Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Декабристы » ЛИЦА, ПРИЧАСТНЫЕ К ДВИЖЕНИЮ ДЕКАБРИСТОВ » ЕРМОЛОВ Алексей Петрович.


ЕРМОЛОВ Алексей Петрович.

Сообщений 21 страница 30 из 67

21

http://forumstatic.ru/files/0019/93/b0/46461.jpg

Ухтомский А.Г. (1771-1852 гг.), художник: Машков В.И. (1792-1839 гг.).
Портрет генерала Алексея Петровича Ермолова. Россия, Санкт-Петербург.
Первая четверть XIX в. Бумага, гравюра резцом.
Государственный Эрмитаж.

А.П. Ермолов и его «Записки»

Алексей Петрович Ермолов бесспорно принадлежит к числу выдающихся военных и государственных деятелей России. По отзыву декабриста М. Ф. Орлова, имя Ермолова «должно служить украшением нашей истории». «Подвиги Ваши — достояние Отечества, и Ваша слава принадлежит России», — писал Ермолову А. С. Пушкин. Ермолов был воспет в стихах Пушкина, Лермонтова, Жуковского, декабристов Кондратия Рылеева, Федора Глинки, Вильгельма Кюхельбекера.

Это была сложная и противоречивая личность. А. С. Грибоедов, служивший при Ермолове адъютантом «по дипломатической части», близкий к нему и хорошо его знавший, называл его «сфинксом новейших времен», намекая на глубину и загадочность этой личности. Человек сильной воли и независимых взглядов, не признававший никаких авторитетов, преданный патриот, горячо любивший Россию и все русское, находившийся в оппозиции к аракчеевскому режиму, Ермолов импонировал декабристам. С некоторыми из них он был связан узами личной дружбы и несомненно знал о существовании тайных декабристских обществ. Не случайно декабристы в своих планах рассчитывали на Ермолова как на авторитетного члена будущего Временного революционного правительства. Но оппозиционность Ермолова [3] не поднималась до. признания несправедливости существовавших феодально-абсолютистских порядков, необходимости их устранения. Он верно служил монарху на военном и государственном поприще во время коалиционных войн России против Наполеона в 1805–1814 гг. и будучи «проконсулом Кавказа» в 1816–1827 гг., где должен был проводить колониальную политику самодержавия.

А. П. Ермолов происходил из старинной, но небогатой дворянской семьи. Его отец, Петр Алексеевич Ермолов (1747–1832), был владельцем небольшого имения из 150 душ крестьян в Мценском уезде Орловской губернии. В царствование Екатерины II он занимал должность правителя канцелярии генерал-прокурора графа А. Н. Самойлова, а с вступлением на престол Павла I вышел в отставку и поселился в своей деревне Лукьянчикове. Мать А. П. Ермолова, урожденная Давыдова, находилась во втором браке за его отцом. По матери А. П. Ермолов находился в родстве с Давыдовыми, Потемкиными, Раевскими и Орловыми. Знаменитый партизан и поэт Денис Давыдов доводился ему двоюродным братом.

А. П. Ермолов родился 24 мая 1777 г. в Москве. Поначалу он получил домашнее образование. Первым его учителем был дворовый крестьянин. Далее Ермолов проходил обучение у богатых и знатных родственников, приглашавших домашних учителей. Свое образование Ермолов завершил в Благородном пансионе при Московском университете.

Как тогда было принято, еще в младенчестве Ермолов был записан в военную службу: в 1778 г. уже числился каптенармусом лейб-гвардии Преображенского полка, а вскоре — сержантом этого полка. Начал А. П. Ермолов военную службу в 15-летнем возрасте: в 1792 г. он был привезен в Петербург, произведен в капитаны и зачислен в Нежинский драгунский полк старшим адъютантом к генерал-поручику А. Н. Самойлову.

С 1794 г. начинается боевая служба Ермолова. В тот год он отличился при штурме предместья Варшавы Праги и был замечен командующим русскими войсками против повстанческой армии Тадеуша Костюшко А. В. Суворовым. По личному распоряжению Суворова Ермолов был награжден орденом Георгия 4-й степени. В 1795 г. Ермолов был возвращен в Петербург и определен [4] во 2-й бомбардирский батальон, но в том же году по протекции влиятельного графа А. Н. Самойлова был направлен в Италию, где находился при главнокомандующем австрийскими войсками генерале Девисе, действовавшими против французских войск, находившихся в Италии. Однако вскоре Ермолов был вызван в Петербург и назначен в Каспийский корпус графа В. П. Зубова, направленный против вторгнувшейся в Закавказье армии Ага Мохаммед-хана Каджара (с 1796 г. шаха Ирана). После смерти Екатерины II корпус Зубова был выведен Павлом I из Закавказья.

На первых порах военная карьера А. П. Ермолова складывалась удачно. В 1797 г. он уже в чине майора, а 1 февраля 1798 г. ему присваивают чин подполковника и назначают командиром конноартиллерийской роты, расквартированной в небольшом городке Несвиже Минской губернии. Но вскоре ему было суждено выдержать суровые испытания.

Распространение просветительских идей в России в конце XVIII в. захватило и молодого Ермолова. Он стал членом политического кружка, руководимого его братом (по линии матери) А. М. Каховским, который оказывал большое влияние на своего младшего брата. В кружке занимались чтением запрещенных книг, «восхвалением» Французской республики, сочинением и переписыванием сатирических стихов, в которых высмеивался Павел I. Кружок просуществовал недолго и был раскрыт тайной полицией Павла. А. М. Каховского арестовали, при обыске в его бумагах было обнаружено письмо А. П. Ермолова к нему, который резко «аттестовал» своих начальников. Письмо явилось поводом для ареста и допроса Ермолова, который был доставлен в Петербург и посажен в каземат Алексеевского равелина. Через два месяца он был выпущен из каземата и направлен в виде царской «милости» в ссылку в Кострому. Здесь он познакомился с М. И. Платовым, также находившимся в ссылке, впоследствии знаменитым атаманом Войска Донского, героем войны 1812 г. В костромской ссылке Ермолов интенсивно занимался самообразованием: много читал, самостоятельно изучил латинский язык, сделал ряд переводов с сочинений римских классиков. О годах этой ссылки он рассказывает в «Заметках» о своей молодости, публикуемых в настоящем издании.

Арест, каземат и ссылка сильно подействовали на [5] Ермолова. По его признанию, Павел I «в ранней молодости мне дал жестокий урок». После этого скрытность, осторожность, умение лавировать стали характерными чертами Ермолова. Он признавался, что его «бурной, кипучей натуре» впоследствии было бы «несдобровать», если бы не этот «жестокий урок». Позже он будет демонстративно подчеркивать свою лояльность к режиму, незаинтересованность политическими делами.

При воцарении Александра I в числе многих опальных и сосланных при Павле I был возвращен из ссылки и А. П. Ермолов. 9 июня 1801 г. он вновь был принят на службу и отправлен в Вильну, где находился до 1804 г. Несмотря на прощение и «милость» нового царя, высшее военное начальство долго препятствовало дальнейшему продвижению Ермолова по службе. Здесь несомненно сказалось и нерасположение всесильного А. А. Аракчеева, невзлюбившего «дерзкого» подполковника артиллерии, а также великого князя Константина Павловича, который так отзывался о Ермолове: «Очень остер и весьма часто до дерзости». Скрытность и осторожность Ермолова вполне уживались с его острыми, язвительными афоризмами и репликами, которые потом передавались из уст в уста и способствовали популярности его, особенно среди офицерской молодежи, видевшей в нем человека независимых взглядов, презирающего лесть и угодничество.

XIX век начался наполеоновскими войнами, в которые были втянуты почти все европейские государства, в том числе и Россия. В 1805 г. против Наполеона оформилась новая, третья, коалиция, которую составили Россия, Англия, Австрия, Швеция и Неаполитанское королевство. Однако фактически против Наполеона были направлены лишь русские и австрийские войска. Во главе русской армии был поставлен М. И. Кутузов. В составе ее находилась и конная артиллерийская рота под командованием подполковника А. П. Ермолова. В ходе этой войны Ермолов со своей ротой участвовал в сражениях с французами при Амштеттене и Кремсе. Храбрый и распорядительный артиллерийский подполковник был замечен Кутузовым.

Находившиеся при соединенной русско-австрийской армии императоры Александр I и Франц I настаивали на генеральном сражении против превосходивших французских сил. Вопреки советам дальновидного Кутузова 20 ноября (2 декабря) 1805 г. было дано сражение [66] на неудачно избранной для русско-австрийских войск позиции при г. Аустерлице близ Вены, закончившееся победой Наполеона. В этом сражении стремительной атакой французов была захвачена артиллерийская рота Ермолова вместе с ее командиром, но подоспевшие русские гренадеры контратакой освободили его из плена.

После Аустерлица Австрия капитулировала и заключила с Наполеоном унизительный мир. Коалиция против Наполеона фактически распалась. Начались и русско-французские переговоры о мире. Но заключенный в Париже 8(20) июня 1806 г. мир Александр I отказался ратифицировать. Летом того же года Наполеон захватил Голландию и западные германские княжества. Королем Голландии он поставил своего брата Луи, а из 16 западногерманских княжеств создал Рейнский союз под своим «протекторатом». Наполеон готовился к вторжению в Пруссию. Англия и Швеция обещали ей поддержку. К ним примкнула и Россия. Так, в сентябре 1806 г. создалась четвертая коалиция против Франции (Пруссия, Англия, Швеция и Россия).

Упреждая подход русских войск, Наполеон в середине октября в двух сражениях (при Иене и Ауэрштедте) нанес сокрушительное поражение прусской армии. Прусский король Фридрих Вильгельм III бежал к границам России. Почти вся Пруссия была занята французскими войсками. В последующие семь месяцев русской армии одной пришлось вести упорную борьбу против превосходивших сил Наполеона. В этой войне уже в чине полковника и командира 7-й артиллерийской бригады принимал участие А. П. Ермолов, о чем подробно он рассказывает в своих «Записках». Ермолов находился на самых опасных участках сражений при Прейсиш-Эйлау 26–27 января (7–8 февраля) и под Фридландом 2 (14) июня 1807 г. Артиллерия Ермолова оказала существенную поддержку русским войскам в этих сражениях. В эту кампанию русской армией командовал не отличавшийся военными талантами Л. Л. Беннигсен (М. И. Кутузов после Аустерлица попал в опалу и был назначен киевским генерал-губернатором)

Хотя в ходе кровопролитных сражений Наполеону удалось оттеснить русские войска к Неману (границе России), он понес столь значительные потери, что сам предложил Александру I заключить мир. Мир и секретный [7] оборонительный и наступательный союз России с Францией были заключены в Тильзите 25 июня (7 июля) 1807 г. Так завершилось участие России в четвертой коалиции европейских держав против Наполеона.

В войне 1806–1807 гг. Ермолов получил уже широкую известность как талантливый и храбрый штаб-офицер. Благоволивший к нему П. И. Багратион дважды представлял его к присвоению звания генерал-майора, но всякий раз на пути стоял Аракчеев. В конце 1807 г. всесильный временщик неожиданно сменил гнев на милость, и в начале 1808 г. Ермолову присваивают звание генерал-майора, а затем он получает назначение на должность начальника резервного отряда, расквартированного в Волынской и Подольской губерниях. Ермолов переезжает в Киев и всецело отдается своим служебным делам. Здесь он познакомился с благовоспитанной и высокообразованной девушкой из местной дворянской среды. Горячая взаимная любовь, однако, не завершилась браком. В своих «Записках» он объясняет, что главным препятствием к браку послужило его незавидное материальное положение, не дозволявшее ему безбедно содержать семью. Так навсегда и остался он холостяком.

Уже тогда Ермолов пользовался большой популярностью. По свидетельствам общавшихся с ним современников, его острый ум, непринужденность в обращении и внушительная внешность производили на собеседника большое впечатление. Любопытно свидетельство сестры А. С. Грибоедова М. С. Дурново, встречавшейся в 1811 г. с Ермоловым в Киеве: «Прием генерала был весьма ласков и вежлив. Обращение Ермолова имеет какую-то обворожительную простоту и вместе с тем обаятельность. Я заметила в нем черту, заставляющую меня предполагать в Ермолове необыкновенный ум... Черты лица и физиономия Ермолова показывают душу великую и непреклонную».

В конце 1811 г. Ермолова вызывают в Петербург и назначают командиром гвардейской бригады, которую составляли Измайловский и Литовский полки, а в марте 1812 г. он назначен командиром гвардейской пехотной дивизии. Военная карьера Ермолова вновь стала складываться успешно.

Грянула «гроза двенадцатого года». В ночь на 12 (24) июня 1812 г. многоязычная 600-тысячная [8] «Великая армия» Наполеона вторглась в пределы России. 1 июля 1812 г. Ермолов назначен начальником штаба 1-й Западной армии, которой командовал военный министр М. Б. Барклай де Толли. С этого времени Ермолов непосредственный участник всех более или менее крупных сражений и боев Отечественной войны 1812 г., как во время наступления французской армии, так и в период ее изгнания из пределов России. Особенно он отличился в сражениях при Витебске, Смоленске, Бородине, Малоярославце, Красном, Березине. После Смоленского сражения 7 августа ему присваивают звание генерал-лейтенанта. Слава Ермолова как талантливого военачальника росла. С прибытием 17 августа к соединенной армии М. И. Кутузова Ермолов становится начальником его штаба — в этой должности он находился вплоть до изгнания французов из пределов России, при этом помимо «штабной» работы во время контрнаступления русской армии он командует ее авангардом.

25 декабря 1812 г. был издан царский манифест, возвещавший об окончании Отечественной войны. Но это не означало прекращения военных действий против Наполеона, которые теперь были перенесены за пределы России. Вступление русской армии в Западную Европу послужило сигналом к восстанию народов ряда стран против наполеоновского ига. Один за другим отпадали от Наполеона его бывшие союзники и присоединялись к России. Начались знаменитые заграничные походы русской армии 1813–1814 гг., завершившиеся крахом наполеоновской империи, отречением Наполеона от власти и его изгнанием.

Уже в самом начале заграничного похода А. П. Ермолов был поставлен во главе всей артиллерии русской армии. В кампанию 1813 г. он участвовал в сражениях при Дрездене, Люцене, Бауцене, Лейпциге, Кульме. После кульмской победы над французскими войсками, в которой особенно отличился Ермолов, Александр I спросил его, какой награды он желает. Острый на язык Ермолов, зная приверженность царя к иностранцам на русской службе, ответил: «Произведите меня в немцы, государь!» Эта фраза потом с восторгом повторялась патриотически настроенной молодежью.

