И впрямь, удивительное стечение обстоятельств! – если бы Камилла не заболела столь тяжело, она не призналась бы, несомненно, в любви к Ивашеву, если бы этого не произошло, не полетело бы в Читу письмо, которое мы сейчас приведем, а если бы не совпало прибытие письма этого с раскрытием друзьями замысла Ивашева бежать из тюрьмы, то случилось бы непоправимое. Поистине генерал и генеральша, готовые сделать невозможное, чтобы спасти сына своего, даже подумать не могли, что, отправляя в дальний путь через всю страну послание свое, уберегли Василия Петровича от верной гибели, поселили в его сердце тревогу и надежду.
Кстати говоря, сестра Ивашева Лиза откуда-то прознала о столь удивительных событиях и, стараясь подготовить брата, отправила ему несколько туманное послание, стараясь опередить родителей. Вспомнив свою безыскусную шутку, она послала брату старые куплеты:

«Остановил я выбор
Тайком от всех юнцов
На беленькой брюнетке
Смазливенькой лицом.

Нет, не шучу, нет, не шучу –
Холостяком быть не хочу.

Но вот еще другая
Красавица-душа,
Что ирис белокура.
Что вешний цвет свежа...

Думаю, что ты помнишь, кто изображен в первых двух куплетах: первая из них давно уже замужем, вторая «La blonde Iris» все также мила и добра. Дорогой брат, мне пришло в голову: что, если бы эта особа питала к тебе безграничную привязанность и единственным счастьем считала бы быть с тобой?..»
Но письмо Лизы пришло позднее. А пока, прервав разговор Ивашева с Басаргиным о предполагаемом побеге, унтер-офицер уводит Василия Петровича к коменданту Лепарскому, оставив Басаргина в ожидании, недоумении и тревоге.

Между тем Ивашев читает письмо матери: «Если ты согласен, уведоми меня, и мы сделаем возможное, чтобы устроить это дело. Не тревожься за будущность твоей жены, предоставь это нам, наша нежность к тебе, наша благодарность к той, которая, в силу привязанности к тебе, отказывается от света, забывает о себе, чтобы соединиться с тобой, заслуживает всеконечно, чтобы мы приложили все усилия сделать ее настолько счастливой, насколько это в нашей власти. Такая любовь, как ее, не может быть без высокой добродетели. Я верю, что милосердный бог, хранящий тебя, посылает тебе такое сокровище в твоей несчастной участи. Не отказывайся же от этого в силу чрезмерной деликатности. Я знаю, что она тебе нравилась, но не думай, что Камилла такая же, как прежде, она очень подурнела от горя. Но вспомни, что причиною этому ты. Я знаю твое сердце, и что потеря свежести должна внушить тебе чувство благодарности. Ты можешь легко себе представить, как я люблю ее. Ты знаешь, как я сильно чувствую, как могу ценить добро и болеть от зла. Значит, можешь представить себе, что я сделаю все, чтобы облегчить ее участь и доказать ей мою признательность. Буду ждать твоего ответа с живейшим нетерпением. Скажи мне откровенно, может ли она способствовать смягчению твоей доли. Я знаю все возражения, которые ты можешь мне сделать по твоей деликатности; отбрось их, потому что действительно любящего человека может задеть лишь равнодушие; жертвы, самоотречение, все, при взаимности, составляют лишь счастье для нее. Вот, милый друг, что я могу тебе сказать. Обдумай и дай мне свой ответ. Нежно обнимаю тебя и благословляю...
Прощай. Всегда твой верный друг и мать В. Ивашева».

