Но, едва Екатерина скончалась, Павел устраняет Лагарпа и вызывает Аракчеева из Гатчины.
Соединив его руку с рукою Александра, Павел велит им быть друзьями. Заметив, что рубаха на Аракчееве забрызгана грязью, «наследник цесаревич» приказывает выдать ему чистую из своего гардероба...
Услугу за услугой оказывает Аракчеев Александру: это он, Аракчеев, входил на заре в супружескую спальню наследника и давал ему на подпись присланные от Павла экстренные «циркуляры». Это он брал на себя обучение полков, порученных Павлом Александру. Это он чинил расправу над провинившимися в несоблюдении тех или иных «артикулов» гатчинского сумасбродного владыки. Один Аракчеев умел заслонить Александра от отцовского гнева.
В мрачном вихре павловского времени, когда царская милость и жестокая опала своенравно сменялись одна другою, закружился и сам Аракчеев. Ордена и чины сыпались на него градом, и Аракчеев становился все более могущественным. Налево и направо расточал он палочные удары, оплеухи, оскорбления.
Узнав, что оскорбленный Аракчеевым полковник застрелился, Павел прогнал Аракчеева в незадолго до этого подаренную ему Грузинскую волость Новгородской губернии. Но вскоре Аракчеев снова в Петербурге. Он возведен в графское достоинство и на своем гербе собственноручно выводит: «Без лести предан».
Теребя за загривок в присутствии Александра своего ирландского дога, Павел изрек: «На пороге своих апартаментов должно неизменно держать злого сторожевого пса».
Видя в Аракчееве такого сторожевого пса, Павел держал его при себе до самой смерти.
Дружеские отношения с Аракчеевым не мешали Александру жаловаться в тайных письмах Лагарпу, что «несчастное отечество мое находится в состоянии, не поддающемся описанию».
Когда был задушен Павел, Александр собственными глазами видел на улицах людей, которые, как в светлый праздник, целовались от радости.
Вскоре по восшествии на престол Александр нашел на своем письменном столе анонимное письмо. Навсегда врезались в памяти Александра строки этого письма о том, что империя, которой ему предстоит управлять, не имеет себе подобной не только в Европе, но и в летописях прошедших веков; что она заключает в себе десять климатов; что от севера до юга и от запада до востока она изобилует бесчисленными по количеству и разнообразию богатствами; что богатства эти не случайны, а заложены в самой ее природе; что Россия владеет реками, кои, изливаясь в пять морей, ожидают только попечительной руки правительства, которая соединила бы их и создала бы этим кратчайший путь «сообщить изделия Европы изделиям Азии, а богатства азиатские — Европе».
«И едва ли не самым ценным достоянием Российской империи, — писал анонимный автор, — являются гражданские добродетели населяющих ее народов».
Узнав, что автором письма был Каразин, тот самый, который в предыдущее царствование за попытку бежать за границу был посажен в Петропавловскую крепость и оттуда смело писал Павлу, что хотел укрыться от жестокости его правления, при котором свободный образ мыслей почитался тяжким преступлением, Александр назначил Каразина правителем дел министерства народного просвещения...
Вслед за Каразиным кто только не предлагал новому царю проектов преобразования государственного строя в России! Вот они выстроились сейчас в воображении Александра, эти «попечители» русского народа: Сперанский, Мордвинов, Новосильцев, Адам Чарторыйский. Подал свой проект и возвращенный из ссылки Радищев... Все они ждут от Александра радикальных реформ в политическом и гражданском устройстве государства. Их не удовлетворяют отдельные либеральные уступки. Никакие посулы не вносят успокоения во взбудораженные умы граждан. Ропот недовольства и разочарования становится все громче, а Александр хорошо знает, что ропот — первое дуновение бури, которая сметает с трона неугодных народу властителей.
«Ропот — это первые языки пламени, из которого рождается пожар революции», — писал Лагарп в тайном послании своему бывшему воспитаннику.
Александру становится страшно. Сторожевой пес — Аракчеев — призывается в Петербург. Аракчеевым хочет Александр заслониться от надвигающейся грозы, как раньше заслонялся от отцовского гнева. Аракчеев пресмыкается у ног царя. Он его неизменный советник во всех делах — личных и государственных. Он его постоянный спутник во всех многократных путешествиях...
Александр был так погружен в думы, что не слышал, как вошел генерал-адъютант Чернышев.
— Манифест выправлен, ваше величество, — доложил он. Александр не пошевельнулся.
«Не слышит он, что ли?» — подумал генерал и громче повторил ту же фразу.
Александр поднял на него глаза, еще сохраняющие выражение досады и огорчения.
— Прикажете огласить, государь?
— Только новые дополнения, — коротко приказал царь.
Чернышев откашлялся и стал читать:
«Самая важность совершенных россиянами подвигов показывает, что не мы то сделали, а бог для свершения сего нашими руками дал слабости нашей великую силу, простоте нашей — свою мудрость, слепоте нашей — свое всевидящее око. Что изберем? Гордость или смирение? Гордость наша будет неблагодарна, преступна пред тем, кто излил на нас толикие щедроты. Она сравнит нас с теми, кого мы низложили. Смирение же наше исправит наши нравы, загладит нашу вину перед господом, принесет нам честь и славу и покажет миру, что мы никому не страшны, но и никого не страшимся».
— Теперь мне нравится, — одобрил Александр, — но обнародовать этот манифест следует, конечно, после того, как вся наша армия возвратится в Россию.

По четвергам Михаил Сергеевич Лунин проводил вечера у госпожи Роже, вдовы своего покойного друга, видного деятеля наполеоновской Франции.
В ее салоне собирались еще уцелевшие в империи Бурбонов передовые люди Франции. Мадам Роже просила Лунина привести к ней «прославленного молодого генерала Волконского», и Лунин зашел за ним в обширный особняк, занимаемый прежде одним из наполеоновских маршалов.
У Волконского, который жил в Париже так же широко и хлебосольно, как и в Петербурге, было людно и шумно.
— А, легок на помине, — встретили Лунина его однополчане, — здесь только что высказывалось предположение, что ты непременно вызовешь на дуэль государя Александра Павловича. Даже держали пари!
— За предполагаемый к обнародованию манифест? — с улыбкой спросил Лунин. — Так вы тоже знаете его возмутительное содержание?
— Нет, в самом деле, Михайло Сергеевич, — полушутя сказал Волконский, — хотел же ты когда-то драться с великим князем Константином Павловичем. Так почему бы тебе не вызвать теперь его венценосного братца?
Лунин оглядел взволнованных товарищей, раскурил поданную ему трубку и заговорил, как всегда, с невозмутимым спокойствием:
— Волконский вспомнил случай, когда цесаревич Константин замахнулся палашом на офицера нашего гусарского полка. Этим он оскорбил весь полк. А нынешним манифестом Александр оскорбляет всю Россию. Ведь из манифеста этого явствует, что наши самоотверженно бившиеся с врагом солдаты, наши храбрые офицеры, наши мудрые полководцы, весь русский народ, проявивший чудеса героизма в борьбе с чужеземными полчищами, — все они и недальновидны и слабы... И кабы не господь бог, никаких подвигов свершить не могли бы...