В декабре 1813 г. французские войска отступили за Рейн, и кампания 1814 г. началась уже в пределах Франции. 18 (30) марта под стенами Парижа произошла [99] последняя битва между войсками коалиции и Наполеона. Ермолов здесь командовал русской и прусской гвардиями. На следующий день союзные войска вступили в Париж. В мае 1814 г. он назначается командующим 80-тысячной резервной армией, дислоцированной в Кракове.

В начале марта 1815 г. собравшиеся на Венский конгресс представители держав, победительниц Наполеона, получили известие, что он, покинув место своей ссылки, о. Эльбу, высадился на юге Франции и стремительно приближается к Парижу. Отошли на второй план споры и разногласия между участниками конгресса, спешно готовилась новая армия против Наполеона. Ермолов получил предписание о движении его корпуса к пределам Франции. 21 мая он уже был в Нюрнберге, а 3 июня — в пограничном с Францией г. Аюбе. Но принять непосредственное участие в военных действиях против войск Наполеона корпусу Ермолова не пришлось. 2(18) июня 1815 г. армия Наполеона была разгромлена англо-прусскими войсками в знаменитой битве при Ватерлоо. Наполеон вновь подписал отречение от престола, сдался англичанам и был отправлен в ссылку на о. Святой Елены. Союзные войска вновь вступили в Париж. В их составе находился со своим корпусом и Ермолов.

В ноябре 1815 г. Ермолов сдал корпус генералу И. Ф. Паскевичу и вернулся в Россию. Взяв отпуск, он отправился к отцу в Орел.

6 апреля 1816 г. последовал рескрипт Александра I о назначении Ермолова командиром отдельного Грузинского (с 1820 г. — Кавказского) корпуса и управляющим по гражданской части на Кавказе и в Астраханской губернии. Одновременно состоялось и назначение его главой чрезвычайного посольства в Иран для выполнения важной миссии — проведения скорейшего разграничения земель между Ираном и Россией согласно Гюлистанскому мирному договору 1813 г. Для получения официальных бумаг и инструкций Ермолов прибыл в Петербург. В начале августа он покинул столицу, по дороге на несколько дней заехал в Москву, а оттуда отправился к месту своей новой службы — в Тифлис.

12 октября Ермолов официально вступил в свою должность, приняв дела у своего предшественника генерала Н. Ф. Ртищева. [10]

Российское самодержавие прекрасно понимало огромное значение Кавказа как важного военно-стратегического плацдарма для проведения своей восточной политики. Этому также способствовало и влияние международных факторов в начале XIX в.: укрепление позиций европейских государств, в первую очередь Англии и Франции, на Ближнем и Среднем Востоке, рост прорусской ориентации ряда кавказских народов, страдавших как от междоусобиц, так и от разорительных нападений со стороны Османской Турции и шахского Ирана.

Назначая Ермолова наместником Кавказа, Александр I преследовал далеко идущие военно-политические цели: он рассчитывал на то, что Ермолов, талантливый и энергичный государственный и военный деятель, наиболее подходящая кандидатура, способная выполнить задачи укрепления позиций России на Кавказе и приведения в подданство российскому императору непокорных горских народов. В исследовательской литературе высказывается и такое предположение: Александр I преследовал также и другую цель — удалить на Кавказ очень популярного в передовых кругах России генерала. После Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии известность Ермолова настолько возросла, что его рассматривали как наиболее вероятную кандидатуру на пост военного министра.

17 апреля 1817 г. Ермолов со свитой 200 человек выехал в Иран. 19 мая в Тавризе произошла его встреча с наследником престола Аббас-Мирзой, а в июле — переговоры с самим шахом в его летней резиденции. Миссия Ермолова завершилась успешно: были решены спорные пограничные и территориальные вопросы, установлены дипломатические отношения России с Ираном. Дипломатическая миссия Ермолова в Иран подробно описана им в официальной «Записке», представленной Александру I.

При вступлении в должность командующего отдельным Грузинским корпусом и генерал-губернатора Кавказа и Астраханской губернии Ермолов представил Александру I план своей военной и административной деятельности на Кавказе. План был одобрен царем. Он включал в себя приведение в подданство горских [11] народов Северного Кавказа и завершение образования российского административного устройства на Кавказе. Именно с этого времени началась долгая и упорная Кавказская война (1817–1864) — завоевание русским царизмом Чечни, Горного Дагестана и Северо-Западного Кавказа.

Ермолов начал с покорения Чечни и Горного Дагестана. Оно проводилось суровыми военно-колониальными методами. Непокорные селения сжигались, сады вырубались, скот угонялся, покоренные народы приводились к присяге на верность российскому императору, облагались данью, у них брались заложники ( «аманаты»). Ермолов заново создал укрепленную Кавказскую линию как опору для планомерного наступления на территории горских народов Кавказа. В 1818 г. была заложена крепость Грозная (ныне г. Грозный), затем цепь других крепостей по рекам Сунже, Тереку, Кубани, где были поселены казаки и расквартированы регулярные войска. Прокладывались дороги, в лесах прорубались просеки. Строительство крепостей и дорог проводилось не только силами русских солдат: для этих работ массами сгонялось и местное население, для которого возведение укрепленной линии явилось тяжкой повинностью.

В начале 1818 г. народы Дагестана подняли восстание, заключили между собой союз о совместных действиях против русских войск. К нему примкнули Аварское, Казикумыкское ханства, владения Мехтулинское, Каракайдакское, Табасаранское и вольное Акушинское общество. Восстание охватило обширный район. Действуя решительно, Ермолов зимой 1818 г. разгромил Мехтулинское ханство, а в 1819 г. генерал В. Г. Мадатов покорил Табасарань и весь Каракайдаг. Битва 19 декабря 1819 г. русских войск с повстанческими отрядами решила судьбу Северного Дагестана, который был присоединен к России. Решительными мерами Ермолов подавил сепаратистские выступления в 1819–1820 г. местной светской и церковной знати в Имеретии, Гурии и Мингрелии.

В 1822 г. Ермолов начал наступление на Кабарду, одновременно создавая линию крепостей в этом регионе. Попытка народов Чечни и Кабарды в 1825 г. поднять восстание была пресечена.

Вместе с тем военно-административная деятельность Ермолова на Кавказе бесспорно имела и положительные [12] стороны. Была прекращена межнациональная рознь, сопровождавшаяся разбойными набегами, покончено с работорговлей. Немало было сделано Ермоловым для развития сельского хозяйства, промышленности, торговли и культуры Закавказья. Ермолов поощрял развитие шелководства и виноградарства, строительство в городах, обеспечил безопасность дорог, реконструировал Военно-Грузинскую дорогу через Кавказский хребет и проложил ряд новых дорог, имевших большое стратегическое и хозяйственное значение. В Тифлисе были построены монетный двор, меднолитейный и пороховой заводы. В 1819 г. стала выходить первая грузинская газета. Ермолов много занимался устройством сети школ в Грузии.

В 1822 г. он освободил крепостных крестьян, принадлежавших мятежным кабардинским феодалам. Впрочем, это была скорее всего мера наказания непокорной кабардинской знати, ибо право других феодалов, верных российскому престолу, на своих крепостных крестьян было полностью сохранено. Ермолов много занимался благоустройством Тифлиса, Дербента, Шемахи.

В Тифлисе им был открыт офицерский клуб с богатой библиотекой. На 100 тыс. руб., выданных ему на посольство в Иран в 1817 г., он построил для солдат госпиталь в Тифлисе. Были построены или благоустроены курорты в Ессентуках, Пятигорске, Железноводске, Кисловодске.

В 1819 г. Ермолов направил в восточное побережье Каспия экспедицию во главе с капитаном H. H. Муравьевым для исследования и выбора места торговли с туркменами, Хивой и Бухарой. По ходатайству Ермолова через Закавказье был введен транзит для европейских товаров, что существенно оживило торговлю края. Для развития земледелия в Прикубанье были поселены 500 немецких колонистов. В 1822 г. на Кубань была переселена из Полтавской и Черниговской губерний часть казаков. Ермолов учредил особый комитет, «дабы обеспечить участь поселенцев и предупредить их нужды». В 1824 г. Ермолов составил Правила об управлении калмыками в Астраханской губернии, чтобы оградить этот народ от произвола местного чиновничества. 28 ноября 1824 г. по представлению Ермолова Александр I утвердил указ о праве выкупа в Грузии крепостных крестьян на волю во время продажи их [13] с публичного торга: крестьянам давалась возможность с помощью субсидий от казны вносить за себя на торгах требуемую сумму и тем самым приобрести свободу со всем имуществом. Он был в 1847 г. положен в основу аналогичного указа и для русских губерний.

В 1820 г. вспыхнули революции в Португалии, Испании, Неаполе, а в 1821 г. — в Пьемонте. Проходивший в конце 1820 — начале 1821 гг. в Троппау — Лайбахе конгресс «Священного союза» европейских монархов принимает решение о «праве» вмешательства во внутренние дела других государств с целью подавления у них революций. Конгресс дал санкцию Австрии для подавления революции в Неаполе и Пьемонте. Александр I предложил военную «помощь» Австрии и готовил армию для похода в Италию. Он вызвал в Лайбах Ермолова и предложил ему пост командующего этой армией. Ермолов отрицательно отнесся к иностранной интервенции в Италию для подавления в ней революции и применил всю свою дипломатию, чтобы Россия не участвовала в этой акции. Следует заметить, что европейские державы, особенно Австрия, не желая усиления влияния России в делах Европы, сделали все, чтобы отклонить Александра I от посылки его армии в Италию. Революция в итальянских государствах была подавлена силами австрийских войск.

Александр I, чтобы вознаградить Ермолова за несостоявшееся его назначение командующим русской экспедиционной армией, назначил ему «аренду» с годовым доходом 40 тыс. рублей. Ермолов убедил царя отменить подписанный им рескрипт и употребить указанную сумму для помощи бедным служащим.

Ермолов отвергал всякие титулы и отличия. «Боже, избави, если меня вздумают обезобразить графским титулом», — заявил он в ответ на ходившие упорные слухи о возможном возведении его в графское достоинство. Высокие нравственные качества, ум и порядочность — вот что он ценил в человеке. «Пред лицом справедливости не имеет у меня преимуществ знатный и богатый пред низкого состояния бедным человеком», — писал он в одном из писем своему другу.

В марте 1821 г. против османского ига восстали греки. Вся передовая Россия (и особенно декабристы) выступила с требованием защитить восставших греков. Советовал Александру I оказать поддержку грекам и Ермолов, но царь не внял его советам, считая греков [14] «мятежниками», восставшими против своего «законного» государя.

Исследователи-декабристоведы неоднократно обращались к выяснению вопроса о взаимоотношениях Ермолова с декабристами. Выявленные ими данные свидетельствуют о том, что Ермолов был близок со многими из них, прекрасно осведомлен об их взглядах и настроениях, сочувствовал этим взглядам, хотя и не принимал их революционных методов борьбы. Первыми его адъютантами были декабристы П. X. Граббе и М. А. Фонвизин. Позже Ермолов был в близких отношениях со многими декабристами, в том числе с К. Ф. Рылеевым, С. Г. Волконским, М. Ф. Орловым. На Кавказе под его начальством служили в разное время декабристы А. А. Авенариус, П. Г. Каховский, Е. Е. Лачинов, А. И. Якубович, В. К. Кюхельбекер, П. М. Устимович, П. А. Муханов, Г. И. Копылов и другие, которые составляли его «окружение».

Ближайшим другом Ермолова был А. С. Грибоедов, тесно связанный с декабристами и, возможно, как считала академик М. В. Нечкина, член их тайных организаций. Ермолов сразу отметил обаяние личности Грибоедова: его острый ум, глубокие познания, открытое, благородное поведение, что не могло не вызвать к Грибоедову симпатии прославленного генерала, который скоро принял его в свой «ближний кружок». Когда начались аресты декабристов и на Кавказ прибыл фельдъегерь с приказом доставить в Петербург Грибоедова, Ермолов дал возможность своему другу уничтожить «опасные» для него документы.

Ермолов давно уже знал о существовании тайных декабристских обществ. В конце 1820 г., когда стали поступать первые доносы на них Александру I, Ермолов первым делом предупредил своего адъютанта полковника П. X. Граббе: «Оставь вздор, государь знает о вашем обществе». Такое же предупреждение он сделал и М. А. Фонвизину. При проезде своем из Лайбаха на Кавказ в начале 1821 г. он обратился к Фонвизину со следующими словами: «Поди сюда, величайший карбонари! Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (т. е. Александр I. — В. Ф.) вас так боится, как я бы желал, чтобы он меня боялся». Рылеев говорил своим собратьям по тайному обществу: «Генерал Ермолов знает о существовании нашего общества», «Ермолов наш». [15]

Близость А. П. Ермолова (как и некоторых других генералов — H. H. Раевского, П. Д. Киселева) к «вольнодумцам» не была тайной для правительства. В 1826 г. при разборе бумаг покойного Александра I была обнаружена записка, датируемая 1824 г., в которой говорилось: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит, или по крайней мере разливается, между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют при том миссионеров для распространения своей партии — Ермолов, Раевский, Киселев, Мих. Орлов...» Николай I, будучи тогда великим князем, говорил о Ермолове: «Этот человек на Кавказе имеет необыкновенное влияние на войско, и я решительно опасаюсь, чтобы он не вздумал когда-нибудь отложиться» (т. е. выйти из повиновения. — Сост.).

Опасения Николая возросли в дни междуцарствия в декабре 1825 г. Утром 12 декабря Николай получил из Таганрога донесение начальника Главного штаба И. И. Дибича, который на основании поступивших к Александру I новых доносов сообщал о раскрытом заговоре декабристов на юге России, а через несколько часов к Николаю явился с доносом на тайное общество в Петербурге Я. И. Ростовцев — он говорил о вероятности выступления против Николая отдельного Кавказского корпуса во главе с Ермоловым. В тот же день Николай отправил предписание Дибичу направить для наблюдения за Ермоловым «под каким-нибудь предлогом кого-либо из флигель-адъютантов». Николай весьма откровенно выражал свои опасения по поводу Ермолова ( «я, виноват, ему меньше всего верю»). Ермолов давно уже был окружен густой сетью осведомителей, которые, однако, из-за его крайней осторожности не смогли добыть о нем каких-либо компрометирующих данных. Любопытен ответ Дибича Николаю: «Нащет Кавказского корпуса я должен сказать, что по всем сведениям, кои доходили к нам до сего времени, я не могу предполагать от командира оного и малейшего отклонения от пути закона... Я посему опасаюсь, что отсылка кого-либо из флигель-адъютантов могла бы возродить подозрение в таком человеке, который действует в хорошем смысле и по уму своему может, наверно, проникнуть [во] всякий предлог, и по известному честолюбию его могла бы возродить в нем дурные мысли». [16]

Николай I с тревогой ожидал известий о том, как пройдет присяга на верность ему в корпусе Ермолова. У декабристов была надежда на то, что Ермолов со своим корпусом «пойдет на Петербург», и они были разочарованы, когда их надежды не оправдались. В то время ходили упорные слухи о том, что корпус Ермолова откажется от присяги Николаю I и двинется на Петербург. А. И. Кошелев в своих воспоминаниях говорит о широко распространявшихся тогда в Москве слухах: «Ермолов не присягает и со своими войсками идет с Кавказа на Москву». Эти слухи зафиксировала и тайная агентура: «Все питаются надеждой, что Ермолов с корпусом не примет присяги».