Ивашев попросил у коменданта отсрочки. Письмо матери и приложенная к нему копия письма Марии Петровны так взволновали узника, что даже через два дня, когда он ответил коменданту «согласием» и тот немедленно отправил сообщение родителям, обещав быть им помощником во всех хлопотах, ежели будет получено соизволение императора, Ивашев не мог прийти в себя.
Чувство, забытое, заслоненное тягостными воспоминаниями крепостного ареста, мучительными сценами допросов, которые при впечатлительной натуре Василия Петровича не давали ему покоя и здесь, чувство, мимолетное и вряд ли серьезнее, вдруг проснулось в сердце его. Но теперь это было уже другое чувство: в нем соединилась благодарность Камилле с тревогой за ее судьбу, надежда на счастье с волнением о том, достоин ли он такой жертвы. Он делился своими сомнениями с Басаргиным, с Волконским, который относился к Василию Петровичу по-отечески.
Мария Николаевна Волконская очень скоро стала поверенной его волнений, со свойственной ей простотой и сердечностью вошла в переписку с матерью Ивашева, с госпожой Ле-Дантю, с Камиллой.
«Воспоминания не изглаживаются в изгнании и одиночестве,– писала она Ивашевым.– При первом звуке имени Камиллы все, что он не смел ей высказать, но что не укрылось от его отца и матери, прежнее чувство, прежняя любовь воскресли в его сердце. Может ли он теперь говорить о новых правах, которые она приобрела, о всем том, что должно ее все более и более привязывать. Одно слово, и в этом слове заключается все– он его произнес».
И далее:
«Он признался моему мужу, что сначала намеревался молчать о полученном от вас предложении и о своем ответе до тех пор, пока не получит от вас положительных известий, но он не выдержал, ему необходимо было излить душу перед нежными и добрыми своими родителями, чтобы чувства и желания его стали известными той, кого вы обещали любить, как родную дочь... Прервать молчание побуждала его еще одна священная, в его глазах, обязанность выразить высокопочтенной матери m-elle Камиллы его вечную признательность за согласие вверить ему благополучие любимой дочери. Если оно когда-нибудь будет доверено, то обещает ей употребить всю свою жизнь на то, чтобы окружить ее великодушную дочь заботами и нежностью...
...Сын ваш, сударыня, уверенный в чувствах любимой особы, в заботливости своих дорогих родителей, получив заранее ваше благословение, готов был бы предаваться счастливым мечтаниям. Но в то же время, как вы писали, Камилла была опасно больна?..
...Страшная отдаленность, тысяча неизвестностей сейчас же омрачили светлые картины представившегося ему будущего».
По видимому, Мария Петровна до поры до времени держала в тайне от дочери переписку с Сибирью. Но вот все письма получены, все отношения выяснены. Камилла обращается с трогательным письмом к Николаю I, получает разрешение отправиться в путь. С ней готовы поехать и сестры Ивашева и ее сестра Луиза, но «соизволения на это» нет. Невеста начинает готовиться к дороге. Однако пройдет еще немало времени до того часа, когда прозвенят под дугой пугливые колокольцы: сперва не позволяло пуститься в путь здоровье Камиллы, потом вспыхнула эпидемия холеры. Петербург и Москва были окружены заставами, дороги перекрыты. Это была та самая эпидемия 1830 года, что заставила Пушкина томиться в Болдине. «Мы окружены карантинами, – писал он Наталье Николаевне,– но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами».
Камилла жила в Москве в доме Ивашевых под присмотром доктора Мандилени. Она с нетерпением ждала снятия карантинов. Наступает 1831 год. Двухмесячное путешествие каждого письма – нужно томиться почти полгода, чтобы получить ответ на свой вопрос, длительное прохождение официальных бумаг, болезнь, холерная эпидемия – все позади. За это время декабристы завершили свой «читинский круг» и совершили переход по бурятским степям и забайкальским лесам в Петровский Завод, А Камилла все еще не выехала. Пока устанавливалась дата ее отбытия, Камилла посетила всех родственников сотоварищей Василия Петровича по каторге; письма друзей, матерей, братьев и сестер брала она с собой в Сибирь, их слова нежности и дружбы, их добрые напутствия, чтобы там, вдалеке, передать все это отверженным.
«Знаю, что последняя почта должна была встревожить вас, дорогой Базиль, вы, наверное, думаете, что срок моего отъезда очень откладывается. К счастью, на этот раз я могу вас разуверить и обещать, что это будет не надолго. Благодаря бога, лихорадка моя прошла после пяти приступов, настолько сильных в общем, чтобы меня чрезвычайно ослабить, одним словом, я снова учусь ходить, но зато делаю такие быстрые успехи, что скоро надеюсь бегать. Тем не менее я смогу пуститься в путь лишь 10 июня...»

