Когда приехали в город Тару, мы остановились у почтового двора и спросили, где останавливаются проезжающие. Не желая войти в почтовую контору, я пошел прямо к крыльцу; на лестнице стоял почтмейстер в парадном мундире, встретил меня с поклоном и величал меня превосходительным. Я тотчас догадался, за кого он меня принимает, и, сказав, что я не губернатор, а ссыльный, просил его указать мне отдельную комнату для жены моей с младенцем. «Сделайте мне честь и остановитесь у меня; в случае внезапного приезда губернатора есть у меня еще комнаты для него; прошу покорнейше, супруга ваша и вы здесь отдохнете спокойно». Он ввел нас в свои приемные комнаты и просил позволения представить нам жену свою. Вошла его супруга, молодая и миловидная, и после наших приветствий муж обратился к ней, взял ее за руку и, указав на жену мою, сказал ей прерывающимся голосом: «Вот, друг мой, прекрасный и высокий пример, как должно исполнять священные свои обязанности; я уверен, что ты, в случае несчастья со мною, будешь подражать этой супруге». Ласковые хозяева угостили нас, уложили нашего младенца на парадном диване и всячески уговаривали нас остаться у них, по крайней мере, сутки; но мы спешили, остались здесь только часа на три.

В это время посетили нас неожиданно двое ссыльных, проживавших тогда в Таре: Флегонт Миронович Башмаков, знаменитый батарейный командир в Отечественную славную войну 1812 года; после заключения мира оставался с батареею во Франции в корпусе Воронцова, а по возвращении с корпусом в Россию в 1818 году имел несчастье утратить или проиграть казенную сумму и был разжалован в солдаты. В 1826 году, по принятому участию в восстании Черниговского пехотного полка, был он сослан на поселение в Сибирь и жил в Таре в крайней бедности. Ни несчастье, ни старость, ни нужда не могли согнуть храброго артиллериста; он умер в Тобольске в 1859 году, имев 90 лет от роду. Статский советник Граб-бе-Горский был также в молодости артиллеристом, имел Георгиевский крест за храбрость, вышел в отставку после войны с Наполеоном и служил в Сенате. Декабря 14-го он показывался на Сенатской площади посреди каре восставших рот в парадной форме, в шляпе с плюмажем. Он долго арестован был в крепости и был сослан в Березоз на жительство без лишения чинов, дворянства и орденов; после переведен был в Тару, где климат не так суров, как в Березове, и где после тяжкой болезни скончался в одиночестве 297).

Вежливый и добрый почтмейстер Верещагин проводил нас так же ласково, как встретил; кажется, он на время только согласился служить в Сибири для скорейшего повышения в чин коллежского асессора; тогда экзамены были строгие и пытливые. Мы ночевали в тот день в селении у вдовы; к ней собрались три сестры, также вдовы, все в черных одеждах, в печали. Я старался заговорить их, жена моя их утешала, и наш самовар и душистый чай немного их рассеял. На следующий день 29 августа переменяли лошадей в богатом селе Рыбинском, где хозяин, крестьянин-земледелец, имел просторный дом с хорошею мебелью с зеркалами, картинами, коврами, как случалось мне видеть только у семейских за Байкалом. Бойкие кони помчали нас до следующей станции чрезвычайно быстро; жена моя привыкла к этой езде, но по временам ощущала боли, возвращавшиеся чрез несколько минут. Приехал на станцию в Фирстову деревню, видел, что предположения наши и расчеты не сбылись. Жена моя должна была лечь в постель; я тотчас разослал людей за бабкою, и чрез час бог даровал нам сына. Сын мой Василий, родившийся на пути, на почтовой станции, был самым спокойным и кротким младенцем из всех моих детей.

Нам невозможно было долго оставаться на месте, потому что в сентябре увеличивались морозы по ночам, днем шел дождь или было сыро; все это не благоприятствовало путешествию с больною женою и двумя младенцами Чрез семь дней окрестили Василия: пригласили священника из Рыбинского села, а из Фирстовой деревни позвали самого бедного мужика и самую бедную женщину в восприемники от купели.

В девятый день, с помощью божией, мы пустились в дальнейший путь: добрейшая жена моя заранее придумала, как распорядиться получше. Кондратий продолжал лежать в своей висячей матросской койке, Василий то на коленях, то у груди матери. В два дня прискакали благополучно в Тобольск.

В Тобольске имели спокойную квартиру и приятный отдых: я навестил полицмейстера Алексеева, который так радушно принял меня, когда с товарищами в 1827 году мы отравлены были в Читу. Утешительно было для меня свидание с товарищем В. Н. Лихаревым, с которым целый год прожил в читинском остроге, откуда он поселен был в Кондинском монастыре и, наконец, переведен в Курган. Меня навестил граф Мошинский, сосланный по делу польского тайного общества в 1827 году; на другой день я пошел к нему и застал у него из сосланных его земляков за восстание в 1830 году князя Романа Сангушко, служившего тогда рядовым в линейном батальоне, и полковника Крижановского, служившего с большим отличием в армии Наполеона в Испании под начальством известного Хлопицкого. Занимательно было слушать их беседы и суждения; я видел у них портрет Скржинецкого, пуговицу 4-го полка, почерки замечательных лиц и планы сражений 1831 года 298). Тут опять имел я доказательство, что когда встретишь совершенно образованного поляка, то он вдвое привлекательнее всякого другого, какой бы то ни было национальности; о них и об их участи расскажу ниже, в своем месте. На минуту зашел я к прокурору Криднеру, оказавшему внимание жене моей, когда она ехала ко мне чрез Тобольск; он принадлежал к числу немногих людей, которые стары только числом лет, а молодость и деятельность сохраняют до могилы; ему было 80 лет, но на охоте и в работе был он бодрее и веселее молодежи. Чрез три дня выехали из Тобольска 299), повернули на юг с большой дороги и на другой день ночевали в Ялуторовске; здесь увиделся с двумя товарищами, с которыми год прожил в Чите: с А. В. Ентальцевым и с В. К. Тизенгаузеном. Первый из них жил там с женою, жаловался на нездоровье, на скуку и вспоминал свою конную батарею и утраченную карьеру. Тизенгаузен уже в 1815 году командовал полком во Франции, в корпусе графа М. С. Воронцова, и один из старших летами из числа всех товарищей строил большой деревянный дом с колоннами, имел в виду устроить клуб, но лишь только дом был достроен, то сгорел от злобы плотника. Дважды старик выстраивал снова и в третий раз лишился дома от пожара; но он все не унывал, из остатков обгоревших стен опять сколачивал домик свой, прилежно трудился в саду и в огороде и вполне был уверен, что доживет до своего освобождения.

В один день невозможно было доехать до Кургана, особенно с двумя младенцами трудно было ехать ночью. Мы остановились на последней станции от Кургана в Белозерске. Содержатель станции объявил мне, что заседатель земского суда желает меня видеть. Вошел Герасимов, который проводил меня от Тобольска до Иркутска. Я обрадовался свиданию, а он снова отрекомендовал себя: «Я титулярный уже советник и имею собственный дом». Эти слова и выражение голоса так красноречиво высказали самодовольство, что я обнял старика и искренно поздравил его, пожелав ему скорее быть коллежским асессором. Последнюю станцию пришлось несколько верст ехать по глубокому песку, лесом, потом равниною, на коей по обеим сторонам дороги показывались вдали большие деревни; наконец, увидел колокольню курганской церкви, Тобол, лениво текущий в низких плоских берегах, кое-где обнизанных кустарником. Чувство невыразимой грусти охватило сердце при мысли, что в этом месте окончишь жизнь изгнанника. Это чувство, эта мысль останавливали дыхание при взгляде на жену мою и на малюток; все ближе, ближе, глядел на церковь, вспоминал товарищей, прежде меня поселенных в Кургане, и бодро и бойко подъехали к дому полиции.

11. Глава одиннадцатая. Поселение в Кургане.