22 декабря 1825 г. доносчик на декабристов А. И. Майборода среди прочих показаний следствию упомянул о существовании Кавказского общества, о котором он «слышал от Пестеля». Пестель сначала отрицал показание Майбороды, но доставленный 4 января 1826 г. в Петербург сообщил Следственному комитету, что он слышал о существовании этого общества и о причастности к нему Ермолова от С. Г. Волконского и А. И. Якубовича. Начались интенсивные допросы всех декабристов, которые что-либо знали или слышали о Кавказском тайном обществе, особенно Волконского и Якубовича. Наиболее подробные показания следствие получило от С. Г. Волконского, который в бытность свою в 1824 г. на Кавказе встречался неоднократно с А. И. Якубовичем, и тот рассказал ему о Кавказском тайном обществе, его структуре, не назвав, впрочем, ни одного из членов. Допрошенный Якубович категорически отрицал существование Кавказского общества и свел все дело к тому, что он якобы «в хмельном угаре» решился «похвастаться» перед Волконским, рассказав ему «небылицы» об этом обществе. Кавказское общество было признано следствием «мнимым» (т. е. не существовавшим).

М. В. Нечкина, проанализировав все данные по этому вопросу, пришла к следующему выводу: «Николай I счел опасным вести следствие о Ермолове в обычном порядке и повел дознание особым, секретным путем. У него в руках было более чем достаточно данных для ареста и допроса Ермолова. Но Ермолов был слишком крупной военной и политической фигурой... Николай I разработал в дальнейшем план дискредитации Ермолова по военной линии, снятия его с постов и отставки». [17]

В июне 1826 г. иранский шах, подстрекаемый Англией, начал военные действия против России. 60-тысячная армия под командованием Аббас-Мирзы вторглась в Карабах и повела наступление по направлению на Тифлис. Ей удалось дойти до Гянджи, где она была наголову разбита в сентябре 1826 г. 12-тысячным отрядом русских войск при поддержке ополчения из местного населения.

Однако первые военные неудачи русских войск послужили Николаю I благоприятным предлогом направить на Кавказ своего фаворита генерала И. Ф. Паскевича. Вскоре между Ермоловым и Паскевичем возник конфликт, для разрешения которого был послан И. И. Дибич. Он принял сторону Паскевича, вел себя по отношению к Ермолову развязно и даже оскорбительно, чуть ли не устраивая ему пристрастные допросы. В своих донесениях царю Дибич писал, что «пагубный дух вольномыслия и либерализма разлит между войсками» корпуса Ермолова. Не остался без внимания и факт благосклонного приема Ермоловым сосланных на Кавказ и разжалованных в рядовые декабристов, которые были даже «званы на некоторые офицерские обеды». Судьба Ермолова была решена. 27 марта 1827 г. он был освобожден от всех должностей. Уведомляя Ермолова об отставке, Николай I писал ему: «По обстоятельствам настоящих дел в Грузии, признав нужным дать войскам, там находящимся, особого Главного начальника, повелеваю Вам возвратиться в Россию и оставаться в своих деревнях впредь до моего повеления». Вместе с Ермоловым были уволены в отставку и его сподвижники ( «ермоловцы»), признанные «вредными».

Ни для кого не были тайной истинные причины смещения Ермолова — подозрения царя в причастности Ермолова к заговору декабристов. «По наговорам, по подозрению в принятии участия в замыслах тайного общества сменили Ермолова», — писал декабрист А. Е. Розен. Тайная агентура доносила, что «войско жалеет Ермолова», «люди (т.е. солдаты) горюют» в связи с его отставкой. Преданность ему солдат и офицеров были столь велики, что Николай I всерьез опасался возможных волнений в Кавказском корпусе. Отставка Ермолова вызвала большой резонанс в передовых общественных кругах. В архиве III отделения сохранилась сводка сведений под названием «Общие рассуждения о Ермолове, собранные из различных сторон». Здесь говорится [18] о «сильнейшем впечатлении», которое произвело на русскую общественность «падение» Ермолова, о «негодовании на правительство» различных лиц в связи с этой отставкой, об «участии» к Ермолову. И впоследствии III отделение продолжало собирать секретные сведения о поведении опального генерала, а также и о лицах, его посещавших.

После отставки Ермолов до начала мая 1827 г. находился в Тифлисе, приводя в порядок свои дела, затем в простой кибитке выехал на жительство к своему престарелому отцу в его орловское имение Лукьянчиково. Здесь он занялся хозяйством, много времени проводил за чтением книг, изредка наезжал в Орел. Однажды он посетил Орловское дворянское собрание, что явилось событием для этого провинциального города. Ермолов принял за правило не принимать у себя только городских чиновников, «а всякому другому доступ свободен».

В августе 1827 г. Ермолова посетил его ближайший родственник и большой друг Денис Давыдов. В 1829 г. А. С. Пушкин по пути на Кавказ специально сделал крюк в 200 верст, чтобы заехать в село Лукьянчиково к Ермолову, который принял его «с обыкновенною любезностию». Позже, также по пути на Кавказ, у Ермолова бывал М. Ю. Лермонтов.

В 1831 г. Ермолов приехал в Москву, где в это время находился Николай I. Здесь состоялась аудиенция опального генерала с царем, который намекнул ему о своем желании снова видеть его на службе. После двухчасовой беседы Николай I вышел из кабинета под руку с Ермоловым. Все восприняли это как знак монаршей милости к Ермолову, пророчили ему «скорое возвышение», и, по свидетельству современника, «придворные паразиты посыпали к нему с визитами». Но ни о каком «возвышении» речь не шла. Военный министр А. И.Чернышев предложил Ермолову занять «спокойную должность» в генерал-аудиториате (военном судебном ведомстве). Ермолов ответил: «Я не приму этой должности, которая возлагает на меня обязанности палача».

По распоряжению Николая I Ермолов был введен в состав Государственного совета. Ермолов переехал в Петербург. В Государственном совете он сблизился с Н. С. Мордвиновым, которого ценил как «человека высоких сведений и замечательного ума». Ермолов также пользовался у Мордвинова большим авторитетом: престарелый [19] адмирал искренне любил Ермолова. Служба Ермолова в Государственном совете продолжалась недолго. Он тяготился словопрениями, стал безучастно относиться к своим обязанностям, под разными предлогами уклоняться от заседаний. В 1839 г. Ермолов подал прошение об увольнении ( «до излечения болезни») от дел Государственного совета. Это вызвало неудовольствие Николая I, однако увольнение было дано, и Ермолов вернулся в Москву.

После смерти отца Ермолов продал село Лукьянчиково своему бывшему адъютанту и душеприказчику Н. П. Воейкову и приобрел небольшое подмосковное имение Осоргино, где и проводил каждое лето, а зимой жил в собственном деревянном доме по Гагаринскому переулку недалеко от Пречистенского бульвара.

В 1848 г. Ермолову было дано разрешение на поездку за границу для лечения, но из-за революционных событий, разразившихся в тот год в западноевропейских странах, поездка не состоялась.

Возникший в октябре 1853 г. военный конфликт между Россией и Турцией, на стороне которой затем выступили Англия и Франция, положил начало тяжелой и изнурительной Крымской войне. В помощь регулярной армии в России стали формироваться ополчения. 15 февраля 1855 г. московское дворянство единогласно избрало Ермолова начальником Московского ополчения. Через несколько дней Ермолов получил уведомление об избрании его начальником Петербургского ополчения, а вслед за этим — начальником ополчений Новгородской, Калужской, Орловской и Рязанской губерний, что свидетельствовало о большой популярности Ермолова. Он согласился возглавить Московское ополчение. Было сформировано два его батальона, которые Ермолов даже представлял наследному датскому принцу, приезжавшему в Москву. Но вскоре Ермолов отказался от этой должности, мотивируя отказ своим преклонным возрастом.

До самой смерти Ермолов живо интересовался происходившими в мире событиями, приводил в порядок свои мемуарные записки, вел обширную переписку с друзьями, много времени уделял чтению и любимому занятию — переплетению книг, любил посещения старых солдат-ветеранов. Установились дружеские отношения Ермолова с историком М. П. Погодиным, который впоследствии издал сборник биографических материалов о Ермолове. С Ермоловым в Москве познакомился [20] и писатель Л. Н. Толстой, приступивший в 1859 г. к написанию романа «Декабристы» и эпопеи о войне 1812 г. В 50-х годах Ермолов встречался с вернувшимися из, сибирской ссылки декабристами М. А. Фонвизиным и С. Г. Волконским. В 1860 г. в Москву был привезен сдавшийся русскому командованию Шамиль{*1}. Первый его визит был к Ермолову, к которому он относился с большим уважением.

Скончался Ермолов 11 апреля 1861 г. в Москве. Он завещал похоронить его в Орле рядом с могилой отца, «как можно проще», но жители Орла устроили грандиозную панихиду: массы людей в день его похорон заполнили церковь, где шло отпевание, площадь перед церковью и прилегающие улицы. Память о Ермолове глубоко почтили и в других городах России. Так, из Петербурга писали, что после кончины Ермолова «на Невском проспекте во всех магазинах выставлены его портреты, и он как будто воскрес в памяти России в минуту смерти».

Архив А. П. Ермолова перешел по наследству к его племяннику Николаю Петровичу Ермолову, а после его смерти в 1879 г. — к его сестре Екатерине Петровне Ермоловой. Она в 1907 г. передала основную часть архива в Московский Главный архив Министерства иностранных дел{1}. Ценную библиотеку А. П. Ермолова, состоящую преимущественно из книг по военному делу, политике, философии и новой истории, на русском и основных европейских языках, с многочисленными заметками ее владельца, купил Московский университет (где и поныне она находится).

Мемуарные «Записки» А. П. Ермолова охватывают период 1798–1826 гг. Это были годы активной военно-административной деятельности Ермолова. В те годы, как выше говорилось, Ермолов непосредственно участвовал в войнах России в союзе с Австрией, Пруссией и Англией против наполеоновской Франции. Ермолов занимал важный пост начальника штаба русской армии в Отечественную войну 1812 г., командовал крупным отрядом русских войск в кампании 1813–1814 гг., был наместником Кавказа и главнокомандующим Кавказским отдельным корпусом, выполнял важные дипломатические [21] поручения. Его «Записки» отличаются точностью, объективностью, а в описании его действий на Кавказе — предельной откровенностью.

В свое время Ермолов вел дневник, лишь частично сохранившийся. Детальное описание в «Записках» буквально по дням и по часам военных событий тех лет и других эпизодов в его биографии позволяет судить, что дневники несомненно послужили основой для написания Ермоловым мемуарных «Записок». Он с полным правом мог утверждать, что его «Записки» содержат «самые точные сведения, не подлежащие сомнению». К сожалению, Ермолов не оставил мемуарных свидетельств о военных действиях русских войск под командованием А. В. Суворова в 1794 г. в Польше, о походе в 1796 г. В. П. Зубова в Закавказье, о кампаниях 1813–1814 гг., в которых он принимал непосредственное участие сначала как штаб-офицер, а потом как генерал русской армии, а также о начале русско-иранской войны 1826–1828 гг., об обстоятельствах отставки и о последующих годах своей жизни. Они могли бы служить таким же ценным историческим источником, как и написанные им «Записки» о войнах 1805–1807, 1812 гг. и о его деятельности в качестве наместника на Кавказе в 1816–1826 гг.

В «Записках» Ермолова наибольший интерес представляет описание Отечественной войны 1812 г. Без привлечения их не может обойтись ни один историк, исследующий эту войну. Как крупный военный деятель, Ермолов дает глубокий анализ военным действиям; его проницательный ум отразился в интересных и тонких наблюдениях событий, говоря его языком, «не до одного управления армии касающихся». Здесь мы находим и интересные характеристики таких известных русских полководцев, как М. И. Кутузов, М. Б. Барклай де Толли, П. И. Багратион, H. H. Раевский, равно как и генералов меньшего ранга и более скромного таланта — П. Х. Витгенштейна, Л. Л. Беннигсена, А. П. Тормасова, П. В. Чичагова, меткие штрихи к портретам наполеоновских маршалов и генералов, некоторых государственных деятелей Ирана и Турции. Ермолов с документальной точностью описывает факты и события, и в этом особая ценность его «Записок» как исторического источника.

А. П. Ермолов писал свои мемуары «не для печати» и только в последний год своей жизни, уступая просьбам [22] близких ему людей, приступил к доработке и подготовке «Записок» к печати, с тем чтобы они были изданы после его смерти. Однако при жизни Ермолова ходили по рукам три варианта его «Записок» о войне 1812 года, подлинность которых он не признавал. Именно эти искаженные варианты легли в основу публикаций «Записок» Ермолова в России и за рубежом в 1863–1864 гг.

В 1864–1868 гг. племянником А. П. Ермолова Николаем Петровичем Ермоловым было осуществлено наиболее точное, по оригиналу, исправленному самим А. П. Ермоловым, издание «Записок» за 1801–1826 гг.{2} До сих пор это единственное и наиболее полное издание «Записок» А. П. Ермолова, с него они и воспроизводятся в данной публикации. В нее включены и помещенные в 1867 г. в «Русском архиве» «Заметки Ермолова о его молодости», содержащие воспоминания Ермолова о его ссылке в Костроме в 1799–1801 гг.

В приложении приведена автобиография Ермолова, написанная им в 1858 г. и содержащая в основном сведения о его службе в бытность наместником на Кавказе. Здесь интересен подтекст документа, где сообщается о поводе отставки Ермолова в 1827 г.

Издание снабжено комментарием, библиографией и именным указателем.

