Аничков дворец.
25 ноября 1825 года

25 ноября, около четырех часов пополудни, четыре лица в Петербурге получили известие из Таганрога о том, что император Александр умирает.

Это были: секретарь вдовствующей императрицы Ма​рии Федоровны Вилламов, князь Петр Васильевич Лопу​хин, председатель Государственного совета, генерал-губернатор граф Милорадович и дежурный генерал Глав​ного штаба его императорского величества Потапов.

Известие их ошеломило. И дело было не только в чело​веческих чувствах этих людей. Они поняли, что Россию ждут перемены, которые, скорее всего, затронут их соб​ственные судьбы.

Немедленно состоялось совещание, участие в котором приняли Милорадович, Потапов, командующий гвардией Воинов и начальник штаба Гвардейского корпуса генерал Нейдгардт.

Нейдгардт писал через три дня в Таганрог начальнику Главного штаба, генерал-адъютанту барону Дибичу: «25 числа вечером мы получили от вас первое несчастное изве​щение; опомнившись от первого удара, Воинов и Милора​дович в присутствии моем и Потапова решили держать это известие пока в тайне, о чем оба генерала посоветова​лись еще с Лопухиным». Но кроме этого решения было при​нято на импровизированном военном совете еще одно, выполнить которое взялись Милорадович и Воинов.

Император Николай впоследствии писал: «25-го ноября, вечером, часов в шесть, я играл с детьми, у кото​рых были гости, как вдруг пришли мне сказать, что воен​ный генерал-губернатор граф Милорадович ко мне приехал; я сейчас пошел к нему и застал его в приемной комнате живо ходящим по комнате с платком в руке и в сле​зах; взглянув на него, я ужаснулся и спросил: «Что это, Михаил Андреевич? Что случилось?» Он мне отвечал: «Ужасное известие». Я ввел его в кабинет, и тут он, зары​дав, отдал мне письма от князя Волконского и Дибича, го​воря: «Император умирает, остается лишь слабая надеж​да». У меня ноги подкосились; я сел и прочел письма, где говорят, что хотя не потеряна всякая надежда, но что го​сударь очень плох».

То, что произошло в последующие часы, стало причи​ной междуцарствия и сделало возможным восстание 14 де​кабря.

Николай немедленно после разговора с Милорадовичем поехал в Зимний дворец к вдовствующей императрице, ко​торую застал «в ужасных терзаниях». И опять-таки Марию Федоровну терзало не только естественное горе матери, те​ряющей сына, но внезапное крушение прочного — по види​мости,— устроенного и налаженного политического, а ста​ло быть, и домашнего бытия. Марию Федоровну, видев​шую две смены власти — воцарение Павла, похожее ско​рее на захват престола, чем на мирное восшествие, и сопря​женное с отстранением «наследника по завещанию» Алек​сандра, и воцарение Александра, с вторжением во дворец пьяных офицеров и убийством ее мужа,— Марию Федоров​ну, помнившую чудовищную ночь на 11 марта 1801 года, новый рубеж между двумя царствованиями и должен был привести в истерическое смятение.

Но вдовствующая императрица не играла никакой роли в надвигающихся событиях. Роль эту играли совсем другие люди.

В официальной записке, составленной позже для цеса​ревича Константина, говорилось: «Подав нужное пособие ее величеству (Марии Федоровне.— Я. Г.), его император​ское высочество, граф Милорадович и генерал Воинов приступили к совещанию, какие бы нужно принять меры, если бы, чего Боже сохрани, получено было известие о кончине возлюбленного монарха. Тогда его император​ское высочество предложил свое мнение, дабы в одно время при объявлении о сей неизречимой потере провозглить восшедшего на престол императора, и что он первый присягнет старшему своему брату, как законному наследнику​ престола».

Однако документ этот, как многие официальные доку​менты российского самодержавия, призван был не столько обнародовать истинное положение дел, сколько скрыть его. Скрыть первое столкновение интересов в правительствен ном кругу, первую схватку за власть.

Схватка эта важна не сама по себе, но как начальная, исходная ситуация междуцарствия, его механическая при​чина.

Кроме официального документа и позднейших воспоминаний Николая о 25 ноября мы располагаем еще одним свидетельством — записями в личном дневнике того же Николая. Запись за 25-е очень любопытна не тем, что там содержится, а тем, что там опущено. В этой записи нет ни звука о вечернем совещании великого князя и двух генера лов, в руках которых была в тот момент реальная власть,— военного генерал-губернатора графа Милорадовича и командующего гвардейским корпусом генерала Воинова.

«...У жены чай, иду в залы играть с детьми, вернулся к жене, ее нет; докладывают о Милорадовиче; пугаюсь; меня,— он докладывает, что получил известие от Дибича что Ангел очень плох! Уходит совершенно расстроенный Матушка посылает за мною. У жены; сказал ей; у себя с нею; Крейтон, она отпускает его. В одноконных санях едем к матушке; она удручена, но покорна. Рюль, Вилламов, по был и вернулся к себе; жена; с нею в двуместной карете к матушке». (Ночь Николай провел в Зимнем дворце. На следующий день он перебрался в Зимний дворец — навсегда.