— Возмутительно! — раздались со всех сторон негодующие возгласы.
— Это оскорбление всем русским!
— Разве не своею кровью искупили сотни тысяч русских свободу целой Европы?!
— То, что государь ныне так смиренно склоняется пред богом, — продолжал Лунин с иронией, — несомненно придает его земному величию небесную окраску. Но это — его личные отношения с небом. Нас же интересуют намерения Александра Павловича в отношении того, чем он собирается ознаменовать великие деяния, свершенные русским народом за годы только что законченной тяжкой войны. — Лунин снова обвел лица товарищей своим глубоким взглядом.
— Три года тому назад, — вспомнил Волконский, — когда мадам де Сталь гостила в Петербурге, мне довелось слышать ее разговор с государем. Де Сталь сказала тогда царю, что его характер — уже конституция для России, а его совесть — гарантия этой конституции.
— Французская писательница, видимо, не знала, что в это время Александр уже послал в ссылку Сперанского за составление будущей русской конституции, — проговорил невысокий офицер с энергичным, умным лицом.
— Кто же не знает, как изменились характер и совесть Александра,— хмуро произнес молодой человек в штатском и, прихрамывая, зашагал по большому пушистому ковру, протянутому через весь кабинет.
— Да, царь уже не масон!
— От воспитания Лагарпа у него ничего не осталось!
— Лагарп, отстраненный Павлом от воспитания своих сыновей, вернувшись к себе на родину, сделался одним из видных прогрессивных деятелей Швейцарии... — снова заговорил Волконский.
— Видимо, по этой причине Александр ни разу не пригласил к себе своего бывшего наставника, — вставил Лунин.
— Летом они встретились на Венском конгрессе, — продолжал Волконский. — Я как раз был в свите государя, когда Лагарп, теперь уже маститый старец, был принят Александром. О чем шла беседа между ними, никто не знает. Но когда Лагарп вышел из царского кабинета, вид у старика был очень огорченный, хотя грудь его была украшена Андреевской лентой и звездой.
— Еще бы не огорчаться! — попыхивая трубкой, усмехнулся Лунин. — Ведь от Александра ждали, что он будет играть на этом конгрессе первую роль, как основатель и охранитель коалиции, свергнувшей Наполеона. А он вел себя, как танцор весьма затейливых кадрильных фигур. Причем танцор весьма неразборчивый в выборе пары: то увивался за Меттернихом, то за Веллингтоном и Гумбольдтом, то приседал даже перед Талейраном...
— Если бы не бегство Наполеона с Эльбы, неизвестно до чего бы дотанцевался наш царь на этом «танцующем конгрессе»...
— Или вернее на этом собрании победителей для дележа добычи, отнятой у побежденного, — пояснил Лунин. — Идут слухи, что наш император занят сейчас мыслью основать союз с Австрией и Пруссией.
— Я слышал об этом от баронессы Крюднер, — ответил Волконский. — Это будет реакционнейший союз.
— Александр уже на деле заявляет себя поборником консервативных принципов легитимизма.
— Он собирается навести новый порядок в Европе, враждебный свободолюбивым чаяниям народов.
— Теперь понятно, для чего государь вызвал в Вену своего лучшего друга — Аракчеева!
— Этот лукавый царедворец уже вырвал из венка былой славы Александра лучшие цветы!
— Аракчеевские когти чувствуются повсюду! — присоединил свой голос к хору гневных возгласов офицер егерского полка.
— В двенадцатом году Аракчеев заявил: «Что мне до отечества, был бы в безопасности государь». Ныне льстивый царедворец мог бы сказать: «Что мне до чести государя — были бы у меня его милости и неограниченное диктаторство...»
Шагающий по комнате русоволосый молодой человек в штатском надел очки и, поворачивая голову в сторону каждого возгласа, терпеливо ждал, пока они стихнут.
— Сейчас Александр не любит вспоминать о своем былом либерализме, — заговорил он, — как не любят вспоминать о грехах молодости. Но для нас невозможно допустить, чтобы наш народ, победоносно закончивший такую войну, был снова ввергнут в пучину варварства и бесправия... Чтобы наши солдаты, которые удивили мир богатырской силою и величием воинского духа, не заслужили бы права стать, свободными гражданами свободной России. Александр Радищев справедливо указывал Екатерине, что народ российский рожден для величия и славы. — Он подошел к столу и выпил залпом бокал вина, потом вопросительно оглядел всех, как бы спрашивая, может ли он продолжать.
— Говорите, говорите, Тургенев! Говорите, Николай Иванович!
— Мы вас слушаем, комиссар!
«Комиссаром» называли Николая Ивановича Тургенева потому, что, будучи штатским, он сопровождал русскую армию в должности комиссара центрального департамента. Тургенева уважали за его прямодушие, за любовь к наукам, которые он штудировал сперва в Московском, потом в Геттингенском университетах. Старший брат Тургенева, Александр, познакомил его с Жуковским, Карамзиным, Вяземским. Отец братьев Тургеневых, видный масон, с детства внушал сыновьям отвращение к рабству и гордился тем, что о них говорили: «Молодые Тургеневы олицетворяют собою честь и честность».
— Одной из величайших добродетелей нашего народа, — продолжал Тургенев, — добродетелей, которые обеспечивают незыблемость нашего отечества, является всегдашняя готовность русского человека отдать за родину свою жизнь. Кто из вас не согласится, что ратник наш, защищая грудью родную землю, не мечтает о славе — утешительнице умирающих. Что он не ждет себе за это награды, что горькая его участь крепостного не переменится и после двадцати сражений, в коих он участвовал. Что единое его побуждение к неслыханной храбрости — есть только беззаветная его любовь к отчизне...
— Стыд нам и позор! — воскликнул совсем еще юный гвардейский офицер с необыкновенно лучистыми синими глазами. — Стыд и позор, если мы не подвинем вперед дела освобождения от ига рабства миллионов наших собратий — Он охватил обеими руками свою голову и закачался из стороны в сторону, как от сильной боли.
— Успокойтесь, Сергей Иванович, — Тургенев положил ему на плечо руку. — Я заверяю вас, и Лунина, и вас, Волконский, и всех, кто меня сейчас слушает, что возврат к старому для России невозможен.
— Не потому ли, что вам этого не угодно? — невесело пошутил офицер с длинными украинскими усами.
— Нет, не потому, Иван Иванович. А потому, что войны нынешнего века неопровержимо доказали, что русский человек — одет ли он в сермягу, солдатскую шинель, или в иную одежду — достоин свободы более, чем какой-либо другой народ. Россияне, побывавшие в походах, воочию убедились, что в странах, где рабство низвергнуто, люди живут лучше; следовательно, без свободы улучшения в жизни быть не может. И, если эта свобода не будет дана свыше, мы с вами будем свидетелями, как народ наш сам возьмется добывать ее с оружием в руках...