В «Заметках» и «Записках» А. П. Ермолова в квадратные скобки заключены недостающие части слов и слова, уточняющие содержание текста.

В. А. Федоров

22

http://forumstatic.ru/files/0019/93/b0/78610.jpg

А.П. Ермолов в молодости.

Заметки А.П. Ермолова о его молодости 

Всем обязан он{3} единственно милосердию государя{*1}. Спрашивая о многих обстоятельствах, относившихся до его брата{*2}, но как они совершенно не были известны Ермолову и были даже вымышлены, то ответы его заключались в одних отрицаниях. Генер [ал] Л.{*3}, призвав к себе офицера, сопровождавшего Ермолова, объявил ему о дарованной ему свободе и чтобы он отправился обратно, если Ермолов пожелает возвратиться один. Ласково простясь с Ермоловым, он сказал, что посланному навстречу ему офицеру приказано отдать бумаги Смоленскому коменданту генер [ал] -майору князю Долгорукову, в случае если еще он не препровожден из Несвижа. Сказал он, что между возвращенными бумагами недостает журнала и нескольких чертежей, составленных во время пребывания в австрийской армии в Альпийских горах{*4}, которые государь изволит рассматривать. Проезжая обратно [через] Смоленск, Ермолов получил бумаги, доставленные разъехавшимся, вероятно, в ночное время офицером, и привез в Несвиж данное шефу баталиона повеление.

Прошло не менее двух недель, как исполненный чувств благодарности, прославляющий великодушие [24] монарха, Ермолов, призванный к своему шефу, получает приказание отправиться в Петербург с фельдъегерем, нарочно за ним присланным. Я не был отставлен, от службы, не был выключен, ниже арестован, и объявлено, что государь желает меня видеть.

Без затруднения дано мне два дня на приуготовление к дороге: до отъезда не учреждено за мною никакого присмотра; прощаюсь с знакомыми в Несвиже и окрестности и отправляюсь.

В жизни моей нередко весьма уловлял я себя в недостатке предусмотрительности, но в 22 года, при свойствах и воображении, от природы довольно пылких, удостоенный всемилостивейшего прощения, вызываемый по желанию государя меня видеть, питающий чувства совершеннейшей преданности, я допускал самые обольщающие мечтания и видел перед собой блистательную будущность. Пред глазами было быстрое возвышение людей неизвестных и даже многих, оправдавших свое ничтожество, и меня увлекали надежды!

В дороге фельдъегерь оказывал мне угодливость; на последней к П [етер] бургу станции, куда приехали мы до обеда, советовал дождаться вечера, говоря, что могу быть встречен знакомыми, и неприятно будет мне дать повод к невыгодным о себе заключениям. Тут начало мне представляться положение мое совсем в другом виде. В П [етер] бурге привезли меня прямо в дом генерал-губернатора Петра Васил [ьевича] Лопухина. Долго расспрашиваемый в его канцелярии, фельдъегерь получил приказание отвезти меня к начальнику тайной экспедиции. Оттуда препроводили меня в С.-П [петер] бургскую крепость и в Алексеевском равелине посадили в каземат. В продолжение двухмесячного там пребывания один раз требован я был генерал-прокурором: взяты от меня объяснения начальником тайной экспедиции, в котором неожиданно встретил я г. Макарова, благороднейшего и великодушного человека, который, служа при графе Самойлове, знал меня в моей юности и наконец его адъютантом. Ему известно было о дарованном мне прощении, о взятии же меня в другой раз он только то узнал, что по приказанию государя отправлен был дежурный во дворце фельдъегерь, и причина отсутствия его покрыта тайною. Объяснения мои изложил я на бумаге; их поправил Макаров, конечно не прельщенный слогом моим, которого [25] не смягчало чувство правоты, несправедливого преследования и заточения в каземате. Я переписал их и возвратился в прежнее место.

Нескоро однако же после того прислан фельдъегерь принять арестанта из 9 нумера и отправиться в означенный путь. Мне приказано одеваться теплее в дорогу. Из убийственной тюрьмы я с радостью готов был в Сибирь. В равелине ничего не происходит подобного описываемым ужасам инквизиции, но конечно многое заимствовано из сего благодетельного и человеколюбивого установления. Спокойствие ограждается могильною тишиною, совершенным безмолвием двух недремлющих сторожей, почти неразлучных. Охранение здоровья заключается в постоянной заботливости не обременять желудка ни лакомством пищи, ни излишним его количеством. Жилища освещаются неугасимою сальною свечою, опущенною в жестяную с водою трубкою. Различный бой барабана при утренней и вечерней заре служит исчислением времени; но когда бывает он не довольно внятным, поверка производится в коридоре, который освещен дневным светом и солнцем, незнакомыми в преисподней.

В дороге фельдъегерь сообщил мне, что должен сдать меня костромскому губернатору, но что весьма нередко поручается им отправлять несчастных далее и даже в Сибирь.

По прибытии в Кострому мне объявлено назначение вечного пребывания в губернии по известному собственно государю императору преступлению. По счастию моему при губернаторе{*5} находился сын его, с которым в молодости моей учились мы вместе. По убеждению его он донес генерал-прокурору, что находит нужным оставить меня под собственным надзором для строжайшего наблюдения за моим поведением, и мне назначено жить в Костроме.

Некоторое время жил я в доме губернского прокурора Новикова, человека отлично доброго и благороднейших свойств, и вскоре вместе Войска Донского с генерал-майором Платовым{*6}, впоследствии знаменитым войсковым атаманом, которому по воле императора назначена также Кострома местопребыванием. Полтора года продолжалось мое пребывание; жители города оказывали мне великодушное расположение, не находя в свойствах моих, ни в образе поведения, ничего обнаруживающего преступника. Я возвратился к изучению латинского [27] языка, упражнялся в переводе лучших авторов, и время протекло почти неприметно, почти не омрачая веселости моей. Судьба, не благоприятствующая мне, возбуждала сетования мои в одном только случае, когда вспоминал я, что баталион артиллерийский, которому я принадлежал, находился в Италии, в армии, предводимой славным Суворовым, что товарищи мои участвуют в незабвенных подвигах непобедимой нашей армии. В чине подполковника был я 22-х лет в царствование Екатерины, имел орден Св. Георгия и Св. Владимира. Многим Суворов открыл быструю карьеру: неужели бы укрылись от него добрая воля, кипящая, пламенная решительность, не знавшая тогда опасностей?

В Костроме получил я уведомление от одного из лучших приятелей, сослуживца, который по супружеству своему был в тесных связях родства с любимцем императора графом Кутайсовым{*7}, что, склонив внимание его к несчастному положению моему, имеет от него поручение дать мне знать, чтобы, изобразив его в самых трогательных выражениях, я обратился к нему с письмом моим и что он надеется испросить мне прощение. Конечно неблагоразумием назову я твердую волю мою в сем случае, но не дорожил я свободою, подобным путем снисканною, и не отвечал на письмо приятеля моего.

Незадолго до кончины Павла прислан к Платову фельдъегерь с приказанием прибыть в П [етер] бург. Чрезвычайно милостиво был принят императором, взят на службу, пожалован орденом и назначен начальником войск, отправляемых для покорения Бухарин.

С горестью простился я с Платовым, но завидовать счастию не мог, ибо оно обращалось к человеку, известному отличною храбростию и способностями.

Скончался имп [ератор] Павел{*8}, и на другой день восшествия на престол Александр I освободил Каховского и меня в числе прочих соучастников вымышленного на него преступления. Ему известны были понесенные нами наказания. В числе не одной тысячи ищущих службы, которым ненавистное наименование исключенных из службы заменено названием уволенных, явился я в Петербург.

Тогда военною коллегиею управлял генерал Ламб{*9}, бывший в царствование Екатерины генер [ал] -майором и костромским губернатором. По выезде его из Костромы остались там две дочери, в семействах которых принимаем я был благосклонно. Приезжая для свидания с отцом, они [28] тронули его описанием участи молодого изгнанника, и достойный старик желал случая оказать мне благотворение. Недолго являлся я просителем незамечаемым, наконец позвал меня в кабинет и, показав изготовленную докладную записку, сказал: «Я не спешу изыскивать благоприятную минуту, желая, чтобы ты принят был с вознаграждением чином, которого ты лишился». Вскоре лично изъявил мне сожаление, что не успел в желании своем и что я принят в артиллерию в прежнем чине подполковника. Недолго был я праздным и мне дана конноартиллерийская рота: назначение для молодого человека чрезвычайно лестное, ибо в России тогда был один конный баталион, состоявший из пяти рот. Этому способствовал приятель мой, заботившийся о свободе моей посредством гр [афа] Кутайсова (который легко мог иметь в том успех; но мне надлежало обратиться к нему с письмом, в котором было бы изображено положение мое самым трогательным. Он говорил, что изберет благоприятную минуту доложить ему о том и может наперед поздравить меня с свободою. Неблагорассудительность молодости истолковала мне поступок низким, и я даже не отвечал приятелю на письмо. Я просидел в Костроме лишний год до кончины императора!).

Когда граф Аракчеев{*10} назначен был инспектором всей артиллерии, по неизвестным мне причинам подпал я полной его немилости и преследованию. В самом производстве в чин сделана была мне преграда и на которую я не мог жаловаться, ибо когда по старшинству надлежало дать мне чин, он приглашал из отставки и в списке ставил впереди меня. Я помышлял уже оставить службу, и конечно не встретил бы затруднений в том, но дабы при отставке обратить на себя внимание и может быть найти возможность объяснить причину, понуждающую меня к этому, я прибегнул к странному способу: по осмотре роты моей инспектором конной артиллерии генер [ал] -майором Богдановым{*11} я подал ему рапорт, что отец мой, будучи немолодых лет, имея меня единственного сына и состояние расстроенное, желает, чтобы я находился при нем, что, ускоряя несколькими месяцами подание прошения вопреки установленного на то время, я не только не почитаю себя вправе воспользоваться при увольнении чином, но, будучи семь лет подполковником, прошу отставить меня майором. Инспектор, хороший мой приятель, склонял меня взять обратно рапорт, справедливо называя его бумажным, но я не согласился, и он должен [29] был представить его графу Аракчееву. Рота моя расположена была тогда в Вильне, где военный губернатор барон Беннингсен{*12}{4} был в то же время начальником литовской инспекции, [к] которой я принадлежал; знавши меня с самых молодых лет моих, он оказывал мне особенное благорасположение, и я уверен был в благоприятном отзыве его, если бы поручено ему было освидетельствовать, в полном ли я разуме? Этого я должен был ожидать непременно, но граф Аракчеев написал мне собственноручно весьма благосклонное письмо, изъявляя желание, чтобы я остался служить. Я исполнил волю его и не раз имел причину раскаиваться...

23

Записки артиллерии полковника Ермолова,
с объяснением по большей части тех случаев, в которых он находился,
и военных происшествий того времени [1801–1807 гг.]

Исполнилось желание России! Взошел на престол ныне царствующий император, прекратились четырехлетние ее страдания!

* * *

At vos incertain, mortales, funeris horam Quaeritis, et qua sit mors aditura via{5}.
Propertius.

1801. Со смертию императора Павла 1-го множество несчастных увидели конец бедствий, в числе коих и я получил свободу. По справедливости время сие могу я назвать возрождением, ибо на 21 году жизни содержался я под караулом как преступник; найден невинным и обращен по именному повелению на службу; взят менее, нежели через две недели, вторично; исключен из списков как умерший; заключен в С.-Петербургскую крепость и впоследствии отправлен в ссылку в Костромскую губернию, где начальством объявлено мне вечное пребывание{*1}. Всемогущий во благости своей, царям мира, равно как и нам, положил предел жизни, и мне суждено воспользоваться свободою. Радость заставила во мне молчать все другие чувства; одна была мысль: посвятить жизнь на службу государю, и усердию моему едва ли могло быть равное. Я приезжаю в Петербург, около двух месяцев ежедневно скитаюсь в Военной коллегии, наскучив всему миру секретарей и писцов. Наконец доклад обо мне вносится государю, и [31] я принят в службу. Мне отказан чин{*2}, хотя принадлежащий мне по справедливости; отказано старшинство в чине, конечно, не с большею основательностию. Президент Военной коллегии генерал Ламб, весьма уважаемый государем, при всем желании ничего не мог сделать в мою пользу. С трудом получил я роту конной артиллерии, которую колебались мне поверить как неизвестному офицеру между людьми новой категории. Я имел за прежнюю службу Георгиевский и Владимирский ордена, употреблен был в войне в Польше и против персиян{*3}, находился в конце 1795 года при австрийской армии в приморских Альпах{*4}. Но сие ни к чему мне не послужило; ибо неизвестен я был в экзерциргаузах{*5}, чужд смоленского поля, которое было защитою многих знаменитых людей нашего времени.

Я приезжаю в Вильну, где расположена моя рота. Людей множество, город приятный; отовсюду стекаются убегавшие прежнего правления насладиться кротким царствованием Александра 1-го; все благословляют имя его, и любви к нему нет пределов! Весело идет жизнь моя, служба льстит честолюбию и составляет главнейшее мое управление; все страсти покорены ей! Мне 24 года; исполнен усердия и доброй воли, здоровье всему противостоящее! Недостает войны. Счастье некогда мне благоприятствовало!

1803. Мирное время продлило пребывание мое в Вильне до конца 1804 года. Праздность дала место некоторым наклонностям, и вашу, прелестные женщины, испытал я очаровательную силу; вам обязан многими в жизни приятными минутами!

1804. Я получил повеление выступить из Вильны. Неблагосклонное начальство меня преследовало, и в короткое время мне назначены квартиры в Либаве, Виндаве, Бирже, Гродне и Кременце на Волыни; я веду жизнь кочевую, и должен был употребить все способы, которые дала мне служба, при моей воздержности и бережливости. У меня рота в хорошем порядке, офицеры отличные, и я любим ими, и потому мне казалось все сносным, и служба единственное было благо.

1805. Проходя из местечка Биржи, инспектор всей артиллерии граф Аракчеев делал в Вильне смотр моей роты, и я, неблагоразумно и дерзко возразя на одно из его замечаний{*6}, умножил неблаговоление могущественного начальника, что и чувствовал впоследствии. За год [32] до того рапортом чрез частного инспектора просил я увольнения в отставку, и чтобы воспользоваться оною за четыре месяца до узаконенного времени, я предлагал, отставить [меня] майором, хотя почти уже семь лет находился в чине подполковника. Я думаю, что подобной просьбы не бывало и, кажется, надлежало справиться о состоянии моего здоровья!