Курган. — М. А. Назимов. — И. Ф. Фохт. — В. Н. Лихарев. — Коцебу. — Окрестность. — Ярмарки. — Общество. — Масленица. — Печаль. — Новоселье. — Нарышкины. — Н. И. Лорер. — Поляки. — А. Ф. фон дер Бригген. — Миних. — Горе и радость. — Раздача земли. — Мусин-Пушкин. — Земледелие. — Хозяйство. — Петерсон. — Посетители. — Воспитание. — Падение. — Болезнь. — Ожидание. — Приезд цесаревича. — И. В. Енохин. — В. А. Жуковский. — Свидание. — Освобождение. — Сборы в дорогу. — Выезд из Сибири

1832 года 19 сентября поутру приехали мы в Курган. Явившись к городничему, осведомился я о квартире М. А. Назимова, который самым дружеским образом принял нас в небольшом опрятном домике. Я уже не раз упоминал о Назимове в предыдущих книгах моих, здесь скажу только, что он своими правилами, действиями, образом жизни приготовил для вновь прибывающих товарищей самый лучший прием и самое выгодное мнение со стороны местных жителей. Хотя каждый час мой принадлежал моему семейству, но всегда утешительно было иметь вблизи и в виду такого товарища, с которыми изгнанник, даже одинокий, не может скучать или сказать, что он один. Судьба свела меня с ним здесь в первый раз, зато с этих пор в дальнейшем странствии нашем встречались мы не раз, о чем расскажу ниже. В Кургане застал я еще товарища И. Ф. Фохта, бывшего капитана Азовского полка, уроженца курляндского, недавно сюда переселенного из Березова 300), он держался твердо своих правил и своих мнений, любил спорить и противоречить, но это не мешало ему быть сердобольным к страждущим и больным, исключительно посвятив себя лечению других; он завелся аптекою, пользовал удачно и доставлял себе средства к жизни. В. Н. Лихарев, совершенная противоположность аккуратности Фохта, всегда умный и тонкий в беседах, никогда не думал о завтрашнем дне, жил в обществе чиновников, одевался щеголевато и все должал; все верили ему, все любили его; он был недавно перемещен сюда из Кондинска 301), а во время прибытия моего в Курган находился под предлогом болезни в Тобольске, где имел больше развлечения. В тот же день товарищи нашли для меня удобное помещение, куда мы перебрались чрез несколько часов. Добрая жена моя особенно нуждалась в отдыхе, но всех менее могла иметь покой, быв вместе и кормилицею и нянькою; зато называла она отдыхом, когда была под крышею и не нужно было пересаживаться с детьми в экипаж.

Курган получил свое наименование от старого городища, находящегося в 5 верстах от города возле довольно высокого кургана, на котором в старину построен был острог, окопанный рвом, для защиты караула от набега киргизских орд. Город построен на левом берегу Тобола, имеет три улицы продольные с пятью перекрестными переулками; строения все деревянные, кроме двух каменных домов, один из них красивый о двух жильях посредине площади, чиновника Розина. Коцебу в своей книге «Достопамятнейший год моей жизни» 302) по ошибке назвал дом этот принадлежащим Розену; в этом доме помещены были все присутственные места уездные. На углу площади стоял другой дом каменный, купеческий, неоштукатуренный. Как все пространство, занимаемое городом, имеет склон к Тоболу, то улицы и дворы на песчаном грунте почти всегда были сухи и опрятны; летом можно было жаловаться только на пыль. Мало садов, мало тени и зелени, несколько кущей тощих берез за городом, одним словом, вид города не привлекателен; все почти уездные города в Сибири походят более на села и большие деревни. Курган имел не больше 2000 жителей и одну трехпрестольную церковь. Купцы курганские большею частью вели торг на деньги иногородних богатых купцов; они имели на другом берегу Тобола свои заводы — кожевенный, салотопный, мыловаренный; за городом в березовой роще стояли кирпичные сараи. Уездное училище имело до 50 учеников и самых старательных учителей. Особенное, общее уважение заслужил там священник Стефан Знаменский; все чиновники были к нам хорошо расположены, мне приятно припоминать их и выразить им искреннюю мою признательность.

В Кургане показывали мне домик с красными ставнями, в коем в царствование имп. Павла жил изгнанником известный литератор Коцебу; он был сослан по наговорам и доносам дипломатов и придворных и обязан был случаю, что чрез год его освободили: император был в театре, когда представляли пьесу Коцебу «Лейб-кучер Петра III». Императору так понравилась драма, что приказал призвать к себе автора. Когда ему сказали, что он в ссылке, то повелел тотчас воротить его. По возвращении император принял его чрезвычайно ласково, осыпал его вниманием и поручил ему описать новый свой Михайловский дворец. Я встречал много жителей курганских, которые очень хорошо его помнили и рассказывали мне, как он каждый день прохаживался скорыми шагами по берегу Тобола, писал по нескольку часов в день, а по вечерам раскладывал карты — грандпасьянс и все гадал о своем возвращении. Только купец Кузнецов был им недоволен за то, что Коцебу в своем описании Кургана, упоминая об отце его, о хозяине квартиры, не нашел ничего лучшего сказать о нем как только, что от него постоянно сильно несло луком. Меня очень занимала эта книга под заглавием «Достопамятнейший год моей жизни», я нашел, что высшее общество в Кургане по образу жизни сохранило до моего прибытия в этот город все свои привычки и предания старины во всех малейших подробностях; впрочем, тридцать три года составляют небольшой промежуток времени.

В двух верстах от Кургана, по направлению к городищу, видел в стороне, при большой дороге, домик, со вкусом выстроенный, комнаты окрашенные, с красивою печкою, все так пропорционально и мило, — в нем жил шесть лет бывший мой однополчанин в гвардии С. Калакуцкий, сосланный в 1818 году за растрату казенных денег — он их проиграл. В Кургане занимал он должность по откупам и выстроился вне города особо. Когда при страшном наводнении Петербурга 7 ноября 1824 года отличился л.-гв. Финляндский полк, то по просьбе офицеров и командира, благороднейшего В. Н. Шеншина, был Калакуцкий прощен и возвращен на родину.

В бытность нашу в тюрьме и в каторжной работе, в Чите и в Петровском, не ограничивали суммы денег, высылаемых нашими родными; но на поселении, где каждый сам мог располагать своими деньгами и сам расходовал их, дозволено было получать ежегодно холостому не более тысячи рублей ассигнациями, по нынешнему курсу серебром 285 рублей 71 1/2 копейки, а женатому не более 571 рубля 43 копеек. Эта сумма была очень достаточна в Кургане по дешевизне необходимых съестных припасов: пуд муки ржаной по нынешнему курсу на серебро 7 копеек, фунт говядины 1/2 копейки, пуд пшеничной муки 12 копеек, воз сена 25 копеек, куль или четверть овса 50 копеек, индейка 10 копеек, гусь 7 копеек, курица 5 копеек, десяток яиц 1 1/2 копейки. По воскресеньям, а после только по субботам, собирались поселяне на базар и привозили свои произведения, так что горожанин зависел от купца только по части колониальных и красных товаров. Я бывал во всех окрестных деревнях, в Новой деревне, в Смоляной, в Большой и Малой Чаусовой и других; повсюду встречал поселян трудолюбивых, которые, по малоценности своих сельских произведений, не могли быть капиталистами, но почти все они жили в избытке и в довольстве. При выезде из больших деревень заметил я отдельные избы, составляющие небольшую улицу: в них тесно жили вновь прибывшие поселенцы, без денег и с надеждою нажить их; там можно было встретить в нескольких шагах друг от друга обитателей великой, и малой, и белой России, татарина, цыгана, еврея и армянина. Один шутник из них назвал такой переулок Большой Миллионной; слышны были различные напевы, национальные мелодии; видите различные пляски, но одежду и наряды общего русского покроя. Капиталы наживали ростовщики, подрядчики, содержатели харчевен, почтовых станций и вообще торгаши.

Курган оживлялся в год во время ярмарки. Торг продолжался каждый раз три дня: продавцы и покупатели располагались в своих телегах или санях в два ряда вокруг площади и вдоль большой набережной улицы. Купцы приезжие расставляли товары в гостином каменном дворе в лавках или во временных дощатых балаганах и холщовых палатках: они приезжали из Ирбита, Казани, Тобольска, Шадринска и Тюмени. С утра до вечера все было в движении: почти всякий продавец был вместе и покупатель. По сторонам и по углам стояли шалаши с самоварами, со сбитнем, с пряниками и закусками, возле шалашей острили балагуры, мальчики играли на гармонике, разносчики толкались взад и вперед с коробами, с лотками и предлагали сапоги, рукавицы, армяки, шапки, посуду и сбрую. Один продавал кожаные панталоны, коих несколько пар висели у него на плечах, но чтобы больше прельстить покупщиков, то каждый раз надевал на себя продажную пару желтых лоснящихся панталон, шагал в них, подпрыгивал, выхвалял их доброту и преудачно и скоро сбывал свой товар. Лавки с красным товаром были осаждаемы женщинами, которые выбирали для себя ситцы, платки и ленты. Надобно сказать, что и в Сибири женщины любят наряжаться, отказываются охотно от многих удобств в жизни, лишь бы иметь хорошие обновы; замужние женщины со вкусом итальянок умеют навязывать свои платочки на голове красивее всякого чепчика. Недалеко от площади, на берегу Тобола, видите сотни всадников и тысячу лошадей: русские, киргизы и цыгане наперерыв гарцуют; кони не рослы, но бойки, сильны и дешевы; вы спросите цену саврасому коню, вам ответят: два мешка или три мешка; мешком называется 25 рублей медною монетою. В Сибири мало золотой и серебряной монеты в обращении, все бумажки и медные деньги; медную монету имеют они в небольших мешках, вмещающих по 25 рублей; счет всегда так верен, что смело можете принять без счету.

