад. Государь на учениях и маневрах обыкновенно передавал трубачу сигналы и сам давал напев.

Бывало, на военном поле полк выстраивался на неизбежной третьей версте Гатчинского шоссе. Подымаемся рано и очень неохотно под звуки генерал-марша; особенно раздражительно было пробуждение после недосланной ночи, но делать нечего, садишься на лошадь и дремлешь на переходе, припекаемый утренним солнцем.

Другие полки дивизии выстраиваются вслед за нами; в ожидании начальства все стеснились, разносчики снуют по рядам, предлагая сомнительные продукты. Я избегал всегда этих ранних завтраков, после которых еще более клонило ко сну.

Но вот раздается команда "К коням" и вслед за тем "Садись". Все полки выстраиваются, и все поглядывают на отдаленную пыль, показавшуюся перед Красным Селом. Начальство начинает объезжать ряды. "Четвертый взвод, повод на себя!" - слышится чей-то голос. По мере появления нового начальства настроение более сосредоточенно. Трубачи в ожидании сигнала замерли. Не без волнения следишь, бывало, за движением из Красного Села.

Вот показалась тройка, за нею другая, и потянулась вереница линеек свиты. Блестящий и на статном коне, главнокомандующий бросает последний взгляд на линию полков и скачет навстречу к приближающемуся государю, окруженному многочисленной свитой. Государь приостанавливается, принимает рапорт и затем поднимает лошадь в галоп. Вот уже он на нашем правом фланге. Трубачи играют поход. "Здорово, кавалергарды!" - раздается слегка картавый звучный голос государя, и в ответ ему - дружное "Здравия желаем В.И.В." и громовое "ура". Государь галопом направляется к другим полкам, и "ура" не умолкает и растет. "Здорово, Конная гвардия!" - доносится уже издалека, и топот коней постепенно удаляется среди облаков пыли.

Но вот объезд окончен, и государь выезжает на середину. Адъютанты летят во вес стороны с приказаниями. Все начеку, пока не раздается команда: "Трубачи по местам!" Тогда мгновенно, стрелой, они разлетаются в пространство, и ученье началось... Солнце давно уже припекает, и пыль столбом. Вскоре возвращаются полки после удачного ученья; "песенники вперед", бьют в тарелки и бубны, а запевала Скорлупин заливается надтреснутым тенором: "Что за песни, что за песни распевает наш народ, и откуда что берется? Прямо к сердцу так и льнет!" И все дружно за ними подхватывают: "Золотые, удалые, не немецкие, песни русские, лихие, молодецкие!" Но вот приближаемся к Красному, и раздаются звуки полкового марша. Настроение бодрое, предвкушается завтрак, а за ним заслуженный отдых после испытанных волнений...

Удивительные были типы между вахмистрами эскадрона и славные были ездоки: Деньгуба, Лихтанский, Габельченко (у последнего во взводе служил Владимир Шереметев), в плечах у него косая сажень, густые черные бакенбарды, сила непомерная, и наездник он лихой.

Застал я еще старого вахмистра времен отца - Малыгина. Он ходил со мною в караул и всегда расспрашивал об отце.

Трубачи были на подбор, и полковой хор славился во всей гвардии. Штаб-трубачом был Никулин, и кого только он не пережил в полку! Еще застал он графа Мусина-Пушкина, бывшего адъютантом в коронацию Александра II в 1856 г.

Князю Барятинскому очень хотелось возвратить полку серебряное шитье на рукавах красного мундира, и он несколько раз пытался подойти с этим к императору Александру, но всегда безуспешно. Сам же он неизменно пользовался расположением государя. Словно вчера, помнится мне ученье на софийском плацу. Полковой командир пропускает эскадроны справа по одному. В это время подъезжает к полку блестящий генерал в уланском сюртуке и следит за ученьем; то был А. Н. Стюрлер, уже состоявший тогда при цесаревиче.

При князе Барятинском было заведено, что каждый дежурный по полку офицер должен был у него обедать. В то время всего один был дежурный офицер; проходил он в смежный с казармами полка дом князя Барятинского сквозь проделанную калитку.

После обеда все сходились в кабинете князя в нижнем этаже этого дома. Изящная, уютная комната с дубовыми  panneaux (панелями, фр.) и бильярдом, с шахматным столом, разбросанными на столах журналами и с покойными креслами. На стене висел портрет княгини Е. А., освещенный боковою лампою. Тут же рядом и рабочий кабинет князя.

Памятна мне эта комната и собиравшееся в ней общество. Всех оживлял своим присутствием гостеприимный хозяин, всегда ласковый и приветливый, всегда готовый помочь словом и делом.