Как видим, ни слова о совещании с Mилopaдoвичe и Воиновым в этой педантично подробной записи нет Совещание между тем было. Оно состоялось в тот промеуток времени, когда Николай «вернулся к себе». Но то что произошло в этот час-полтора, было настолько неприятно Николаю, что он, быть может, полуинстинктивно исключил это кардинальное событие из общей цепи, когда перед сном заполнял страницу дневника.

Произошло же в Аничковом дворце после восьми часов вечера следующее. Граф Милорадович и генерал Воинов которого генерал-губернатор известил о происходящем встретились и договорились о совместных действиях. Более того, их поддерживали и другие генералы, занимавшие командные посты в столице.

После этого оперативного совещания генерал-губернатор и командующий гвардией отправились в Аничков дворец. Николай только что вернулся от императрицы Марии Федоровны. Он, как мы помним, прекрасно знал о том, что российский трон предназначен ему. Знали об этом и генералы — иначе им не о чем было бы беспо​коиться.

Через несколько дней Федор Петрович Опочинин, быв​ший адъютант Константина, сохранивший с ним добрые отношения и потому избранный Николаем в качестве не​официального посредника, человек совершенно осве​домленный, рассказал декабристу князю Сергею Петрови​чу Трубецкому, а Трубецкой записал в своих мемуарах реальный вариант беседы генералов с великим князем. Когда Николай сообщил Милорадовичу и Воинову о своем праве на престол и намерении его занять, у них был уже готов ответ.

«Граф Милорадович отвечал наотрез, что великий князь Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию, что притом завещание Александра известно только некоторым лицам, а неизвестно в народе, что отре​чение Константина тоже не явное и осталось не обнародо​ванным; что Александр, если хотел, чтобы Николай насле​довал после него престол, должен был обнародовать при Жизни волю свою и согласие на него Константина; что ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все изме​не, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, Наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемое за​тем последствие будет возмущение. Совещание продолжа​лось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отка​зал в своем содействии».

Объективный, лояльный к Николаю историк Шильдер, приводя этот текст и сопоставив его с другими данными, писал: «Очевидно, что факт, сообщенный князем Трубец​ким, вполне достоверен».

Мы же, со своей стороны, вспомнив запись в дневнике Николая, усомнимся в сообщении о «двух часах ночи». На​до полагать, что совещание было менее длительным. Но суть дела от этого ничуть не меняется.

Можно было бы вообще усомниться в сообщении Трубецкого. Но оно подкреплено другими источниками. Через несколько дней после знаменательного совещания Милорадович рассказывал драматургу князю Шаховско​му, в доме которого часто бывал: «По причине отречения от престола Константина Павловича... государь передал на​следие великому князю Николаю Павловичу. Оба эти манифеста хранились в Государственном Совете, в Сенате и у московского архиерея. Говорят, что некоторые из при​дворных и министров знали это. Разумеется, великий князь и императрица Мария Федоровна тоже знали это; но наро​ду, войску и должностным лицам это было неизвестно. Я первый не знал этого. Мог ли я допустить, чтоб произне​сена была какая-нибудь присяга, кроме той, которая сле​довала? Мой первый долг был требовать этого, и я почитаю себя счастливым, что великий князь тотчас же согласился на это».

Милорадович, разумеется, слегка хитрил. Он выстраи​вал свою версию событий. Он о завещании Александра, как уже говорилось, знал. И великий князь вряд ли согла​сился «тотчас». Но дело не в этом. Важно здесь, что граф Михаил Андреевич подтвердил: 25 ноября решаю​щее слово принадлежало ему. Именно он не допустил («Могли я допустить...») исполнения воли покойного царя и присяги новоявленному наследнику.

Но разговор с Шаховским на этом не кончился.

«Признаюсь, граф,— возразил князь Шаховской,— я бы на вашем месте прочел сперва волю покойного импера​тора». Соображение было вполне здравым. Но Милорадовича воля покойного императора не устраивала. Он этого и не скрывал.

Извините,— ответил ему граф Милорадович,— корона для нас священна, и мы прежде всего должны исполнять наш долг. Прочесть бумаги всегда успеем, а присяга верности нужнее всего. Так решил и великий князь. У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить,— заключил Милорадович, ударив себя по кар​ману».

Эта последняя фраза о штыках гвардии — ключевая. Когда у тебя шестьдесят тысяч штыков в кармане, то и бумаги (манифест императора!) можно не торопиться чи​тать, и великий князь, у которого в кармане только вы​шеупомянутое завещание, но ни одного штыка, решит так лее, как ты. Милорадович чувствовал себя диктатором. И был им. Ибо он знал, что Николай в гвардии непопу​лярен, а два генерала, занимающие второй и третий после него посты в военной иерархии столицы, его, Милорадовича, поддерживают. Поскольку командующий гвардией Воинов не вступился за Николая, ясно, что он был на стороне Милорадовича, то есть Константина. А командующий гвардейской пехотой генерал Бистром сказал своему любимому адъютанту, поручику князю Оболенскому, что он никому, кроме Константина, не присягнет. У него были веские причины не желать Николая.

