I

Рассказы С. Н. Бегичева и Б. И. Иона. — Арест Грибоедова по делу 14 декабря. — Дорога с фельд’егерем Уклонским до Петербурга через Москву и Тверь. — Четверостишие Грибоедова о своем заключении. — Искусство Грибоедова очаровывать окружающих. — Прогулки Грибоедова к Жандру из под ареста по ночам. — Случай с надсмотрщиком. — Оправдание. — Слова императора Николая, сказанные Грибоедову при аудиенции. — Возвращение на Кавказ. — Паскевич ждет Грибоедова в Воронеже. — Предположения Грибоедова о женитьбе на дочери частного пристава. — Деятельное участие Грибоедова в персидской кампании 1827-28 г.г. — Отношения к Аббасу Мирзе. — Личная храбрость на войне.

Любят старики Грибоедова! Очень любят! Целые часы проходят иногда в толках о нем, в припоминаниях, самых наивных, самых добродушных, согретых искреннею любовью к предмету речи — к Грибоедову. И проходят незаметно. Один — вероятно, в сотый раз — рассказывает другому какой-нибудь случай из жизни покойного Грибоедова, а другой — тоже в сотый раз — слушает с полным вниманием, с любопытством... И вдруг что-нибудь покажется слушателю не так, и он перебивает рассказчика: «Нет, нет, постойте! Вы перепутали». И рассказчик останавливается. И вот начинается спор: «Это было тогда-то» или «это было так-то»... А я, питомец новых идей, гражданин новых поколений, слушаю эти рассказы и споры с голодным вниманием, но — сохрани боже — не с голодным вниманием какого-нибудь беллетриста или фельетонного нравоописателя, нет. Я сознаю сам в себе искреннее глубокое чувство любви к Грибоедову, да, во мне это чувство сознательное, могу сказать, искушенное. И слушая

227

то, что через... написать страшно. Неужели перо мое осмелится определить ту меру дней, которая отпущена на земле этим двум благородным созданиям, этим двум старикам. Нет, дай бог им еще счастливых много дней, как сказал наш Пушкин. Да, дай бог.

У Бегичева семейство: только 13 лет старшему сыну, а там все мал-мала меньше, как говорит русская поговорка. И надо видеть, какой отец, какой умный, добрый, попечительный отец этот почтенный старик Бегичев. А старик Ион, доктор прав, воспитатель Грибоедова. Этот старик, ученый доктор, немец, теплая и сама в себе замкнутая душа, оплакал как-то, с год, что ли, тому назад, смерть своего попугая. В этой почти детской привязанности не видна ли самая гуманическая природа. И старик Ион написал стихи на смерть своего попугая. Надо видеть их, особенно слышать их говорящими о Грибоедове, чтобы их полюбить. Их позы и фигуры стоят иногда кисти Ван-Дейка.

_______

1842 года, февраля 27, часов в 10 вечера отправился я к Бегичеву. Я застал его и старика Иона беседующими в кабинете. Приняли меня, как и всегда, ласково. Слово за слово речь зашла о Грибоедове, и я услышал следующее. 14 декабря 1825 года наделало, как известно, много суматохи в России. На Грибоедова, между прочим, тоже пало подозрение правительства. В феврале1 1826 г. прискакал в Грузию к А. П. Ермолову курьер с повелением арестовать Грибоедова и отправить немедленно в Петербург. Ермолов и Грибоедов, несмотря на различие лет и поста, были связаны тесными отношениями: с глазу на глаз они говорили друг другу «ты». Прискакавший курьер нашел за ужином Ермолова с гостями, в числе которых был и Грибоедов. Они ужинали запросто, весело и беспечно. Когда доложили Ермолову о приезде курьера, он вышел из-за стола и, прочитавши депешу в другой комнате, возвратился бледный и встревоженный и вызвал к себе Грибоедова. Грибоедов принял полученную Ермоловым весть очень равнодушно. «Ступай домой, — сказал ему Ермолов: — я могу дать тебе только 2 часа свободного времени, сожги все, что можешь». Грибоедов отказался упрямо и решительно, он не сделал ни шагу из квартиры Ермолова и велел принести себе туда из своей квартиры нужные вещи, платье, белье, деньги и прямо из квартиры

228

Ермолова поскакал с курьером в Петербург1. Видно, совесть была чиста. И в самом деле совесть его была чиста в этом деле. «Я говорил им, что они дураки» - вот слова Грибоедова, которые всегда повторял Степан Никитич, говоря об отношениях его к заговорщикам2. Грибоедов имел удивительную способность влюблять в себя все окружающее. Можно сказать смело, что все, что только было около него, любило его. И немудрено: это был такой высокий, чистый, человечественный характер. Еще прежде слыхал я от Бегичева, что товарищи Грибоедова по службе, или, может быть просто люди знакомые, находившиеся так же, как и он, при особе Ермолова, отпуская Грибоедова в Петербург с прискакавшим за ним курьером, крепко-накрепко наказывали этому курьеру довезти Грибоедова цела и сохранна, или никогда уже к ним не показываться3: этот курьер имел частые поручения в Грузию. Грибоедов, как видно, не очень беспокоился о том, что его ждет в Петербурге и хотел ехать не иначе, как à son aise. А можно ли было так ехать с курьером, присланным взять его и доставить в Петербург, по подозрению правительства? Однако, так было и Грибоедов ехал à son aise. Он ночевал в Новочеркасске, а какую штуку отшил в Москве, так это, действительно, можно только с Грибоедовским характером. Вот она, по рассказу Бегичева. Приехавши в Москву, Грибоедов проехал прямо в дом Дмитрия Никитича4 в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы

229

Божедомской. Он не в’ехал к Степану Никитичу, вероятно, для того, чтобы не испугать его. Дельно! «В этот самый день, — рассказывал Бегичев, — как Грибоедов приехал в Москву, у меня был обед: с’ехались родные1. Брат Дмитрий Никитич должен был, разумеется, обедать у меня же в обществе родных. Ждали мы его, ждали — нет! Сели за стол. Во время самого обеда мне вдруг подают от брата записку следующего содержания: «Если хочешь видеть Грибоедова, приезжай, он у меня». На радостях, ничего не подозревая, я бухнул эту весть за столом, во всеуслышание. Зная мои отношения к Грибоедову, родные сами стали посылать меня на это так неожиданно приспевшее свидание. Я отправился. Вхожу в кабинет к брату. Накрыт стол, сидит и обедает Грибоедов, брат и еще безволосая фигурка в курьерском мундире2. Увидел я эту фигурку и меня обдало холодным потом. Грибоедов смекнул делом и сейчас же нашелся. «Что ты смотришь на него?» — сказал мне Грибоедов, указывая на курьера. «Или ты думаешь, что это так просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер, он знатного происхождения: испанский гранд Дон-Лыско-Плешивос-ди-Париченца». Этот фарс рассмешил меня своею неожиданностью и показал, в каких отношениях находится Грибоедов к своему телохранителю. Мне стало легче. Отобедали, говорили. Грибоедов был весел и покоен, как нельзя больше. «Ну, что, братец, — сказал он, наконец, своему телохранителю: — ведь у тебя здесь есть родные, ты бы с’ездил повидаться с ними». Телохранитель был очень рад, что Грибоедов его отпускает, и сейчас же уехал. Мы остались одни. Первым моим вопросом Грибоедову было удивление, какими судьбами и по какому праву распоряжается он так своевольно и временем, которое уже не принадлежало ему, и особою своего телохранителя. «Да что, — отвечал мне Грибоедов: — я сказал этому господину, что если он хочет довезти меня живого, так пусть делает то, что мне угодно. Не радость же мне в тюрьму ехать». Грибоедов приехал в Москву в 4 часа3, около обеда, а выехал в 2 часа ночи. «На третий день, — прибавляет Бегичев, — после проезда Грибоедова через Москву я был у его матери, Настасьи Федоровны, и она