Война против французов в Австрии. Спокойное России состояние было прервано участием в войне Австрии против французов. С 1799 года, знаменитого блистательными победами Суворова в Италии{*7}, уклонялась она от всех войн, бурным правительством Франции порожденных. Двинулись армии наши против нарушителей общего спокойствия. В помощь Австрии пошел генерал Голенищев-Кутузов{*8}; армия его должна была состоять из 50 т[ысяч] человек. Войска под начальством генерала Михельсона{*9} вошли в области польские, приобретенные Пруссиею. Отряд войск в команде генерал-лейтенанта графа Толстого{*10} отправлен в Ганновер; Пруссия должна была нам содействовать.

Генералу Кутузову назначено было соединиться с австрийскою армиею, расположенною в Баварии, под предводительством генерала Мака{*11}.

Австрия, в надежде на дружественное расположение курфюрста{*12} баварского и обольщенная им, заложила знатные магазины в его владениях, предпринимая вынести войну сколь возможно далее от областей своих. Эрцгерцог Карл{*13} с другою армиею находился в Италии. Ожидаема была наша армия, и военные действия не начинались.

1805. Генерал Кутузов находился еще в Петербурге, а генерал-адъютанту барону Винценгероде{*14} поручено было армию его ввести в Австрию и сделать с оною все нужные условия касательно перехода войск. По новому вещей порядку генералы, старшие чинами, должны были ему повиноваться, чего достаточно уже было, чтобы посеять неудовольствие; но генерал Винценгероде умел прибавить к тому надменность и дерзкое обращение, и негодование сделалось общим. Солдаты роптали за то, что когда полки были в движении, он приказал обозы обратить в квартиры, продать излишнее имущество солдат и уничтожить артели{*15}. Все было продано за бесценок и без ведома солдат. Весьма редки примеры, чтобы между немцами братья родные жили без строгих расчетов, и потому неудивительно, что барон [33] Винценгероде не имел понятия об артелях. Подобные распоряжения, по счастию, вскоре прекращены были прибытием генерала Кутузова, и радость войск изобразить невозможно!

Пришедши с моею ротою к Радзивиллову, я уже не застал армии и догонял ее ускоренными маршами, почему ехавшему из Петербурга генералу Кутузову попался я на дороге, и он, осмотрев роту, два уже месяца находившуюся в движении, одобрил хороший за нею присмотр, ободрил приветствием офицеров и солдат, расспросил о прежней моей службе и удивился, что, имевши два знака отличия времен Екатерины, я имел только чин подполковника, при быстрых производствах прошедшего царствования. Он, сказав мне, что будет иметь меня на замечании, приказал поспешить в соединение с армиею.

Между тем войска наши проходили австрийскую Галицию в полном избытке, в порядке совершеннейшем, и уже не в дальнем были расстоянии от Браунау.

По распоряжению главнокомандующего, отпущено было в войска большое число подвод и учреждены станции для перемены оных другими. Войска в каждый день делали удвоенный переход, ибо половина пехоты попеременно садилась на подводы, артиллерия половину пути делала на обывательских лошадях. Армия следовала пятью колоннами, в одном марше расстоянии между собою.

Таким образом армия наша собралась в окрестностях Браунау, и в сем городе учредилась главная квартира; авангард был в Баварии на 13 часов пути.

Известно было, что собирается французская армия, и уже не весьма в далеком расстоянии от австрийской, почему войска наши получили маршруты до Ульма, и мы готовились к выступлению.

Генералу Кутузову представляют немолодого человека, имеющего сообщить ему важное известие. Мог ли ожидать г [енерал] Кутузов, что то был сам генерал Мак с известием о совершеннейшем уничтожении армии, бывшей под его начальством?

Наполеон напал на австрийскую армию при Ульме. Генерал Мак, худо извещенный о движениях неприятеля, не довольно был осторожным, войска его были разбросаны и собраться не успели. Внезапная атака такое произвела замешательство, что армия, довольно многочисленная, в хорошем весьма состоянии, вся по [34] частям и почти без сопротивления разбита была совершенно и большею частию досталась в плен; взята вся артиллерия и все обозы{*16}. Спаслись от поражения небольшие части войск под начальством эрцгерцога Фердинанда{*17}, генералов Кинмейера и Мерфельда. Не избежал плена и сам генерал Мак; но давши реверс{*18} не служить против французов, он получил увольнение и за паспортом их отправился в свои поместья. Перевязанная белым платком голова его давала подозрение, что главного подвига сохраняет он по крайней мере некоторую память. Но он успокоил насчет опасности, объяснив, что от неловкости почталиона он более потерпел, нежели от неприятеля. В дороге опрокинута была его карета, и он ударился головою так, однако же, счастливо, что она сохранена на услуги любезному отечеству.

Генерал Мак в штаб-офицерских чинах замечен был предприимчивым и храбрым в войне против турок под Белградом{*19}, и с того времени, сделавшись известным, нашел он у двора сильное покровительство, и ко всем впоследствии по службе назначениям продолжил путь интригами. По его нелепым планам предпринята кампания против Французской республики в Бельгии{*20} под начальством принца Кобургского. Он пользовался особенным благоволением императрицы, первой жены Франциска II-го{*21}.

Узнавши все подробности происшествия, генерал Кутузов, поблагодаря г[енерала] Мака за известие, с ним расстался. Кажется, никому лучше нельзя было поверить в сем случае.

Генерал Мак и то заслужил удивление, что скоростию путешествия своего предупредил и самую молву. Австрийская армия не имела на сей раз расторопнейшего беглеца.

Генерал Кутузов нашелся в необходимости переменить сделанные им распоряжения, и положение его час от часу делалось затруднительнее. Неприятель шел с большою скоростию и уже не в дальнем находился расстоянии. Быстрое отступление было единственным средством, но с нами была вся тяжелая артиллерия, госпитали и обозы. Дабы сколь возможно облегчить войска при отступлении, приказано все тягости отправить обратно; но г [енерал] Кутузов с войсками оставался в Браунау, ожидая присоединения австрийских войск, спасшихся от поражения при Ульме. [35]

Ретирада из Баварии. Наконец вышли мы из Браунау, и началось знаменитое отступление, которому и сам неприятель не отказал удивляться.

Глубокое осеннее время и беспрерывные дожди до такой степени разрушили дороги, что войска на третьем переходе от Браунау догнали отправленные вперед тягости, и по необходимости умедлилась скорость движения.

Войска нашей армии состояли из 27 тыс. человек, ибо кавалерии большая часть осталась назади, по причине скорого движения из Браунау, и сильная колонна генерал-лейтенанта Шепелева, возвращенная с походу в Россию, хотя впоследствии поступила вновь в состав армии, но еще не присоединилась к оной.

В городе Ламбахе армия остановилась один день, дабы тягостям дать время удалиться. Здесь достиг нас авангард неприятельский, и мы в царствование Александра I в первый раз сразились с французами. Мы занимали выгодное местоположение, войска нашего арриер-гарда{6} противостали с наилучшим духом, потеря была незначительна; отличился 8-й егерский полк, коего начальник полковник граф Головкин умер от полученной раны. Потеряно одно орудие конноартиллерийской роты полковника Игнатьева, под которым лопнула ось от излишней экономии в коломази. Начальство точной причины не узнало, а полковник Игнатьев в донесении своем рассудил за благо подбить его неприятельским выстрелом. Авангард французский был не в больших силах, ибо войска, не имевши продовольствия, разбросались по дороге и производили грабеж.

При отступлении от Ламбаха войскам нашим дано следующее распределение:

Арриергард остался в команде генерал-майора князя Багратиона{*22}.

Под начальством генерал-майора Милорадовича{*23} состоял отряд, наименованный отдельной бригадою, которая, назначена будучи в подкрепление арриергарду, должна была находиться поблизости от оного.

Прочие войска разделены были на две дивизии и подчинены генерал-лейтенантам Дохтурову{*24} и Мальтицу{*25}.

Конная моя рота и еще две пешей артиллерии в моей команде, не принадлежа ни к какой части войск, [36] остались в особенном распоряжении главнокомандующего как резерв артиллерии. Сие особенное благоволение, привязывая меня к главной квартире, делало последним участником при раздаче продовольствия людям и лошадям, и тогда как способы вообще были для всех недостаточны и затруднительны, а мне почасту и вовсе были отказываемы, то, побуждаемый голодом, просил я о присоединении моей команды к которым-нибудь из войск. Мне в сем было отказано. Австрийский генерал Кинмейер{*26}, не имея при войсках конной артиллерии, просил о присоединении к оным моей роты, и я должен признаться, что совсем не жалел, когда главнокомандующий не изъявил на то согласия, ибо лучше хотел я терпеть вместе с товарищами.

В следовании от Ламбаха жители Зальцбурга, бежавшие от французов, известили, что они, заняв город, пошли поспешно далее по направлению к Вене. Неприятель должен был знать о нашей малочисленности и что нигде не встретит сопротивления австрийцев, чтобы, ослабляя себя, взять подробное направление. До города Вельса арриергард наш имел беспрерывные, но весьма неважные, перестрелки, которые всегда начинались по прошествии нескольких часов дня, ибо, делая в ночное время переходы, мы далеко за собою оставляли неприятеля. Таким образом сокращали мы перестрелки, которые, по малому количеству войск наших, производили чувствительную потерю.

Далее, продолжая отступление чрез город Линц, нашли мы, при местечке Эберсберг, удобную к обороне позицию, прикрытую быстрою рекою Траун, и армии дан один день отдохновения.

В Эберсберге случилось странное происшествие: расположенные на передовых постах кавалерийские отряды, которым приказано было отступать за реку, когда переправятся все тягости, наскучив продолжительным их движением, распустили слух, что близко неприятель и готов ударить на мост. Вдруг сделалось величайшее замешательство; бросились в беспорядке обозы, многие в поспешности упали с моста, а в лагере начался сильный ружейный огонь, хотя ни одной неприятельской души не было на нашем берегу реки. Главнокомандующий не в состоянии был остановить беспорядка, но и виновные в оном не были изыскиваемы.

Неприятель занял город Линц. Маршал Мортье{*27} c 1 000 человек перешел на левый берег Дуная с тем [37] намерением, чтобы предупредить нас в городе Кремсе, овладеть там на Дунае мостом и принудить нас идти на Вену, ибо нигде в другом месте не было моста, и мы, преследуемы будучи шаг за шагом, не могли решиться на другого рода переправу или бы все конечно не успели совершить без препятствия и не подвергаясь большой опасности. В Вену прежде нас должна была прийти посланная через Зальцбург колонна и превосходящая нас в силах.

О движении маршала Мортье неизвестно было главнокомандующему, и тем затруднительнее было наше положение. К тому же в продовольствии был ужаснейший недостаток, который дал повод войскам к грабежу и распутствам; вселились беспорядки и обнаружилось неповиновение. От полков множество было отсталых людей, и мы бродягам научились давать название мародеров: это было первое заимствованное нами от французов. Они собирались толпами и в некотором виде устройства, ибо посланный один раз эскадрон гусар для воспрепятствования грабежа видел в них готовность без страха принять атаку. Конница нередко внимательна к подобной решительности.

Австрийский император, прибывший к отступающим нашим войскам в город Вельс, отправился в обратный путь. Повсюду сопровождали его отчаяние и вопль жителей, которых до прибытия французов оставляли мы нищими. Он свидетелем был опустошения земли, и уже не зависело от него дать помощь. Жителям Вельса советовал он прибегнуть к Наполеону, в великодушии которого найдут они пощаду. Император, видя малые силы наши, не мог сомневаться, что столица его будет добычею неприятеля.

В городе Энее армия наша перешла на правый берег реки того же имени, арриергард остановился, не доходя до города. Неприятель, расположась против него, пребыл в бездействии; но вскоре открыто, что отправлен им значительный отряд войск на монастырь С [вятого] Флориана, дабы воспрепятствовать движению армии, или по крайней мере, умедлить оное. Но главнокомандующий, будучи извещен о том, успел предупредить неприятеля, и отряд генерал-майора Штрика, пришедши прежде к монастырю, закрыл собою следование армии. При сем произошло горячее сражение, и хотя по превосходству неприятеля потеря наша была чувствительна, но армия беспрепятственно совершила предпринятое [38] движение. Неизвестно мне, в чем главнокомандующий винил генерала Штрика, но он был весьма недоволен.

Арриергард наш, угрожаемый быть отрезанным, поспешно отошел за реку Энс; некоторое время удержал усилия неприятеля и после продолжал отступление сколь возможно медленнее. Артиллерия и излишние тягости армии успевали также удаляться. Раненые отправляемы были Дунаем до города Кремса.

Главнокомандующий поспешал к переправе чрез Дунай; ибо с малыми силами не было средств удерживаться против неприятеля превосходного, и если бы даже встречи с ним оканчивались в нашу пользу, то обыкновенная потеря должна бы привести нас в совершенное бессилие. К тому же из армии генерала Михельсона шел в подкрепление нам с значительною частию войск генерал от инфантерии Буксгевден{*28}, из С.-Петербурга с гвардиею приспевал великий князь Константин Павлович{*29}, и вскоре должна была сблизиться колонна войск в команде генерал-лейтенанта Шепелева{*30}. Малейшее замедление в отступлении было для нас пагубно; одна скорость, соединяя с идущими подкреплениями, могла вывести нас из гибельного положения. Имея прикрытием Дунай, можно было войскам, изнуренным трудами, дать необходимое отдохновение.

Неприятель имел все причины желать дать нам сражение, не допустив нас усилиться. Ему известна была малочисленность наша, и вероятно, что услужливые немцы доставляли ему точные о нас сведения. Сверх того армия под предводительством эрцгерцога Карла, одержавшая в Италии над маршалом Массеною{*31} успехи, поспешала к Вене, услышавши о поражении генерала Мака. Эрцгерцог Карл, будучи генералиссимусом и много раз начальствуя прежде, в состав своей армии избрал храбрейшие полки и лучших генералов и офицеров.