Лунин вопросительно взглянул на него.
— Я совершенно уверен, — продолжал Сен-Симон, — что вы непременно начнете заниматься политикой.
Легкая усмешка тронула губы Лунина:
— А разве вы не признаете такого занятия?
Сен-Симон нахмурился.
— Единственный класс общества, — заговорил он после некоторого раздумья, — класс, в котором я желал бы видеть увлечение политической борьбой, — это индустриальный класс. Интересы этого класса таковы, что они непременно совпадут с интересами огромного большинства общества. Для меня же политика — неизбежное зло, тормоз, замедляющий прогресс человечества.
Лунин закусил губу, чтобы не рассмеяться.
— А что такое прогресс? — спросила от чайного стола мадам Роже.
— Прогресс, — Сен-Симон слегка повернул к ней голову, — прогресс это не что иное, как постоянно увеличивающееся различие между человеком и животным. Уверяю вас, — снова обратился он к Лунину, — чисто политические стремления никогда не могут привести к тем желательным результатам, которые могут дать радикальные экономические реформы. Чтобы провести такие реформы, конечно, нужна предварительная подготовка народного сознания...
Продолжая развивать свои мысли, Сен-Симон зашагал по гостиной, в которой было много бронзы, фарфора, картин и цветов в причудливых китайских вазах. Его сухая фигура с болезненно бледным лицом резко контрастировала со всем кокетливо-нарядным убранством комнаты.
— Рационалистическая философия, — вслух рассуждал Сен-Симон, — имела одну цель: разрушение старой системы. Энциклопедисты ставили перед собою одну задачу — противопоставить существующему строю со всеми его жестокостями и несправедливостью строй разумный и естественный. Они стремились найти вечные и неизменные законы идеального общественного строя. И тогда, — философствовали они, — в мире должен воцариться Разум, при господстве которого исчезнут с лица земли горе, невежество и нищета. Мне чужда такая концепция...
Остановившись возле одной этажерки, он взял с нее какую-то вещицу, повертел в руках и, поставив на место, снова зашагал, продолжая говорить со сдержанным волнением:
— Я прожил большую жизнь, друзья мои. Жизнь, которая тесно связана с самым замечательным периодом истории моей дорогой Франции. Я пережил четверть века старого порядка, революцию, империю Наполеона и, наконец, реставрацию. И на основе опыта этих великолепных десятилетий я выдвигаю новую идею закономерности общественного развития. Я категорически утверждаю, что будущее человечества зависит от совокупности развития трех двигателей: чувства, науки и промышленности. Человек до сих пор эксплуатировал человека. Со времен далекой древности существовали: господа и рабы, патриции и плебеи, бездельники и трудящиеся. Это история человеческого общества до наших дней. Всеобщая ассоциация — вот ее будущее. Каждому — по его способности. Каждой способности — по ее делам. Вот новое право, которое должно заменить привилегии завоевания и рождения, человек больше не будет эксплуатировать человека, но, соединившись с другими людьми, эксплуатирует мир, отданный в распоряжение всего человечества. Золотой век, который слепое предание помещало в далекое прошлое, в действительности находится впереди нас.
Снова задержавшись у этажерки, Сен-Симон взял ту же вещицу. Это была миниатюрная бронзовая пагода в несколько ярусов. Постукивая ногтем по металлу, позеленевшему от времени, он пристально рассматривал устройство этой древней китайской безделушки.
Считая, что программа четверга уже исчерпана, мадам Роже хотела воспользоваться наступившим молчанием, чтобы дать понять гостям, что пора расходиться. Она встала из-за стола, но в этот момент Сен-Симон быстро обернулся, держа пагоду в протянутой руке.
— Предположим, что эта разделенная на этажи пирамида, — заговорил он с оживлением, — есть конструкция современного общества. В верхних ее этажах живет знать, тунеядцы, которые должны быть выброшены из будущего общества. Вот здесь, у основания пирамиды — рабочий класс, живущий физическим трудом. В следующем этаж — руководители промышленности, ученые, люди искусства. Действительно осуществленное равенство состоит в том, что прежде всего все являются трудящимися. Паразитизм правящих групп исчезает, и все общество представляет собою гармоничный союз людей, занятых полезным трудом... Ах, дорогие друзья! — прервал он себя. — Как мне больно сознание собственной старости! Как ужасно, что я не успел сделать и половины того, что я себе предначертал...
— Хотя известно, что ваш камердинер Диар еще с дней вашей юности будил вас одними и теми же словами: «Вставайте, сударь, вам предстоит свершать великие дела», — поспешила пошутить мадам Роже.
Ее маневр оказался удачным. Шутка вызвала смех. Гости поднялись.
Сен-Симон смущенно взглянул на бронзовые с купидонами часы, тикающие на уже погасшем камине. Стрелки приближались к двум.
На прощанье Сен-Симон крепко и долго пожимал руку Лунина:
— Мне искренне жаль, что вы покидаете Францию. Познакомившись с вами, я не мог не оценить высоких качеств вашего ума...
Лунин низко поклонился.
— В вас, мой молодой друг, — с теплыми нотами в голосе продолжал Сен-Симон, — я хотел найти приверженца моих идей. Через вас я хотел бы завязать сношения с великим русским народом, который в войне с Бонапартом проявил такое великолепное пробуждение общественного сознания, что я стал с надеждой взирать на вашу страну. Вот где, думал я, мои идеи упадут как семена на черноземную почву, вот где взойдут они пышными всходами...
— Нет, мсье Сен-Симон, — строго глядя ему в глаза, ответил Лунин. — Нельзя одежду, скроенную на карлу, мерить на великана. Мое отечество пойдет навстречу «золотому веку» своей дорогой. Я и мои единомышленники знаем, какие силы зреют в нашем народе. Могу вас уверить, что очень скоро вы услышите из России такие вести, которые оправдают самые лучшие чаяния передового человечества...

Оже по обыкновению пошел провожать Лунина. И, как часто случалось раньше, остался у него ночевать.
— Вы очень хотите спать? — спросил Ипполит, как только снял верхнюю одежду.
— Вы неизменно задаете этот вопрос, когда являетесь моим гостем на заре нового дня, — улыбаясь, ответил Лунин.
— Это потому, что меня не перестают терзать сомнения. Но стоит мне поговорить с вами, как в мою душу вливается доля вашего спокойствия.
— Вас до сих пор волнует вопрос об отъезде в Россию? — с мягкой насмешкой спросил Лунин. Раскурив трубку, он протянул ее Ипполиту. — Это трубка мира, которую вам предлагает дикарь в знак нерушимой дружбы.