230

с обычной своей заносчивостью ругала Грибоедова: «карбонари», и то, и се, и десятое. Проездом через Тверь, как я от него узнал после, он опять остановился: у телохранителя была в Твери сестра, и они в’ехали к ней. К счастью и несчастью Грибоедова, он, войдя в комнату, увидел фортепиано и, глубокий музыкант в душе, ученый теоретик, он не мог вытерпеть и сел за фортепиано... Девять битых часов его не могли оторвать от инструмента.

В Петербурге Грибоедова засадили в Главный Штаб. Скучно стало там сидеть Грибоедову. Может быть, сознание правоты своего дела еще усилило эту томительную однообразную скуку и придало тот резкий и желчный характер, которым так обличается всякое выражение Грибоедова. Вот четверостишие, сказанное им в этом грустном заключении:

По духу времени и вкусу
Я ненавидел слово раб:
Меня позвали в главный штаб
И потянули к Иисусу.

Но и тут очарование личного характера Грибоедова не исчезло. Может быть, тут-то оно и проявилось в высшей степени. Прав или нет был Грибоедов, но он все-таки содержался по подозрению, все-таки был арестантом, и, боже мой, какое было дело надсмотрщику, этой ходячей машине, едва-едва разумеющей приказания начальства и только разумеющей одно исполнение, — какое ему было дело до личных интересов арестанта. Как мог он почувствовать какое-нибудь участие к одному из многого множества своих клиентов? Вот что об этом времени жизни Грибоедова рассказывал Бегичев: «Я сказал уже, что Грибоедов был глубокий музыкант и, сидя в Главном Штабе, он так очаровал своего надсмотрщика, что тот выпускал его всякую ночь подышать северным воздухом, и Грибоедов всякую ночь ходил в дом Жандра ужинать и играть на фортепиано»1. Бегичев через Жандра послал Грибоедову 1000 рублей. Да, вот до какой степени простиралась привязанность этого надсмотрщика к Грибоедову и до чего доводила Грибоедова томительная скука заключения. Вот еще факт и пресмешной. Я слышал это от Степана Ник[итича] Бегичева. Грибоедов сидел в одной и той же комнате вместе с тремя, кажется, другими лицами не из сильно заподозренных. Раз Грибоедов так сильно озлобился на свое положение, что громко

231

разругал все и всех, кого только было можно, и выгнал своего надсмотрщика, пустив в него чубуком с трубкой. Товарищи заключенного так и думали, что Грибоедов после этой отчаянной вспышки погиб. И ничего не было вероятнее. Однако, что же вышло? До какой степени привязался к нему надсмотрщик! Через полчаса или менее после того, как Грибоедов пустил в него чубуком, дверь полурастворилась, и надсмотрщик спрашивает: «Александр Сергеевич, что вы еще сердиты, или нет?» Это рассмешило Грибоедова.

— Нет, братец, нет, — закричал он ему.

— К вам можно войти?

— Можно.

— И чубуком пускаться не будете?

— Нет, не буду.

Вот что делал и что делалось с Грибоедовым во время его невольного затворничества. Оно продолжалось довольно долго. Грибоедов высидел 4 месяца, пока тянулось следствие. Он был оправдан и государь призвал его к себе и сказал ему: «Я был уверен, Грибоедов, что ты не замешан в этом деле. Но если тебя взяли наравне с другими, это была необходимая мера. Отправляйся к месту своей службы. Жалую тебя надворным советником и даю для проезда двойные прогоны»1. Милость государя была чувствительна для Грибоедова2. Он попросил у царя лист о пожаловании его чином3 и выдаче двойных прогонов. Государь не отказал в этой просьбе. Где этот лист, куда он девался, неизвестно. Грибоедов отправился к своему посту вместе с Паскевичем, который был послан наблюдать, а впоследствии и сменить знаменитого Ермолова. Обстоятельства случайно поставили Грибоедова между ними. Связанный с Паскевичем узами родства, он был связан с Ермоловым узами дружбы. Зная скрытую цель поездки Паскевича, Грибоедов по врожденному чувству деликатности

232

не желал по крайней мере приехать к Ермолову вместе с Паскевичем. Для этого он отправился в деревню к Бегичеву, предварительно сказавши Паскевичу, что догонит его в Воронеже. Грибоедов был твердо уверен, что Паскевич не дождется его, однако тот дождался.

Не знаю, именно сколько времени пробыл Грибоедов в этот проезд у Бегичева. Но, кажется, сюда следует отнести следующий факт. «Я было чуть-чуть не женился в Москве», сказал Грибоедов Бегичеву. Это немножко удивило Бегичева. И вот Грибоедов рассказывает ему, что встретил в Москве дочь какого-то частного пристава, которая похожа лицом на жену его Анну Ивановну, и даже задумал было жениться. Грибоедов очень уважал Анну Ивановну1.

Как велико было участие Грибоедова в последней персидской войне (1826—1828 гг.), об этом мы говорить не станем. Жаль, а так всегда делается, что слава принадлежит не главному, а старшему. Впрочем, так и быть должно. Превосходно знавший персидский быт и самый дух народа и даже самую местность, друг Абасса-Мирзы, Грибоедов был правою рукой Паскевича: и не будь этой руки, мы, может быть, увидали бы, что Паскевич не... Все движения к Аббас-Абаду, Эчмиадзину и даже к самой Эривани были подвигнуты решительностью Грибоедова, который беспрестанно, так сказать, толкал вперед Паскевича, не знавшего ни персиян, ни местности. Вот пример. Когда Аббас-Мирза затворился в Эривани, Паскевич, зная личные отношения Грибоедова к персидскому наследнику, послал Грибоедова к Аббас-Мирзе с такого рода мирными предложениями, на которые последний не согласился. Что же вышло? Грибоедов увидел, в каком положении находилась Эривань; возвратясь, настоял на том, чтобы двинуться к ней, обещая успех верный. Эривань была взята и Паскевич получил титло Эриванского2.