И еще один существеннейший момент. Петр в свое время отменил традиционный для Русского государства порядок престолонаследия — переход престола к старше​му сыну или, ежели такового нет, к ближайшему род​ственнику покойного государя. (Пресечение династии и выборы монарха, как было при воцарении Годунова, Шуйского, Михаила Романова,— экстраординарный случай.) Петр провозгласил право царя самому назна​чать себе наследника. Это привело к кровавой неразбери​хе в течение всего XVIII века. Павел, который никак не мог двадцать лет занять принадлежавший ему трон, спе​циальным законом вернул Россию к допетровскому по​рядку престолонаследия. И в 1825 году ситуация сложи​лась весьма щекотливая.

По павловскому закону 1797 года все права на пре​стол принадлежали Константину. Но цесаревич, женатый вторым браком на польской дворянке, а не на особе из вла​детельного дома, фактически лишался этих прав по указу Александра от 1820 года, корректирующему павловский закон. Тем более что после своей женитьбы Константин добровольно отказался от наследования престола. В де​кабре же 1825 года решающим обстоятельством стало то, что ни манифест, ни отречение цесаревича не были обна​родованы при жизни Александра и потому не имели законной силы. Таким образом, создалась отчаянная юридическая путаница, и по «букве закона» безусловного права на престол не имел ни один из претендентов. Но неофициальное общественное правосознание оказалось на стороне естественного наследника Константина, чему способствовали и его титул цесаревича, и упоминание его имени на богослужениях непосредственно после имени царствующего императора. Милорадович решил опереть​ся на общественное правосознание не потому, что его беспокоила юридическая сторона дела, а потому, что ему, как стороннику Константина, это было выгодно.

Если генерал-губернатор раньше и не знал о манифесте Александра и отречении цесаревича, то 25 ноября он на​верняка услышал об этом от Николая. А уж об указе 1820 года с вытекающими из него последствиями он не знать не мог. И тем не менее занял неколебимую проконстантиновскую позицию.

При всем том Милорадович не мог не понимать, что, ло​мая по своей воле ход престолонаследия, грубо вмешива​ясь в отношения между великими князьями, он вступает в крайне рискованную игру — а если Константин все-таки откажется и Николай воцарится, что тогда? Мы-то знаем, что попытка стать «делателем королей» окончилась для графа Михаила Андреевича гибелью. Он этого, разумеет​ся, знать не мог. Он вел себя последовательно и решитель​но до самого 14 декабря. Даже когда стало ясно, что Кон​стантин яростно отверг самую идею возведения его на престол, генерал-губернатор продолжал — законными и незаконными способами — мешат Николаю занять трон.

Он повел себя непоследовательно только 14 декабря — и погиб.

Александр был уже неделю как мертв, но в Петербурге этого не знали, и день 25 ноября закончился в тягостной не​определенности. Одно было ясно всем посвященным в тай​ну императорского завещания: переход престола к любому наследнику чреват событиями непредсказуемыми. В случае присяги Константину нарушена будет воля покой​ного императора и у партии Николая будет повод требо​вать восстановления справедливости. Да и неизвестно, как отнесется к этому Константин. В случае присяги Николаю— если удастся преодолеть сопротивление гвардейского командования — не возмутится ли гвардия? Опять-таки неизвестно, захочет ли Константин, опирающийся на сильную Польскую армию и гвардей​ские симпатии в столице, подтвердить свое отрече​ние?

Страшный призрак кровавых междоусобиц встал перед августейшей фамилией и близкими к ней лицами.

Едва ли не самое сильное чувство, о котором постоянно проговариваются посвященные,— страх, ужас, чувство опасности.

Принц Евгений Вюртембергский, близко наблюдавший императорское семейство в эти дни, писал: «На императ​рицу было тяжело смотреть. Постигая все значение пред​стоящей опасности, она усиливалась сохранить свое обыч​ное достоинство и величие...» И дальше: «Редко случалось мне быть свидетелем такой тревоги и самому столь живо ощущать ее».

Через несколько дней великая княгиня Александра Федоровна, подводя итог настроению при дворе, записала в дневнике: «Повсюду царит зловещая тишина и оцепене​ние; все ждут того, что должны принести с собою ближай​шие дни».

Александр Дмитриевич Боровков, оставшийся в исто​рии как правитель дел Следственной комиссии, вспоминал о настроениях в первые дни после 25 ноября: «Неопре​деленное чувство страха закралось в сердца жителей: пролетела молва, что цесаревич Константин отказывается от престола, что великий князь Николай тоже не хочет принять бразды правления; носились несвязные толки о конституции, и содрогались благонамеренные».

Александр Дмитриевич, писавший свои воспоминания через много лет после событий, подменил мотивировки, очевидно сам того не сознавая. Причиной страха были не «толки о конституции», которые возникли задним чис​лом после восстания, а укоренившееся в головах петер​буржцев представление о смене персон на престоле как о чем-то катастрофическом, чреватом кровью и потрясе​ниями.