Царскосельская дача его не менее мне памятна со своим большим угловым балконом на улицу, соединяющую оба дворца. В столовой висела картина масляными красками - то был вид села Ивановского, родового имения Барятинских в Курской губернии...

Звучно раздавался по полковому манежу густой бас И. А. Грейга. Он служил в 5-м эскадроне под начальством Гревса, но был, кажется, старше его, как участник Крымской кампании. Он вносил оживление и подбадривал начинающих. Не особенно оживлен бывал манеж ранним утром, когда гоняли смену, а в промерзлые окна неуклюжих окон еле проникал дневной свет. То ли дело весной, когда езда происходила на полковом дворе, а ученье "пешее по-конному" подготовляло мысль к предстоящему выступлению в лагерь.

Хорошее было время, и многое множество впечатлений минувшего невольно всплывает в памяти при одном перечне будничных занятий, разнообразных интересов и полковых разговоров, оживлявших все эти сложные подчас и нелегкие положения, чрез которые проходит каждый поступающий в полк офицер.

В 1867 г., по случаю въезда цесаревича в Москву, и я был в числе отправленных туда офицеров. Воспоминание об этом времени - одно из лучших в моей молодости.

В Москве проживало тогда несколько старых кавалергардов - и между ними дядя мой Василий Сергеевич Шереметев. Приедешь, бывало, туда в отпуск, и старые однополчане неизменно выказывают привет и сочувствие; они не прекращали связей с полком, заставляли рассказывать, и сами увлекались воспоминаниями молодости. Беднее стали мы теперь этими цельными типами прошлого:

Мы променяли
На деньги медные старинные медали

В Царском Селе живала княгиня Елизавета Васильевна Кочубей, муж которой князь Лев Викторович некогда служил в полку одновременно с моим отцом. Дом ее всегда был гостеприимно открыт для офицеров полка, к которому она питала особенное расположение. В то время она занималась музыкой, и в большом ходу были се романсы: "Я очи знал!" и "Когда б он знал", заслужившие известность.

Бывали разводы на плацу Царскосельского дворца, и это было красивое зрелище, бывали и смотры в конном строю. Государь Александр II особенно любил Царское Село. Ежедневно можно было встретить его катающимся по аллеям обширного парка. Чаще всего носил он тогда форму Кирасирского Его Величества полка или гусарскую красную фуражку. В лицее останавливались приезжающие с докладом министры.

В Китайской деревне жили почетные лица свиты и приближенные - и между ними старый кавалергард добрейший и благороднейший граф Борис Алексеевич Перовский.

В Павловске на музыке можно было встретить немало кавалергардских белых фуражек. Это было время особого оживления Павловска.

Ряд колясок приезжавших из Царского Села дам останавливался вдали насупротив вокзала. И здесь нередко появлялся князь Горчаков со своими неизменными спутниками. Он садился в саду, а вокруг него образовывался целый кружок; нередко, расточая свои любезности дамам, он щеголял изречениями, которые потом передавались от одного к другому как нечто серьезное; то был блестящий фейерверк, закончившийся, впрочем, потемками.

Помню один спектакль на царскосельской придворной сцене. Театр китайский - это изящная игрушка и прекрасный образец искусства прошлого века.

Все в нем еще полно Екатериной, как и в парке, на берегу широкого озера с воспетыми Жуковским и Пушкиным лебедями.

Осенней позднею порою
Люблю я царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою
Как бы дремотою объят.
И белокрылые виденья
На тусклом озера стекле
В какой-то неге онеменья
Витают в этой полумгле.
И на порфирные ступени
Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров;
Сады темнеют, как дубравы,
И при звездах из тьмы ночной,
Как отблеск славного былого,
Выходит купол золотой.

Кавалергардские предания гораздо более, однако, примыкают к Петергофу, где в свое время было любимое местопребывание императрицы Александры Федоровны, шефа полка.

Новая Деревня, Елагин остров - средоточие воспоминаний офицеров 30-х и 40-х годов, блестящее время, о котором старики наши вспоминали с восхищением.

Припоминается мне бивуак близ Гатчинского дворца, недалеко от зверинца. Все поле далеко освещено кострами. В большой столовой палатке поздний ужин в присутствии генерала свиты, который чувствует себя как дома и оживляет всех. То был граф А. И. Мусин-Пушкин, вскоре после того назначенный командиром полка. Время командования им полком - время полного оживления полковых преданий. Он входил во все подробности полковой жизни и службы, и имя его дорого каждому кавалергарду.