Сходно закупил я годовой запас для домашнего хозяйства у екатеринбургского купца Соколова, и показалось мне странным, что он с меня запрашивал меньше, чем с других покупателей; но он на другой день объяснил мне, что сибиряки любят торговаться, а с меня он не запрашивал, полагая, что мне цены известны.

В каждом сибирском уездном городе общество чиновников ограничивается небольшим числом 13: городничий, земский исправник с тремя заседателями, окружной судья с тремя заседателями, уездный стряпчий, почтмейстер, казначей и лекарь. Это небольшое число хотя по своим должностям и семейным отношениям иногда бывает разделено на партии и живет в несогласии, но отлучение от всякого другого общества, дальние расстояния городов, несуществование поместных дворян в Сибири и необходимость в обращении с людьми заставляют их забыть обиды, скоро примириться — лучшим тому поводом служат семейные и годовые главные праздники. Каждый празднует именины свои и всех членов своего семейства: накануне или за два дня рассылают с приглашениями следующего содержания: NN приказал кланяться и просить пожаловать в такой-то день на закуску, на обед и на вечер с супругою. Поутру начинаются поздравления и закуска, в два часа начинается обед вкусный и многоблюдный; после обеда все разъезжаются по домам спать, а вечером в 6 часов собираются с семействами на чай, на танцы и на ужин, что продолжается до трех или четырех часов утра; выходит, что целый день пир горой, вроде дивного пира графа Воронцова-Дашкова, данного на масленице 1847 года, на котором, также в один и тот же день, был завтрак с танцами, обед и бал с ужином. Во время танцев подают лимонад, чернослив, изюм, миндаль, сушеные фрукты за неимением свежих. Дамы одеты парадно и по близости Урала украшены разноцветными каменьями и бриллиантами; танцуют очень хорошо и охотно; оркестр составляют: виолончель, две скрипки и кларнет, охотники артистки из городских обывателей и ссыльных. Иногда приезжают родственники из других городов. Нетанцующие мужчины играют в вист или в бостон. Все чиновники приглашали всех моих товарищей на семейные праздники; но не все они посещали их, я ограничил эти посещения только домом городничего; жена моя не выезжала из дому, быв беспрерывно занята детьми; несмотря на то, не переставали до последнего дня нашего пребывания в Кургане приглашать нас на именины.

Еще было в году общее увеселение публичное в последний день масленицы: сколачивали огромные сани из связанных шести дровен, намощенных досками; по четырем углам скреплены четыре столба с перекрестными перекладинами у верхних концов, в середине перекладин горизонтально привязано колесо, на колесе сидит и ломается шут или скоморох, в ступицу вложен шест с развевающимся значком. Под таким балдахином на намощенных досках уставлены скамейки для чиновников и музыкантов; шестерик лошадей с форейтором возят этот экипаж. Так разъезжают чиновники по всем улицам от одного знакомого до другого, хозяйки принимают их ласково с блинами и с вином и лобызаются со всеми в прощальный день пред наступлением великого поста. Несметное число троек, пар и одиночек, городских и деревенских жителей следуют за этой процессией с колокольчиками и песнями, что продолжается до позднего вечера.

В Кургане, вскоре по нашем приезде, узнали мы о кончине дяди жены моей и благодетеля нашего Павла Федоровича Малиновского: он проводил лето на роскошной даче своей, на Белозерке, между Царским Селом и Павловском; осенью появилась в тех местах холера, и он сделался ее жертвою 9 сентября 1832 года. Ни единой не было родственной руки при нем, чтобы закрыть ему глаза; последней услуги этой ожидал он от меня и от жены моей, о чем часто прежде мне говаривал; но мы были далеко; прочие родные были в Украйне. Значительное наследство дяди досталось брату его, сенатору Алексею Федоровичу Малиновскому, и трем братьям жены моей. Духовное завещание его, которое он дал мне читать в 1825 году, было подписано шестью свидетелями из важных лиц; одною статьею завещания он отказал жене моей значительную часть из благоприобретенного своего имущества; но никто не нашел этого акта, и некому было отыскивать копию или место явки 303). У меня осталась благодарность за доброе его намерение и за доказанную мне любовь и доверенность.

4 декабря, в день именин моей матери, мы перебрались из наемной квартиры в собственный дом, который купили за три тысячи рублей ассигнациями по случаю перемещения окружного судьи в Тобольск советником. Соседи наши с двух сторон прислали нам хлеб-соль с изъявлениями лучших пожеланий. Дом небольшой с мезонином был теплый, довольно поместительный, имел большой сад, разведенный на целой десятине, с крытою аллеею из акаций и с тенистыми березами и липами. Сообщество добрых товарищей Назимова и Фохта вскоре увеличилось для всех нас самым неожиданным и приятным образом. В конце 1832 года 13 октября по случаю рождения великого князя Михаила Николаевича были сбавлены сроки каторжной работы и тюремного заключения всем моим соузникам петровским 304); так что четвертому разряду, которому по сентенции надлежало оставаться там на работе еще два года, досталось неожиданно отправиться на поселение. В Курган назначены были М. М. Нарышкин и Н. И. Лорер; они прибыли к нам в марте 1833 года 305) и оживили и украсили наше тесное общество; вскоре возвратился к нам и В. Н. Лихарев, лечившийся в Тобольске.

Каждую неделю по пятницам проводил я по нескольку часов в самой приятной беседе у Нарышкиных. Михаил Михайлович Нарышкин начал военную службу в 1813 году, в полку родного брата своего Кирилла; после переведен был в л.-гв. Московский полк, произведен в полковники л.-гв. Измайловского полка, откуда по своему желанию переведен был в Тарутинский полк, квартировавший тогда в Москве. Получив совершенно светское и блестящее воспитание, сохранял он скромность, кротость и религиозность; был человек с примерною душою, руководимый христианскою любовью, а потому все легко было ему переносить. Он охотно помогал другим, никогда не жаловался, когда по ночам, иногда по целым суткам и по целым неделям облегчал страдания любимой им жены, часто хворавшей от расстройства нервов. Елизавета Петровна, единственная дочь, обожаемая славным отцом и нежною матерью, получила лучшее образование, имела сердце доброе, но расстроенное здоровье тяготило ее еще более в разлуке с матерью, среди лишений общественных развлечений и среди единообразия жизни изгнаннической. В особенности худо бывало ей осенью и весною; в это время я не раз полагал, что она не выдержит и не перенесет; но вера и любовь превозмогли телесные страдания.

Важным днем был для нас четверг, когда приходила почта; по пятницам мы отдавали наши письма городничему, который отсылал их в канцелярию губернатора, оттуда в собственную канцелярию императора в III Отделение, а потом были рассылаемы по адресу. В пятницу мы сообщали друг другу вести о родных и новости политические из газет. Хотя в Кургане не имели средств получать журналы на всех языках, однако имели важнейшие газеты русские и иностранные. Нарышкины получали и занимательнейшие книги из новейших сочинений, не имея никакой общественной должности: всякая служба у частных лиц, всякое предприятие — фабричное, промышленное — были нам запрещены, имели мы много досужего времени, которое каждый из нас старался употребить с пользою.

Все по средствам старались облегчать нужды страждущих ближних — помощью, советом и примером. В Сибири мало докторов, по одному на округ в 40 000 жителей на пространстве 500 верст; но как везде много больных, то они доставляли много случаев для деятельности. Моя домашняя аптека имела всегда запас ромашки, бузины, камфары, уксуса, горчицы и часто доставляла пользу. В лечении такими средствами превосходила жена моя всех других; ее лекарства, предписание пищи и питья излечивали горячки и труднейшие болезни. Случалось, что слепые и глухие приходили из дальних мест просить помощи понаслышке о славе врачевания. Всех нас прилежнее занимался по этой части И. Ф. Фохт, который исключительно читал только медицинские книги, имел лекарства сложные, сильные, лечил горожан и поселян. Нарышкин разъезжал по деревням и помогал где мог. Назимов чертил планы для обстраивающихся в городе, для сооружения новых церквей в селениях и начертил план для новой курганской церкви по плану храма в селе Большой Каменке, в имении жены моей; он много читал и писал. В. Н. Лихарев целый год жил в Тобольске по болезни; когда воротился в наш круг, то получил печальное известие, что жена его вышла замуж; та же участь постигла И. В. Поджио; это обстоятельство сокрушило Лихарева так, что при блестящих способностях, при большом запасе серьезных познаний он не мог или не хотел употребить их с пользой. Чрез семь лет пули черкесские положили конец его тревожной жизни в цепи застрельщиков в деле под Валериком на Кавказе. Н. И. Лорер никогда не унывал, он был весьма приятный собеседник: богатый запас анекдотов, рассказываемых им мастерски с примесью слов из языков французского, английского и немецкого, с особенными оборотами, хоть не всегда грамматически, заставляли часто смеяться от всего сердца. Я старался употребить мои досуги на приготовление быть наставником и учителем детей моих: много читал, писал, сочинял повести народные в подражание «Поговоркам старого Генриха» или «Мудрости доброго Ричарда» — знаменитого Франклина; перевел «Историю итальянских республик»306); сундук большой наполнен был моими рукописями.