Зимний дворец.
27 ноября

Между 11 и 12 часами 27 ноября в большой церкви Зимнего дворца служили обедню. После обедни назначен был Молебен за здравие императора Александра Павловича.

Вдовствующая императрица, Николай и великая кня​гиня Александра Федоровна во время обедни находились в ризнице.

Николай писал потом: «Дверь в переднюю была стек​лянная, и мы условились, что, буде приедет курьер из Та​ганрога, камердинер сквозь дверь даст мне знак. Только что после обедни начался молебен, знак мне был дан ка​мердинером Гриммом. Я тихо вышел и в бывшей библиоте​ке, комнате короля прусского, нашел графа Милорадо​вича; по лицу его я уже догадался, что роковая весть при​шла. Он мне сказал: «Все кончено, мужайтесь, дайте при​мер»,— и повел меня под руку; так мы дошли до перехода, что был за кавалергардскою комнатою. Тут я упал на стул — все силы меня оставили».

Дальше все шло так, как того хотел Милорадович. Из​вестив Марию Федоровну, которая после этого впала в беспамятство (ее пришлось унести из церкви), Николай выполнил волю гвардейского генералитета.

В церкви в эти минуты находился Василий Андреевич Жуковский. Он описал присягу: «Не прошло десяти минут (с того момента, как унесли императрицу.— Я. Г.), как вдруг снова отворяются северные двери: входит великий князь Николай Павлович. «Отец Криницкий,— говорит он священнику,— поставьте налой и положите на него Евангелие». Это исполнилось: налой с открытым на нем Евангелием поставлен перед царскими дверьми. «Прине​сите присяжный лист»,— продолжал великий князь. При​сяжный лист принесен. «Читайте присягу». Священник начал читать. Великий князь поднял руку; задыхаясь от рыданий, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги; но когда надобно было произнести слова: государю императору Константину Павловичу, дрожащий голос сделался твердым и громким; все величие этой чуд​ной минуты выразилось в его мужественном решитель​ном звуке».

Василий Андреевич был человеком чувствительным и доверчивым. Это окрасило его воспоминание. Любопытно, что, потрясенный и умиленный происходящим, он увидел в церкви только Николая. Между тем сам великий князь ясно пишет в дневнике, что рядом с ним находились Мило​радович, принц Евгений Вюртембергский и генерал-адъю​тант Голенищев-Кутузов.

Жуковский не мог знать, что в эти мгновения завершился «государственный переворот», начатый Милора довичем и его сторонниками вечером 25 ноября. Жуков​ский, сквозь слезы умиления взиравший на всхлипывания великого князя, выкрикнувшего напоследок имя человека, который имел не более прав на престол, чем он сам, не мог знать, какие чувства испытывает Николай. Да и мы не мо​жем в полной мере оценить состояние великого князя, твердо знавшего, что присягать должны были ему. Но рядом стоял Милорадович.

Позже, когда стало известно завещание Александра и давнее отречение Константина, многие восхищались самоотверженностью и бескорыстием Николая, знавше​го это и тем не менее мгновенно присягнувшего стар​шему брату.

Ни самоотверженности, ни бескорыстия, ни велико​душия тут не было.

Был граф Милорадович и его 60 000 штыков.

Началось стремительное движение к взрыву. Милора​дович и его сторонники загнали ситуацию в тупик.

Немедленно после собственной присяги (трое генералов присягнули вслед за ним) Николай привел к присяге внут​ренний дворцовый караул, дежурному генералу Главного Штаба Потапову приказал привести к присяге главный дворцовый караул, а начальника штаба Гвардейского кор​пуса генерал-майора Нейдгардта послал в Александро-Невскую лавру. (В лавре на молебне во здравие Алек​сандра собран был гвардейский генералитет во главе с Воиновым).

Вскоре началась повсеместная присяга полков Кон​стантину.

На умных современников действия Николая про​извели впечатление истерической спешки. Графиня Нессельроде писала в письме: «Великий князь проявил большую торопливость; он на все стороны приказывал при​сягать без всякого порядка, что к тому привело, что войска выполнили это раньше правительственных властей».

Это надо запомнить — подмена наследника повлекла за собой противозаконный порядок присяги: войска при​сягнули раньше правительствующих учреждений, хотя следовало присягать наоборот. Но удивленная этим графи​ня не знала подоплеки происходящего. Милорадович так успешно запугал великого князя настроением гвардии, что Николай спешил убедить именно гвардию в полном неже​лании посягать на права Константина. Призрак гвардей​ского бунта, прекрасно гармонировавшего с тем, что он знал о смерти своего отца и деда, стоял перед ним эти двое страшных суток.

Теперь же, однако, ему предстояло другое, куда менее страшное, но весьма неприятное испытание — объяснить свое поведение тем, кто знал об истинном положении дел с престолонаследием.

Когда Николай пришел к императрице-матери и рас​сказал о происшедшем, она в ужасе воскликнула: «Что вы сделали? Разве вы не знаете, что есть акт, назна​чающий вас наследником?»