— Ах, Лунин, не смейтесь надо мной, — взволнованно попросил Оже. — Теперь, когда я понял, что Франции предстоит быть порабощенной вооруженной Европой, мне хочется кричать, как смертельно раненному на поле битвы: «Добейте меня, во имя бога!»
— Вот поступите в русскую армию, и случай не замедлит представиться, — пошутил Лунин. — Впрочем, наш царь устал воевать, а тем более против Франции Бурбонов... Послушайте, Ипполит, если пребывание в России не утишит клокотания вашей галльской крови, мы с вами покинем беззубую старую Европу и найдем применение нашим силам где-нибудь за океаном, среди бунтующих молодцов. Будем приносить людям пользу тем способом, какой нам внушает наш разум, совесть и сердце!
— Вы сбросите с себя мундир офицера гвардии? — недоверчиво спросил Оже.
— Так же легко, как я это сделал сейчас, — Лунин указал на свой мундир, лежащий на спинке кресла. — Для меня, милый друг, возможна только одна карьера — это карьера свободы. Мне необходима свобода мысли, воли, действий. За эти свободы я и мои товарищи будем бороться, покуда хватит наших сил. Бороться неустанно и любыми средствами! — закончил Лунин уже совершенно серьезно.
— Иногда я не совсем понимаю вас, дорогой Лунин тихо проговорил Оже. — Порой в вас вспыхивает какое-то пламя суровости и гнева. А иногда вы бываете так сердечны, так добры...
— Вот и отлично, если в человеке есть и дурное и хорошее. За хорошее ему прощают дурное, — уже опять шутливо договорил Лунин.
— Нет, вы бесподобны! — воскликнул Оже. — Как я люблю смотреть и слушать вас, когда вы говорите серьезные вещи, а глаза смеются. О, эти лукавые славянские глаза!
— Уж лучше я сыграю вам что-нибудь на сон грядущий, чем слушать ваши щедрые комплименты, — и Лунин подошел к фортепиано с белеющей в полумраке клавиатурой.
«Какие удивительные люди эти русские, — думал Оже, слушая вдохновенную игру Лунина. — Ремесло войны сделало их мужественными и суровыми. Но какие экзальтированные души у моих русских друзей. Какие это высокие натуры... Сколько у каждого знаний, ума... Я непременно изучу их звучный, богатый язык. По простоте и разнообразию звуков он достоин того, чтобы со временем сделаться международным языком. Я напишу на этом языке такое произведение, которому мог бы позавидовать сам Шекспир...»
— Что вы играли? — спросил Ипполит, когда Лунин закрыл крышку фортепиано.
— Право, не знаю. Прелюдия какая-то, кажется, — рассеянно ответил Лунин.
— Нет, нет, это, конечно, ваше собственное и такое оригинальное, прекрасное, как все, что вы мне играли прежде.
Лунин молчал.
Сквозь кружевную гардину блеснули первые блики зари. Вытянувшись с наслаждением на узкой кровати, Лунин закинул руки за голову.
Ипполит улегся на диване.
— Я много слышал о петербургских белых ночах, — заговорил он после долгого молчания. — И мне почему-то кажется, что сейчас вы сыграли что-то имеющее отношение к этим ночам.
— Когда вы их увидите, — не сразу отозвался Лунин мягким, задумчивым голосом, — вы попадете во власть их магнетического влияния, и вам станет казаться, будто дух Оссиана и его бардов носится в воздухе. А вокруг все полно таинственности и красоты. И все так мучительно, тревожно...

2. Базиль — гусарский полковник

В канун двойных именин — бабушки Екатерины Николаевны Давыдовой и внучки Екатерины Николаевны Орловой — в Каменском доме шли последние приготовления к этому семейному торжеству.
Старший сын Екатерины Николаевны от второго брака, Александр Львович Давыдов, как распорядитель предстоящего празднества, принимал доклады поваров и, пробуя кушанья и вина, бранил, хвалил и отдавал разные приказания огромному штату прислуги.
Жена Александра Львовича, хорошенькая Аглая, до полудня бегала в коротенькой, до колен юбочке, примеряя то одно, то другое платье из тех, которые ей прислал из Парижа ее отец, герцог де Граммон. Все платья были ей к лицу, но надо было решить, какое именно надеть на завтрашний бал.
В девичьей, как привидения, колыхались на вешалках длинные белые чехлы, накрахмаленные юбки и легкие шарфы.
В нижней гостиной барышни рассматривали привезенные из Варшавы князем Барятинским рисунки модных причесок.
Выдав ключнице Арине Власьевне ключи от сундуков с парадным столовым бельем, серебром и посудой, старуха Давыдова приказала, чтобы ее больше не беспокоили. Усевшись в глубокое кресло, она задумчиво смотрела в окно.
У въезда в усадьбу, на косогоре, мужики устанавливали старую пушку для пальбы в честь именинниц.
По дороге, вдоль еще не замерзшего Тясмина, время от времени показывались экипажи прибывающих в Каменку гостей. Екатерина Николаевна по возкам узнавала хозяев. Вот кишиневская колымага, в которой и прежде приезжал Пушкин. Вот чей-то щегольской дормез, огромный рыдван Лопухиных, высокая, как будка, карета князя Федора Ухтомского... Мужичьих телег и саней она и не считала. А они везли ей из многочисленных ее деревень битую птицу, дичь, мед, варенье, тонкие полотна, вышивки и кружева.
Из заглавных букв названий деревень, принадлежащих старой Екатерине Николаевне, составлялась фраза: «Лев любит Екатерину».
Лев Давыдов женился на Екатерине Николаевне вскоре после смерти ее первого мужа — Раевского.
Второй муж в самом деле крепко любил Екатерину Николаевну.
Все это богатство, почет, гости — для нее ничто по сравнению с его любовью. Но сердце, которое так нежно и пламенно билось, давно истлело.
И Екатерина Николаевна глубоко вздыхала, думая о прошлом.
Ей надо было отгрустить сегодня, чтобы завтра с гостями быть, как всегда, радушной и веселой хозяйкой.
Уже совсем стемнело, когда Клаша нарушила ее покой: пришла за ключом от заветного шкафа с саксонскими и севрскими вазами — особенно дорогими для старухи подарками покойного мужа.
Екатерина Николаевна, прищурив немного выпуклые, все еще красивые глаза, молча посмотрела на Клашу и так же молча подала ей вычурный ключ.
Клаша опрометью понеслась в болшой зал.
Там уже вытянулся во всю длину сверкающий парадный стол. Граненые подвески канделябров бросали на снежно-белые скатерти подвижные радуги. Хрустальные бокалы таили в себе множество пучков сине-зелено-малиновых искр. Сдержанным блеском отливало серебро. Синий с выпуклыми золотыми цветами фарфоровый сервиз чудесным узором тарелок и блюд раскинулся по всему столу.
В буфетной девушки перетирали вазы, украшенные пасторальными пастушками и пастушками, золотыми виньетками, фарфоровым кружевом.