В городах, которые она проезжала, к юной госпоже Ле-Дантю относились предупредительно, с особенным радушием ее встретили в Ялуторовске Ентальцевы: «В этом маленьком городке я встретила особу, знающую моих будущих подруг, и была принята, как родная сестра».
Миновав Иркутск, протомившись в ожидании погоды на Байкале, она доехала наконец до Петровского Завода, и чем ближе была цель ее путешествия, тем тяжелее было на сердце. Ею овладела тревога, усиленная усталостью и недомоганием, ей начинало казаться, что слишком тонкая ниточка, соединяющая их сердца, может легко оборваться: прошли уже не месяцы, а годы с момента их последней встречи, она изменилась, подурнела от постоянных недугов, да и он, возможно, не тот, что жил в ее мечтах, блестящий, остроумный красавец офицер.
Дмитрий Иринархович Завалишин, человек с трудным характером, в «Записках» своих говорит, что Камилла, прибыв в Петровский Завод, не узнала жениха, а бросилась на шею Вольфу. Он недвусмысленно пишет о том, что Камиллу купили в жены Ивашеву, что ее мать таким образом решила построить благополучие семьи.
К счастью, документы, сохранившиеся с тех давних времен, опровергают странную выдумку Завалишина. Камилла, добравшись до цели своего путешествия, как явствует из писем Лепарского и Волконской, проехала прямо в дом к Марии Николаевне, с которой сердечно подружилась за долгие месяцы переписки. Свадьба, состоявшаяся вскоре, в отличие от бракосочетания Анненковых прошла без кандального звона. Правда, жениха все же караулил солдат.
«Я радовался,– пишет Басаргин,– видя его вполне счастливым, и нашел в его супруге другого себе друга. Им позволили прожить у себя дома около месяца, и, глядя на них, я невольно вспомнил былое. (Жена Басаргина умерла до его ареста.– М.С). По прошествии этого месяца она, по примеру других дам, перешла с мужем в его номер и оставалась тут до тех пор, пока всем женатым позволили жить у себя».
«Ивашева перешла к мужу,– пишет Якушкин,– и поместилась с ним в небольшом каземате, совсем темном и во всех отношениях для женщины неудобном. Кроме общего сторожа для всего коридора, не допускалось в каземат, даже во время дня, никакой другой прислуги. Все было ей чуждо, и даже со своим мужем она была мало знакома. Все неудобства такого существования явно тяготили ее, но это продолжалось недолго. Ивашев, выработавший себя всеми испытаниями, которые ему пришлось пройти, кротким и разумным своим поведением всякий раз успокаивал молодую свою жену».
Жизнь Ивашевых в Петровске не отличалась от жизни других семей. Даже трагические ее страницы повторили судьбу и Волконских и Анненковых: сын, родившийся 10 апреля 1833 года, умер, прожив чуть более года. Безутешные родители с трудом пришли в себя. Луиза Ле-Дантю пишет сестре: «Покорность, с которой ты переносишь горе, раздирает душу. Я понимаю, что ты не хочешь, чтобы твой добрый муж страдал от твоего горя, довольно с него и своего». Только в декабре 1835 года, когда у Ивашевых родилась дочь, которую в честь Марии Петровны назвали Марией, горе молодой четы поутихло. А через год петровские узники стали готовиться к отъезду на поселение. 
«Я имел большое утешение в семействе Ивашевых, живя с ними, как с самыми близкими родными, как с братом и сестрой,– пишет Басаргин,– видались мы почти каждый день, вполне сочувствовали друг другу и делились между собою всем, что было на уме и на сердце. Приближалось время нашего поселения, и мы желали только одного, чтобы не разлучаться по выезде из Петровского. Это желание впоследствии исполнилось. Родные Ивашева просили о том графа Бенкендорфа, и он удовлетворил их просьбу... Зная подробно все их семейные отношения, я невольно удивляюсь той неограниченной любви, которую родители Ивашева и сестры питали к нему. Во всех их письмах, во всех их действиях было столько нежности, столько заботливости, столько душевной преданности, что нельзя было не благоговеть пред такими чувствами...
Наконец наступил и наш срок к отъезду. В конце 1835 года второму разряду убавлены остальные шесть месяцев; но как не было сделано распоряжение, в какие места мы назначались, то, пока происходила переписка, мы оставались в тюрьме и выехали из Петровского ровно через 10 лет после сентенции, т. е. в июле 1835 года... Некоторых поселили в Иркутской губернии, других в Енисейской, а нас с Ивашевым по просьбе матери его назначили в г. Туринск Тобольской губернии.
Приготовления к отъезду, разлука с товарищами, неизвестность будущего – все это занимало и озабочивало нас. Может быть, мне не поверят, но, припоминая прежние впечатления, скажу, что грустно мне было оставлять тюрьму нашу. Я столько видел тут чистого и благородного, столько любви к ближнему, так привык думать и действовать в этом смысле, что боялся, вступая опять в обыкновенные общественные занятия, найти совершенно противное, жить, не понимая других, и, в свою очередь, быть для них непонятным... Меня утешало только, что я буду жить вместе с Ивашевыми и, следовательно, буду иметь два существа, близкие мне по сердцу, которые всегда поймут меня и не перестанут мне сочувствовать».
И далее:
«Путешествие наше от Петровска до Байкала летом в прекрасную погоду так было занимательно для нас, природа этого края так величественна, так красиво представлялась глазам нашим, что, невзирая на грустные наши думы о разлуке с друзьями и неопределенной будущности, ожидающей нас, мы, как дети, восхищались разнообразием и красотой тех местностей, которые мы проезжали... Иногда глазам нашим представлялись огромные развалины старинных замков самой фантастической формы.
Это были прибрежные скалы, до такой степени красиво расположенные, что мы невольно предавались обману зрения и, подходя к ним, старались отыскивать, вопреки рассудку следы архитектурного искусства каких-нибудь древностей, может быть, допотопных обитателей этих стран... Одним словом, забайкальская природа, особенно местность Читы и берега Селенги, оставили во мне такие впечатления, которые никогда не изгладятся.
Переехав Байкал на судне, мы прибыли в Иркутск...»

Иркутский гражданский губернатор – генерал-губернатору Восточной Сибири Броневскому: «Доставлены от коменданта Нерчинских рудников Басаргин и Ивашевы вместе со статейными о них списками под присмотром унтер-офицера Владимирова и одного рядового при уведомлении, что, по случаю слабого здоровья жены Ивашева и малолетней дочери их, он дозволил ей ехать вместе с мужем ее. С ним прибыли находящиеся в услужении дворовые люди генерал-майорши Ивашевой...»
Близость к Симбирску, откуда вскоре прибыли и мебель, и домашняя утварь, и даже рояль – при серьезном увлечении музыкой и Василия Петровича и Камиллы этот подарок сестер Ивашева был особенно утешительным,– сделала жизнь в Туринске сносной. Василий Петрович получил разрешение писать родным «самолично», и родители испытывают величайшее наслаждение от одного только вида послания из Сибири, написанного почти забытым почерком сына. Прибывают из родных мест тайные гонцы, жизнь входит в новую колею.
«Мы стали жить в Туринске очень спокойно: жители скоро ознакомились с нами и полюбили нас... Не входя ни в какие городские сплетни, пересуды, не принимая участия... в служебных делах и отношениях, мы жили собственной жизнью, бывали иногда в их обществе, не отталкивая их от себя (чиновников.– М.С), но и уклонялись от всякого особенного с ними сближения... Поведение наше, основанное на самых простых, но строгих нравственных правилах, на ясном понятии о справедливости, честности и любви к ближнему, не могло не иметь влияния на людей, которые по недостаточному образованию своему и искаженным понятиям знали только одну материальную сторону жизни, не понимая других целей своего существования. Их сначала очень удивляло то, что, несмотря на внешность, мы предпочитали простого, но честного крестьянина худому безнравственному чиновнику, охотно беседовали с первым и избегали знакомиться с последним... Можно положительно сказать, что наше долговременное пребывание в разных местностях Сибири доставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей».