Октября 22-го арриергард князя Багратиона при местечке Амштеттене атакован был большими силами. Невзирая на храбрость, с каковою дрались Киевский и Малороссийский гренадерские и 6-й егерский полки, несмотря на все усилия князя Багратиона, не могли они устоять против стремления превосходного неприятеля и, потерпев большой урон, приведены были в замешательство. Артиллерия сбита была с своих мест, [39] и войска в нестройных толпах теснились на дороге. Лесистое местоположение скрывало от глаз неприятеля отряд генерал-майора Милорадовича, и, когда думал он только преследовать разбитый арриергард, встретил свежие, твердо ожидающие его войска. Внезапность привела неприятеля в некоторую робость, и ею воспользовался генерал-майор Милорадович удачно. Он приказал коннице ударить на колеблющегося неприятеля, и Мариупольского гусарского полка подполковник Игельстром, офицер блистательной храбрости, с двумя эскадронами стремительно врезался в пехоту, отбросил неприятеля далеко назад, и уже гусары ворвались на батарею. Но одна картечь — и одним храбрым стало меньше в нашей армии! После смерти его рассыпались его эскадроны, и неприятель остановился в бегстве своем; за два дня перед тем, как добрые приятели, дали мы слово один другому воспользоваться случаем действовать вместе, и я, лишь узнал о данном ему приказании атаковать, бросился ему на помощь с конною моею ротою, но уже не застал его живого и, только остановив неприятеля движение, дал способ эскадронам его собраться и удержаться на месте. Я продолжал канонаду, и между тем устроились к атаке гренадерские баталионы Апшеронского и Смоленского полков, и сам Милорадович повел их в штыки. Ободренные присутствием начальника, гренадеры ударили с решительностию, и неприятель, далеко прогнанный, скрылся в лес и не смел показаться. Неподалеку в других местах стоявшие его войска, ничего не предприняв, также удалились; некоторые продолжали бесполезную перестрелку, сопровождаемую безвредным действием артиллерии, но к вечеру все отступили, и мы провели ночь на поле сражения. Вместе со светом пошли мы назад, и вскоре появился неприятель, но преследовал не с тою, как прежде дерзостию. С сего времени отдельная бригада генерала Милорадовича заступила место арриергарда, а войскам князя Багратиона приказано составить подкрепление, и они по справедливости имели нужду в некотором отдохновении.

При Амштеттене в первый раз был я в сражении против французов, и в службу мою в первый раз с конною артиллериею, которой употребление я столько же мало знал, как и все другие. Возможность двигаться удобнее прочей артиллерии истолковала мне обязанности поспевать всюду, и потому я попал с гусарами. Впрочем, мне удалось предупредить неприятеля, и я, заняв одно возвышение, [40] не допустил устроить батарею, которая могла бы делать нам большой вред.

Генерал Милорадович чрезвычайно благодарил меня, конечно, не за исполнение его приказаний, ибо удачное действие принадлежало случаю, и я смею подозревать, что ему нелегко было приказать что лучшее. Не менее того мне как офицеру неизвестному весьма приятно было, что начальник отзывается с похвалою.

Подходя к монастырю Мёлк (Môlk), лежащему на Дунае, арриергард усмотрел идущую на другой стороне колонну войск. Отделение не позволяло распознать их, и думали мы, что то австрийцы, спасающиеся от французов; но как у самого монастыря Дунай протекает в тесных берегах, и дорога с обеих сторон лежит почти по самому краю оных, то легко было удостовериться, что колонна была неприятельская и в не малых силах: то был маршал Мортье, который, как сказано выше, в городе Линце перешел на левый берег Дуная.

Главнокомандующий неравнодушно получил сие известие, ибо положение наше становилось крайне опасным. С нашей стороны гористые места, прилежащие к берегу Дуная, удаляя от оного дорогу, отклоняли ее на город Санкт-Пёлтен и понуждали нас к довольно большому обходу. Одною чрезвычайною быстротою могли мы предупредить неприятеля в Кремсе и иметь удобную переправу. По счастию нашему, французы встретили трудный путь по левому берегу.

При войсках наших находились австрийские генералы Мерфельд и Ностиц с частию конницы, избегшей поражения при Ульме. Доселе полагали они, что главнокомандующий идет защищать Вену и в приближении к ней дать сражение. Вероятно генерал Кутузов не старался вывести их из сего заблуждения, и, хотя генерал Мерфельд известен был своею проницательностию, до сего не достиг он точных его намерений. У города Санкт-Пёлтена дорога разделяется, и одна идет на Вену, другая на Креме, в четырех немецких милях отстоящий. Здесь Кутузов объявил, что он идет за Дунай в соединение с приспевающими к нему из России войсками, и армия, поворотив на Креме, поспешно переправилась на левый берег Дуная.

Явно было негодование австрийских генералов и столько же неосновательно, ибо невозможно было сомневаться, что французы прежде нас будут в Вене. Давно приметно было, что австрийские генералы столько же действовали [41] нечистосердечно, сколько солдаты их дрались боязливо, и уже случилось, что генерал Ностиц с венгерскими гусарскими полками, содержавший передовые посты в арриергарде князя Багратиона, по ложному извещению французского генерала о заключенном будто бы перемирии, не предуведомил войск наших, снял посты и удалился с своими полками. Князь Багратион был в затруднении, но генерал-майор Уланиус, находившийся не в дальнем расстоянии с частью войск от арриергарда, скоро то приметил, и действуя искусно, вышел с небольшою потерею и с арриергардом соединился.

По отступлении армии к Кремсу, арриергард генерала Милорадовича остался при самом разделении дорог, дабы сколько возможно продлить неведение неприятеля о направлении нашей армии. Его усилили конницею, и князю Багратиону приказано находиться в самом ближайшем расстоянии. Передовые посты наши из венгерских гусар довольно далеко впереди занимали между лесами выгодное расположение, и неприятель не мог видеть ни малочисленности нашей, ни занимаемого нами места. С передовых постов дано знать, что прислан парламентер, объявляющий желание французского авангарда переговорить о деле с генералом Милорадовичем. Приехавши на место, г [енерал] Милорадович не застал уже французского генерала, который, долго дожидавшись, отправился в свой лагерь, оставив капитана с данным от него поручением. После довольно несвязного разговора и множества неуместных приветствий, на которые французский капитан отвечал предложением свести наши передовые посты, присоединяя обещание, что они в продолжение дня со стороны своей ничего не предпримут. Отвратительная наружность негоциятора{*32} определяла меру заслуживаемого им доверия. Милорадович, исполненный мечтаний о рыцарских блаженных временах, когда на каждом перекрестке первый встретившийся выставлял себя за образец чести и добродетели, где между неизвестными заключались вечные узы дружбы и малейшее сомнение в верности было преступлением, Милорадович не дерзнул оскорбить рыцаря недоверием к словам его, и, как должно, не спросив его о имени, приказал снять посты.

Я был свидетелем сего свидания и подозревал, что нам выгоднее бы было иметь дело вместо Наполеона с Франциском Г{*33}.

Только что стали мы приближаться к своему лагерю, как получили известие, что когда оставили места свои [42] войска, составлявшие передовую стражу, и начали собираться, неприятель напал на них в больших силах, преследует их не в дальнем уже расстоянии, и что вслед идет немалое число войск.

Вскоре появился неприятель и занял все окрестные возвышения, так что в виду его отступление делалось весьма опасным. Не знаю, кто умел склонить Милорадовича отменить приказание послать помощь отступающим гусарам, ибо иначе произошло бы дело, и по неудобству местоположения для нас, без сомнения, невыгодное. Итак, не выходя из лагеря, устроились мы в боевой порядок и приуготовились к отражению. Неприятель двинул сильную пехоту на правый наш фланг, ослабевший положением, и заставил нас обратить в ту сторону и силы наши и внимание, а в то самое время против левого крыла большим отрядом кавалерии произвел обозрение в тылу нашем, где не могло укрыться от него, что кроме войск князя Багратиона не имели мы другого подкрепления. По счастию нашему неприятель не мог прежде вечера кончить обозрение, по той причине, что кавалерия его принуждена была сделать большой обход вокруг леса, мимо коего кратчайший путь лежал под выстрелами наших батарей. Итак, наставший вечер не допустил ничего предпринять решительного, и Милорадович избавился наказания за непростительную ошибку, которую надобно было поправлять потерею многих голов. Неприятель не застал бы головы у Милорадовича, ибо, не взирая на бесстрашие, она была в величайшем замешательстве. В полночь, разложив весьма большие огни, мы беспрепятственно отступили, и я признаюсь, что не менее рад был многих; не знаю, воспользуется ли рыцарь благосклонного счастия вразумительных уроков.

Проведши всю ночь не останавливаясь, на другой день в десять часов утра арриергард переправился за Дунай; на правом берегу оставались одни кавалерийские посты. Неприятель прибыл гораздо после полудня, и мы, отозвав последние войска, сожгли прекраснейший на Дунае мост.

Положив Дунай между собою и неприятелем, главнокомандующий в первый раз мог допустить надежду соединиться с войсками, идущими из России; ничего не знал о переходе маршала Мортье в городе Линце, и если бы не были они осмотрены в окрестностях монастыря Мёлк, мог он для сбережения солдат худою погодою и трудным отступлением изнуренных употребить [43] обыкновенную скорость движения, и тогда французы успели бы овладеть мостом при Кремсе.

Главнокомандующий, превозмогши трудности и спасши войско от гибели, приобрел полную его доверенность. Начальники не были довольны его строгостью, но увидели необходимость оной и утвердились в уважении к нему. Мне случалось видеть, как давал он наставления генералам, сколько вначале был снисходительным и сколько нетерпеливо сносил, когда его не так понимали. Один раз сказал он им: «Вижу, господа, что я говорю вам на арабском языке». И точно, можно было заметить, что некоторые, вопреки всем его усилиям, постоянно сохраняли способность не разуметь его. В особенном внимании его были генерал-лейтенант Дохтуров и генерал-майоры князь Багратион и Милорадович. Последние два доселе были одни действующие и наиболее переносили трудов; словом, на них возлежало охранение армии.

На другой день по прибытии в Креме заняли мы арриергардом предместье Штейн. Маршал Мортье, занявши виноградники, простирающиеся на крутизне гор над самым городом, с частью войск приблизился к самым воротам оного, и началась весьма горячая перестрелка.

Главнокомандующий предполагал дать войскам отдохновение, и нужно было исправить одежду и обувь солдат, поврежденные беспрерывными дождями в продолжение целого месяца, и для того нельзя было терпеть неприятеля в столько близком расстоянии.

Генерал Милорадович получил повеление атаковать его, и только его неустрашимость и предприимчивость могли восторжествовать. Полки наши должны были штурмовать крутые горы, где неприятель, совершенно скрытый за каменными стенами{7}, одна за другою в несколько рядов устроенными, защищался упорно. Встречая на каждом шагу ужасные препятствия, войска наши, не раз опрокинутые, обращались с потерею, и артиллерия, не имея удобного места для устроения батарей, долго не могла им содействовать. Наконец удалось оттеснить неприятеля от одного пункта и овладеть частью его лагеря; тогда орудия введены были в [44] действие, чем приобретено было равновесие в бою, но неприятель, имея верное отступление за ближайшими стенами, возобновлял упорное сопротивление, и мы не иначе, как большими пожертвованиями, достигали малейших выгод. Урон наш был очевиден, и в особенности в офицерах несоразмерный{8}.

Главнокомандующий вознамерился обойти неприятеля, однако же нельзя было сделать дорогою, лежащею по берегу Дуная, ибо она была под выстрелами неприятеля, а потому надлежало проходить горами, дабы попасть на левое крыло. Австрийский генерал-квартирмейстер Шмидт, после долговременной отставки, незадолго перед тем призванный императором на службу, человек отличных дарований, предложил намерение главнокомандующего привести в исполнение. Будучи уроженцем Кремса, он знал хорошо окрестности и взялся сам провести колонну войск, которая поручена была в команду генерала Дохтурова. Скрытым путем сблизились войска наши с неприятелем, и он не прежде мог их приметить, как уже левое его крыло охватили и простирались в тыл. Движение сие наклонило победу на нашу сторону. Неприятель сделал слабое сопротивление, не в состоянии будучи отвратить вселившегося беспорядка, и войска его от всех занимаемых им мест бросились в совершенное бегство. В руки наши достались генерал Грен д'Орж, пять орудий артиллерии, знамена и более сорока штаб — и обер-офицеров.

Маршал Мортье с малым числом людей спасся в горы. Некоторая часть искала на лодках спуститься вниз по Дунаю, но истреблена была расположенными по берегу батареями, или, будучи течением принесена к сваям сожженного нами моста, испросила пощаду. К числу весьма значительного урона с нашей стороны надобно с горестию прибавить потерю генерал-квартирмейстера Шмидта, который убит одним из первых выстрелом из неприятельской батареи. Артиллерия по неудобству местоположения мало была в употреблении, и потому во все время сражения находился я при генерале Милорадовиче и могу судить, что оно в своем роде одно из жесточайших, и войска наши оказали возможную степень мужества.

Решительное окончание дела произведено искусным [45] направлением войск, в команде генерала Дохтурова бывших, но генералу Милорадовичу по справедливости принадлежит большое участие в успехе, ибо до того сбил он неприятеля со всех высот, ближайших к городу, не взирая на твердость его позиции.

Здесь генерал Дохтуров положил основание военной своей репутации; но не могу однако умолчать о случившемся с ним странном происшествии, которое, не знаю почему, не обратило на себя внимания. Когда обошел он неприятеля и уже уверен был в успехе, имея со стороны своей выгоды внезапного нападения, он так распорядил войска, что потерял почти весь баталион Вятского мушкетерского полка и одно знамя.

От взятых в плен узнали мы, что маршал Мортье имел с собою от семи до восьми тысяч человек и что по причине быстрого движения от Линца оставил он по дороге больными и усталыми до четырех тысяч. Количество войск, ему порученное, доказывает, что назначение его состояло в том, чтобы истребить мост на Дунае и может быть препятствовать, если бы вознамерились мы переправиться на судах, но всеконечно не искать сражения, когда уже перешли мы и все силы наши в совокупности. Что же заключить должно о действии господина маршала?

Пребывание наше и отдохновение в Кремсе не должно было продлиться, ибо вскоре после сражения получено известие, что неприятель овладел Веною без сопротивления. Малое число бывших там войск перешли на левый берег Дуная, но мост не истреблен по немецкой расчетливости, хотя возбранить перехода нельзя было иначе. Редкий из немецких генералов не примет перемирия, и потому не отказано предложенное французами. В продолжение оного маршал Ланн{*34} обманул стоящий на мосту австрийский пикет, и колонна французских войск бегом захватила мост.

Императорская фамилия заблаговременно удалилась в Венгрию{*35}, но французы в потере сей искали утешиться взятою в городе ужасною контрибуциею, приобретением богатейшего арсенала, изобильнейшими запасами продовольствия и многими другими для войск потребностями.

По овладении мостом на Дунае неприятель имел свободную дорогу на Брюнн и возможность предупредить нас в следовании от Кремса, буде бы главнокомандующий промедлил там несколько дней. И потому, [46] оставивши часть войск в Вене, неприятель со всеми силами пошел поспешно на наши сообщения.