В вазы наливали воду для живых цветов. За ними послали в оранжерею Улиньку и Клашу.
Старик садовник, выходец из Голландии, посмотрел на девушек поверх очков и ткнул пальцем в зеленый низкий ящик с резедой.
— Это для гирлянд, — строго сказал он, — а вот там для стола...
Улинька приподняла ветошь и ахнула:
— Ах вы, мои красавицы! Ну и розы! Ты, Клаша, только погляди хоть на эту! — и она отделила от целого снопа только что срезанных еще влажных роз одну черно-пунцовую. — Ведь что же это за прелесть! — любовалась она цветком.
— Это «французская королева», — с гордостью, как отец о красавице дочери, сказал садовник.
Острое личико Клаши ткнулось в корзинки с пармскими фиалками:
— Вот дух-то райский! Инда сердце заколотилось! Нюхни-ка, Улинька.
Взяв цветы, девушки заторопились.
— Ты, Улья, приди еще, — сказал садовник. — Я буду приготовить корзинка только белые розы.
— Ладно, Франц Карлович, я мигом, — ответила Улинька.

Василий Львович дочитал последнюю страницу французского романа. Встал. Потянулся. Потом подошел к зеркалу и внимательно поглядел на свое отражение.
«Полнеть начинаю. Для тридцати двух лет рановато».
Оправил гусарский полковничий мундир и закрутил тонкие, в стрелку, усы. Постоял неподвижно несколько мгновений.
«Пойти в биллиардную, что ли? Пушкин с нашими, наверно, там».
— Куда это? — окликнул он встретившуюся в полутемной гостиной Улиньку.
Она молча посторонилась, пропуская Василия Львовича. Но он взял ее за руку:
— Ты в мой нынешний приезд все избегаешь меня, Улинька. Отчего бы это?
— Сами знаете, барин...
— Как? Барин? Ты за что же меня из Василия Львовича в барина разжаловала? Почему глаза прячешь? — Василий Львович привлек ее к себе и крепко поцеловал.
Улинька коротко вздохнула.
— Как от тебя цветами пахнет! — прошептал Василий Львович.
Глаза Улиньки блеснули в полумраке.
— А это вот от чего, — она взяла его руку и приподняла. Пальцы Базиля коснулись сначала ее теплой, упругой щеки, потом чего-то прохладно-нежного. Улинька слегка наклонила к нему голову и тихо проговорила: — Понюхайте-ка...
Базиль почувствовал сильный запах розы. Он потянул вколотый в ее косу цветок. Улинька придержала розу. Завязалась легкая борьба.
— Приди сегодня ко мне, Улинька.
Девушка отрицательно покачала головой.
— Почему же? Неужели ты боишься, что я посягну тебя обидеть? Ведь прежде ты не раз заходила ко мне, и, помнишь, как славно мы с тобой беседовали...
— А нынче не приду, — строго повторила Улинька.
Базиль взял ее за обе руки:
— Да почему же? Почему?
— Сами понимать должны, — с порывистым вздохом ответила она.
— Ах ты, своенравная моя! Упрямица эдакая! — и Базиль снова несколько раз поцеловал ее в губы.
Чьи-то шаги послышались на лестнице. Улинька рванулась из его рук и побежала в оранжерею.
Стоя перед садовником, она все еще испытывала сладостную тревогу, охватившую ее от поцелуев Базиля и от его горячего дыхания.
«Сами знаете», — сказала она Базилю: она была уверена, что и он чувствует то, иное, чего не было между ними в прежние его наезды в Каменку.
Поздно вечером Улиньку послали к ключнице Арине Власьевне за липовым цветом: заболела Елена Николаевна. Прикрывая ладонью свечу, Улинька уже подошла к двери, ведущей в пристройку, где жила Арина Власьевна.
— Так не придешь? — неожиданно послышался голос Василия Львовича.
Улинька вздрогнула.
— Нет, Василий Львович, не приду, — твердо проговорила она и хотела идти.
Но Базиль взял у нее из рук свечу и поставил на подоконник.
— Видно, я больше тебе не мил, — сказал он. — Ну-ка, погляди мне в глаза, — и он приподнял ее лицо за подбородок. При слабом пламени свечи все же было видно, как это молодое красивое лицо залилось густым румянцем.
— Пуще прежнего милы. Чай, сами видите, — с глубокой нежностью произнесла Улинька. — А прийти никак невозможно...
Базиль вдруг крепко взял ее за плечи.
— А если я прикажу тебе нынче же в ночь прийти ко мне, — изменившимся, требовательным голосом спросил он, отделяя каждое слово, — ты, что же, и тогда не придешь?!
Улинька мгновенно побледнела так, что темная родинка над губой сделалась вдруг угольно-черной. Гибким движением освободив свои плечи от пальцев Базиля, она проговорила с горькой усмешкой:
— Помилуйте, батюшка барин, осмелюсь ли я, холопка, ослушаться воли господской... — и застыла в обычном для крепостных покорном поклоне. Пальцы ее опущенных рук коснулись пола, а длинная золотистая коса, свесившись через плечо, скользнула по лакированному ботфорту Базиля...
Он резко повернулся и, звеня шпорами, быстро взбежал по лестнице, ведущей в мезонин.
Всю ночь Улинька просидела у постели Элен. Та несколько раз отправляла ее спать, но Улинька делала вид, что не слышит этих приказаний, и не поднимала головы, склоненной на спинку кровати.
«Ну, и пусть спит», — поправляя подушки, подумала Елена. И уж не слышала, как, осторожно ступая, подошла сестра Маша и прикоснулась пальцами к ее лбу.
При свете свечи пальцы Маши влажно блеснули; она радостно вздохнула.
— Вспотели-с? — чуть слышно спросила Улинька.
— Да, да. Я так рада. Хорошо, что маменьке с папенькой не сказывали, а то бы они взволновались.
Маша заботливо поправила одеяло и попробовала приготовленное для сестры питье.
— А ты не заснешь? — заправляя под кружевной чепчик свои черные локоны, спросила она.
— Что вы, барышня, мне нынче и вовсе не до сна.
— Ну, сиди.

С утра двадцать четвертого ноября старуха Давыдова принимала поздравления. Вторая именинница — Катиш Орлова — сидела рядом.
По обычаю каменского дома, после молебна в гостиной у Екатерины Николаевны собирались на короткое время только свои. К гостям же выходили все вместе под звуки торжественного марша.
Екатерина Николаевна в пышном атласном платье и кружевах, с крупными жемчугами на шее — подарком «светлейшего» дядюшки Потемкина — шла впереди с сыном от первого брака, генералом Раевским. За ними по старшинству двигались остальные. Мужчины в парадных мундирах и фраках, дамы и барышни в шумящих шелковых платьях и драгоценностях, а за ними напомаженные, нарядные дети с гувернантками и гувернерами. Все гости, от генерал-аншефов до кучеров и дворовых девушек, своих и чужих, в этот день должны были одеваться во все лучшее, непременно праздничное.