Во время поселения моего в Кургане увеличилось семейство мое рождением сына и дочери 315); двое старших подрастали. Воспитание и обучение детей моих начиналось от самой колыбели; примерная мать была их кормилицею, нянькою, вторым провидением. Еще не умели говорить, а мать их понимала.

В 1836 году 22 декабря, в день рождения жены моей, был сильнейший мороз; она сама не могла ехать к обедне, я пошел в церковь один и, когда обедня кончилась, купил от церковного старосты несколько десятков тоненьких свечей, чтобы ими осветить рождественскую елку для детей, что у нас делалось в первый день праздника, дабы не нарушить постановления поста в сочельник. Возвращаясь домой, пошел в обход к заднему крыльцу, от коего вокруг двора настланы были в два ряда планки, чтобы в ненастное время можно было ходить не по грязи в баню, в прачечную, в амбар и в конюшню. Поворотив к крыльцу, я так поскользнулся, так сильно упал, оттого что обе руки были заняты, то и не мог опираться и, выпустив из рук свечи, уже не мог встать. Окно спальни жены было против этого места, я опасался, чтобы жена моя в это время не выглянула из окна и не испугалась, собрал последние силы, чтобы привстать, но лишь только хотел ступить на правую ногу, она уже не могла меня держать и я, упав снова, лишился чувств. Люди внесли меня и положили на кровать. Когда привели меня в чувство, то уже не мог двигать ногою, боль была так нестерпима, что когда разрезывали сапог и раздели меня, то невольно стонал и кричал от малейшего прикосновения. Послали за окружным доктором, тот был тогда в разъездах; когда воротился, то объявил, что он не хирург, не знает, что именно у меня повреждено, какая кость или какая жила. На бедре была сильная опухоль и краснота, приставили множество пиявок, чрез день припарки из трав и льняного семени — все напрасно. Боль не давала мне уснуть ни на минуту. Можно себе представить положение бедной жены моей, которая тогда грудью кормила дочь мою Инну. Смущенные дети перестали резвиться, видя мать в слезах, а меня в постели. Товарищи чередовались при мне по ночам, особенно Назимов. В первый день праздника бросили мне кровь из руки; для подкрепления меня сном давали мне опиум; это средство усыпляло к летаргическому сну, после которого чувствовал себя еще слабее и хуже. Стали являться добрые люди из деревень, пользовавшие от различных болезней травами, предлагали употребить симпатические средства, заговаривать. Другие утверждали, что большая главная кость от бедра до колена раскололась, другие—что нога уже вся сохнет. Анатомии никто не знал. Я полагал, что если кость переломана, то срастется, молился, крепился и терпел сколько мог.

До апреля месяца пролежал я на кровати, вся нервная система расстроилась до невероятности. Когда поддерживал больную ногу обеими руками, спускал обе ноги с кровати и, опираясь на плечи слуг, привстал на одну здоровую ногу, то чувствовал, что правая нога в бедре держится на нитке. В мае постепенно стал ходить на двух костылях, причем больная нога, согнувшись, висела без всякого употребления и не касалась земли вершка на три. Движение и воздух были необходимы для поддержания жизненных сил; каждый день я ездил на дрогах или влачился по двору на двух костылях, кои подтягивали плечи, что причиняло грудную боль; одним словом, здоровье расстроилось совершенно. Состояние болезненное приковало меня еще более к сидячей жизни, к креслам. Писать было трудно, потому что я не мог сидеть прямо, оттого, что нога моя не могла согнуться в прямой или острый угол с туловищем, она не имела свободного сгиба у бедра и позволяла мне сидеть только в полулежачем положении, развалиться на спинку кресел; при езде на спокойных дрогах опускал больную ногу чрез подножку. Родные в столицах совещались с опытными хирургами, но как никто не знал, в чем состояло повреждение, то и не могли предписать средств действительных. Всего более помогали мне примочки арники, они уменьшали боль. Вообще, положение мое было грустное, оно лишило меня здоровья и средств быть полезнее моему семейству. Тогда я начал с удвоенным старанием готовиться быть наставником и учителем детей моих. Прилежно занимался учебными книгами, читал руководства Песталоцци, Фелленберга и других воспитателей. Сельское хозяйство стало делом побочным, только давал приказания работнику и не всегда имел время поверять исполнение. На бедственное падение, на последствия его с самого начала смотрел не как на случай слепой и несчастный, не винил скользких планок, настланных по двору и покрытых в тот день льдом, потому что сколько раз подвергся гораздо большим опасностям лишиться жизни от пули, от мороза, от метели, от огня, от угара, от воды, от падений с верховых лошадей, от опрокидываний экипажей, от спуска с горы близ читинского острога и проч., и каждый раз невидимая десница всевышнего хранила и берегла. Эта же самая десница могла на этот раз подвергнуть меня беде, чтобы ею вести к лучшей цели. Таким убеждением утешал я жену и товарищей. Чрез полгода выяснилось и сбылось, что нет худа без добра.

В начале 1837 года разнеслись слухи, что наследник престола цесаревич Александр Николаевич предпримет путешествие по Сибири и проедет чрез Курган. В апреле уже стали выезжать лошадей для его экипажей, приучать форейторов, а в случае проезда в ночное время объезжали коней ночью с фонарями и факелами, кои держали в руках особенные ездовые, скакавшие по обеим сторонам упряжных коней. Эти приготовления забавляли многих; боялись и пугались только матери форейторов и ездовых. Ожидание и приготовления составляли главный предмет разговоров. В кругу товарищей мы тоже рассуждали и спрашивали друг друга: должно ли нам пользоваться этим случаем и просить наследника престола о возвращении нашем на родину? Но какая представлялась будущность лицам, осужденным на гражданскую смерть? Какое утешение могли иметь наши родственники, наши дети, когда увидят нас без звания, без прав, под бдительным надзором полиции, что могло стеснять их самих? Какое могло быть облегчение нам самим в свете при осуждении на совершенное бездействие? Сверх того, если бы посредничество, ходатайство цесаревича и могло избавить нас от вечного изгнания, то самая небольшая часть из всех наших соизгнанников пользовалась бы милостью, между тем как большинство наших, разбросанных по всем направлениям Сибири, остались бы исключенными? Различные подобные соображения указывали, что не о чем просить, оставаться в страдательном бездействии. Когда получили известие, что цесаревич уже прибыл в Тобольск, что коснется только западной пограничной полосы Сибири, что поедет чрез Ялуторовск и Курган на Оренбург и прибудет в наш город к 6 июню, то с приближением этого дня возрастало мое беспокойство; не о личном моем положении; о будущности жены и детей, и тем более что болезнь моя не обещала мне никакой возможности быть еще надолго их защитником или помощником. В такой борьбе нетрудно было мне решиться: за три дня до приезда небывалого гостя объехал я всех моих товарищей и объявил им неизменное твердое намерение мое — искать личного свидания с цесаревичем и поручить ему судьбу моего семейства, когда меня не станет. Никогда не простил бы себе, если бы пропустил этот, наверно, единственный случай, чтобы спасти семейство, если не тотчас, то, по крайней мере, со временем. Товарищи, все бездетные, оправдали и одобрили мою решимость.

5 июня, после обеда, народ в праздничной одежде повалил по тобольской дороге навстречу к наследнику престола, которого ожидали к ночи. Кроме горожан стеклось множество людей обоего пола из окрестных и дальних деревень и расположились по обеим сторонам дороги в двух верстах от города. Уже стало вечереть, но летние ночи на севере никогда темны не бывают; однако хитрый промышленник, хозяин небольшой свечной фабрики или лавки, имевший в запасе несколько пудов, воспользовался случаем, чтобы распродать свой товар. Он навалил его на телеги, подъехал к народу и, объявив, что наследника должны встречать ночью с горящими свечами, в полчаса распродал весь товар. Народ в ожидании сидел на краю дороги, держа в руках горящие свечи. Свечи догорали на прибыль продавца: наконец в первом часу ночи проскакал передовой фельдъегерь, а за ним и высокий посетитель промчался со свитою в нескольких колясках и домрезах 316). Квартира была отведена в доме окружного судьи; путешественники после минутного ужина улеглись спать, а народ прибежавший столпился против дома, тянулся по улице и ожидал пробуждения и лицезрения наследника. В пятом часу утра поехал я туда; остановив дроги близ густой толпы зрителей, подвигался на костылях к квартире цесаревича, но издали встретил меня наш городничий и настоятельно просил, чтобы я не подвергнул его беде и ответственности, что адъютант генерал-губернатора строжайше предписал не допускать до наследника никого из государственных преступников. Я заметил ему, что такое приказание кажется мне сомнительным, потому что если эта мера была бы необходима, то, наверно, начальство дала бы ему предварительное предписание, что с нами не стали бы церемониться, а просто или запретили бы выход из дому, или заперли бы в надежное место. Но я должен был уступить усиленной просьбе доброго городничего и воротился, чтобы отыскать жандармского штаб-офицера полковника Гофмана, сопровождавшего цесаревича. Гофмана просил я доставить мне случай лично просить его высочество; он не мог этого сделать, но услужливо предложил, чтобы я передал ему письменное прошение, и обещал непременно вручить; но, узнав, что я не написал никакого прошения, и желая мне быть полезным, просил подождать немного на улице, пока он осведомится о возможности исполнения моего желания.