233

Об отношениях Грибоедова к Аббас-Мирзе должно сказать, что наследник до такой степени привязался к Грибоедову, что мешал даже ему заниматься делами, или беспрестанно требуя его к себе, или сам приходя к нему. «Мне нет другого средства, как сказаться больным, чтобы заниматься», говорил Грибоедов Иону.

Многие ли также знают о хладнокровной храбрости Грибоедова. Доктор Ион мне сказывал, что Паскевич в письмах своих1 в Москву жаловался, что «слепой (Грибоедов был очень близорук), не внимая никаким убеждениям, раз’езжает себе в первых рядах под пулями».

Причина ужасной, мученической смерти Грибоедова все еще остается непроницаемой тайной. Убили русского посланника —

236

и пусть его убила азиатская чернь, все-таки это факт небывалый. Между условиями мира, заключенного Россией с Персией, было следующее: всем русским, желающим возвратиться в отечество, персидское правительство должно было давать свободный пропуск без малейшей задержки и насилия. В числе жен одного персиянина была русская, которая пожелала возвратиться на родину. Персиянин не пускал ее. Она ушла от него, и Грибоедов принял ее в посольский дом. В народе диком это возбудило негодование, которое, однако, держалось скрытно, в состоянии глухого возмущения, до следующего случая. Раз в базарный день лакеи Грибоедова затронули что-то персидских женщин. Искра попала в порох. Пошла резня. Приступили к дому Грибоедова. Он, видя опасность, кинулся навстречу бунтующей черни с пистолетами и ятаганом, но, увидевши превосходство целой массы, скрылся и заперся в какой-то беседке вместе с несколькими русскими. Беседку подожгли. Разломали ли у этой беседки двери, растворил ли их сам Грибоедов, неизвестно. Известно только, что когда приспел отряд шаховой гвардии под начальством капитана для усмирения черни, Грибоедов и все русские, в том числе 150 человек казаков, составлявших почетный караул Грибоедова, погибли. Шах наложил на двор трехдневный траур. Хозрев-Мирза, как известно, был в России для личного об’яснения с государем1, но Грибоедова уже не стало...

_______

III

Первое знакомство с Жандром (28 апреля 1858 г.). — Внешний вид сенатора. — «Притворная неверность». — Впечатление на публику от ареста Грибоедова. — Жандр о ночных визитах к нему арестованного Грибоедова. — Новые подробности ареста. — Участие А. П. Ермолова. — Похищение пакета с бумагами Грибоедова через М. С. Алексеева. — Участие караульного офицера. — Содержание бумаг. — Прогулки днем по Петербургу арестованного Грибоедова. — Участие Ивановского. — Обход заключенных в главном штабе генералом Потаповым. — Грибоедов со штыком часового у Жандра. — Обяснение дружбы Грибоедова с Булгариным. — Новые подробности смерти Грибоедова. — Слова Грибоедова при назначении посланником. — Последние проводы его из Петербурга. — Эпиграмма на М. Дмитриева. — Совет Жандра познакомиться с И. И. Сосницким и П. А. Каратыгиным. — Об увлечении Грибоедова Телешевой. — Покупка автором «Русской Талии» и «Сына Отечества» за 1825 год. — Болезнь Смирнова.

28 апреля, часов около 10 утра, я в первый раз позвонил у двери сенатора Андрея Андреевича Жандра, вслед затем отдал отворившему мне человеку, для передачи сенатору, рекомендательное о мне письмо Степана Никитича Бегичева и не более полуторы минут ждал приема: боковая из швейцарской дверь отворилась... «Пожалуйте». Я вошел в кабинет. Очень понятно, почему я был принят так скоро: в письме Степана Никитича, которое было доставлено мне стариком несколько месяцев тому назад незапечатанное, находилось благодетельное для меня выражение, отворявшее мне все двери: «родственник Грибоедова», и, кроме того, следующие, очень мне памятные строки: «Я знаю Смирнова давно и даже позволил ему снять копии со всей переписки со мной Грибоедова. Сообщишь ли ты ему что-нибудь или нет — твоя воля, но за честность его побуждений и характера я вполне ручаюсь». Бегичев подобных слов не напишет даром.

У самых дверей кабинета меня встретил высокий, очень высокий, сухой, как скелет, старик, одетый в узенькое темно-коричневого цвета пальто, которое только увеличивало или, по крайней мере, выказывало всю его худобу. Голова у этого старика редькой, корнем вверх, лицо все в морщинах, маленькие серые глаза смотрят умно и серьезно, и вся фигура была бы строгая и серьезная, если бы ее не смягчала ласковая, добрая улыбка.

Я отрекомендовался. Жандр дружески протянул мне руку, усадил меня в громадные, старо-фасонные, может быть, настоящие «вольтеровские» кресла и начал читать письмо.

— Давно ли видели вы Степана Никитича? — обратился он ко мне с вопросом, окончивши чтение.

239

— Прошлой осенью. Я прожил у него более недели в его тульской деревне Екатерининском.

— Здоров он?

— По крайней мере при мне был здоров.

— По-нашему... — старик улыбался. — Мы с ним недалеко друг от друга ушли: ему должно быть...

— 72 года, — докончил я.

— А мне скоро 70. Мы перед вами, людьми нового поколения, похвастать можем. Я, например, несмотря на мои годы, никак не могу пожаловаться на здоровье: я человек сухой, легкий, воздержный, редко бываю болен. Всякий божий день я иду из сената пешком; разумеется, за мной едет карета... на всякий случай; оно лучше, знаете. Давно вы приехали?

— Вчера утром.

— На долго?

— Как бог даст. Цель моей поездки уже известна вашему превосходительству из письма Степана Никитича. Если позволите, я расскажу вам ее коротко, но несколько подробней.

Я сказал все, что мне было нужно, и кончил словами: «Многое зависит от вашего превосходительства. Я не скрываю от вас, что вы были одной, и может быть даже главной, целью моей поездки. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в содействии...»

— Не думаю, чтобы мое содействие принесло вам большую пользу...

Меня слегка покоробило.

— У меня нет ни одной строки Грибоедова... Было одно письмецо, да и то выпросил Булгарин. Но я очень рад с вами познакомиться, надеюсь, что мы будем видаться с вами часто...

Я поклонился.

— И я охотно буду вам рассказывать о Грибоедове все, что знаю, и все, что помню.

«Это едва ли еще не лучше», — подумал я.

— Я всякий вечер, начиная с 8 часов, дома. Когда хотите, милости просим, всегда вам рад.

И после этой речи, которую я мог принять за вежливым образом сказанное «теперь прощайте», старик, вспомнивши о Грибоедове по поводу общей их комедии «Притворная неверность», разговорился и проговорил более получаса.

240

— Не можете ли по крайней мере, вы, ваше превосходительство, оказать не только мне, но и всей русской публике следующую важную услугу — отметить в «Притворной неверности» то, что принадлежит собственно Грибоедову?

— Нет, не могу... Давно было, много с тех пор воды утекло1...

И тут, яснее обыкновенного, показалась на губах старика добрая улыбка.