Поздравив мать и племянницу, Василий Львович, сославшись на головную боль, вышел с заднего крыльца и приказал казачку Гриньке подать верховую лошадь.
Увидев хозяина, пегая грациозная Астра звучно заржала.
Базиль ласково потрепал ее по загривку и, поправляя уздечку, на миг увидел в темном лошадином глазу маленькое отражение собственного лица.
— Вот что, Гриня... — начал было он и запнулся в окне нижнего этажа, там, где помещалась девичья, мелькнуло Улинькино лицо.
Базиль нахмурился, вскочил в седло и, пришпорив Астру, галопом поскакал по дороге к Тясмину.
Впереди расстилались холмистые поля, покрытые ледяной корой. Направо от новой кирпичной с белыми колоннами мельницы виднелись простые ветряки. Как фантастические существа, они взмахивали крыльями, словно пытались подняться над землей. Вокруг ветряков, отыскивая хлебные зерна, кружились стаи ворон. Их картавый крик неумолчно стоял в воздухе.
И во всем этом — и в тускло отсвечивающих ледяной корой полях, и в высоких безлистных тополях, стоящих, как вехи, вдоль дороги, и в ветряках, беспомощно взмахивающих крыльями, — Василий Львович видел ту же грусть, какую чувствовал в собственней душе с момента вчерашней сцены с Улинькой у дверей пристройки.
«Нехорошо, ах, как нехорошо получилось! — болезненно морщился он. — И с какою укоризной она сказала: «Смею ли я холопка, ослушаться воли господской...» Очень кстати вышло, что Элен занемогла, а то Улинька, пожалуй, пришла бы. И уж тогда...»

Базиль всей грудью вдохнул холодный воздух. Астра, как будто понимая настроение седока, замедлила бег. Базиль опустил поводья, снял фуражку и подставил голову порывам холодного ветра.
Возвратившись домой, он увидел на крыльце Улиньку. Она была в розовом ситцевом платье и накинутом на плечи полушалке.
Базиль бросил поводья подбежавшему Гриньке и быстро подошел к девушке.
— Улинька, не сердись на меня, — виновато заглядывая ей в глаза, просительно проговорил он.
Улинька опустила ресницы, и густая тень упала от них на ее свежие щеки.
— Хорошо, что вы подоспели, а то уж за стол сейчас пошли, — сдержанно проговорила она.
— А что же ты в одном платье? Ведь холодно. Долго ли простудиться. — Базиль просунул руку под Улинькин платок и ласково взял ее за теплый локоть.
Девушка не могла сдержать счастливой улыбки.
— Где же холодно, — возразила она таким же глубоким, грудным голосом, каким читала пушкинские стихи. — Мне сдается, что сейчас май месяц стоит. — И, широко запахнувшись полушалком, как будто взмахнула крыльями, она побежала на ледник передать приказание Александра Львовича — нести к столу серебряные кадушечки с замороженным шампанским.

4. Демагогические споры

Степан, камердинер Василия Львовича, выслушав Улиньку, нерешительно остановился у дверей кабинета.
Александр Львович был там. Его хрипловатый голос выделялся среди других. Степан тихонько приоткрыл дверь.
— Ты что? — обернулся к нему стоящий неподалеку Василий Львович.
Степан шепотом передал приказание старой барыни. Василий Львович повторил его брату. Но старший Давыдов, догадываясь, зачем его зовет мать, велел сказать ей, что все распоряжения относительно ужина им уже сделаны.
Затем он снова обратился к своим гостям:
— Так, друзья мои, вы никогда ни до чего не договоритесь. Если вы намереваетесь установить порядок в нашем отечестве, то не следует ли прежде всего установить его здесь, в кабинете?
— Ну-ка, Саша, попробуй прибрать их к рукам, — шутливо предложил Пушкину Василий Львович.
— Увольте, лучше толстого Аристиппа будем просить, — указал Пушкин глазами на Александра Давыдова.
Тот сердито погрозил ему и глубже уселся в кресле.
— Пусть председательствует Волконский, — предложил кто-то. — Он старше нас всех!
— Якушкина! Орлова! Алексашу Раевского! Раевского! — повторило несколько голосов последнее имя.
Высокая и очень тонкая фигура Александра Раевского появилась у стола. Его маленькие желто-карие глаза зорко смотрели сквозь стекла очков, губы иронически улыбались.
— Держись, дружище! — крикнул ему Пушкин.
Раевский постучал пустым бокалом о крыло бронзового орла, украшавшего чернильницу. Дождавшись полной тишины, он спросил с напускной серьезностью:
— Итак, кто желает высказаться?
— Поглядите на Пушкина, — шепнул Якушкин Басаргину.
Пушкин, до сих пор полулежавший на диване, приподнялся, выпрямился и обводил всех загоревшимися глазами.
— Как человека я его не понимаю, — шепотом ответил Басаргин... — Какое-то в нем бретерство, suffisance [Самодовольство (франц ).]...
— Я не буду повторять того, что вы уже слышали, — брюзжащим тоном первым заговорил Александр Львович, — я только предостерегаю вас об опасности пересаживать французские идеи на русскую почву. Русский народ пойдет своим особливым путем. Не тяните его к свободе насильно, чуть ли не за волосы... Не зовите к мятежу. Осторожней с ним. Россия, по причине ее пространства и различия образованности населяющих ее народов, не созрела еще до свободы...
— Вздор, — пожав плечами, перебил Якушкин. — «Не созрела до свободы!» Это все равно, если бы рассудить о людях, между снегов, в вечной ночи живущих: они еще не созрели для того, чтобы греться на солнце.
— Отлично сказал по этому поводу мой кишиневский друг — Владимир Раевский! — воскликнул Пушкин. — «Не человек созревает до свободы, а свобода делает его человеком».
— Владимир Раевский говорил еще, что делать добро гораздо лучше рано, нежели поздно, — одобрительно кивнув Пушкину, вспомнил Орлов.
Александр Львович посмотрел на него утомленным взглядом, несколько раз затянулся из длинной трубки и продолжал:
— И вы сами, первые глашатаи свободы, поспешая утвердить ее, безумными замыслами рискуете в корне погубить начатое дело. Ведь вы знаете, что император ныне не постесняется с вами.
— И даже не император, а Аракчеев, — насмешливо вставил Михаил Орлов.
— Вас одолевает охота просветительства? — спросил Александр Львович. — Что же, учитесь у мудрых философов и гуманных законодателей. Но сомневаюсь, чтобы нашему народу требовалось то, что вы собираетесь ему преподнести.
— Что же, по-вашему, так и оставить его пребывать в длительной летаргии? — строго спросил Басаргин.
Давыдов раскуривал трубку, не торопясь с ответом.