Еще раз необходимо было для спасения единственное средство — необыкновенная скорость. Но в сем случае нельзя было надеяться на отступление, ибо до Брюнна не было уже мостовой (chaussée), но дорога чрезвычайно грязная и во многих местах топкая, которою мы проходили прежде{9}.

Испытали ужасные трудности тогда, как не было неприятеля, который бы беспокоил. Предстояла глубокая осень, переходы тяжелые, и почти нельзя было сомневаться, что мы потеряем большую часть артиллерии и тягостей. Надлежало поспешить перейти тот пункт, где соединяется дорога, из Вены идущая, и главнокомандующий дал повеление войскам выступить.

Арриергард поручен был князю Багратиону. Обессиленная последним сражением отдельная бригада генерала Милорадовича назначена ему в подкрепление.

Мы отступили из Кремса. Не имея средств увести раненых, мы оставили их, и один из офицеров с письмом ожидал неприятельского начальника, великодушию которого они поручались.

За несколько часов до выхода нашего сделался сильный мороз, и дорога, к счастию нашему, была как наилучшая мостовая.

Неприятель, имея в готовности множество судов, перешел Дунай в короткое время, и арриергард наш был еще в малом от города расстоянии, как уже появился он для преследования. В тот же день возвратился офицер, оставленный с письмом в Кремсе, и дал знать, что уже при нем расположилась в городе неприятельская главная квартира и вступило в оный большое число войск.

Главнокомандующий уведомился, что генерал-лейтенант Шепелев, идущий из России с колонною войск, скоро к нему присоединится, и как при ней не было конницы, то послан в подкрепление кирасирский ее величества полк и вместе с ним моя артиллерийская рота, которые, сделав большой переход, с колонною соединились, и разъезды наши открыли неподалеку отряд неприятельской кавалерии от войск, следовавших из Вены. [47]

Главнокомандующий ускорил отступление и перешел местечко Ецельсдорф, при коем расположился генерал Милорадович. Итак, мы со стороны Вены не опасались уже быть отрезанными.

Дабы избежать сражения всеми силами и по превосходству неприятеля не подвергнуться без всякого сомнения поражению, главнокомандующий решился противопоставить неприятелю арриергард князя Багратиона, и он оставлен близ города Коллабрюнна.

Между тем силы неприятеля очевидно умножались прибывающими от Кремса войсками, и Наполеон командовал сам авангардом. В лагере его находился для переговоров генерал-адъютант барон Винценгероде, и в тот же день заключено перемирие до четырех часов пополудни. Наполеон не прежде согласился на оное, как войска собрались уже в большом количестве, и не хотел продолжать более, чтобы в тот же день иметь время истребить наш арриергард. С основательностию предположить возможно, что в расчет его входило то, что войска, идущие от Вены, успеют атаковать на пути нашу армию, и остановя ее, ему дадут время приспеть со всеми силами, которых князь Багратион не в состоянии был удержать в самое короткое время.

Пользуясь перемирием, князь Багратион хотел отойти назад, дабы не быть слишком удаленным, а паче отрезанным от армии, и уже некоторые части войск его приведены были в движение. Но он должен был возвратить их, ибо неприятель настоял, что должны находиться в том самом положении, в котором застало их перемирие, или в противном случае они немедленно пойдут вперед. Нельзя было отказать требованию, хотя явною была грозящая опасность.

В четыре часа пополудни выстрелом из пушки неприятель дал знать о прекращении перемирия, и двинулись отовсюду неприятельские колонны.

Невозможно было ни минуты терять времени, и князь Багратион приказал начать отступление.

Правое крыло арриергарда расположено было по хребту небольших возвышений, на которых стоял 6-й егерский полк, простираясь по всей широте оных. Начальнику сего крыла генерал-майору Уланиусу подчинена была конница, состоящая из Павлоградского гусарского, Черниговского драгунского полков и небольшого количества казаков. Центр и левое крыло устроены были в долине, и сей последний составляла бригада [48] генерал-майора Селихова из Подольского и Азовского мушкетерских полков с одною ротою легкой артиллерии. Князь Багратион находился в центре с Киевским и Малороссийским гренадерскими полками, при коих соединена была вся артиллерия. В трех верстах позади арриергарда простирался глубокий ров, чрез который трудна была переправа. Кавалерии приказано немедленно перейти за овраг, дабы прочих войск не остановить в отступлении. Генерал-майор Уланиус, отходя вслед за кавалерию, удерживал под выстрелами долину и по хребту достиг до оврага почти без всякой потери. На равной с ним высоте отходили гренадерские полки, вспомоществуемые артиллериею, которой часть отправлена прежде к переправе. Стрелки от оных были в действии. На левом крыле происходило величайшее замешательство. Генерал-майор Селихов имел неосторожность распустить людей за дровами и за водою и терял время в ожидании их. Они большею частию достались в плен, и полки, отсутствием их ослабленные, окружены были большими силами. Храбрые полки, отчаянно защищаясь, продлили сражение до глубокой ночи, но большая часть людей побита, взяты знамена и восемь пушек. Пользуясь темнотою, спаслись малые только остатки полков и четыре орудия. Причиною столь чувствительной потери было невежество в ремесле своем генерал-майора Селихова. Он и того не разумел, что он мог спасти войска, если бы решился оставить людей, посланных в лес и за водою, которые легко весьма могли уйти, не будучи даже обременены ружьями. Неприятель, окружив левый фланг, хотел отрезать гренадерские полки от переправы, и если бы не мог в том успеть, то по крайней мере произвел бы в них большой беспорядок; но Киевского гренадерского полка командир 2-го баталиона майор Экономов, занявши селение, которое прикрывало переправу, встретил сильным ружейным огнем неприятеля, который, не полагая в нем войск наших, искал овладеть им. Сие действие майора Экономова (по собственному его соображению), уничтожив предприятие неприятеля, было причиною, что не только гренадерские полки прошли без потери, но даже могли спастись и самые остатки левого фланга. Итак, сверх чаяния дело кончилось гораздо счастливее, нежели можно было ожидать, и князь Багратион прославился. Под начальством его было менее семи тысяч человек, неприятель имел в действии более двадцати [49] тысяч, и Наполеон сам ими командовал. Конечно, не упущение со стороны Наполеона, не недостаток средств воспрепятствовали воспользоваться полною победою. Одна скорость движения спасла арриергард наш.

В продолжение ночи арриергард прошел известное соединение дорог при Ецельсдорфе, и оставя далеко назади неприятеля, находился вне всякой опасности.

Армия, будучи в далеком расстоянии от войск, преследовавших из Кремса и даже тех, которые могли приспеть со стороны Вены, избежала сражения, которого выдержать не была в состоянии и на которое решиться тем более было бы неблагоразумно, что армия генерала графа Буксгевдена, шедшая на помощь, уже близко находилась.

На место арриергарда поступила бригада генерала Милорадовича, и хотя неприятель вскоре догнал оную, но кроме перестрелок, не имевших никаких последствий, ничего важного не произошло.

Между тем главнокомандующий прошел город Брюнн и соединился с армиею графа Буксгевдена. Часть войск от оной пришла сменить нас в арриергарде, когда прибыли мы к местечку Вишау. Государь вместе с австрийским императором находились в крепости Ольмюц. Великий князь Константин Павлович вскоре должен был присоединиться с российскою гвардиею.

Таким образом, в происшедших с неприятелем делах, во все время отступления от Браунау и до Брюнна, генерал Кутузов, против многочисленных сил приобретши успехи и при Ламбахе и Амштеттене и совершенную победу при Кремсе, довел войска, если несколько и утомленные быстротою движения, но с наилучшим духом и ничего не потерявши, кроме одной пушки при Ламбахе. Сия ретирада по справедливости поставляется в числе знаменитых военных событий нынешнего времени.

Между соединившимися армиями приметна была чрезвычайная разность. Пришедшая из России была совершенно сбережена и в наилучшем устройстве. Наша, напротив, потерпела от продолжительных трудов, изнемогла от недостатка продовольствия, от ненастного времени, глубокой осени. Одежда войск истреблена была на бивуаках, обуви почти вовсе не было. Самые чиновники были в различных и даже смешных нарядах.

Государь выехал навстречу армии и, судя по приветствиям, [50] которыми удостоил многих, казалось доволен был службою храбрых и верных войск его. Между прочими изъявлял и мне за службу благоволение. Приказал дать армии отдохновение.

Армии, по соединении, расположились у самой крепости Ольмюц, под покровительством коей занят выгодный лагерь и во многих местах оного устроены были укрепления.

Продовольствие отпускаемо было правильным образом. На пополнение в войсках недостатков приняты деятельные меры, и мы в продолжение одной недели приметно пришли в лучшее состояние.

Главная квартира обоих императоров была в крепости.

Составился новый авангард под командою генерала князя Багратиона и расположился против местечка Вишау.

В Вишау вступил неприятельский авангард, но далее не предпринимал.

В Ольмюце нашел я инспектора всей артиллерии графа Аракчеева, в том же могуществе при государе, с тем же ко мне неблагорасположением, не взирая на лестное свидетельство главнокомандующего на счет мой. Едва имел я к нему доступ и никогда ни малейшего ободрения, тогда как многим другим оказывал он сильное свое покровительство. Тут по сравнению выгод, приобретенных другими, почувствовал я, как невыгодно не нравиться сильному начальнику, который и то считает за благодеяние, что, утесняя невинно, не погубляет!

В продолжение пребывания армии в Ольмюце около Вишау происходили небольшие перестрелки. Князь Багратион, заметив, что неприятель мало имеет в городе пехоты, но более кавалерии, приказал шефу Мариупольского гусарского полка генерал-майору графу Витгенштейну{*36} расположиться при выездах из оного, так чтоб неприятель не мог уйти, а пехоте приказал атаковать город. Кавалерия неприятельская вырвалась с малою весьма потерею, и граф Витгенштейн не успел ничего сделать. Оставленную его пехоту, с небольшим сто человек, взял в плен находившийся в авангарде генерал-адъютант князь Долгорукий (Петр Петрович){*37}. Дело представлено было гораздо в важнейшем виде, и князь Багратион, как ловкий человек, приписал успех князю Долгорукому, который, пользуясь [51] большою доверенностию государя, мог быть ему надобным. Неприятель отошел к Брюнну, где, как известно было, находились главные его силы. В главной нашей квартире восхищены были победою и готовились к приобретению новых.

Армия наша получила повеление выступить вперед. Генерал Кутузов был противного мнения, и рассуждения на сей предмет были различные. Многие предполагали, что неприятель отступает с намерением отвлечь войска от выгодной позиции при Ольмюце, где он не смел атаковать их, и что потому должно остаться на месте и дать время генерал-лейтенанту Эссену 1-му{*38} присоединиться с корпусом, идущим из Шлезии. Думали некоторые, что если бы неприятель решился атаковать нас в позиции, то невзирая на выгоды оной, отступить, дабы армия эрцгерцога Карла, поспешно приближающаяся к Вене, могла стать в тылу неприятеля, если бы он дерзнул нас преследовать. Вероятно Наполеон не поставил бы себя в сие опасное положение, и потому оставалось ему или тотчас отступить, или, наблюдая за нами частию войск, со всеми силами обратиться на эрцгерцога Карла. Должно предполагать, что Наполеон скорее избрал бы сие последнее средство, ибо отступить не мог он иначе, как тою же дорогою, которую мы проходили через страну, совершенно опустошенную, где армию его встретил бы голод неотвратимый. Одержав победу над эрцгерцогом Карлом, не мог Наполеон сомневаться, что отклонит императора австрийского от союза с нами, а мы одни не решимся противостать ему. Не мог Наполеон предпочесть средство отступления, ибо вместе с ним лишился бы он важных выгод, приобретенных победою при Ульме, которая власти его покорила большое пространство земли, самую столицу, заставила австрийцев оставить Италию и даже очистить Тироль. Наполеон, обратясь на эрцгерцога Карла, не мог составить против нас таких сил, которые бы в состоянии были нас удерживать, и потому думали некоторые, что, прогоняя их, надлежало идти по следам Наполеона, дабы поставить его между двух армий, не в далеком расстоянии между собою находящихся. Было также мнение некоторых, что надлежало идти вперед не иначе, как приближаясь сколь возможно левым флангом армии к границам Венгрии, дабы войти в скорейшее сообщение с эрцгерцогом Карлом и получить помощь от венгров, народа воинственного, [52] между которыми французы имели людей, себе приверженных. В сем случае, если бы Наполеон обратился на нашу армию и нам невыгодно было принять сражение: Венгрия, гористая земля, имеющая твердые границы, представляла большие удобности к обороне, и тут всегда верный расчет в том, что Наполеон не мог терять время и не мог допускать никакого предприятия иначе, как скорого и решительного.

По малому значению, или лучше сказать, по совершенному назначению моему в армии, не мог я знать точных намерений начальства; но общая молва была, что государь не согласен с мнением генерала Кутузова и склонился на предложение австрийцев.

Армия наша двинулась вперед. Расположение движений поручено было австрийскому генерал-квартирмейстеру Вейнроту. Мы делали небольшие марши, но таким непонятным образом были они расположены, что редко оканчивали мы их скорее десяти или двенадцати часов, ибо все колонны непременно одна другую перерезывали и даже не по одному разу, и которая-нибудь напрасно теряла время в ожиданиях.

В продолжение трех дней виден был один слабый неприятельский отряд по дороге к городу Брюнну, где проходил наш авангард, но, не делая упорного сопротивления, он уступал место.

Я с конноартиллерийскою ротою находился при кавалерийской дивизии генерал-адъютанта Уварова{*39}, которая пред некоторою частью армии составляла передовое войско. На четвертый день, около вечера, встретились мы с неприятельскою кавалерию в малых силах; перестрелка была незначащая, и кавалерия прогнана.

Темнота ночи остановила нас на вершине одного возвышения, в хорошем местоположении. Недалеко позади стала в бивуаках вся армия. Впереди нас изредка видны были неприятельские огни, которые, казалось, означали цепь передовой стражи. В армии был слух, и почти все верили, что неприятель уходит. Около полуночи у подошвы возвышения, на котором стояла наша дивизия, в одно мгновение загорелись огни, охватившие большое пространство. Мы увидели обширные бивуаки и движение великого числа людей, что наиболее утвердило многих во мнении, что неприятель не ищет даже скрывать своего отступления. Напротив того, некоторым казалось сие подозрительным. Мы узнали [53] вскоре, что огни означали торжество в честь Наполеона, и зажжены в его присутствии.