Четыре года жизни в Туринске были скрашены семенными радостями (у Ивашевых было теперь трое детей) и радостями общими: приезд сюда семьи Анненковых, а затем Пущина стал праздником товарищества. Мысленно они возвращались в прошлые годы – в Читу, в Петровск, в «каторжную академию», разговорам и воспоминаниям не было конца. Наконец Мария Петровна Ле-Дантю получает разрешение переселиться к дочери, и отныне попечение о внуках становится ее приятной и сердечной обязанностью. Но эти же четыре года принесли и невосполнимые потери: от водянки умерла Вера Александровна; не успели Ивашевы прийти в себя от горя, как их постигло новое: скоропостижно в родных Ундорах скончался Петр Никифоровнч.
25 декабря 1839 года Камилла Петровна, простудившись во время короткой прогулки, «разрешилась преждевременно дочерью Елизаветой, прожившей лишь сутки». У Камиллы Петровны началась родовая горячка.
Строки письма Василия Петровича к другу их семьи Петру Васильевичу Зиновьеву и сестрам нельзя читать без волнения: «На вас, дорогой Петр Васильевич, как на единственного друга Лизы и Амели на чужбине, вполне доверяя вашей рассудительности и сочувствию, возлагаю я горестное поручение сообщить со всеми возможными предосторожностями моим возлюбленным сестрам об ужасном событии, которое должно потрясти их.
Недели две или три тому назад Лиза и Амели должны были получить письмо от матушки (Марии Петровны.– М.С.) и от меня, где мы сообщали, что Камилла простудилась после небольшой прогулки...
Ни припарки, ни полоскания не унимали боль, которая все усиливалась, так что на другой день я позвал доктора, утешившего нас и уверявшего, что не видит ничего опасного. Появился, однако, озноб, который он опять приписал простуде. Но какова бы ни была причина болезни, симптомы ее все более и более пугали нас и не уступали никаким лекарствам. 25 декабря она почувствовала боли... Акушерка и доктор надеялись еще избегнуть преждевременных родов, но к полудню боли возобновились, и она разрешилась дочерью, прожившей лишь 36 часов.
Открылась горячка с сильнейшей болью в боку. Мы еще обольщали себя тщетной надеждой, что Камиллу, этого ангела, можно спасти.
О, мои дорогие сестры, пусть память о нашей Камилле укрепит ваши силы, покоритесь воле провидения, будьте покорны и сильны, как это ангельское существо в свои последние минуты, как ваша мать, которую вы должны утешить, дорогая Амели, и которая обещала дочери, соединившей ее и мои руки, почерпнуть мужество в материнских обязанностях, предстоящих ей около моих сироток. Крепись, дорогая Лиза, так как жизнь твоя нужнее, чем когда-либо, твоему брату.

30 декабря Камиллы не стало. Но как описать вам все величие ее последних часов, проведенных ею на земле? О, оплакивайте только себя и нас! В ночь, предшествовавшую нашему горестному расставанию, болезнь как будто потеряла силу или, как матушка писала Сидонии, наш чистый совестью ангел победил болезнь, голова ее была свежее, что позволило ей... проститься с окружающими ее огорченными друзьями, сказать слово утешения каждому из слуг своих. Но прощание ее со мной и матушкою!.. Мы не отходили от нее. Она сперва соединила наши руки, потом поцеловала каждого. Поочередно она искала нас глазами, брала наши руки. Я прижал ее руку к щеке, согревая ее своей рукой, и она усиливалась сохранить подольше эту позу. В последнем слове вылилась вся ее жизнь; она взяла меня за руку, полуоткрыла глаза и произнесла: «Бедный Базиль!», и слеза скатилась по ее щеке. Да, бедный, страшно бедный, страшно несчастный! Нет у меня больше моей подруги, бывшей утешением моих родителей в самые тяжелые времена, давшей мне восемь лет счастья, преданности, любви, и какой любви... Чистая, как ангел, она заточила свою юность в тюрьму, чтобы разделить ее со мной, потом делила горе всех потерь, которые я перенес одну за другой, смягчая остроту их боли. Боже, пошли мне сил и терпенья! Я стараюсь почерпнуть их, глядя на детей и на ту, великую в своем материнском горе, кто является для меня примером, перед которым я преклоняюсь. О, как люблю я и уважаю нашу мать, мать моей Камиллы, дорогая Амели. Как она только и думает о вас и ваших сестрах, так каждая из вас дрожит за нее. Будьте сильны и терпеливы, и ты также, Лиза, ибо она заботится и о тебе, будьте ей утешением, и мы все должны заботиться, чтобы она скорее получила от вас успокаивающее ее письмо.
Прежде чем кончить, я хочу заверить вас, что матушка переносит свое горе мужественно и терпеливо, вызывая искреннее восхищение окружающих ее друзей, которые нежно заботятся с ней. Пущин написал брату, чтобы он сначала отдал Дмитрию (мужу Сидонии.– М.С.) письмо матушки к Сидонии. Басаргин и Анненков не покидали нас ни на минуту.
Что до меня... Я стараюсь и буду стараться сохранить мужество до конца. Это долг мой по отношению к матушке, к детям и к вам, мои сестры. Ты знаешь, Лиза, как глубоко верю я в бессмертие души. Но как же мне достичь высот, где обитает душа Камиллы? Она и матушка теперь вместе. Две незапятнанные жизни... Помоги мне, боже, помнить о цели моей жизни все то время, что я буду влачить на земле свое одинокое существование, и наполнять его, как Камилла, самоотречением, любовью к ближним, исполнением моих обязанностей, подай мне сил рано или поздно сравняться с ней, соединиться и снова увидеть ее среди тех, кто был мне так дорог!»