Пока я ждал возвращения подполковника 317), подошел ко мне видный мужчина в шинели с бобровым воротником, в военной клеенчатой фуражке и сказал мне: «Верно вы Р[озен]? Андрей Иванович Крутов навязал мне на душу, чтобы непременно, в случае проезда чрез Курган, вас навестить и помочь от вашей болезни; пожалуйте ко мне на квартиру». Это был И. В. Енохин, лейб-медик его высочества. В минуту раздели меня ловкие фельдшера; я лег на диван, и Енохин, ощупав больное место обеими руками, поворотив меня на левый бок, тотчас объявил, что у меня половинный вывих вперед, что кость выбита из чашечки; но так как прошло уже полгода со дня вывиха, то в эту минуту нельзя было мне помочь, а если бы помощь была оказана в день падения, то в этот же день я мог бы танцевать на этой вывихнутой ноге. Он на листе бумаги бегло описал повреждение и разные средства, кои еще можно было употребить 318). Когда я начал одеваться, вбежал Гофман второпях и звал меня к цесаревичу. Фельдшера помогли мне одеться; чрез три дома я был уже на квартире нашего царственного гостя, где принял меня генерал-адъютант А. А. Кавелин и объявил напрямик, что невозможно исполнить моего желания, что в инструкции запрещено допустить меня, что я могу передать прошение, которое он сам вручит наследнику. Узнав, что я не имел письменного прошения, спросил меня, о чем я желаю просить. Я ответил, что для себя собственно ни о чем не могу просить, потому что в беспомощном больном состоянии не могу ни пользоваться милостью, ни заслужить ее, но желал просить государя-цесаревича за жену и за детей, чтобы они не были покинуты и забыты, когда меня не будет с ними. Генерал Кавелин советовал мне тотчас написать прошение и доставить ему чрез полчаса до обедни, потому что прямо из церкви поедут в дальнейший путь. В сенях он приказал ожидавшему тут священнику начать обедню в шесть часов и отслужить ее поспешнее, дабы они в тот же день успели прибыть в Златоуст к ночлегу, с лишком за 200 верст. На крыльце встретил флигель-адъютанта С. А. Юрьевича 319), которого знал еще в Кадетском корпусе; он просил меня передать поклоны Е. П. Нарышкиной от братьев ее, графов Григория и Алексея Коновницыных. При выходе моем из двора цесаревич стоял у окна.

У крыльца моего стояли дрожки исправника. «Кто приехал?» — «Генерал!» — ответил кучер. Народ называет генералом всякого превосходительного, будь он врач, профессор или начальник департамента внешней торговли.

К величайшей радости увидел у себя достойнейшего Василия Андреевича Жуковского; он утешал жену мою, ласкал полусонных детей, с любовью обнимал их, хотя они впросонках дичились и маленькая дочь заплакала. Когда я объявил ему о неуспешных попытках лично просить цесаревича и что генерал Кавелин советовал написать прошение, то он сказал мне: «Вы теперь не успеете: сейчас едем; но будьте спокойны, я все представлю его высочеству, тринадцать лет нахожусь при нем и твердо убедился, что сердце его на месте; где он только может сделать какое добро, там сделает его охотно». Недолго можно было нам беседовать. Жена моя в прежнее время встречалась с ним у Карамзиных. Он удивился, что мы уже читали в Сибири его новейшее произведение «Ундину»; с похвалою отозвался о некоторых ему известных стихотворениях А. И. Одоевского; до крайности сожалел, что в Ялуторовске не мог видеться с И. Д. Якушкиным, и просил меня написать ему, как это случилось. Не доехав двух станций до Ялуторовска, имел он несчастье, что ямщики его переехали женщину, не успевшую отбежать с дороги, и колесом передавили ей ногу. Жуковский приказал остановиться, помог перенести бедную женщину в карету, отвез ее до следующей станции, дал ей денег и написал земскому начальству, чтобы оно всячески позаботилось о ее излечении и проч. В это время цесаревич далеко опередил его, и он не мог пробыть в Ялуторовске ни одной минуты, догоняя поезд. Душе отрадно было свидание с таким человеком, с таким патриотом, который, несмотря на заслуженную славу, на высокое и важное место, им занимаемое, сохранял в высшей степени смирение, кротость, простоту, прямоту и без всякого тщеславия делал добро, где и кому только мог. И после свидания в Кургане он неоднократно просил за нас цесаревича; одно из писем своих заключил он припискою: «Будьте уверены, не перестанем быть вашими старыми хлопотунами» 320). Словами не умею выразить вполне благодарность за его деятельное участие; оно, наверно, уже доставило ему одно из лучших наслаждений. Все, что он говорил о характере наследника, служило залогом будущего счастья России. Родственники и знакомцы, увидевшие Жуковского по возвращении его в Москву и в Петербург, спросившие его, как он нас нашел и как переносим участь свою, получили в ответ: «со смирением и с терпением». Жуковский был поражен частью виденной им Сибири и ее жителями: он вместо хижин, бедности и уныния нашел красивые села, довольство и бодрость; рассказал нам, что и наследник приятно поражен был дружною радостью и живою преданностью, с коими народ ссыльный встретил его от Тюмени до Кургана, как лучше и живее не могли бы его встретить в городах при Волге.

В то время, когда был у меня Жуковский, цесаревич собирался к обедне и приказал жандармскому штаб-офицеру: «Скажите этим господам (так он намекнул о нас), чтобы они были у обедни; там я могу их видеть». Инструкция такого случая не предвидела. Городничий тотчас разослал нарочных по нашим домам, чтобы нас созвать в церковь. Цесаревич со всею свитою стоял пред алтарем главного придела, по бокам стояли мои товарищи и Е. П. Нарышкина. Чиновники поместились впереди народа, вдоль боковых приделов, сколько храм мог поместить людей; большая часть народа стояла вне церковной ограды, близ экипажей. Во время литургии цесаревич несколько раз оглядывался на моих соизгнанников со слезами в глазах и совершенно особенно наклонился и осенил себя знамением креста, когда священник произнес молитву: «О недугующих, страждущих, плененных и о спасении их». Восторженные, исступленные крики «ура!» возвестили отъезд его.

Народ искренне радовался, что увидел его. Ему было тогда девятнадцать лет от роду; по наружности статный, тонкий, тальистый, как тогда выражались, на лице кротость, благоволение, но также явные признаки утомления и усталости от такого бесконечного путешествия и вообще телесной натуги. Енохин утверждал, что каждому офицеру легче служить, чем наследнику престола: первый после учения, или маневров, или развода ложится отдыхать сколько ему угодно, а наследник едет представляться во дворец, или сам принимает представляющихся ему, или спешит на учение и на смотр другой части войска и по целым дням отдыха не знает. Когда он уехал из Кургана, то никто тогда не предугадывал в нем освободителя крепостного народа и великого преобразователя. На всех лицах была радость от свидания; только несколько боязливых старух, испуганных адскою быстротою длинного поезда, состоявшего из полдюжины колясок и стольких же карет и домрезов, — все с форейторами,— перекрестились и сказали: «Слава богу, что мы все остались в живых». Действительно, быстрота езды была адская: по 20 верст в час. В церкви Кавелин увидел старого товарища и однополчанина своего — А. Ф. фон дер Бриггена и приятельски кивнул ему головою; он же принял его в члены тайного общества. Впрочем, подобные встречи случались довольно часто; один шел одной дорогой, а другой — другою, но все оставшиеся на свободе действовали прямо, честно, человеколюбиво, а если кто из них натягивал струны слишком круто, то, вероятно, из усердия и преданности царю и отечеству, а не из жестокости или грязной корысти. До сегодня непостижимо для меня, почему фон дер Бригген* не был включен в число освобожденных от изгнания ходатайством цесаревича, когда Кавелин мог всех более к тому содействовать, зная, что цесаревич не чуждался нас и что, напротив того, сказал сопровождавшему его полковнику Владимиру Ивановичу Назимову, который спросил у него дозволения навестить изгнанного М. А. Назимова: «Я очень рад, что ты имеешь случай навестить родственника, который в несчастье». Путь наследника вел его чрез Саратов; там генерал Арнольди представил ему всех артиллерийских офицеров поименно и когда назвал по фамилии моего младшего брата, то цесаревич спросил у него, не так, как обыкновенно водилось, что спрашивали о важных сановниках — «не родня ли вам командир Отдельного Кавказского корпуса?», но он спросил: «Не имеете ли родственника в Сибири?» Когда брат мой ответил, что есть у него там в несчастье и изгнании кровный брат родной, то цесаревич в присутствии всех сказал ему: «Радуюсь, что могу вам передать, что видел брата вашего; хотя он на костылях, но здоровье его может поправиться, и я уже просил за него государя императора».