Это был мгновенный, но ясный луч, осветивший мне личность этого человека. Я понял, с кем имею дело.

Все, что рассказывал мне тут утром Андрей Андреевич, я совокупляю с рассказами его в вечернее мое посещение того же дня. Да, я был у него в тот же день вечером, потому что по тону и общему характеру приема, мне сделанного Жандром, я почел себя в праве в тот же день воспользоваться данным мне позволением — посещать его, когда мне угодно, после восьми часов вечера. Искушение было слишком велико: друг Грибоедова, много о нем знающий, да к тому же от угла Торговой и Мастерской, где моя квартира, — рукой подать до угла Грязной и Садовой, где он живет, стоит только переехать на лодке Фонтанку2.

Может быть, я не запишу обоих наших разговоров, и утреннего, и вечернего, в порядке и последовательности, но уверен, что не упущу из них ничего главного.

— Вы были в Петербурге, ваше превосходительство, когда привезли сюда Грибоедова, как декабриста?

— Да, в Петербурге.

— Степан Никитич, и не один раз, говорил мне... Но позвольте прежде этого другой и очень важный для меня, да и не для одного меня, вопрос; скажите, какое впечатление произвел на публику арест Грибоедова? Это обстоятельство гораздо важнее, нежели кажется с первого поверхностного взгляда, и ваше на этот раз показание вполне драгоценно.

«Угол падения, — подумал я в эту минуту геометрической истиной, — не в одном вещественном, но и в нравственном мире равен углу отражения».

241

— Огромное, — ответил мне Жандр, смотря на меня прямо, как бы желая «вразумить» меня. — Огромное, — повторил он. — По городу пошла молва, толки: «Грибоедова взяли...»

— А, — сказал я, не скрывая того отрадного чувства, которое овладело мной в эту минуту, чувства, в котором была смесь и радости и какой-то гордости за человека, которому чужда теперь всякая гордость, но память которого люблю я так сильно. — Стало быть, имя было слишком громко, слишком народно.

— Еще бы! Такие ли я вам еще на этот раз чудеса расскажу. Однако, вы начали и не кончили: что же вам говорил Степан Никитич?

— Он говорил мне, и повторяю и вместе прошу вас заметить, не один раз, что Грибоедов, которого засадили в главный штаб, всякую ночь приходил оттуда к вам.

— Совершенная правда. Всякую ночь приходил, ужинал или пил чай и играл на фортепиано. Последнее-то и было его отрадой: вы, конечно, знаете, что он был замечательный музыкант, — музыкант не только ученый, но и страстный. Он возвращался от меня в свою конуру или поздно ночью, или на рассвете.

— Да как же, боже мой, все это делалось? Слышишь и ушам не веришь. Между тем слышишь все это от людей, в словах которых нет никакой возможности сомневаться.

— Делалось, а потому и делалось, что Грибоедов имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно «очаровывать». Я не знаю, как Степан Никитич рассказывал вам историю его ареста, но расскажу ее вам, в свою очередь, и в доказательство всей справедливости слов, сейчас мной сказанных. Вы знаете, что тогда он служил при Ермолове и взят он был во время какой-то экспедиции, в каком-то местечке, имени которого не вспомню.

— Я вам помогу, ваше превосходительство: он был взят в Екатериноградской станице1.

— Кажется, что так. Подробности его ареста очень любопытны и характеристичны именно как доказательство той привязанности, которую умел внушать к себе Грибоедов. Когда к Ермолову прискакал курьер с приказанием арестовать его, Ермолов, —

242

заметьте, Ермолов, человек вовсе не мягкий, — призвал к себе Грибоедова, об’явил ему полученную новость и сказал, что дает ему час времени для того, чтобы истребить все бумаги, которые могли бы его скомпрометировать, после чего придет арестовать его со всей помпой — с начальником штаба и ад’ютантами. Все так и сделалось, комедия была разыграна превосходно. Ничего не нашли, курьер взял Грибоедова и поскакал.

— Извините, Андрей Андреевич, что я перебью вашу речь рассказом об одной подробности, которая относится именно к этой минуте и которую я слышал от Степана Никитича. Она только прибавляет к доказательствам того, что и вы хотите доказать, т. е. как все любили Грибоедова. Когда Ермолов сдал его с рук на руки курьеру, то сослуживцы Грибоедова обратились к этому курьеру со следующим, как говорится, «наказом», что если он не довезет Грибоедова до Петербурга цела и сохранна, то пусть уж никогда ни с одним из них не встречается, ибо сие может быть ему вредно.

— Это очень вероятно. Продолжаю мой рассказ. С Грибоедовым были не все его бумаги, но значительная часть их находились в крепости Грозной1, Ермолов должен был дать предписание коменданту захватить эти бумаги, запечатать и передать пакет курьеру. Все было исполнено. Курьер, Грибоедов и пакет благополучно прибыли в Петербург в главный штаб. Слух об аресте Грибоедова распространился... Через несколько дней после этого, ко мне является один, вовсе мне до того времени незнакомый человек, некто Михаил Семенович Алексеев2, черниговский дворянин, приносит мне поклон от Грибоедова, с которым сидел вместе в главном штабе, и пакет бумаг, приехавших из Грозной. Как же все это случилось? Грибоедов, когда его привезли, успел какими-то судьбами сейчас же познакомиться с Алексеевым,

243

который сказал ему, что его в самом скором времени выпустят, потому что он взят по ошибке, вместо родного брата своего, екатеринославского губернского предводителя. Грибоедов воспользовался этим обстоятельством отлично: в пять минут очаровал Алексеева совершенно, передал ему пакет, сказал мой адрес и просил доставить этот пакет ко мне. Алексеев все исполнил свято.

— Еще раз виноват, Андрей Андреевич. Вы мне позволите пополнить ваш рассказ?

— Сделайте милость. Иное я мог забыть, а другое могу и не знать.

— Вот, со слов Степана Никитича, обстоятельство, которое вполне поясняет, каким образом пакет, бывший у курьера и уже составлявший, таким образом, казенную собственность, мог вдруг очутиться в руках самого Грибоедова. Курьер сдал и самого Грибоедова и пакет караульному офицеру. Этот офицер был некто Сенявин — сын знаменитого адмирала — честный, благородный, славный малый. Принявши пакет, он положил его на стол, вероятно, в караульной комнате, в которой на ту пору мог находиться и Алексеев, как человек, уже свободный от всякого подозрения. Сенявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет, как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему1.