Вспоминает Басаргин: «Самый даже образ жизни его изменился. Он перестал выходить из дому и проводил часто целые часы в бездействии, сидя с трубкою перед столом и не замечая даже тех, которые приходили к нему. Как часто случалось, что, вошедши в его комнату, я целую минуту стоял перед ним незамеченным и должен был выводить его из этого положения прямым вопросом. Летом мы с Пущиным иногда брали его с собою прогуливаться, но, пройдя несколько шагов, он прибегал к обыкновенной своей отговорке – боли в ноге – и возвращался домой... Единственная прогулка, от которой он никогда не отказывался,– на могилу покойницы...»
Чем ближе была годовщина смерти Камиллы Петровны, тем тяжелее были страдания Ивашева. Он написал сестрам, заказал панихиду в церкви и стол на 30 декабря для священников, которые должны были прийти после панихиды в дом Ивашевых, дабы помянуть по обычаю покойницу. Но это все, как пишет в письме к Лизе Басаргин, он готовил для себя. В годовщину смерти жены он пожаловался на боль в плече. А через несколько часов его не стало.

Басаргин и Пущин взяли на себя заботу о детях, о тяжело захворавшей Марии Петровне. Начались бесконечные ходатайства о разрешении детям Ивашевых выехать из Сибири. Не скоро двигалось дело это сквозь чиновничьи души царских канцеляристов. Наконец дети выехали в Ундоры, сестры Ивашева отнеслись к ним с той же нежностью, какую питали к брату, со временем Екатерина взяла их к себе и воспитала как своих детей, из наследства родительского трем юным Ивашевым была выделена достойная часть. И чем старше становились дети, тем ярче проступали в лицах их черты Базиля и Камиллы, и постаревшей Лизе казалось порой, особенно когда слышала она голос своего племянника, не видя его, что это басит ее старший брат, веселый и заботливый Базиль. Грустно улыбаясь, напевала тогда Лиза старую, некогда сочиненную песенку, с которой начиналась история любви Василия Петровича Ивашева и Камиллы Ле-Дантю:

Но вот еще другая
Красавица-душа,
Что ирис белокура.
Что вешний цвет свежа...

И когда приходило к ней это настроение, Лиза была целый день счастливой.

Но если любимая нежно
Приблизится к брегу несмело
И струям подарит безбрежным
И грусть,
и прелестное тело,–
Окутайте, волны, со страстью
Ту   грудь
и тот стан несравненный.–
Там руки в объятия счастья
Сплетал мой порыв
неизменный...
Декабрист князь
Александр Барятинский
(Перевод с французского М.В. Нечкиной)

ВАРВАРА МИХАЙЛОВНА ШАХОВСКАЯ

Она не была женой члена тайного общества, не была невестой. Но она любила, может быть, безотрадней и горше всех.
Ее звали Варвара Шаховская. Княжна, свояченица Александра Николаевича Муравьева, который состоял в Союзе благоденствия, но которого кое-кто из историков называет «первым декабристом» наряду с Владимиром Федосеевичем Раевским. Столь приметная фигура среди российских либералов не могла нравиться Николаю I, и он хоть и не лишил Александра Николаевича дворянского звания, но все же отправил его на службу государеву в Сибирь, сперва в Верхнеудинск, а потом и в Иркутск. Его жена была из рода Шаховских, и когда Муравьевы отправились в путь, Варвара упросила сестру взять ее с собой.
...История их любви человеку нынешнему покажется странной: будучи взаимно связаны высоким и чистым чувством, они не могли объединить судьбы свои, ибо брат Варвары Шаховской был женат на сестре Петра Муханова, и посему их собственный брак церковь считала противоугодным богу. Не будь замешан Муханов в делах тайного общества, в попытке свержения власти – и власть сия и церковь, возможно, поглядели бы на каноны сквозь пальцы, как это бывало нередко, но на сей раз все обстояло иначе.
«Покорно прошу ваше превосходительство,– писал Муханов иркутскому гражданскому губернатору Цейдлеру из Братска,– исходатайствовать у кого следует позволение на вступление мне в брак со девицею княжной Варварой Михайловной Шаховской по обоюдному нашему на то желанию и единогласного согласия ее и моей матери и всех наших родственников».
Варвара Михайловна решила писать не иркутским властям, а непосредственно тем, «у кого следует исходатайствовать позволение». Она призналась, что любит Муханова с детства, что он ей отвечает взаимностью, что, «...вовлеченный в мрачные события 1825 г., Муханов был осужден на 8 лет каторжных работ», и так как она не была соединена с ним узами брака, которые позволили бы ей следовать за ним в Сибирь, то «обещала ему, что, когда он будет ссыльнопоселенцем, я сделаю все, чтобы соединиться с ним, и с этого мгновения, в продолжение семи тяжких лет, эта мысль не переставала быть единственным желанием моего сердца...»
Первое, о чем пожалел Бенкендорф, когда нес письма эти на доклад его величеству,– что эта безумная уже в Сибири, что столь тщательно разработанный мучительный ритуал с уговорами не ехать, подписками об отречениях, умоляющими письмами императору и его любезными «нет», сказанными как «да», уже бессмыслен, ибо она перехитрила Третье отделение, отправившись в Иркутск безо всяких просьб, как любая из тех, кто не состоит под следствием. Второе, о чем жалел он искренне, так это то, что не увидит лица этой фанатички, когда будет читать она написанное им со слов Николая I «соизволение»: «Муханов по правилам греко-российской церкви по причине родства его со княжной Шаховской не может на ней жениться, то и не считаю себя вправе докладывать о сем государю императору» (между тем он доложил; на одном из этих прошений есть пометка: «Доложено государю. Приказано оставить»).
Муханов-весельчак, Муханов-драматург, придумывающий презабавные водевили и комические оперы, сам оказался героем безжалостного фарса, разыгранного столь искусно. Он не знал, что вместе с письмами, полученными от него и от Варвары Шаховской, в тайники Третьего отделения уже поступили доносы, в которых некий господин, желающий выслужиться и добиться своих подлых целей, представил Бенкендорфу Муханова и Шаховскую центральными фигурами нового антиниколаевского заговора, зреющего среди декабристов в Сибири.
Итак, действующие лица.
«При первом допросе,– говорится о Муханове в «Алфавите» Боровкова,– сделал во всем отрицание, но при втором сознался, что принят в Союз благоденствия в 1819 году. С настоящею целию общества не был ознакомлен; на совещаниях нигде не участвовал, и действий его по обществу никаких не видно (подчеркнуто мною.– М.С), а некоторые утверждали, что по ветрености его он даже и принят не был. После возмущения 14 декабря, будучи в Москве, он говорил некоторым членам, чтобы для избавления арестованных мятежников отправиться в С.-Петербург и покуситься на жизнь императора и что он сам готов убить его величество; но по исследованию обнаружилось, что это были одни дерзкие слова Муханова, а не замысел и что он в словах вообще не воздержан».
Так Муханов оказался в читинском остроге, а потом – в петровской тюрьме.