Петербургский гарант завещания покойного императо​ра князь Александр Николаевич Голицын находился во время присяги в лавре. Услышав о смерти Александра, он бросился во дворец. Встреча с ним была, надо полагать, одним из самых неприятных впечатлений Николая в этот день. «В исступлении, вне себя от горя, но и от вести во дворце, что все присягнули Константину Павловичу, он начал мне выговаривать, зачем я брату присягнул и других сим завлек, и повторил мне, что слышал от матуш​ки, и требовал, чтобы я повиновался мне неизвестной воле покойного государя; я отверг сие неуместное требова​ние положительно, и мы расстались с князем: я — очень довольный его вмешательством, он — столь же моей не​уступчивостью».

Теперь, когда вопреки закону и традиции войска приягнули первыми, надо было организовать присягу прави​тельствующих учреждений, и прежде всего Государствен​ного совета. Поскольку один из экземпляров завещания хранился именно в Государственном совете, то вопрос о престолонаследии неизбежно должен был встать и там — с особой остротой.

Тайное общество.
27 ноября

Ранним утром этого дня Рылеев, почувствовавший себя больным, послал записку барону Штейнгелю, жившему в том же доме, приглашая его к себе. Штейнгель был занят, спешности приглашения не понял и не по​шел.

Александр Бестужев на следствии так описал утрен​ние события, параллельные тому, что происходило во дворце: «Пришел Якубович с подтверждением того же (болезни Александра.— Я. Г.), но мы никак не ожидали, чтобы болезнь так скоро сразила императора. Якубович вышел и через пять минут вбежал опять, говоря: «Госу​дарь умер, во дворце присягают Константину Павлови​чу— впрочем, это еще не верно, говорят, Николаю Пав​ловичу по завещанию следует»,— и выбежал».

Показания Рылеева дают одну живую и существен​ную деталь: «...Якубович... вбежал в комнату, в которой я лежал больной; и в сильном волнении с упреком сказал мне: «Царь умер! Это вы вырвали его у меня!» Вскочив с постели, я спросил Якубовича: «Кто сказал тебе?» Он назвал мне не помню кого-то, прибавил: «Мне некогда; прощай!» — и ушел».

Принесенное Якубовичем известие, по словам Алек​сандра Бестужева, «поразило нас, как громом, я надел мундир — и встретился в дверях с братом Николаем. «Что делать?» — «Я поеду узнать в какой-нибудь полк, кому присягают, далее, право, не знаю». Я и поехал в Измайловский, спрашиваю, один говорит — Константину, Другой — Николаю, третий — Елисавете».

Интересно проследить, в чем сходятся и в чем рас​ходятся показания декабристов на следствии, данные по Зрячим следам событий, с воспоминаниями, написан​ными через много лет. Николай Бестужев писал:

«Более года прежде сего в разговорах наших я при​вык слышать от Рылеева, что смерть императора была назначена обществом эпохою для начатия действий оного и когда узнал о съезде во дворце, по случаю нечаянной кончины царя, о замешательстве наследников престо​ла, о назначении присяги Константину, тотчас бросился к Рылееву. Ко мне присоединился Торсон. Происшествие было неожиданно; весть о нем пришла не оттуда, откуда ожидал я, и вместо начатия действия я увидел, что Ры​леев совершенно не знал об этом. Встревоженный, вол​нуемый духом, видя благоприятную минуту пропущен​ною, не видя общества, не видя никакого начала к дейст​вию, я горько стал выговаривать Рылееву, что он посту​пил с нами иначе, нежели было должно. «Где же общест​во,— говорил я,— о котором столько рассказывал ты? Где же действователи, которым настала минута пока​заться? Где они соберутся, что предпримут, где силы их, какие их планы? Почему это общество, ежели оно сильно, не знало о болезни царя, когда во дворце более недели получаются бюллетени об опасном его положении? Еже​ли есть какие намерения, скажи их нам, и мы приступим к исполнению — говори!»

Рылеев долго молчал, облокотясь на колено и поло​жив голову между рук. Он был поражен нечаянностью случая и наконец сказал: «Это обстоятельство явно дает нам понятие о нашем бессилии. Я обманулся сам, мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число наличных членов в Петербурге невелико, но, не​смотря на это, мы соберемся опять ввечеру, между тем я поеду собрать сведения, а вы, ежели можете, узнайте расположение умов в городе и войске».

Батенков и брат Александр явились в эту минуту, первое начало происшествий, ознаменовавших период междуцарствия выразилось бедным собранием пяти человек.

Николай Бестужев бежал к Рылееву утром 27 ноября 1Я25 года, чтобы излить недоумение и обиду, обиду сильного и ценящего свою силу человека, которого лишили возможности действовать. Это чувство разделял с ним его близкий друг Торсон. Это было главным для него оез двадцать лет. И соответствующим образом его памятьвыстроила картину события. Ибо реальная картина не соответствовала задаче мемуариста. Николаю Бесту​жеву было еще и чрезвычайно важно показать бессилие и растерянность тайного общества 27 ноября, чтобы от​тенить тот подвиг, который совершили заговорщики, пе​реломив свою беспомощность и героическим усилием собрав к 14 декабря достаточно сил для восстания.