Капитан Якушкин вдруг гневно стукнул кулаком по столу:
— Разбудить народ! Растолкать его от этой пагубной летаргии, растолкать, чего бы это нам ни стоило, — вот наш долг перед родиной.
— Помолчите, капитан, — остановил его Раевский, — Басаргин еще не кончил.
— Якушкин прав, — продолжал Басаргин, — если народ не умеет сам найти путь к собственному благополучию, наш долг указать ему этот путь. Наш народ не сумеет управлять? Мы научим его, как это делать. Мы все сделаем во имя него и для него. Только бы не этот ужасный вековой сон!
— И если бы пушечный гром понадобился, чтобы прогнать этот страшный сон, — опять вмешался Якушкин, — я первый зажег бы фитиль!
Михайло Орлов насмешливо зааплодировал:
— Ну и зажег бы фитиль ты, Якушкин, да Мишель Бестужев-Рюмин, да Серж Муравьев-Апостол, да еще несколько умствующих дворян. А много ли толку получится от этого для миллионов Ванек, Пантелеев да Архипов?
Пушкин крепко охватил скрещенными пальцами свои поджатые колени.
— Помнишь, — обратился он к Александру Раевскому, — помнишь, что было в Одессах, когда Греция восстала за независимость своего отечества? В лавках, на улицах, в трактирах — везде собирались толпы греков, все за ничто продавали свое имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты. Все шли в войско Ипсиланти, чтобы отдать родине свою жизнь...
— Как вы, Александр Сергеевич, чудесно обратились тогда к ним! — влюбленно глядя на Пушкина, проговорил Бестужев-Рюмин:

Страна героев и богов,
Расторгни рабские вериги...

Пушкин молча посмотрел в светлые глаза Бестужева и чуть улыбнулся ему.
— И вы, Якушкин, помнится, тоже собирались с Завалишиным на помощь грекам? — с иронической улыбкой спросил Александр Раевский. — Завалишин даже греческому языку специально для этой цели выучился...
— Да, я собирался в Грецию, — холодно ответил Якушкин.
— Что же не поехали?
— У нас в Смоленской губернии голод был, надо было поддержать крестьян.
— А Испания? — снова заговорил Пушкин, — разве она не доказала, что значит дух народный, что такое любовь к отечеству? Мне говорил Чаадаев, что в примере Испании есть кое-что очень близко касающееся нас, русских.
— А то как же, — насмешливо подхватил Александр Давыдов, — и в Греции и в Испании сам народ восстал против тирании, и успех революции сделали не Ипсиланти и Риего, а именно сам народ. Вожди только подхватили его чаяния, а наш народ дай бог чтобы через столетие додумался до того, до чего додумались уже итальянцы и испанцы.
— Следовательно, мы должны на целый век оставить всякие помыслы о свободе, так, что ли? — с горечью спросил Басаргин.
И снова заспорили.
Слова «Россия»... «народ»... «мятеж»... «революция»... «свобода» вырывались, как искры из костра, и вызывали новые вспышки спора.
— Вы ожидаете гражданских подвигов от нашего народа, загнанного в крепостное ярмо, а сами-то мы разве вольны не то, что поступать, а даже думать о том, что не угодно подставленной над нами власти? — волнуясь, упрекал товарищей Басаргин. — Разве, говоря по совести, сами мы — не рабы?!
— Российское дворянство искони было свободолюбиво, — возмущенно возразил Бестужев-Рюмин. — Не из рядов ли дворянства вышли первые российские просветители Новиков и Радищев...
— Исключение не делает правила, — откликнулся все время молча сидевший в углу кудрявый офицер с длинными украинскими усами. И вдруг рванулся на средину кабинета и заговорил, краснея от гнева: — А в большинстве все вы рабы! Только рабы, пользующиеся до поры до времени милостями своего рабовладельца. Вас задарили земными благами — почетом, богатством, крепостными душами. Ешьте до отвала! Спорьте до одурения! Гремите на балах шпорами, кутите, развратничайте, и... коли вам угодно, мечтайте по своим усадьбам и столичным салонам о благе народном! Разве из таких людей вырастают революционеры и республиканцы?! Вам и революция нужна салонная, на розовой воде, бескровная! Вы всё будете ждать, покуда сенат выйдет к вам и любезно осведомится: «Что вам угодно, ваши сиятельства и ваши превосходительства?!» — при последних словах кудрявый офицер подобострастно поклонился, копируя представляемых им сенаторов.
— Кто этот Цицерон с маленькими эполетами и большим темпераментом? — на ухо спросил Пушкин Волконского.
— Подпоручик Горбачевский, — так же шепотом ответил Волконский. — Он милейший, но крайне экзальтированный субъект. Между прочим, сам он оригинальнейшим образом освободил своих немногочисленных мужиков, доставшихся ему в наследство от матери: вышел к ним на крыльцо и произнес вовсе не цицероновскую речь: «Я вас не знал и знать не хочу. Вы меня тоже не знали и дальше не знайте. Убирайтесь куда хотите, хоть к черту, а я еду в свой полк и к вам никогда больше не заявлюсь!»
— Каков молодец! — засмеялся Пушкин. — Право, он мне нравится...

— А мне не очень, — откликнулся Волконский.
— Не мешайте слушать! — остановил их Орлов.
— До каких же пор вы будете выкликать: «Конституция! Установление! Предначертание!» — с тем же возбуждением продолжал Горбачевский. — Кажется, куда проще, — объявить своим крепостным, что они могут жить как хотят, слушаться кого хотят, управляться кем хотят. А все эти глупости — комиссии, наказы, положения и прочее и прочее, — все это к самому дьяволу на рога. Мы ничего этого знать не хотим!
— Вот они, «славяне»! — с сокрушением произнес Волконский.
— Да, вот мы какие! — сверкнул на него карими глазами Горбачевский. — У меня от всех этих бесконечных словопрений, от вашей благоразумной постепенности такая тоска делается, что я охотно отдал бы ее любому помещику, который не хочет освободить подобру своих крестьян. По мне лучше уж бунт подавайте! Чтобы все вверх дном перевернулось, чтобы каждый мужик с дрекольем! Чтобы каждая баба с ухватом да с вилами!
— Держите его! — сердито пошутил Александр Давыдов.
Басаргин переглянулся с Якушкиным. Оба вспомнили слова Сергея Муравьева-Апостола: «Вы этих «соединенных славян» держите на привязи. Их можно спустить только тогда, когда наступит время действовать».
— Бездушные вы, господа, вот что я вам скажу! — бросил Горбачевский.
— Это Давыдовы-то «бездушные»? Да у них с бабушкой не одна тысяча душ, — скаламбурил Александр Раевский.
Эта острота никому не понравилась, а Горбачевский ответил ему с суровой гордостью:
— В вашем смысле я и мои товарищи «славяне» самые бездушные из всех здесь присутствующих. От позорного звания рабовладельцев большинство из нас избавлено не только милостью властей, но и собственным волеизъявлением...