Александр Николаевич Муравьев был сыном основателя знаменитой Школы колонновожатых, в которой зрели идеи высокой общественной значимости,–не случайно многие выпускники ее стали декабристами или сочувствующими их делу. Александр Николаевич и сам преподавал в школе и был настроен весьма оппозиционно к правительству. Вместе с Пестелем он стал учредителем тайного общества – Союза спасения. Увлечение масонством отдалило его от революционных идей. После ареста он сумел в столь резких тонах осудить заговорщиков, что хотя и подлежал – по схеме, разработанной Верховным уголовным судом,– осуждению на каторжные работы сроком на пять лет, но был направлен в Якутск «без лишения чинов и дворянства».
Незадолго до отъезда, еще не зная своей судьбы, Александр Николаевич писал из крепости жене:
«В моем ужасном положении я часто предаюсь тягостным размышлениям. И одно из самых больших моих огорчений,– что из-за меня страдаешь ты!.. И хотя меня удерживают здесь мои заблуждения, имевшие место в довольно отдаленные времена, это не уменьшает боли моей за тебя, дорогая моя Парашенька! Ах, когда наступит миг, который вернет мне мое счастье!.. Ибо ничто в этом мире не запечатлелось в моем сердце так сильно, как ты, моя возлюбленная!»

...Они поженились восемь лет назад. В сентябре 1818 года была сыграна их скромная свадьба, потом – медовый месяц в деревне, затянувшийся весьма надолго. Это событие в жизни Александра Николаевича стало своеобразным водоразделом: трезвость размышлений сменилась на увлечение религией. Создатель тайного общества, он охладел к нему или, как представлялось близким друзьям, затаился – первый декабрист первым же и покинул заговорщиков. Его сотоварищи склонны были все эти перемены отнести за счет влияния его жены – Прасковьи Михайловны Шаховской. «Жена его, бывши невестой,– писал И.Д. Якушкин,– пела с ним Марсельезу, но потом в несколько месяцев сумела мужа своего, отчаянного либерала, обратить в отчаянного мистика, вследствие чего он отказался от Тайного общества».
Но вот, несмотря на все, он осужден. И местом поселения ему назначен Якутск. И здесь не обошлось без всяческих запретов, утеснений, унижений, страшная царская месть была еще и мелочной. В казенной бумаге, сопровождающей декабриста, которому, в отличие от всех других, сохранено дворянство, было написано: «...отправить с фельдегерем, наблюдая, чтобы он ехал в телеге, а не в своем экипаже; буде жена его пожелает с ним ехать вместе, то ей в этом отказать, дозволив ей отправиться за ним вслед». Такое впечатление, что правительство решило наказать не столько Александра Николаевича Муравьева, сколько его супругу. Ту же лошадь впрягают не в экипаж, а в телегу,– и власть торжествует.