Странно, казалось бы, что он забыл о болезни Ры​леева и «послал» его ездить по городу, хотя на самом деле собирать сведения отправился Александр Бестужев. Странно, что, придя к Рылееву, не увидел там Алек​сандра, а помнил, что тот пришел позднее вместе с Батенковым. Странно и то, что Александр Бестужев в своих показаниях молчит о присутствии у Рылеева Торсона. И уж совсем, казалось бы, странно, что Николай Бесту​жев так убежденно говорит о полной неосведомленности Рылеева. Между тем, как мы знаем, Рылееву было пре​красно известно о болезни царя, а к моменту появления Бестужева и Торсона — и о его смерти.

Но все это кажущаяся странность. Мог ведь Жуков​ский не увидеть в момент присяги рядом с Николаем трех генералов. На сопоставлении свидетельств декабристов об утреннем свидании у Рылеева можно изучать явление избирательности и смысловой направленности человечес​кой памяти. Каждый из них запомнил свое — по какой-то внутренней причине. Каждый из них говорит правду — свою правду. И общая картина восстанавливается только на основе совмещения их свидетельств.

Утром 27 ноября на квартире Рылеева действительно сошлись и братья Бестужевы, и Торсон, и Батенков. Но и Рылеев и Александр Бестужев во время следствия были сосредоточены на фактической стороне событий, то Николай Бестужев в Сибири думал о сути происшедшего. И его свидетельство для нас чрезвычайно важно.

Это — точка отсчета. Отсюда — от организационного Нуля — началось их восхождение на вершину восстания.

Константин и Николай:
за и против.

Теперь, прежде чем двигаться дальше, надо понять, почему симпатии гвардии (и не только гвардии) ока​зались на стороне Константина, достойного сына своего отца, запятнанного уголовным преступлением, солдафона, исповедующего принцип абсолютного подчинения.

Разумеется, Константина за те годы, что он жил в Вар​шаве, несколько забыли. А новое поколение гвардейских офицеров и просвещенных молодых людей не знало его во​все. Но люди среднего возраста помнили его прекрасно и понимали, чего от него можно ждать.

Та же графиня Нессельроде писала: «Все эти люди, которые желают его, станут проливать горькие слезы».

Командир гвардейской бригады генерал-майор Сергей Шипов, о котором у нас еще пойдет речь, назвал Константи​на «злым варваром».

Но большинство было все же за цесаревича. Почему?

Главным образом потому, что проконстантиновское большинство опиралось преимущественно на слухи. Нико​лай был тут — весь на виду. С ним все было ясно. Констан​тин именно по причине долгого отсутствия внушал неопре​деленные надежды, всегда связанные с переменой государя. Про него смутно толковали, что он хочет отменить крепо​стное право. (Уже после воцарения Николая к Констан​тину в Варшаву ходили крестьянские ходоки с жалоба​ми.) Гвардия знала, что в Польше у Константина служат не двадцать пять лет и даже не двадцать три, а всего во​семь. Знала, что солдатское жалованье в Польше выше столичного, что кормят там лучше. Петербургскому гвар​дейскому солдату не было дела — да он и знать этого не мог,— что Константин существенно регламентирован конституционным устройством Польши. Измайловец или московец готов был считать цесаревича — старого суво​ровского служаку! — прямым отцом русского солдата и ждал от него послаблений.

А офицерство?

Декабрист Булатов писал из крепости великому князю Михаилу Павловичу: «После кончины отца отечества по городу носились разные слухи насчет престола, большая часть народа желали иметь государем царствующего в то время его императорское высочество цесаревича Кон​стантина Павловича, в опытности, доброте души, щедро​сти, надеялись, что будет введено устройство в государ​ственных делах, и немалую цену давали, что не будет по​селения, на стороне ныне царствующего императора была весьма малая часть. Причины нелюбви к государю находи​ли разные: говорили, что он зол, мстителен, скуп, воен​ные недовольны частыми учениями и неприятностями по службе, более же всего боялись, что граф Алексей Андрее​вич (Аракчеев.— Я. Г.) останется в своей силе».

Декабрист Батенков показывал на следствии: «Я, однако же, сему (замене Николая Константи​ном.— Я- Г ) радовался, полагая, что при государе цеса​ревиче изменится совершенно внешняя политика, гречес​кие дела примут благоприятный оборот. Священный со​юз рушится, военные поселения не будут продолжаться и что вообще двор наш примет некоторый народный харак​тер, имея императрицу, не совсем чуждую нашего языка и нравов и рожденную не для престола, а государь, за​трудняясь в фамильном быту, искать будет в своем народе.

Против особы нынешнего государя я имел предубеж​дение по отзывам молодых офицеров, кои считали его величество весьма пристрастным к фрунту, строгим за все мелочи и нрава мстительного. Сверх того, каза​лось мне, что со вступлением его на престол множество пруссаков вступят в русскую службу и наводнят Рос​сию, которая и без того уже кажется как бы завоеван​ною».

(По словам близкого к Федору Глинке Григория Переца, повсеместно осуждалась «взыскательность бывшего тогда великого князя Николая Павловича... коего опи​сывали скупым и злопамятным».)