— И должно быть так. Повторяю вам, что я мог кое-что и забыть, но если это рассказывал вам Степан Никитич, так сомнения никакого быть не может. Далее. Этот добрый и славный человек Алексеев бывал у меня и после несколько раз; передавая же мне пакет, он вместе с тем передал мне приказание

244

Грибоедова — сжечь бумаги. Однако же, я на это не решился, а только постарался запрятать этот пакет так, чтобы до него добраться было невозможно, — я зашил его в перину. Когда Грибоедова выпустили, мы пакет достали и рассмотрели бумаги; в нем не оказалось ничего важного, кроме нескольких писем Кюхельбекера. Но история Грибоедовского сиденья этим далеко не кончается. Я вам говорил уже, что слух об его аресте распространился быстро. Вдруг доходят до меня такие слова: «Помилуйте, — говорит один: — что это за вздор в городе болтают, будто Грибоедов взят: я его сейчас видел на Невском проспекте». «И я тоже», говорит другой. «А я видел в Летнем саду», говорит третий. Что же вышло? Содержавшихся в главном штабе возили допрашивать из штаба в Петропавловскую крепость. Одним из помощников главного правителя дел военно-судной комиссии был некто Ивановский1.

— Так, так, — невольно перебил я сенатора. — Я это все знаю, но позвольте просить ваше превосходительство продолжать.

— Этот Ивановский так полюбил Грибоедова...

— Что даже, может быть, спас его, — опять, и что совсем не было слишком вежливо, перебил я сенатора.

— Спас, — это слишком много, потому что с тех пор, как бумаги Грибоедова, которые могли бы его компрометировать, пропали, если не с лица земли, то, по крайней мере, из глаз правительства, так что и концы в воду, наш молодец выходил из воды сух и из огня невредим...

— То-то, что не совсем, ваше превосходительство. Точно, что едва ли на этот раз удалось кому такое счастье, как Грибоедову, но он сам чуть-чуть не испортил всех выгод своего положения.

— Как же это? Расскажите пожалуйста.

245

— Рассказываю, ваше превосходительство, не я, а Степан Никитич. Вот как было дело. На первом же допросе Грибоедов начал было писать1: «В заговоре я не участвовал, но заговорщиков всех знал и умысел их был мне известен»... и проч. в таком роде. Ивановский, видя, что Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, на котором он писал, и, перебирая какие-то бумаги, как будто что-то отыскивая, наклонился к нему и сказал ему тихо и отрывисто: «Александр Сергеевич, что вы такое пишете... Пишите «знать не знаю и ведать не ведаю»2. Грибоедов послушался.

— Непременно должно быть так, — отвечал Жандр, — и еще мало того, что послушался, но еще принял в своем отзыве тон обиженного: «Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьет, а может быть уже и убило»3, и проч. Тон этого отзыва подействовал совершенно в пользу Грибоедова: судьи заключили, что если человек за всю эту проделку чуть-чуть не ругается, так, стало быть, он не виноват.

— Однако, Андрей Андреевич, как же это его видали на Невском и в Летнем саду?

— Все по милости того же Ивановского. Я уже говорил вам, что их возили из штаба допрашивать в крепость; там, по окончании допроса, Ивановский всегда говорил курьеру: «Я сам отведу Александра Сергеевича», и они возвращались в штаб через Неву, Летний сад и Невский проспект — это, вот видите, для прогулки. Да это ли одно было. Раз дежурный генерал Потапов обходит ночью комнаты заключенных, к Грибоедову стучались, стучались, — нет ответа. «Не прикажете ли выломать дверь?» — спрашивает ад’ютант. — «Нет, — отвечает Потапов, — не надо; верно, он крепко заснул!» Он очень хорошо знал, что Грибоедова не было. — А то раз является ко мне со штыком в руке. «Откуда

246

ты это взял?» — спрашиваю я с изумлением. «Да у своего часового». «Как у часового?» — «Так, у часового». — «По крайней мере, зачем?» — «Да вот пойду от тебя ужо ночью, так оно, знаешь, лучше, безопаснее». — «Да как же тебе часовой-то дал?» — «Вот еще. Да, если бы я им велел бежать с собой, так они бежали бы... Все меня любят», — добавил он. Но в начале его заключения было одно прекомическое происшествие: пишет он из своего заключения Булгарину.

— Ваше превосходительство.

— Что прикажете?.

— Сделайте божескую милость!

— Какую угодно.

— Об’ясните мне пожалуйста связь такого благороднейшего, идеально-благороднейшего человека, как мой покойный дядя, с таким страшным подлецом, как Булгарин. Я никогда не мог достаточно раз’яснить этого загадочного пункта в биографии Грибоедова.

— У Булгарина, — отвечал мне Жандр очень положительно, — была к Грибоедову привязанность собаки к хозяину. Вы это сейчас увидите. Грибоедов пишет ему из штаба: «Любезная Пчела. Я в тюрьме. Принеси мне таких-то и таких-то книг». Кто не знает, что Булгарин трус страшный, однако, ведь не осмелился ослушаться приказа Грибоедова, пришел в штаб, принес книги, дрожит со страху, его оттуда чуть не в шею гонят, он стоит, нейдет прочь, просит, молит, и добился таки того, что передал книги.

— Для первого свидания, в которые мне хотелось бы разрешить самые темные для меня и интересные вопросы, я приготовил вам, Андрей Андреевич, еще один.

— Например.

— Как вам известны подробности смерти дяди?

— Расскажите сперва вы мне, как они вам известны.

Я рассказал, что было мне на этот раз известно, что к Грибоедову, как посланнику, явилось несколько христианок, армянок или грузинок, которые об’явили, что их против воли удерживают мужья их в Персии, что они отдаются под его покровительство. Грибоедов их принял, из этого возродилось народное неудовольствие и, наконец, бунт, жертвой которого он и сделался.

— Тут есть частица правды, но еще не вся правда. Если хотите прочесть полное и подробное описание и причин, и

247

происшествий всей этой печальной катастрофы, то ищите его в «Annales des voyages» в 1829 г. или в 1830 г. На эту статью указал мне Ермолов1.

— Позвольте записать: со мной нет ни карандаша, ни бумаги.

Жандр подал мне и то, и другое. Я положил бумагу, чтобы было повыше, на порядочную груду книг, правильно, симметрически положенных одна на другую, которые, с разными другими столь же правильно расположенными вещами, находились на маленьком столике, стоявшем близ софы, на которой сидел сенатор. Записывая, я очень немного, но все-таки несколько нарушил строгость и стройность симметрического порядка небольшой книжной груды. Сенатор, не давая мне это заметить, оправил все по прежнему порядку. Я едва удержал улыбку, увидавши в старике моего собрата — педанта в деле кабинетного порядка.

— Не одни женщины, отдавшиеся под покровительство его, как посланника, — продолжал Жандр, — были причиною его смерти, — искра его погибели таилась уже в Персии прежде, нежели он туда приехал. Разговаривая с графом Каподистриа, который заведывал всеми восточными нашими делами, хотя министром иностранных дел был граф Нессельроде, Грибоедов сказал, что нам в Персии нужны не chargè d’affaries, а лицо, равное английскому представителю, т. е. полномочного министра, envoyè extraordinaire et ministre plènipotentiaire. Это одной степенью ниже главной степени дипломатического агента, посла, ambassadeur. Может быть, это и действительно было так нужно, а главное, что мне очень хорошо известно, Грибоедов думал, высказавши такое мнение, отклонить всякую возможность назначения его самого на это место, думал, что и чин его для этого еще мал. Чин ему дали и на место назначили. «Нас там непременно всех перережут, — сказал он мне, приехавши ко мне прямо после этого назначения. — Аллаяр-Хан мне личный враг. Не подарит он мне Туркманчайского трактата».