Прежде чем он отправится в путь неизведанный, Прасковья Михайловна, Варвара, сестра Муханова Лиза встречают Александра Николаевича неподалеку от Петербурга на станции Пелла, жена и свояченица сообщают ему, что скоро и они отправятся следом за ним. Вечером Елизавета Александровна записывает в своем дневнике: «Его каземат был тесен и во все время заключения он был совершенно одинок; если же к нему и приходили офицеры из крепости, то вовсе не для того, чтобы его утешить, поддержать, но чтобы передать ему лживые сплетни. Даже священник, их духовник, был агентом государя, шпионом, который испортил жизнь многим доверившимся ему, в том числе и моему брату».
И чуть выше:
«От него осталось только четверть того, что он был раньше; черты лица его хранят следы глубокой скорби...».
Прасковья Михайловна не стала медлить. Она выехала почти тотчас же за мужем, в ее кибитке было тесновато, ибо изгнание самопожертвованно решили разделить ее сестры Варвара и Екатерина. Была и четвертая участница этой женской экспедиции в ссылку – четырехлетняя дочь Муравьевых – Сонюшка.
Варвару, как мы знаем, вела еще и надежда на соединение с любимым. Она знала, что Петра Муханова еще в Сибири нет, но была убеждена, что и его не минует чаша сия.
Александр Николаевич все оттягивал всякими способами время отъезда из Иркутска, он надеялся, что хоть здесь поймут нелепость его разделения с семьей. К тому же чувствовал он себя после тюрьмы и длинной дороги разбитым, словно телега на бесконечных верстах вытряхнула из него и силы, и бодрость, и умение переносить тяготы, остатки его прочного солдатского духа. Иркутский гражданский губернатор Цейдлер был немилосерден, единственную уступку сделал он – едва прибыла сюда «дамская экспедиция», разрешил добираться до Якутска всем вместе. И на том спасибо!
И вот двинулись. Набожная Прасковья Михайловна попросила остановиться у Знаменского монастыря, последнего городского храма на выезде из Иркутска. Шла служба, женщины, перекрестясь, купили и поставили пред пресветлым образом Богородицы тонкие восковые свечи, Александр Николаевич,   склонив голову,  истово и взволнованно вторил песнопению, Сонюшка заплакала – что почувствовало дитя? чего испугалось?
Вернулись к своему небольшенькому обозу, расселись. И Александр Николаевич, тронув возницу за плечо, сказал:
– С богом!
Лошади неторопливым шагом пошли по улочке, прижатой к Ангаре, двинулись в гору, на Якутский тракт.
За полосой пригородного леса лежала бурятская степь, паслись вольные табуны и желто-серыми облаками неторопливо двигались отары; дорога исходила пылью, сухая бездождливая осень уже обволокла травы яркой желтизной. Потом опять тракт обступила тайга, справа тянулась какая-то река, слева вздыбились горы. Уже пошли приленские деревеньки, глухие, небольшенькие, уже и говор людской переменился, как вдруг изгнанников догнал торопливый всадник. Он вручил Александру Николаевичу пакет: указ его величества переменить государственному преступнику Муравьеву место поселения Якутск на уездный город Верхнеудинск.
Посланец властей развернулся, пришпорил коня и умчался к Иркутску. Чуть помедлив, Александр Николаевич сообщил жене и свояченицам о перемене судьбы и тоже развернул свой караван в обратную сторону.
Казалось, неделя всего-то прошла, а все переменилось: осень заматерела, нагнала тучи, выстудила лес, по Байкалу заходили ветреные бури, отрезав дорогу на восток. Несколько дней назад Муравьев настойчиво просил у Цейдлера разрешения задержаться в Иркутске, дабы передохнуть и набраться сил, но Иван Богданович перепугался царского гнева. «Теперь,– думал Муравьев,– сама судьба распорядилась: пока подлинная стужа, которая нагрянет, по сведениям иркутян, нескоро, не скует великое озеро-море, о том, чтобы перебраться через Байкал, и мыслить нечего». По зрелому размышлению, поздним вечером 4 декабря 1826 года он пишет императору:
«Государь всемилостивейший!
Если бывает случай, когда подданный не в силах удержать глубоких чувств сердца перед государем своим,– то случай сей ныне мне предстал! Всемилостивейший государь! По первоначальному приговору Верховного уголовного суда я к смертной казни был приговорен; милосердие Ваше мне даровало жизнь! Бесчестие и работы после этого были назначены мне в удел; но Вы, августейший государь, и от ужасного сего бедствия меня спасли! Наконец, помилосердствовав о мне, Вы, о государь, отеческим оком воззрели на страждущего, вместо дальней ссылки моей всемилостивейше соизволили назначить место ближайшее и лучшее, и в другой раз продлили нить жизни моей! В обширной империи Вашей не находится подданного, который бы ощутил столько благодеяний от руки Вашего величества. Как и где найду выражения, соответствующие глубочайшей моей благодарности? Жизнь и честь, мне сохраненные, жизнь, и без сего от рождения посвященная на службу государя, теперь уже недостаточная жертва!».
И так далее, и так далее.
Если бы это письмо оказалось вдруг единственным в архиве декабриста, его и можно было бы воспринять как выражение искренней благодарности человека, которому даровано и в самом деле серьезное облегчение судьбы. Но словами откровенной лести в адрес Николая I и его правления полны и письма, где, казалось бы, ничего подобного не нужно. Но рассказывая о сибирском житье-бытье своем и семьи своей родным и близким, Александр Николаевич упорно доказывает им недоказуемое, одновременно высказывает сожаление о том, что у него нет возможности еще более плодотворно служить государю, делится своими мечтами, и вовсе не только для того, чтобы натолкнуть родственников обратиться с той или иной просьбой в Зимний дворец. Постыдное дело – перлюстрацию писем, чтение интимных посланий россиян друг другу и Третьим отделением и самим государем, декабрист решил поставить себе на службу.
Мы уже знаем, что эту возможность использовал несколько позже Михаил Лунин, в письмах к сестре он резко критиковал государственный строй, называл правление Николая бездарным и доказывал, на свой жесткий манер, это. Муравьев же, зная, что все его письма внимательно читаются в Петербурге, прежде чем попадут они в руки адресатов, решил «внушать» издалека желания свои правителю: если бы он и далее писал лично государю, обременял его просьбами, он выглядел бы обычным униженным просителем, а так его лесть и его просьбы выглядели как бы подслушанными, как бы случайно открытыми, а посему искренними...
В январе 1828 года в письме к брату Николаю он кратко, но довольно подробно описывает свой арест, приговор, и тут же замечает: «Щедротами единого августейшего благодетеля моего, государя императора, избавлен от бесчестия и, могу сказать, от жесточайших бед, ибо подумай, друг мой, что бы сделалось с моею женою, если бы приговор суда не был так милосердно смягчен!..»
И далее:
«...любезная жена моя теперь со мною и услаждает своим присутствием мое изгнание. Дочь моя София тоже со мною. Наконец, 22 ноября прошлого, 1827, года родила мне еще дочь, названную в честь превосходной матери своей Прасковьею. А 30 ноября того же года я получил новый знак всемилостивейшего ко мне снисхождения, а именно: позволение вступить в гражданскую службу в Восточной Сибири, не выезжая из оной. Итак, я теперь буду или коллежский советник, или статский советник в Сибири. Все сие зависит от единого государя, равно как и место, которое мне дано будет. Решение, думаю, последует не прежде конца февраля или начала марта».
Так постепенно его дипломатическая игра вела к добрым переменам.