Если характеристики Николая почти совпадают у не​далекого Булатова и у широко мыслящего, образован​ного Батенкова, то характер надежд на Константина су​щественно разнится. Булатов мыслит категориями сред​него офицерского слоя: государь с добрым сердцем щедрый, порядок в управлении наведет. Батенков смотрит куда шире. Он на первое место ставит проблемы внешне​политические. Он из офицерской элиты, смертельно ос​корбленной тем Александром, который после славных по​ходов 1813—1814 годов стал душой реакционного Свя​щенного союза, тем Александром, который предал гре​ческое дело. А европейские революции, задавленные Священным союзом монархов, и восстание греков, подав​ленное турками с молчаливого согласия александровской России, были для этой декабристской и продекабристской среды делом трагически личным, связанным с осво​бождением самой России. Батенков знает, что когда-то юного Константина императрица Екатерина прочила в константинопольские императоры и собиралась завоевать для него турецкие владения. Отсюда и надежда на прогреческие симпатии цесаревича. Батенков знает, что Польша управляется конституцией, и верит, что привыкший к ней Константин не сможет придержи​ваться принципов Священного союза. Он приспосабливает семейные обстоятельства жизни цесаревича к своим «сла​вянофильским» воззрениям, и польское, то есть славянское, происхождение будущей императрицы кажется ему «народнее» немецкого происхождения Александры Федо​ровны. Он рассчитывает, что отторгнутый своей женитьбой от придворных кругов Константин будет искать опоры в народе.

Все это были, разумеется, иллюзии — но иллюзии, много нам объясняющие. Только будучи доведен до край​ности, умный и проницательный человек мог впасть в та​кое трагическое заблуждение.

И в одном только решительно сходятся столь разные Булатов и Батенков — оба верят, что Константин упра​зднит военные поселения и, стало быть, придет конец власти Аракчеева.

Комплекс проконстантиновских иллюзий Булатова и Батенкова, очевидно, покрывает основной спектр надежд русского офицерства — и гвардейского прежде всего — на нового императора.

И было еще одно обстоятельство, которое они, быть может, и не формулировали для себя в словах, но кото​рое не могли не сознавать. Как это ни странно, но Кон​стантин, участник суворовского похода в Италию, участ​ник и активный свидетель наполеоновских войн, воспри​нимался ими как человек своей эпохи, с которым можно на каком-то этапе найти общий язык. Которого, всяком случае, можно и потерпеть, с которым можно некоторое время и послужить. В Николае они видели явление принципиально чужое. Он был человеком иной эпохи, наступления которой допустить было нельзя. Те качества, что они в нем видели,— скупость, холодная жестокость, абсурдный педантизм, бессмысленная злопа​мятность— были и чертами его грядущей эпохи.

Розен вспоминал: «Когда великий князь Константин Павлович, в минуту строптивости своей молодости, на полковом учении, с поднятым палашом наскочил на пору​чика Кошкуля, чтобы рубить его, тот, отпарировав, от​клонил удар, вышиб палаш из руки князя и сказал: Не извольте горячиться". Учение было прекращено, че​рез несколько часов адъютант князя приехал за Кошкулем и повез его в Мраморный дворец. Кошкуль ожидал суда и приговора, как вдруг отворяется дверь, выходит Константин Павлович с распростертыми объятиями, об​нимает Кошкуля, целует его и благодарит, что он спас его честь, говоря: „Что бы сказал государь, что бы поду​мала вся армия, если бы я на учении во фронте изру​бил бы своего офицера?.." Когда великий князь извинил​ся перед обществом офицеров всей кирасирской бригады, то рыцарски объявил, что готов каждому дать полное удовлетворение; на это предложение откликнулся М. С. Лунин: „От такой чести никто не может отказать​ся!"» Константин отшутился.

От Николая ничего подобного ждать не приходилось. Когда в 1820 году пятьдесят два офицера Измайловского полка решили уйти в отставку из-за грубости Николая Павловича, то дело было с трудом улажено отнюдь не извинением.

Когда в 1822 году в Вильне тот же Николай, командо​вавший гвардейской бригадой, перед строем лейб-гвардии егерского полка кричал капитану Норову, члену тайного общества: «Я вас в бараний рог согну!» — оскорбив тем самым полк, то дело кончилось отнюдь не извинениями и «рыцарскими предложениями», а отставками и переводами в армию.

Любопытно, что после 14 декабря «норовская история» начальственных головах безошибочно связалась с исто​рией тайного общества. Командовавший тогда полком генерал Головин писал официальному историографу Модесту Корфу; «Беспорядок, происшедший в Вильне между офицерами лейб-гвардии Егерского полка во время коман​дования моего этим полком, без всякого сомнения, находится в связи с печальными событиями, ознамено​вавшими 14 декабря 1825 года. Из донесения моего от 8-го марта 1822-го года командовавшему тогда 1-ю Гвардей​скою дивизиею великому князю, ныне царствующему госу​дарю императору Николаю Павловичу, видно, что глав​нейший виновник вышеупомянутого беспорядка капитан Норов принадлежал, как после оказалось, к тайному обществу злоумышленников, имевших самые преступные намерения». Отстаивание гвардейским офицером своего достоинства даже в пределах привычных понятий дворян​ской чести сливалось в сознании начальства в конце алек​сандровского царствования, а тем паче в николаевское, с мятежным духом. Такова была государственная идея, ко​торую олицетворял молодой император.