В день отъезда цесаревича из Кургана, 6 июня 1837 года, был троицын день и храмовый праздник в нашем городе. Народ проводил этот день за городом в четырех верстах, у старого займища близ кургана, высокого холма, от коего город получил свое название. Там, на берегу Тобола, в близком лесочке народ прогуливался, пил чай, щелкал орехи, слушал песни и гармонику. К вечеру я поехал туда с детьми; знакомые и незнакомые из горожан и поселян обступили меня с вопросами, выражавшими не пустое любопытство, но прямое участие: «Видели ли вы наследника? что он вам сказал? обещал ли освободить? Дай, боже, всем вам избавления!» 8 августа узнали мы, что цесаревич с первого ночлега своего после Кургана, из Златоустовского завода, отправил фельдъегеря с письмом к государю, в котором просил об освобождении нашем, о возвращении нас на родину. Говорили, что государь выразился, что этим господам путь в Россию ведет чрез Кавказ, и всемилостивейше повелеть соизволил: назначить нас рядовыми в Отдельный Кавказский корпус и немедленно отправить на службу 322). В одно время получили мы это известие от генерал-губернатора и от прибывшего в Курган капитана графа Коновницына, который в лагере под Красным Селом выпросил себе позволение проводить сестру свою, Е. П. Нарышкину, из Сибири на родину.

Другой товарищ мой, И. Ф. Фохт, просил и получил позволение оставаться в Кургане по случаю хронической болезни, где он и скончался чрез пять лет, в 1842 году. Ко мне приехал корпусный штаб-доктор с предписанием от генерал-губернатора освидетельствовать меня: в состоянии ли я предпринять такое дальнее путешествие? Почтенный доктор немало удивился, когда я объявил ему мою готовность; он понял, наконец, что еду не для себя, но чтобы вывезти из Сибири жену и детей. Товарищи мои: Нарышкин, Назимов, Лорер и Лихарев — справились в дорогу; чрез неделю уехали они в Тобольск, откуда были отправлены на Кавказ на почтовых, чрез Казань и Ростов-на-Дону. Весь Курган провожал их самыми усердными благопожеланиями. В уважение моей болезни и моего семейства мне было разрешено генерал-губернатором князем П. Д. Горчаковым ехать прямо из Кургана чрез Оренбург и Саратов и дали мне время собираться и устроиться в дороге.

Начались сборы в дорогу и продажа и раздача вещей. Курганские жители радовались перемене нашей участи, но были и такие, которые, испытав жизнь на Кавказе, быт солдатский, соболезновали искренно и уговаривали остаться лучше в Кургане. Жаль было мне продать только подарок моей свояченицы М. В. Вольховской, который достался мне совершенно нечаянным образом: однажды провел я вечер у Нарышкиных; он играл симфонии Бетховена; возвратившись домой, еще слышались мне мелодические звуки и в тот же вечер, накануне отхода почты, написал в Тифлис о впечатлении от музыки и прибавил мысль Гердера, что струнный инструмент, иногда с сопровождением пения, составляет необходимую вещь для умножения счастья в семейной жизни. Чрез четыре месяца, пока письмо мое шло чрез Петербург в Тифлис, пока свояченица моя дала поручение в Петербург, извозчик привез прямо к крыльцу моему отличное, звучное фортепьяно.

Два года жила у нас старушка Ирина Качалиха, которая помогала жене моей только при качании люльки 323), когда она сама кормила грудью младшего ребенка и в то же время случалось укладывать спать старшего. Эта старушка, строжайшая постница, никогда не употреблявшая говядины, а рыбу только в пасху и в величайшие праздники, горько заплакала, когда получила в подарок остальной запас муки и крупы и разные старые вещи; благодарность свою выразила она просто возгласом к жене моей: «Кто мне проденет теперь нитку в иголку, даже и это ты для меня делала добродушно!»

6 сентября 1837 года назначено было выехать. Та же самая коляска московского каретника Рейхардта, которая довезла жену мою за Байкал, поместила ее с дочерью и с младшим сыном; а я с обоими старшими ехал в тарантасе, всегда открытом, иначе не мог садиться, сиденное место было улажено так, чтобы сноснее было для больной ноги. После обеда, в третьем часу, заехали в церковь, где духовный отец Стефан Знаменский служил напутственный молебен. В сопровождении до следующей станции уважаемого и любимого А. Ф. фон дер Бриггена прямо из церкви пустились в дальний путь с той же покорностью воле божией, с тою же доверенностью на защиту его, с какими из одной крепости переходили в другую, — с упованием, что и в другой, новой стране изгнания, на Кавказе, найдем также божий свет и людей таких же добрых, каких находили в Сибири. Расставаясь со страною изгнания, с грустью вспоминал любимых товарищей-соузников и, благословляя их, благословлял страну, обещавшую со временем быть не пугалищем, не местом и средством наказания, но вместилищем благоденствия в высшем значении слова. Провидение, быть может, назначило многих из моих соизгнанников и многих поляков ссыльных быть основателями или устроителями лучшей будущности Сибири, которая, кроме золота и холодного металла и камня, кроме богатства вещественного, представит со временем драгоценнейшие сокровища для благоустроенной гражданственности. Люди, с приобретением необходимых личных прав и положительных законов, будут уметь сохранять их с нравственною силою для нравственной пользы. Сибири, быть может, предстоит в своем роде назначение Северной Америки, куда также за политические и религиозные мнения волею и неволею переселились изгнанники и молитвою и трудами вызвали в новом мире все те блага, коих так долго, так тщетно еще ищет мир старый и опытный. Залогом хорошей будущности Сибири служат уже ныне три обстоятельства: она не имеет сословий привилегированных, нет в ней дворян-владельцев, нет крепостных, чиновников в ней немного. Сверх того, народ хорошо справляется на мирских сходках, трудится большею частью на земле привольной и исправно выполняет все государственные повинности.

12. Глава двенадцатая. От Кургана до Тифлиса.

Тимофей Тимофеев. — Урал. — Волга. — Раскольники.— Встречи а Саратове. — Воронеж. — Каменка. — Земля донская. — Екатериноград. — А. И. Якубович. — Кавказские горы. — Пришиб У рюх. — Дурдур. — Владикавказ. — Дарьяльское ущелье. — Казбек и Коби.— Крестовая гора. — Гут-гора. — Койшаурская долина. — Гартискар

Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.
Лермонтов 324)

Из Кургана был мне дан в проводники квартальный надзиратель Тимофей Тимофеев, отставной поручик, который выслужился из сдаточных рекрут и по старости отдыхал не на лаврах, а питался полицейскими доходами, утешаясь темными воспоминаниями давно прошедшей старины. Он воевал под Аустерлицем, был взят в плен под Фридландом, отправлен во Францию, оттуда волонтером вместе с французами пошел в Испанию, осаждал Сарагоссу, дрался против ножей Палафокса 325). Он припоминал только места, где было лучшее пиво, хорошая водка и сладкий виноград. Балагур, как всякий старый солдат, он толковал по-своему о любом предмете, и когда годовалая дочь моя изредка, бывало, заплачет, то просил позволения у матери спеть ей испанскую песню, но вместо болеро просто ревел тирольскую. Проводнику моему дана была особая инструкция от генерал-губернатора князя Горчакова, по коей, в случае болезни или боли в ноге, позволено было остановиться на пути. Мне невозможно было сесть в коляску по причине моих двух костылей, к тому еще боковой толчок рессорного экипажа был бы слишком чувствителен больному бедру. Гораздо спокойнее было сидеть в открытом низком тарантасе на большой кожаной подушке. Путешествие на почтовых всегда торопливо: на станциях нет спокойного ночлега, дорожные люди, проезжающие гонят друг друга; труднее всех было жене моей: она заботилась обо мне и о трех мальчиках на ногах и кормила грудью Инну; во время езды перебирала узлы и никогда не заставляла ждать себя, когда староста или смотритель объявляли, что лошади готовы; зато от раскрывания груди для кормления дочери получила кашель, и от кратковременного сна в дороге заболели глаза ее. В хорошую погоду все было хорошо и легко; но мы поднялись в дорогу 6 сентября, следовательно, в такое время года 3500 верст езды обещали более худой и мокрой погоды. Дети мои славно выдерживали утомление от дороги, потому что мать во всем предупреждала их нужды.