Жилось Муравьевым в Верхнеудинске нелегко. К постоянным нехваткам и откровенной бедности, ибо путешествие в Сибирь потребовало больших средств и Александр Николаевич влез в долги, прибавлялось и опасливое отношение местного начальства к семье, и откровенное недоброжелательство чиновников, и отсутствие, особенно в начале пребывания в этом уездном городе, круга знакомых. Зато дом Муравьевых был открыт для нежданных гостей – партия за партией через Верхнеудинск следовали казенные возки с декабристами, и многие находили приют и тепло в этой семье. Тут главная забота ложилась на плечи Варвары Шаховской,– так было безопасней для Александра Николаевича, ибо доносчиков на Руси всегда было достаточно. Кроме того, Варвара стремилась повидать всех, чтобы не пропустить тройку, везущую на каторгу Петра Муханова. Так вершился подвиг ее любви.

«Как я счастлива, дорогая княжна, милый ангел мой
Варенька, что имею возможность выразить вам свою признательность за вашу заботу о всех нас,– писала Мария Николаевна Волконская из Читы в письме, отправленном тайно от государевой почты,– ваша настойчивость в исполнении наших малейших пожеланий давно уже вызывает мое восхищение. Поверьте, милая княжна, если я не выражаю свои чувства привязанности и преданности вам в письмах, которые просматриваются властями, то просто из-за собственного эгоизма. Если там догадаются об одной из наших частных связей, мы, узники, лишились бы утешения, а вы сами, посвятившая всю себя облегчению страданий всех тех, кто погибает от враждебного отношения, что испытали бы вы сами? Ваша миссия утешительницы слишком важна для нас, чтобы я ею злоупотребляла. Что касается тайных путей, то нас о них никогда не предупреждают. А этот я знаю только благодаря милому Муханову...
Как я благодарна милому Петру за то, что он указал мне способ вам писать, дорогой и милый друг. Я не могу называть вас иначе, продолжая обращаться к вам как к княжне. Вы своими действиями доказываете мне, что вы сестра не только Муханову, но и всем нам...
Я прощаюсь с вами, милая моя Варенька, прошу вас обнять ваших сестер со всей нежностью от моего имени. Мое почтение и дружеский привет вашему зятю».
Это письмо получено было уже в Иркутске. 19 апреля 1828 года Александр Николаевич был назначен городничим в столицу Восточной Сибири. Полковнику генерального штаба эта полицейская должность была не по душе. Человек честный и справедливый, он пытается бороться со взяточничеством и поборами, приводит в порядок город, его стараниями насажен на берегу Ангары перед Белым домом парк, и до сего дня радующий иркутян. «Признаюсь,– пишет он своему другу С.С. Ланскому, – что нет для гордости лучшего исправления, нет против нее сильнейшего лекарства, как быть городничим в Иркутске». В 1831 году Муравьев уже был председателем Иркутского губернского правления. Кто знает, куда бы двинула его дальше судьба, если бы не история с тайной перепиской, на которую намекала в своем письме княгиня Волконская.
Муравьев был обеспокоен тем, что он теперь официально не является государственным преступником, письма его все же вскрываются. На жалобы Муравьева глава почтового ведомства князь Голицын отвечал, что у сибирского городничего нет причин жаловаться: уж, дескать, ежели бы письма его и в самом деле вскрывались, то не приходили бы грубо залепленными, а печати налагались бы «столь искусно, что сего никак заметить невозможно».
Между тем Бенкендорф настоятельно требовал от Голицына именно вскрывать всю почту Муравьева, ибо «обнаружились обстоятельства, заслуживающие особого внимания правительства, и продолжение наблюдения за оною может послужить к новым и ближайшим открытиям по сим обстоятельствам». Вскоре Бенкендорф получил от иркутского агента подтверждение небезосновательности своих подозрений.

А. X. Бенкендорф – А. Н. Муравьеву:
«Получив... письма супруги и невестки вашей, писанные к государственному преступнику и отправленные ими тайным образом в ящике с семенами, имевшем двойное дно, я не излишним считаю препроводить оные при сем в подлиннике к вам.
Милостивый государь, обстоятельство сие должно служить вам убеждением, сколь необходимо вам иметь бдительное наблюдение и в самом доме вашем. Письма сии, конечно, не заключают в себе ничего преступного, но случай ведет к заключению о расположении и возможности вести скрытно от правительства переписку с государственными преступниками; и когда уже таковая переписка проистекает из среды семейства и из самого дома начальника губернии, то какую же уверенность можно иметь, что подобные скрытые переписки не ведутся с другими государственными преступниками, в управляемой вами губернии поселенными».
Александр Николаевич прочитал письмо шефа жандармов вслух, за вечерним чаем, пожурил жену и Варвару и стал искать шпиона, без коего тут не обошлось.