248

— Те же самые слова, — сказал я, — приводит Степан Никитич в своей биографической записке.

— Грустно провожали мы Грибоедова1, — продолжал Жандр, как бы не слыхавши моего замечания. — До Царского Села провожали его только двое: Александр Всеволодович Всеволожский и я. Вот в каком мы были тогда настроении духа: у меня был прощальный завтрак, накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. Поехали. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села и ни один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску, мы видели, как она завернула за угол улицы, возвратились с Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова — решительно ни одного.

И у нас с Жандром вышло тут довольно продолжительное молчание.

— Скажите, пожалуйста, — начал я, чтобы прервать его: — кому принадлежат эти две замечательные эпиграммы, современные появлению «Горе от ума»?

— Какие? Я их не знаю или забыл.

Вот они:

Собрались школьники и вскоре
Михаил Дмитриев рецензию скропал,
В которой ясно доказал,
Что «Горе от ума» не Дмитриева горе.

Жандр засмеялся.

— Я этого не знал... Зло, очень зло и умно.

— А вот другая, на того же злосчастного Дмитриева:

Михаил Дмитриев умре.
Считался он в 9-м классе,
Был камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.

— Ну, эта мне нравится меньше, уже потому, что в ней есть неправильности языка: говорится умре, а не умре́. Ведь я пурист...

Старик улыбался.

249

«Знаем мы это про вас и без вас, pater conscripte!» подумал я.

— Как бы то ни было, они любопытны, как и все, относящееся к Грибоедову, как все живые и мертвые о нем материалы.

— Кстати, о живых материалах, — начал Жандр. — Вам надо познакомиться здесь с несколькими лицами, которые могут порассказать вам кое-что о Грибоедове, например, с Иваном Ивановичем Сосницким. Это прелюбопытный человек, — он много на своем веку народу перевидал и, как человек умный, перевидал не без толку. Я знаю, что они были знакомы с Грибоедовым.

— Я имел это намерение.

— Да еще познакомьтесь с Петром Андреевичем Каратыгиным. Этот человек будет вам полезен в другом отношении: отец его, Андрей Васильевич, был более 30 лет режиссером при театре, собирал и хранил афиши всех спектаклей, — это вам для истории представлений Грибоедовской комедии.

— Благодарю вас, Андрей Андреевич, за эти указания. Вы в свою очередь вероятно поинтересуетесь видеть один из принадлежащих мне портретов дяди и его «Черновую тетрадь».

— Об этом нечего и спрашивать.

— Эта «Черновая» сущий клад: чего и чего в ней нет? И путешествия, и мелкие стихотворения и проекты; два отрывка из «Грузинской ночи», ученые заметки, частные случаи петербургского наводнения.

— А, — сказал Жандр при последнем моем слове, — это любопытно: я знаю, что Грибоедов ездил осматривать Петербург после наводнения с тогдашним генерал-губернатором Милорадовичем.

— Как с Милорадовичем? — спросил я с видимым удивлением и нисколько не думая скрывать невольную улыбку.

— А... вы смеетесь, — заметил мне Жандр, тоже улыбаясь.

— Да и вы смеетесь, ваше превосходительство.

— Стало быть вам многое на этот раз известно?

— Не только многое, но все, да еще с такой подробностью, какой вы не ожидаете.

— Я предполагал, что Грибоедов с Милорадовичем были враги из-за Телешевой.

— Нет, они были только соперники.

— Впрочем, счастливым был дядя, он об этом, совсем не церемонясь, говорит довольно подробно в своих письмах к Степану Никитичу. Некоторые строки заставили меня препорядочно

250

хохотать. А хорошенькая была эта Телешева. Знаете ли, Андрей Андреевич, что она представляется мне каким-то скоро пронесшимся, но блестящим метеором в судьбе моего дяди, чем-то чрезвычайно поэтическим и невыразимо грациозным1.

Тут Жандр посмотрел на меня не без удивления: я говорил очень серьезно.

— Да откуда, — начал он наконец, — знаете вы, что Телешева была хорошенькая?

— Прехорошенькая, хоть она и насолила мне.

— Это еще что такое?

— У меня есть ее портрет в «Русской Талии», драматическом альманахе Булгарина. Это библиографическая редкость. Теперь нужно вам сказать, как насолила мне Телешева. Я собирал, всеми правдами и неправдами, с большими расходами, все сочинения дяди, рассеянные там и сям по разным альманахам и журналам. Все это было, разумеется, до полного, т. е. неполного собрания его сочинений Смирдина. Прихожу я раз — это было в Москве, летом 1852 года, — на знаменитый Толкучий рынок к какому-то букинисту. «Нет ли у вас, батюшка, какого-нибудь старья; я человек заезжий... скучно, читать нечего. Не задорожитесь, — я куплю охотно. Нет ли у вас, например, альманахов? Прежде они на русскую землю дождем сыпались». — «Есть», говорит, и выкинул их мне целый ворох. Перебираю... «Русская Талия». Этого-то нам и нужно. Я отобрал штуки три-четыре, да и купил по 25 коп. сер. за штуку. Тут, как изволите видеть, я надул букиниста, но зато после букинист гораздо жесточе надул меня. Я хотел поддеть его точно на такой же крючок с «Сыном Отечества» за 1825 г., в котором, как вам известно, помещены стихи Грибоедова — Телешевой. Рыбак рыбака видит в плесе издалека: букинист, должно быть, заметил мою физиономию и не без основания заключил,

251

что я, должно быть, из книжных авантюристов. Спрашиваю «Сын Отечества» за 1825 г. — «Здесь, — говорит, — нет, а надо порыться в палатке». Мы пошли в палатку. Я не знаю, знаете ли вы, в. пр., что такое книжные палатки в Москве на Толкучем рынке? Они над самыми рядами толкуна, наверху, под самой, заметьте, железной крышей, под которой ничего не подложено, что хотя бы несколько умеряло невыносимый зной от нее в летний день, — ни дранки, ни тесу, — а день, в который я попал под эту крышу в душную палатку, в которой злодей-букинист, перебрасывая связки книг, поднял еще пыль страшную, был светлый июльский и время только что за полдень. Что вам сказать? Я пробыл в этой палатке битых 2 часа и решительно начинал думать, что обратился в Сильвио Пеллико. «Нашел», раздался наконец голос букиниста. — Ну, думаю, — слава богу. Смотрю, — точно 1825 год; вот стихи Телешевой. — «Что вам, любезнейший, за это?». — «Десять целковых». — «Вы шутите?» — «Нисколько». — Я туда и сюда, хотел было его «душеспасительным словом», как говорит Плюшкин, пронять... Куда тебе! сладу никакого: уперся, злодей, да и только. Подумал-подумал, вынул деньги и отдал. Таким-то образом я заплатил четвертак за первые печатные отрывки комедии Грибоедова и 10 р. сер. за одну страничку его стихов к мимолетному, но все-таки скажу, милому предмету его страсти. Право, смотря на портрет Телешевой, их не жалею и вполне понимаю эти строки, написанные дядей в одном из писем его Степану Никитичу: «В 3—4 вечера (у Шаховского) Телешева меня совсем с ума свела».