Волконский подошел к нему и положил руку на плечо:
— Успокойтесь, Иван Иванович. Придет время, подождите немного...
— Когда же и как оно придет, это желанное время? — громко переводя дыхание, спросил Горбачевский. — И неужто нам ничего не нужно делать, а дожидаться этого времени спокойно, вот так, между балами и обедами, раскуривая люльки?!
— Ведь вы же знаете, что это не так, — возразил Волконский. — Ведь вам отлично известно, что число членов Тайного общества непрерывно растет, что силы его, следовательно, крепнут... Я был на Кавказе, и там у Ермолова тоже есть наши единомышленники...
— Так, значит, это правда, господа! — радостно вскрикнул Пушкин, вскакивая с дивана. — Тайное общество действительно существует?! А ведь я думал, что присутствую всего лишь при одном из обычных демагогических споров. Как я счастлив, что вижу, наконец, свой жизненный путь, облагороженный высокими стремлениями! Вы, князь, — обратился он к Волконскому, — совершите надо мною все формальности... И прошу — не медлите!
Волконский смутился: он не заметил, что, успокаивая Горбачевского, проговорился о Тайном обществе.
Якушкин поспешил вывести его из неловкого положения:
— Удивительно, насколько поэты могут быть наивны: желая усмирить Горбачевского, князь прибегнул к шутке, а Александр Сергеевич принял ее за подлинную правду.
Пушкин побледнел и медленно переводил свой взор с одного лица на другие. Но все, словно сговорившись, сидели с опущенными глазами. Молчание длилось несколько минут.
— Так вы, оказывается, изволили шутить, господа? — с глубокой обидой заговорил, наконец, Пушкин. — А ведь я поверил! И в эти мгновенья был безмерно счастлив. Будто светлый луч озарил мое будущее, такое безотрадное доселе...
Александр Раевский и Давыдов подошли к нему:
— Полно, Саша, успокойся, друг...
Волконский тоже попробовал успокоить:
— Вам ли, Александр Сергеевич, печаловаться о будущем! Вас знает и любит вся Россия.
Но Пушкин никого не слушал. Он снова обвел всех вспыхнувшим гневом взглядом, стиснул зубы и, высоко подняв голову, стремительно вышел.
Раевский бросился за ним:
— Саша! Подожди! Да подожди же.
Пушкин обернулся только у винтовой лестницы, ведущей в верхний этаж.
— Я все понимаю, — взволнованно проговорил он. — Конечно, вы все можете заниматься благородными делами... Я же такой чести, видимо, не достоин. Мне, следовательно, только и остается, что марать бумагу да еще...
Голос его оборвался. Он взбежал наверх. И тотчас же в захлопнувшейся за ним двери щелкнул ключ.
Раевский пожал плечами и, подождав немного, вернулся в кабинет.
— Ну, что? — встретили его нетерпеливыми вопросами.
— Что он сказал?
— Черт знает, как нехорошо получилось, — сердито проговорил Раевский.
— Постойте, я его утешу, — сказал Александр Львович, попыхивая трубкой. — Нынче жена моя получила из Парижа письмо от отца. Между прочим он сообщает, что Дюпре де Сен-Мор, известный критик, напечатал о нашем Пушкине нечто крайне восторженное.
Все с живостью обернулись к Давыдову:
— Что же именно?
— Как хвалит?
— Пишет, что поэма русского поэта Пушкина «Руслан и Людмила» является новым доказательством того, что полунощное небо в состоянии расцветать поэтическими вымыслами, украшенными всем великолепием живого и богатого воображения. Он сравнивает нашего Пушкина с пылким итальянцем Ариосто...
— Вот уж зря, — запротестовал Бестужев-Рюмин. — Александр Сергеевич много глубже и значительнее блистательного своего итальянского собрата. И тем не менее — я очень рад, ибо не сомневаюсь, что мнение этого французского критика положит начало всемирному признанию гения нашего русского поэта.
— Во всяком случае, — вмешался в разговор Волконский, — за границей перестанут, наконец, думать о русской литературе, что она является подражательной то французской, то немецкой, то английской.
— И слава, великая слава Пушкину, слава его волшебной музе, которая представит всему миру российскую словесность в столь прекрасном виде! — Произнося эту восторженную тираду, Бестужев-Рюмин вскочил с места. — Надо, не медля ни секунды, сообщить об этом Александру Сергеевичу!
— Вот и пойди к нему, — сказал Василий Львович.
— Да еще скажи ему, — прибавил Александр Львович, — чтобы не мешкал и одевался к балу, а то хорошенькие женщины все танцы другим кавалерам раздадут! Впрочем, лучше я сам снесу ему письмо тестя.
Александр Львович запахнул халат и тяжело поднялся с места. За ним вышел Раевский.
— В самом деле, господа, пора переодеваться к балу, — потягиваясь, протянул Орлов. — Пойду Барятинского будить. Без него мазурка не выйдет...
Едва за ним закрылась дверь, Василий Львович предложил.
— теперь, когда остались только свои, можно и Павла Ивановича попросить. Пожалуйста, Якушкин, пройдите за ним.
Якушкин слегка наклонил голову и тотчас же вышел.
— А все-таки мне больно за Пушкина, — со вздохом произнес Бестужев-Рюмин, — не бережем мы его самолюбия.
— Мы его самого бережем, — строго сказал Волконский.
Басаргин пожал плечами:
— Странно. Если мы на алтарь свободы нашей отчизны готовы принести любые жертвы и даже собственную жизнь...
— Полноте, Басаргин! — перебил Горбачевский. — Мы — заговорщики, и в нашем деле прежде всего нужна суровая дисциплина, конспирация... А Пушкин прежде всего сочинитель. И кто может поручиться, что, поддавшись минутному порыву...
— Что вы хотите сказать? — заливаясь краской гнева, подступил к Горбачевскому Бестужев-Рюмин. — Извольте взять свои слова обратно!
Горбачевский исподлобья смотрел на него.
— Успокойтесь, Бестужев, — становясь между ними, примирительно заговорил Волконский, — Горбачевский, вероятно, имел в виду вспыльчивость и неуравновешенность характера нашего поэта...
— Пусть господин Горбачевский сам объяснит свои слова! — не унимался Бестужев.
Волконский с укоризной остановил спорящих:
— Все вы не правы, господа. Если бы мы ценили лиру Пушкина только за ее сладкозвучность, быть может, мы и приняли бы поэта в наши ряды. Но все вы знаете, сколь ценна для наших целей каждая его строка, направленная против деспотизма. Его свободолюбивая поэзия разносится по всей России. Она действует зажигательно на молодежь. Она волнует души, трогает сердца... Вот почему, друзья мои, для нас Пушкин-поэт ценнее Пушкина — члена Тайного общества, которого в любой момент, по прихоти Аракчеева, могут посадить в крепость или сослать в Сибирь.