Бивуаки - это лучшее время лагерной жизни: разнообразие и оживление после однообразных занятий, все заинтересованы, все довольны. Но это ненадолго. К концу маневров показываются неизбежные высоты Дудергофа. Среди раскатов орудий и залпов пехотной стрельбы, среди атак и обходных движений на Пурский лес (любимое движение князя В. Д. Голицына) раздается наконец давно желанный сигнал "Отбой", еще мгновение - и все стихает! Явственно и отчетливо передается сигнал от одной части к другой, невольно вздохнешь свободно при сознании того, что наступил конец лагерной страде.

Полковые обеды в переделанной комнате офицерского собрания отличались всегда шумным оживлением и возбуждением, несмотря на некоторую, в сравнении с настоящими, малочисленность офицеров. Мне пришлось участвовать на многих прощальных обедах, когда провожали князя Барятинского, когда прощались с Гревсом и пр.

В соседней комнате, где тогда висел портрет императрицы Александры Федоровны, помещалась музыка, и долго не умолкала она по окончании стола, поддерживая возбуждение и способствуя всеобщему оживлению. Произносились неизбежные речи, предлагались разнообразные тосты, и дружное "ура" гремело в ответ на то или другое приветствие.

При графе А. И. Мусине-Пушкине обеды эти приняли отличительный характер и стали многочисленнее и оживленнее. Присутствие графа Александра Ивановича придавало особый задушевный отпечаток. Кому неизвестно, насколько в подобных случаях присутствие сочувственного, объединяющего лица придаст оживления и бодрости и как чувства эти легко передаются при подобных условиях!

Особенно привлекателен граф Александр Иванович, когда за отдельным небольшим столиком, заставленным бокалами шампанского, он со свойственной ему добродушной настойчивостью и напускной суровостью полушутя, полусерьезно пробирает своих собеседников.

Звуки полкового марша сменяются другими, заканчиваясь пляскою, и долго не умолкает шумная товарищеская пирушка давно прошедших дней молодости.,.

Еще до поступления моего в полк припоминаю переходы его в лагерь мимо Ульянки. Отец также следил за переходами полка и всегда выходил на дорогу. Бывало, и Т. В. Шлыкова оживлялась при проходе войск и ходила на них смотреть к решетке сада.

В то время еще процветал известный "Красный кабачок". Если бы стены его могли вещать, чего бы они ни рассказали про кутежи и удаль многих поколений! Мне всегда было жаль, что у нас нет описания прежних притонов, ресторанов, загородных увеселительных заведений и связанных с ними сказаний. Много в них потрачено веселости и остроумия, много неподдельного веселья и широкого разгула, раскрывающего непоказную сторону жизни и быта того времени. Много типов перебывало тут, и оставленный ими след мог бы служить освещением некоторых сторон деятельности иных лиц в соприкосновении их с выдающимися лицами и событиями. Предание применимо к подобным закоулкам и притонам.

Стоит коснуться внешности и устройства того или другого излюбленного уголка хотя бы с целью украшения и усовершенствования его с большей роскошью и с большими удобствами, и все кончено: каждому дорого насиженное место, знакомая обстановка, все, что принадлежит к этой обстановке, с которой сживаемся, и никакая перемена не возвратит вам утраченного... Та же прислуга, все те же знакомые услужливые, добродушные лица, большей частью касимовские татары со своим старшиной, известным Simon, которого знал весь Петербург.

Новая Деревня с Излером, Черная речка с цыганами, места столь знакомые всей молодежи; теперь и они значительно изменились. Чего-то недостает, и что-то прибавилось, а главное, исчезли предания, даже в пирушках. В иных, даже невероятных выходках прошлого было своего рода художество и было больше настоящего увлечения. Теперь общество потускнело и смешалось; иные еще слышали звон, не всегда зная, откуда он, а уровень художественного понимания понизился.

И это не обычное сетование старейшего поколения перед более молодым! Это явление общее во многих областях художества и вкуса, даже разнообразных. Цыгане, например, разве это прежние голоса? Разве и к ним не привилась чужеземщина и не сбивает ли она их с настоящего пути?.. А публика, посещающая их, разве она способна в большинстве случаев воздействовать на их талант и направить вкус, оттеняя истинно художественное от пошлости и балагана?

И в мое время уже несколько пробавлялись отражениями прошлого, но мы застали еще свидетелей этого прошлого, воплотивших в себе живое предание. Поменьше было тогда французомании и англомании, хотя начало первому положено давно.

Недаром говорил Державин преображенцам:

Французить нам перестать пора,
Но Русь любить
И пить!...
Ура! ура! ура!

И мы, заключая этим пожеланием, скажем: "Ура Кавалергардскому полку, и да не забудутся вовек его славные боевые предания Аустерлица, Фершампенуаза и Бородина!.."

Неизвестный художник.
Портрет Бориса Алексеевича Перовского в детстве. Ок. 1820 г.