Поговоривши еще кое о чем постороннем, мы простились с Жандром — до свидания...

_______

IV

Визит Жандра к Смирнову 2 июня 1858 г. — Разговор о Герцене и освящении Исаакиевского собора. — «Лубочный театр» Грибоедова. — Отзыв о нем Жандра. — О трудных театральных временах в царствование Александра I. — Арест Сушкова. — Высылка П. А. Катенина. — Реквизитор. — Любовь Грибоедова к театру и кулисам. — Воспоминания о кн. А. И. Одоевском. — «Горе от ума» — светское евангелие. — Суеверность Грибоедова. — Сверхестественные встречи знакомых на у лицах Тифлиса и Петербурга. — Аналогичные случаи с В. С. Миклашевичевой. — Портрет А. С. Грибоедова. — Отзывы о нем сестры Грибоедова, П. А. Каратыгина, кн. В. Ф. Одоевского и А. А. Жандра.

Ночь я провел довольно мучительную и почти без сна, но к утру задремал и проснулся несколько освеженный и с обновившимися силами. Часов около 9 я уехал из дому на Невский — мне

253

хотелось пройтись, потом посидеть часика 3—4 в Публичной Библиотеке, потом опять пройтись и попугатить малую толику казны по разным лавкам и магазинам. Исполнивши все по желанию, я часу уже в третьем возвратился домой и только что — признаюсь, не без удовольствия — надел халат, как ко мне совершенно неожиданно входит Жандр.

Он возвращался из сената и был в мундире, на котором звезд и других штук довольно.

— Хотел вас навестить. Как вы чувствуете себя после вчерашнего?

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

— Пожалуйста, оставьте это... Кажется, между нами можно без титулов.

Жандр сидел у меня довольно долго. Мы говорили о разных предметах, посторонних Грибоедову, всего более о Герцене, которого, несмотря ни на какие таможни, жадно читают в России.

— Герцен, — сказал я Жандру, — доставил мне, несмотря на его избыток желчи, не совсем приятно действующей на хладнокровного и благоразумного читателя, много отрадных минут в продолжение моей болезни. Я не помню, когда и что читал я с таким наслаждением, как его превосходную статью «Екатерина Романовна Дашкова».

— Я не читал ее.

— Стало быть, вы и не видали этого номера «Полярной Звезды?».

— Должно быть.

— Посмотрите, — продолжал я — какой у него оригинальный самостоятельный язык, точно литой из бронзы.

Я достал из моего портфеля небольшой лист выписок и прочел: «Недавно один из них [славянофилов] пустил в меня под охраной самодержавной полиции комом отечественной грязи с таким народным запахом передней, с такой постной отрыжкой православной семинарии и с таким нахальством холопа, защищенного от палки недосягаемостью запяток, что я на несколько минут живо перенесся на Плющиху или на Козье Болото...».

Мы прочли еще несколько выписок. Потом речь перешла к недавнему освящению Исаакия и к небывалому доселе хору 2.000 певчих. «Слушая этот хор, — сказал мне Жандр, — я право не знаю, где я был — на земле или в небе».

254

По уходе сенатора я выпил стакан чаю с хлебом (это был мой обед) и заснул. Просыпаюсь — на столике подле моей постели письмо по городской почте. Рука незнакомая. Распечатываю — от Сосницкого. О, радость! Он уведомляет меня, что величайшая редкость — «Лубочный театр» Грибоедова, который бог знает где-то валялся в его бумагах, им найден, списан для меня и что я могу его получить, когда или сам приду на квартиру Сосницкого (он же теперь живет на даче в Павловске) или кого-нибудь за ним пришлю... Думать было нечего; я сейчас же послал на квартиру Сосницкого (тоже вблизи от меня), там сейчас же получил драгоценный листок и с ним, как с находкой, к Жандру — сейчас же.

Многие не только из молодого поколения, но даже из старожилов, вовсе не знают, что такое «Лубочный театр» Грибоедова. Происхождение этого пасквиля (для чего же не назвать вещь ее именем?), имеющего теперь для нас неоспоримое историческое значение, тесно связано с малоизвестной у нас, некогда очень шумной и теперь нам интересной историей «Липецких вод», комедией князя Шаховского. Если нам вообще в высокой степени любопытны литературные отношения и литературные движения наших прошлых поколений, то, конечно, шум, брань и литературная драка, поднявшаяся из-за «Урока кокеткам или Липецких вод» Шаховского, заслуживают в истории этих движений не последнее место. Здесь нельзя вполне рассказывать историю «Липецких вод», еще требующую подробного и обстоятельного исследования. Скажу, что при разделе литературных мнений, за и против «Вод», Загоскин, тогда еще малоизвестный, а впоследствии очень известный «сочинитель», если не писатель, стал в ряды поклонников Шаховского и даже превзошел своих собратий в усердии к общему патрону, сделавшись его почти что низкопоклонником. За таковое рабское усердие был он награжден покровительством Шаховского, который и дал ему какое-то местечко при театре.

Надо заметить, что в это время Загоскин издавал недолговечный журнал «Северный Наблюдатель», в котором между прочим помещалась и театральная хроника. На этот довольно жалкий журнал постоянно, и иногда довольно удачно и ловко, нападал «Сын Отечества», издававшийся Гречем. Вздумалось Загоскину задеть Грибоедова (по силам нашел себе соперника!), указавши

255

как на образец безвкусия и неправильности, на два стиха из комедии «Своя семья», прибавивши, что

. . . . .подобные стихи
Против поэзии суть тяжкие грехи1.

Искра попала в порох: Грибоедов не любил, чтобы его затрагивали.

Он собрал, так сказать, совокупил все те литературные глупости и тупости, которыми отличался бездарный Загоскин, и представил, что публику зазывают в лубочный театр или в балаган, которые, замечу кстати, тогда было в моде посещать по утрам, смотреть все эти глупости. Я не привожу здесь всего «Лубочного театра», составляющего ныне, как я уже сказал, величайшую редкость, а только, например, следующие стихи:

Вот вам Загоскин — наблюдатель,
Вот «Сын Отечества» — с ним вечный состязатель,
Один напишет вздор,
Другой на то разбор,
А разобрать труднее,
Кто из двоих глупее.

Написавши сгоряча «Лубочный театр» (это было в 1817 году, Грибоедов тогда был молод), он бросился с ним к одному, к другому, к третьему издателю, чтобы напечатать. «Помилуйте, Александр Сергеевич, — отвечали ему всюду, — разве подобные вещи печатаются: это чистые личности». Еще более раздосадованный такими отказами, Грибоедов нанял писцов и в несколько дней, через знакомых и знакомых знакомых, по Петербургу разошлось до тысячи рукописных экземпляров «Лубочного театра». Загоскин все-таки был одурачен.