Близ города Челябинска переехали мы границу Сибири и въехали в Оренбургскую губернию. Беспрестанные дожди не позволяли жнецам убирать и свозить снопы, на полях необозримых лежала рожь на корню и гнила, воздух заражен был гнилым запахом, как бывает в местах, где мочат коноплю и лен. Мы несколько станций все подымались на Урал, но неприметно, все плоскими возвышенностями; глаза тщетно искали длинного высокого хребта, темно-синей полосы на горизонте; все подымались рысью, пока наконец достигли одной из главных уральских высот и приехали в Златоустовский завод, знаменитый оружейными фабриками. Кони стали в грязи, пока со станции не отправили навстречу других лошадей, кои повлекли нас в гору по обширно застроенному селению в опрятную, теплую гостиницу. Город стоит на высоком месте, обитаем одними только мастеровыми и рабочими. Стук молота в железоделательных заводах не умолкает ни днем, ни ночью. Уральские горы наружностью не привлекательны ни высотою, ни скалами, ни лесом, зато во внутренности своей хранят они множество драгоценных камней, а от Златоустова до Миасского завода щедро дарят металлами от железа до золота. Поселяне на большой дороге мало различествуют от сибиряков; они большею частью также переселены, но деревни и жилища их гораздо беднее. Тут же показались помещичьи усадьбы, чего в Сибири не видать. Губернский город Уфа, на прелестном местоположении при стечении двух рек, обстроен хорошо и правильно. Проехав еще два города Оренбургской губернии, Бугульму и Бугуруслан, мы въехали в губернию Симбирскую.

Все низовые земли богаты Волгою, которая всячески питает обширнейшую часть России, почему издавна названа кормилицею. Подъезжая к Самаре, издали увидели мачты судов, различных видом и величиною. Торговая деятельность придавала особенную жизнь всему городу, хорошо обстроенному. Мы остановились на половину дня; тотчас появились разного рода люди с предложением товаров и услуг. Разносчик продал астраханские арбузы. Никогда прежде, ни после не случалось мне полакомиться такими вкусными арбузами, засахарившимися от избытка собственной сладости и сочности. «Отчего астраханские арбузы так хороши, что когда петербургские разносчики разносят свои парниковые арбузы, то для приманки возглашают их астраханскими? —спросил я разносчика. — Разве там особенная земля для них, особенный климат?» — «Нет, не то, а вот что: когда наш великий царь Петр путешествовал по земле своей, то, прибыв в Астрахань, он из кармана своего вынул арбузные семечки, привезенные им из Голландии, роздал по нескольку хозяину и соседям и дал им подробное наставление, как садить их и как ходить за ними; с тех пор появились лучшие арбузы в Астрахани». — «Верю, братец, верю этому», — возразил я и передал разносчику, как Петр переселил соловьев из Ярославля в Петербург, как он перевел славную породу лошадей из острова Эзеля и земель прибалтийских в богатую лугами Вятку. За разносчиком вошел булочник-немец с отличными булками и сухарями; когда он узнал, что везут меня из Сибири на Кавказ, то с особенно важною миною заметил: «aus der Hölle in die Hölle» — «из ада в ад». Волгу переплыли мы на судне в ясный теплый вечер. От перепадавших сильных дождей река местами выступила из берегов, а местами образовала островки. Беспрестанные извилины течения увеличивали красоту ее. С перевозчиками беседа шла все о Волге, песню запели о матушке-Волге. Прибрежные жители все люди промышленные и зажиточные; почва повсюду плодородная; в каждом городе, в каждом большом селении есть пристань; во время судоходства все эти места кипят деятельностью: тогда еще не было пароходов. На Волге кормил я ложечкою годовалую дочь, и по стуку ложечки узнал, что первый ее зубок прорезался на Волге.

В городах видел я много колонистов, иностранных переселенцев; по образу жизни они чуждаются русских, но русские им не мешают, напротив того, охотно им услуживают не из личной корысти, а просто по доброй своей природе и воздают справедливость полезным трудам немцев. Около Вольска, вообще во всей Саратовской губернии, много раскольников; они сами не знают, в чем заключается различие их вероисповедания от общего православного; они отделяются по преданиям, по соблюдению обрядов своих праотцов; они имеют свои часовни, особенные образа, особенное богослужение. Табак, чай, кофе — для них зелье, яд, запрещенные произрастения. Многие раскольники вина вовсе не употребляют, вообще живут умеренно, трудолюбиво, и можно без всякого опасения оставить им их причудливости, если они не вредны для нравственности. Должно соблюдать веротерпимость для таких раскольников и подтвердить правило Фридриха Великого, сказавшего: «Хочу, чтобы в моем государстве каждый подданный мог искать вечного блаженства по своему убеждению». В странах, где следовали такому правилу, там не было сект или расколов, а, напротив, где преследовали за веру, где насильно хотели вводить единство догматов, там церковь разъединялась. Преследование и гонение французских протестантов распространили общества различных братств в Германии. Преследование английских протестантов пересадило расколы в Северную Америку, где число сект несметно, пока веротерпимость и крайняя многосложность не произведут единства. Филипп II с инквизицией был главным распространителем реформации, и при всем фанатизме и старании в пользу своей веры был он главным орудием против католицизма. Так, в России, когда при Иоанне Грозном, при Алексее Михайловиче, при царевне Софии, позднее при Анне и Елизавете гнали за веру, тогда составились секты между переселенцами, которые в новом месте своего жительства переманивали людей в свою веру, скрывали беглецов и бродяг отчаянных, которые из благодарности переходили в их общества и становились самыми усердными соревнователями и распространителями нового раскола. Без сомнения, есть расколы очень вредные, совершенно безнравственные, бесчеловечные, кои по этой причине должны быть искореняемы, как, например, секта скопцов и секта, допускающая повальный грех. Но староверов, или старообрядцев, вообще полагаю совершенно безвредными. Какая нужда в том, что они по-своему складывают персты при знамении креста? что они имеют свои образа старинные? что табаку не курят и не нюхают? что вина не пьют? Все это никому не вредит. Я не пишу разбора о всех раскольниках, я о них уже упоминал в двух главах, когда мне случалось с ними встретиться, как теперь на берегах Волги, и заметить, что можно их оставить в покое, тем более что они исправно платят подати, выполняют все земские повинности и трудятся много и полезно. Прошло то время, когда они скрывались на островках волжских, в камыше или в подземельях, и дай бог, чтобы такое время никогда не возвратилось. Гонение, давление, притеснение всегда вызывают восстание, отражение, сопротивление. Успехи истинного образования, старание благомыслящего правительства и духовенство, проникнутое истинно христолюбивым духом, незаметно, без вынудительных мер и в скором времени, в течение жизни двух или трех поколений, уничтожат все расколы вредные и безвредные.

В Саратове ожидала меня радость: там я надеялся увидеться с родным братом моим Юлием после продолжительной разлуки, когда он, быв еще кадетом, простился со мною в Петропавловской крепости. Остановившись в гостинице, узнал я, что брат мой только за три недели перед тем женился на А. А. Кривской и что живет в Саратове. Немедленно послал к нему сказать, что родственник приехал из Ревеля и желает его видеть; чрез полчаса встретил брата в коридоре и не мог узнать его, так он вырос и переменился; но он меня узнал тотчас, по лицу ли или по костылям — не знаю, но радость наша была искренна и полна. В тот же вечер поехал с ним к молодой жене его. Сколько приятных и сладостных впечатлений! На другой день имел удовольствие познакомиться с дядею жены его, с П. Я. Кривским, бывшим тогда главным начальником Эльтонских соляных промыслов. Вечером встретил у брата товарища по корпусу, начальника конной батареи Томича. С особенным чувством навестил я родную сестру Сергея Муравьева-Апостола Екатерину Ивановну, супругу саратовского губернатора Бибикова. Она рассказала мне, как близ Петербурга, на станции, имела свидание с другим братом своим Матвеем Ивановичем, когда везли его в Сибирь из финляндской крепости вместе с А. А. Бестужевым, как она, при самом грустном расположении души, должна была невольно смеяться от острот и шуток Бестужева во время завтрака 326) .

Осенняя погода гнала меня к месту, но проводник мой заставил меня пробыть лишний день в Саратове: невестка моя задарила его, он от восторга выпил порядком и неосторожно закусил десятью фунтами винограда и фруктами, неизвестными в Сибири; старик просто объелся и вылечился банею. Прямая дорога в Грузию вела из Саратова чрез Царицын и Камышин по тракту в Астрахань; но мы желали еще увидеться с братом жены моей в Харьковской губернии, почему пришлось сделать большой круг. Легко было уговорить проводника ехать чрез Воронеж, чтобы там поклониться мощам угодника Митрофана. Богомольный Тимофей Тимофеев восхитился этим предложением, и мы поехали. Милый, любезный брат мой проводил нас верхом несколько верст, показывал нам поле артиллерийских учений. Любо было глядеть на молодца-наездника, который уверял меня, что в маневрах конной батареи заключается совершенная поэзия.