Ясно, что психологически Константин как личность и как политический типаж был им понятнее и ближе, чем Нико​лай, и в эти короткие дни, когда их мысль работала особен​но стремительно и остро, будущие мятежники, вчерашние реформаторы, догадывались, что в империи Николая им места не будет. Не физически — затаиться и выполнять служебный ритуал они смогут. Но внутренне им придется перестроить, сломать себя — или уйти, спрятаться в имениях, в своих кабинетах, в своей частной жизни. (Они не знали, что и частная жизнь в грядущую эпоху не будет спасением.)

Александр Бестужев на следствии так объяснил свою приверженность присяге цесаревичу: «Я с малолетства люблю великого князя Константина Павловича. Служил в его полку и надеялся у него выйти, что называется, в люди, недурно езжу верхом; хотел также поднести ему книжку о верховой езде, которой у меня вчерне написано было с три четверти... одним словом, я надеялся при нем выбиться на путь, который труден бы мне был без знатной породы и богатства при другом государе».

С одной стороны, это признание — тактический ход, чтобы представить свои действия в виде понятном и без​обидном. Но с другой — есть в этом признании серьезный смысл.

Мы знаем, что в случае воцарения Константина вождя​ми тайного общества положено было общество законсер​вировать и стараться занять важные посты — для буду​щих акций. И в этой ситуации Бестужев, очевидно, и соби​рался действовать именно так, как говорил своим следо​вателям. И чрезвычайно существенно то, что он верил — при Константине кавалерийский офицер без знатности, бо​гатства и связей может сделать карьеру только личными достоинствами: искусством верховой езды, увлеченностью своим—кавалерийским—делом (книга о верховой езде!). При «другом государе», то бишь при Николае, этих средств, приемлемых для порядочного человека, явно ока​жется недостаточно.

Ссыльный Пушкин, узнав в Михайловском о присяге Константину, писал 4 декабря Катенину: «...как поэт раду​юсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма: бурная его молодость, походы с Суво​ровым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. К тому ж он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего».

Декабристы верили — при Константине, в котором, Казалось, жив был дух той эпохи, когда двадцатилетние храбрецы становились генералами, можно будет лихостью И офицерской сноровкой «выйти в люди». А «выйдя в Люди», получив полки и дивизии, на этом новом уровне Сияния потребовать реформ. То есть остаться собой, Остаться в своем, активном историческом слое. Выполнить Долг.

Надеялись же они, убрав — так или иначе — с полити​ческой сцены Николая, договориться, опираясь на гвардей​ское большинство, с Константином о введении конститу​ции.

Константин все же был для них человеком славного прошлого, первой половины александровского царствова​ния. А Николай — человеком зловещего, туманного буду​щего...

А генералитет? Милорадович? Бистром? Другие, о ко​торых речь впереди?

Вряд ли они не знали, что такое в действительности Константин Павлович. Но при всей своей осведомленности они были поставлены перед четким выбором — Константин или Николай. (Вопрос об одной из вдовствующих импе​ратриц мог встать только после того, как отпали бы канди​датуры великих князей.) И эту альтернативу они решили одинаково — каждый из индивидуальных соображений.

Для Милорадовича Константин был старый боевой товарищ, личный друг. Милорадович, зная отвращение Константина к государственным занятиям и к самой мысли о троне, рассчитывал, что при нем он, Милорадович, будет вторым человеком империи, как при Александре был Арак​чеев. При Николае он ни на что подобное рассчитывать не мог. Но вполне возможно, что им двигали не только карь​ерные расчеты. Правитель конституционной Польши более соответствовал полулиберальной и антикрепостнической позиции Милорадовича, чем Николай.

Как относился к Константину Бистром, мы не знаем. Но что он терпеть не мог Николая — это ясно. Кроме их слу​жебных взаимных неудовольствий дело было еще и в прин​ципиально различном отношении к солдату и службе. Николай был тиран, хотя и из высокопринципиальных со​ображений, а Бистром — командир суворовского типа, лю​бящий солдат и любимый ими. Бистром не обладал поли​тическими амбициями Милорадовича, но перспектива служить под началом своего недавнего подчиненного или же остаться не у дел не могла его радовать.

Для генералов, занимавших посты менее значитель​ные, авторитет Милорадовича и Бистрома значил много. Было и еще немало личных и служебных причин, о которых мы просто не знаем.

Во всяком случае, и участники генеральской оппозиции, совершившие «государственный переворот» 25—27 нояб​ря, и будущие мятежники 14 декабря в первые дни междуцарствия, пытаясь оценить обстановку и сделать выбор, учитывали факторы как бытовые и служебные, так и высополитические, вплоть до внешнеполитических. И те и другие понимали кризисность, переломность момента. И потому – рисковали.