Вот с этой-то редкостью, спеша елико возможно, пришел я к Жандру вечером 2-го июня.

Жандр прочел и говорит мне:

— Конечно, это не апокрифическое: об этом и речи быть не может, но то, что я знал из «Лубочного театра», то, что мне

256

читал сам Грибоедов, было гораздо короче, сжатей и живее. Не было, например, указания на «Проказника», комедию Загоскина, и некоторых других мест1. Он читал эту пьеску и Гречу...

— Чтож, — спрашиваю я, — Греч? Не рассердился?

— О, нет, только посмеялся.

От «Лубочного театра» речь невольно склонилась к старым театральным временам, и тут-то наслушался я много любопытного, о чем прочесть негде, да скоро и услыхать будет не от кого.

— Вы не можете себе представить теперь, в настоящее, в наше время, — говорил Жандр: — какая это была трудная, особенно для всех любителей театра, для всех «театралов», пора — конец царствования Александра I. Тяжела она была и для актеров. Театром управлял главный директор. Должность эту сперва занимал Нарышкин, а потом Аполлон Александрович Майков, дед нынешнего поэта. Кроме главного директора, при театре состоял особый комитет из 4 членов под главным начальством самого генерал-губернатора Милорадовича. Шаховской был одним из членов этого комитета и назывался «членом по репертуарной части», не мешался ни в какие другие, например, в хозяйственную, для которой был особый член, но управлял, всем театром ворочал. Тогда — боже избави позволить себе какую-нибудь вольность в театре, а особенно в отношении к актрисам, которые все имели «покровителей». Раз Каратыгин за грубость будто бы против Майкова сидел в крепости.

— Как в крепости? Каратыгин? Василий? Трагик?

—Да, да, он, и сидел целую неделю. Он не встал перед Майковым, когда тот проходил мимо, и хоть уверял, что его просто не видал, не заметил, — его посадили в крепость, да мало того: целую неделю подсылали к нему разных лиц узнавать и выведывать, кто его подучил на это вольнодумство, не принадлежит ли он к «Союзу благоденствия»2.

257

— Это что такое?

—А вы и не знаете. Да это зародыш, зерно, из которого и развилось 14 декабря. Это был большой союз, к нему многие принадлежали.

— У них был какой-нибудь центр?

— Не один, а три: один в Кишиневе, другой в Киеве, а третий в Петербурге, т. е. один в армии Витгенштейна, другой в армии Сакена, а третий здесь. Главой этого союза был Никита Муравьев, с которым вот что в Москве сделали...

— Да ведь правительство знало об этом союзе?

— Знало, по крайней мере, до некоторой степени.

— Что же оно его не уничтожило, прямо и ясно?

— Вот подите, прямо и ясно не уничтожало, а лиц, которых подозревало, как участвующих в нем, преследовало. Всех понемножку выгоняли или из службы, или из столицы. Слушайте. Сушков... не помню его имени, но родной брат писателя, Николая Васильевича Сушкова, шикал в театре одной актрисе, его взяли и посадили в крепость. Пробыл он там недолго, всего три дня, а все-таки посадили в крепость.

Я сделал какой-то знак удивления.

— Вы удивляетесь? А с Катениным, если хотите, поступили еще лучше. Он тоже шикал в театре — его преспокойно взяли и выслали вон из Петербурга, с тем, чтобы он более не в’езжал, и сделал это Милорадович, без всякого высочайшего повеления.

— Да разве Милорадович был такой дурной человек?

— Нет, но безалаберный, взбалмошный. Он, уже выславши Катенина, подал доклад государю, что выслал и не велел в’езжать. Что-ж государь? Написал на докладе: «Хотя за такую вину и не следовало бы высылать из столицы, но, судя по образу увольнения полковника Катенина из службы, утверждаю». А какой же, спросите, это образ увольнения? Да никакого. Катенин был уволен по прошению, чисто, без всяких запинок, а знали, что он

258

принадлежит к тайному обществу и рады были к чему-нибудь придраться, чтобы выбросить человека вон из столицы, или из службы. В Москве, в 1818 году, в самое то время, когда там родился нынешний государь, был собран гвардейский полк из взводов всех гвардейских полков1. Никита Муравьев был обер-квартирмейстером этого отряда и его, за какую-то самую пустую ошибку в линии войска на параде, посадили под арест и высидел он три недели2. Разумеется, он сейчас же подал в отставку. А Катенин высидел у себя в деревне довольно долго, пока, наконец, случайно государь не проехал через эту деревню и не простил его, т.е. не разрешил ему в’езда в столицу3. Все, говорю вам, что в то время ни касалось театра было чрезвычайно трудно, за всем этим наблюдали, подглядывали, подслушивали... При театре даже был явный, официальный, публичный фискал, шпион...

— Как так?

259

— Да так. Он назывался реквизитор, и должность его, которая состояла в том, чтобы подслушивать, что говорилось между актерами и даже между писателями, пьесы которых ставились на сцену, и доносить, была определена прямо по штату. Эту «честную» должность занимал в то время какой-то итальянец, промотавший очень большое, по тогдашнему, состояние — тысяч 200 капитала. Фамилию его я теперь не могу припомнить. Мы же принимали в театре самое горячее участие, мнение наше имело вес, и мы любили поставить на своем, но времена были такие, что я перестал ходить в театр вовсе, я был молод, горяч и, разумеется, не стерпел бы, если бы дирекция стала выставлять какую-нибудь бездарность на счет человека даровитого: вступился бы непременно и нажил бы себе хлопот. Грибоедову же было горя мало: пошмыгать между актрисами, присутствовать при высаживании их из карет (тут-то всего легче и можно было нажить себе хлопот), пробраться за кулисы — это было первым его наслаждением. И он непременно втесался бы в какую-нибудь историю и непременно сидел бы в крепости, если бы не его ангел-хранитель, который так и блюл его, так и ходил за ним, — это был князь Александр Одоевский, погибший впоследствии по 14-му декабря. Боже мой! Отрадно вспомнить, что за славный, что за единственный человек был этот князь Александр Одоевский. 21 года, мужчина молодец, красавец, нравственный, как самая целомудренная девушка, прекраснейшего, мягкого характера!.. Он никогда не оставлял Грибоедова одного в театре, просто не отходил от него, как нянька, и часто утаскивал его от заманчивого под’езда силой, за руку. Почти всегда, прямо из театра, они приезжали прямо к нам, — я жил тогда с родственницей моей, Варварой Семеновной Миклашевичевой, которая любила обоих — и Одоевского, и Грибоедова — как родных сыновей, — и всегда Грибоедов, смеясь, говорил Одоевскому: «Ну, развязывай мешок, рассказывай», потому что непременно было что-нибудь забавное... Все строгости и глупости по театру уничтожились сейчас же со вступлением на престол Николая.

_______