Из Саратовской губернии повернули в Тамбовскую, чрез Балашов и Новохоперск достигли Воронежа. Главные две улицы этого города обстроены большими каменными зданиями по-столичному. Гостиница на площади предлагала всевозможный комфорт дорожному человеку. Мы приехали часу в третьем: поздно было идти в церковь. После обеда на дрожках поехал к цейхгаузу времен Петра Великого по берегу реки, где стояла первая верфь его, и радовался постройкам и пространству Воронежа. Старожилы сказали мне, что город заметно увеличился и украсился с тех пор, как мощи святителя Митрофана привлекли несметное число богомольцев. На следующий день в дорожных экипажах поехали прямо в монастырь, в главный храм, где покоятся мощи. Благочестивый архиепископ Антоний приказал нас пригласить в свою домовую церковь, где он в тот день сам служил литургию; к сожалению, мы должны были отказаться, быв связаны маленькими детьми: жена моя была с грудным младенцем на руках. Мы отслушали обедню при самом гробе Митрофана. При входе в просторную церковь, украшенную великолепным алтарем, колоннами голубоватого цвета с золотыми карнизами и капителями, видна в правой стороне близ окна гробница под малиновым бархатным покровом с золотыми кистями. На стене у ног святителя висит большой образ божьей матери в богатейшей ризе, украшенной бриллиантами и жемчугом. Началась торжественная служба; священников и дьяконов было числом до десяти, в богатом облачении, певчие пели хорошо— все вызывало к молитве. По окончании литургии пришел гробовой иеромонах с ключом, снял бархатное покрывало, отпер золотую раку, и мы увидели мощи, обложенные со всех сторон чудодействующими шапочками, нарукавчиками, стружками, скляночками. Богомольцы подступали по очереди, и каждый за добровольное приношение получал вещи освященные. Я отошел осматривать храм со всех сторон; в это время подошел ко мне монах уже в летах, он, верно, знал, откуда еду, потому что спросил меня о Трубецком и о Нарышкине, — то был Потемкин, бывший полковник, отрекшийся от мира. Тимофей Тимофеич набил целую котомку разными вещами, освященными для Сибири. Помолившись, отправились в дальнейший путь в сопровождении любопытных. На всех станциях Воронежской губернии запрягали нам отличнейших лошадей. Эта губерния изобилует конскими заводами; по реке Битюге славятся кони битюцкие, росту среднего, но сильные и быстрые. На первой станции от Воронежа запрягли таких коней, что без оглядки с удовольствием можно было смотреть на них; ямщик правил молодцом, кони мчали на вожжах; невольно сказал я ямщику, что таким коням только царя возить. «Да они царя обратно и возят, — ответил ямщик, — ожидаем царя из Тифлиса; кони застоялись, надо было их проминать». Несмотря на глубокую грязь, мы ехали скоро. Сбруя была из широких сыромятных ремней, чрез шлеи висели ремни с кожаными кистями. «Тимофей Тимофеич, если мы встретим царя и спросит нас, откуда едем и как съехали на Воронеж, то что ты ответишь?» — «Скажу, что нам захотелось помолиться и поклониться гробу святителя Митрофана; этого никакая власть запретить не может». Этим убеждением успокоился мой проводник. На следующей станции встретили великую княгиню Елену Павловну: она возвращалась с Вознесенских маневров; шестнадцать лошадей влачили огромную карету по грязи, пар с лошадей подымался, как дым. Близ Корочи встретили Рижский драгунский полк, возвращавшийся из Вознесенска с музыкою и с песнями; дети мои были в восторге и удивлении от молодцов-драгун и множества серых лошадей.

При закате солнца въехали в Харьков. Мы расположились ехать всю ночь, но чугуевский почтосодержатель остановил, не хотев дать лошадей под коляску жены моей за то, что подорожная была из Кургана до Тифлиса. Когда же он увидел, что я спокойно расположился оставаться на станции, то велел закладывать и проводил нас услужливо. Он был единственный почтосодержатель, который знал немного географию России, что почтовый тракт из Сибири в Грузию вел не через Воронеж и Харьков.

Из города Изюма поднялись в гору на Кремянец, спустились на равнину, где в шести верстах от города увидели церковь, пространное село с усадьбою в обширной долине, прорезанной Донцом и Каменкою. Направо и налево и впереди темнели отдельные дубовые рощи, правый берег Донца окаймлен лесом. Местность вообще чудная!

Второе радостное свидание с родным было свидание с И. В. Малиновским: мы застали брата, преисполненного любви, в больших хлопотах с предводительским секретарем своим 327) Адарюковым; подорожная была у него в кармане, чтобы ехать к нам навстречу до Саратова. Добрая и умная жена его Марья Ивановна, урожденная Пущина, родная сестра моего товарища 328), согрела нас сердечною любовью — только и слышно было: располагайте нами и домом. Три дня отдыхали мы в Каменке: бедная жена моя ужасно кашляла. Костыли мои не позволяли мне много ходить.

Крестьяне не нуждались; обильная жатва видна была в огромных скирдах. Посетил больницу, где застал повара Алексея, который в былое время часто кормил меня самыми вкусными обедами у Анны Андреевны; повар страдал последние недели своей жизни от водяной в голове. При больнице была хорошая деревенская аптека и сведущий фельдшер; этот порядок поддерживался со времен Андрея Афанасьевича Самборского, который постоянно заботился об истинном благе крестьян. Суд стариков, по приговору коего наказывали провинившихся, водился от его времени. Тетка наша Анна Андреевна, в память отца своего, выстроила в селе церковь по плану Софийского собора в Царском Селе. Служба божественная в Каменке совершалась с особенным благоговением; хор певчих имел отличные голоса. Дружески увиделись, дружески расстались.

Чрез степи Екатеринославские мы в два дня достигли Дона; этот раз мы не были задержаны перевозом, но ехали по широкому временному мосту, устроенному нарочно для царя, проехавшего накануне при возвращении своем из Тифлиса; чрез несколько дней назначено было разобрать мост и возвратить весь материал городу Ростову. Первый ночлег в земле донских казаков имели мы в небольшом селе в доме священника, у которого за сутки перед нами ночевал царь с Орловым. Мы не встретили царя оттого, что он из Аксая повернул на Новочеркасск, когда мы ехали из Ростова в Аксай. Почтенный пастырь не мог выразить словами полноту своего счастья, когда рассказывал, как он угостил высокого гостя чаем, как он был удостоен беседою, которая была кратковременна, потому что у царя болели зубы так сильно, что был вынужден ставить пиявки. Земля донских казаков по большой дороге мало населена, но по сторонам расположены сто десять станиц. Почтовые дворы тесны, а в нескольких местах заменяются землянками. Станица Аксай свидетельствовала своими каменными зданиями и лавками о прежнем благосостоянии края; в проезд мой все большие дома были необитаемы, грозили совершенным разрушением, без оконниц или без стекол, половина железных крыш свалилась. Мне говорили любители старины, что новое уложение разорило край по прекращении торговли казаков на Дону. Защитники нового устройства, введенного Чернышевым, доказывали необходимость оного вследствие различных разбоев и злоупотреблений, бывших на Дону в то время, когда процветал край торговлею и промышленностью.

На обратном пути я лучше познакомился с этою страною и ее замечательными обитателями и снова убедился, что отдельный разбой, злоупотребление нескольких людей никогда не должны быть причиною таких мер, которые впоследствии могут притеснять или разорять целое население. Взыщите с виновных по закону, защищайте безвинных, которые столько лет со славою служили. Донское войско есть единственное в своем роде: содержание его ничего не стоило правительству; с верой и правдою служило оно России в годину бедствий, — оставьте ему его особенность, его привычки, и одежду, и бороду, не мешайте ему плавать по Дону с хлебом и с вином; пускай он машет там веслом в мирное время для обогащения края, как машет он бесстрашно в военное время своею нагайкою и саблею для защиты государства. Уже давно военная история доказала, что в аванпостной службе для разведывания о неприятеле, для внезапного нападения в целом мире нет войска лучше казаков. Летописи 1812 года наполнены их удальством.

Проехав землю донскую, въехали в область Кавказскую. В Ставрополе узнал я, что мои товарищи, выехавшие из Сибири прежде меня, были уже размещены по полкам на Кавказской линии. Только А. И. Одоевский был отправлен в Грузию, и мне назначено было ехать в Тифлис. Любящие родные это устроили. Там ожидало меня свидание со старшим сыном моим Евгением. Близ Георгиевска, с правой стороны почтовой дороги, видны Бештау, Машук, Змеиная, Железная и Верблюжая горы, окружающие прежний Горячеводск и давшие название новому городу Пятигорску. Екатериноград — большое селение или станица линейных казаков с таможнею и карантином.