Генерал-адъютант Уваров позван был в главную квартиру, откуда возвратился в скором времени. Немедля за ним прислан офицер с диспозициею на нескольких листах, наполненною трудными названиями селений, озер, рек, долин и возвышений и так запутанною, что ни помнить, ни понимать не было никакой возможности. Списать не было позволено, ибо надобно было успеть прочитать многим из начальников и весьма мало было экземпляров. Я признаюсь, что, выслушав оную, столько же мало получил о ней понятия, как бы и совсем не подозревал о ее существовании; одно то ясно было, что назавтра атакуем мы неприятеля.

Еще до рассвета выступила армия, опасаясь по-видимому, чтобы неприятель не успел уйти далеко. Войска на марше должны были войти в места, по диспозиции для них назначенные, и потому начали колонны встречаться между собою и проходить одна сквозь другую, отчего произошел беспорядок, который ночное время более умножало. Войска разорвались, смешались, и конечно не в темноте удобно им было отыскивать места свои. Колонны пехоты, состоящие из большого числа полков, не имели при себе ни человека конницы, так что нечем было открыть, что происходит впереди, или узнать, что делают и где находятся ближайшие войска, назначенные к содействию. Генерал Милорадович на моих глазах выпросил по знакомству у одного шефа полка двадцать гусар для необходимых посылок. К сему прибавить надобно, что ни одна из колонн не имела впереди себя авангарда. Общий авангард всей армии находился весьма мало впереди и на самой конечности правого фланга, так что собою не закрывал он ни одной колонны, и армия в движении своем совершенно была открыта. Дивизия генерал-адъютанта Уварова отведена была довольно далеко назад, чтобы потом перейти ближе к правому флангу, где вся почти кавалерия соединена была особенно.

Таким образом колонны подвигались вперед в полной безопасности и между ними допущены были большие пространства в том предположении, что, приближаясь к неприятелю, войдут они в надлежащее боевое устроение.

С началом дня, когда полагали мы себя в довольном расстоянии от неприятеля и думали поправить нарушенный [54] темнотою ночи порядок, мы увидели всю французскую армию в боевом порядке, и между нами не было двух верст расстояния.

Из всего заключить можно, сколько достоверные имели мы известия об отступлении неприятеля и в чем обязаны премудро начертанной австрийской диспозиции, которая более похожа была на топографическое описание Брюннского округа, нежели на начертание порядка, приуготовляющего целую армию к бою.

Совершенная готовность неприятеля доказывает, что он предуведомлен был о нашем предприятии, ибо не предпочитал за нужное открывать следования нашего, и даже до самой занимаемой им позиции не было ни одного пикета. Войска его оставались в бездействии, удивленные странным явлением, ибо трудно предположить, чтобы могла армия в присутствии неприятеля, устроенного в боевой порядок, совершать подобное движение, не имея какого-нибудь хитрого замысла. К тому же неровности местоположения скрывали силы наши. Когда же перешли мы болотистый и топкий ручей, и многие из колонн вдались в селения, лежащие между озер по низменной долине, простирающейся до подошвы занимаемых неприятелем возвышенностей, когда обнаружились все наши силы и несоразмерные между колонн промежутки, — открылся ужасный с батарей огонь, и неприятель двинулся к нам навстречу, сохраняя всегда выгоду возвышенного положения. Некоторые из колонн наших в следовании их были атакованы во фланг и не имели времени развернуться. Другие хотя и устроили полки свои, но лишены будучи содействия и помощи других войск, или даже окруженные, не могли удержаться против превосходных сил, и в самое короткое время многие части армии нашей приведены были в ужаснейшее замешательство. Самые начала действий, собственно по предположению, что неприятель в отдалении, и войска успеют соединиться, не согласовались с диспозициею, а потому и перемены необходимо не соответствовали предначертанной цели.

Действия сделались частными, связи между войск [ами] не существовало, и сблизиться не имели они возможности. Пространства между ними столько были велики, что гвардейский корпус под начальством его высочества цесаревича, назначенный составлять резерв, должен был при самом начале сражения вступить в первую линию и по необходимости столько занять [55] места, что не мог он отделить ничего на составление второй линии. Левый фланг под командою генерала графа Буксгевдена, занимая ту самую высоту, где прежде находилась дивизия генерал-адъютанта Уварова, удерживался довольно долго и отступил с меньшею потерею людей; но батарейные 24 орудия, бывшие в долине, и часть пехоты у прикрытия их достались во власть неприятеля. Изломавшийся под передним орудием мост остановил прочие в следовании. Колонна, находившаяся в центре генерала Милорадовича, по долгом сопротивлении рассеяна; генерал-лейтенанта Пршибышевского, неосторожно проходя селение, окружена и, потерпев весьма большой урон, чрезвычайно много потеряла пленными, в числе коих попался и сам начальствующий колонною; генерал-лейтенанта графа Ланжерона{*40}, по неудобству места, недолго сопротивляясь, также много потеряла. Полки лейб-гвардии сделали несколько неудачных атак, но в них не было связи, и люди, не обыкшие к войне, увлечены будучи храбростию и бесполезно истощив усилия, понесли большой урон. С отличною неустрашимостью действовали полки кавалергардский и конной гвардии, и часть сего последнего, врубившись в конницу, взяла одного орла, но общий испытав жребий, была опрокинута с потерею. Неприятель, одержав сии успехи, умножил войска свои против авангарда князя Багратиона, расположенного на конечности правого фланга, и против кавалерийских дивизий генерал-лейтенанта Эссена 2-го и генерал-адъютанта Уварова, которые до того сохранили места свои единственно по той причине, что неприятель не обратил внимание в другую сторону, а их истребление определил впоследствии. Вся сия кавалерия состояла в команде австрийского генерала князя Лихтенштейна. Многие из полков врубались в неприятельские войска, но должны были уступать превосходным силам. При самом начале сражения генерал-майор барон Меллер-Закомельский{*41} с уланским полком его высочества цесаревича сделал блистательную атаку, опрокинул противостоящую кавалерию, рассеял часть ближайшей пехоты, но тяжелая рана, пресекшая его успехи, оставила его во власти неприятеля у самых пушек, которым угрожала его храбрость, и полк рассеянный обратился. В кавалерии нашей, точно как и в других войсках, действия по большой части были частные, без всякого взаимного вспомоществования. [56]

И так с одного крыла до другого войска наши по очереди, одни после других, были расстроены, опрокинуты и преследуемы. Потеря наша наиболее умножилась, когда войска стеснились у канала чрезвычайно топкого, на котором мало было мостов, а иначе, как по мосту, перейти чрез оный было невозможно. Здесь бегущая конница наша бросилась вброд и потопила много людей и лошадей, а я, оставленный полками, при коих я находился, остановил свою батарею, предполагая своим действием оной удержать преследующую нас конницу. Первые орудия, которые я мог освободить от подавляющей их собственной кавалерии, сделав несколько выстрелов, были взяты, люди переколоты, и я достался в плен. Дивизия генерал-адъютанта Уварова, столпившись у моста, имела время осмотреться, что она бежала от малого числа неприятеля и что главные его силы остановились на возвышении, не спускаясь в долину. Прогнавшие нас были обращены в бегство и истреблены, и мне чрез самое короткое время возвращена свобода, когда я уже был близко от французской линии{10}. Присоединясь к остаткам истребленной моей роты, нашел я дивизию в величайшем беспорядке у подошвы холма, на коем находился государь. Холм занят был лейб-гренадерским полком и одной ротою гвардейской артиллерии, которые участвовали в сражении и потому сохранили устройство. При государе почти никого не было из приближенных, на лице его изображалась величайшая горесть, глаза были наполнены слезами. Здесь можно было видеть части почти всей армии, и если премудрая диспозиция нас разделила, то бегство соединило многих. На месте сражения оставили мы более шестидесяти орудий, и армия отступила. Войска князя Багратиона потерпели урон несравненно менее прочих; часть пехоты его приведена была в замешательство неприятельскою конницею, но она, не будучи поддержана в своих успехах, дорого заплатила за свою дерзость, не менее однако же потеряно несколько пушек. Из сих войск составлен арриергард в команде князя Багратиона. На прямейшей дороге [57] к городку Аустерлицу, чрез который должны были проходить наши войска, учрежден большой пост, который поручен мне в команду, вероятно потому, что никто не желал принять сего неприятного назначения{11}.

По счастию нашему время клонилось к вечеру, и неприятель далее болотистого канала нас не преследовал.

Я с отрядом своим обязан спасением тому презрению, которое имел неприятель к малым моим силам, ибо в совершеннейшей победе не мог он желать прибавить несколько сотен пленных. Но когда нужен был ему водопой, он довольствовался тем, что отогнал передовую мою стражу от канала. Я должен был выслушивать музыку, песни и радостные крики в неприятельском лагере. Нас дразнили русским криком «ура!». Пред полуночью я получил приказание отойти, что должно было последовать гораздо прежде, но посланный офицер ко мне не доехал. В городке Аустерлице, давшем имя незабвенному сражению{*42}, нашел я арриергард князя Багратиона, который не хотел верить, чтобы могли держать одного меня в шести верстах впереди, и не восхитился сим распоряжением генерал-адъютанта Уварова. Прошедши далее четыре версты, прибыл я к армии, но еще не все в оной части собраны были и о некоторых не было даже известия; беспорядок дошел до того, что в армии, казалось, полков не бывало: видны были разные толпы. Государь не знал, где был главнокомандующий генерал Кутузов, а сей беспокоился насчет государя. Я должен был явиться к генерал-адъютанту Уварову, и сей был в восхищении, что украшенным донесением мог придать важность отряду его собственного изобретения. Не дожидаясь присоединения оторвавшихся частей, армия в продолжение ночи пошла далее. На рассвете стали собираться разбросанные войска, и около десяти часов утра появилась неприятельская кавалерия, наблюдавшая за нашим отступлением. [58] В сей день, по причине совершенного изнурения лошадей, оставили мы на дороге не менее орудий, как и на месте сражения.

Вскоре узнали мы, что австрийский император заключил перемирие с Наполеоном, обязавшись немедленно приступить к переговорам о мире, и мы уже не могли ожидать вспомоществования австрийцев.

Армия наша прибыла в местечко Голич, на границе Венгрии, чрез которую предлежал нам путь. Отовсюду окружены мы были французскими отрядами конницы, и арриергард наш находился уже в самом близком расстоянии от армии, дабы не подвергнуться опасности быть отрезанным.

В перемирии, заключенном с австрийским императором, упомянуто было, что русские беспрепятственно отступают в свои пределы, но время и направление были назначены, что у французов называется à jornées d'étapes{12}.

Кажется, в сем снисходительном позволении не имели мы нужды, ибо неприятель не смел следовать за нами в такую страну, какова Венгрия, и в позднее время осени. Не мог также быть уверенным, чтобы Австрия, имея в готовности армию эрцгерцога Карла и войска эрцгерцога Фердинанда, расположенные в Знайме, не усмотрела выгоды прервать перемирие, что Наполеона поставило бы в самое затруднительное положение.

Итак, армия наша трудными путями, в худое время, самою беднейшею частию Венгрии, прошла чрез города Кашау, Эпериес и, переправясь чрез Карпатские горы близ Бартфельда, спустилась в Галицию, неподалеку от местечка Дукли.

Повсюду в Венгрии армия наша принята была самым дружественнейшим образом, и ни в чем не отказано к успокоению утомленных войск.

Главнокомандующий встречаем был дворянством с изъявлением совершенного уважения.

Были даны два праздника и, к удивлению, находились многие, которые могли желать забав и увеселений [59] после постыднейшего сражения и тогда, как неприятель должен был найти поражение и гибель.

Венгры, смотря на войска наши, удивлялись, как могли французы преодолеть их; видна была досада их; но они не уничтожили нас чувством сожаления. Не могли они предположить другой причины нашей неудачи, как измену австрийских генералов, и одна таковая мысль доказывает, какое они имеют к нам доверие! Не подозревая, что мне знаком латинский язык, они изъяснялись насчет сих последних с большим чистосердечием, и не о многих слышал я похвалы.

В день сражения при Аустерлице корпус генерал-лейтенанта Эссена находился в расстоянии небольшого перехода, и он, отступив другою дорогою, соединился с нами в Галиции. Туда же благополучно прибыла батарейная артиллерия, которая для удобнейшего следования отправлена была на крепость Ольмюц.

Государь не находился при армии и из Голича отправился в Россию.

Я не описал Аустерлицкого сражения с большою подробностию, ибо сопровождали его обстоятельства столько странные, что я не умел дать ни малейшей связи происшествиям. Случалось мне слышать рассуждения о сем сражении многих достойных офицеров, но ни один из них не имел ясного о нем понятия, и только согласовались в том, что никогда не были свидетелями подобного события. Нет сомнения, что впоследствии составятся описания, но трудно будет дать им полную доверенность, и скорее могут быть с точностию определены частные действия, нежели соотношения их между собою и согласование действий со временем. О сражении Аустерлицком можно сказать, что каждой части войск предоставлено было действовать отдельно, с условием при том ни себе не ожидать, ни другим не давать вспомоществования, и для лучшего успеха полезно было бы даже забыть, что на том же самом поле и в то же самое время были еще и другие русские войска.

Так разделенных нас и лишенных взаимного вспоможения представила судьба пред лицо неприятеля, и он, трепещущий именем русского, осмелился быть победителем.

Не должен россиянин простить поражения при Аустерлице, и сердце каждого да исполнится желанием отмщения! [60]

24

* * *
Non adeo has exosa manus Victoria fugit.

Virqilius {13}.

В половине генваря месяца армия наша, возвратясь в свои пределы, расположилась на квартирах в Волынской губернии. Главная квартира заняла местечко Дубно.

1806. Армия генерала от кавалерии Михельсона, проходившая чрез польские области, принадлежащие Пруссии, не видав неприятеля, также возвратилась в свои границы. Начальство над нею принял генерал от кавалерии Беннингсен.

До весны пробыли мы на Волыни, где, после трудов тяжелой кампании, отдохновение и покой, раскрыв таившиеся болезни, армию нашу уменьшили чрезвычайно, и мы, претерпев от стеснения неудобство и большой недостаток, расположились наконец на большом пространстве. Я с ротою моею отправлен в 3-ю дивизию генерал-лейтенанта барона фон дер Остен-Сакена{*43}, расположенную около местечка Шавель Виленской губернии.

В непродолжительном времени вышли за прошедшую войну награды. Многие весьма щедрые получили за одно сражение при Аустерлице; мне за дела во всю кампанию дан орден Св. Анны второй степени, ибо ничего нельзя было дать менее.

Напоследок, по отличному отзыву обо мне главнокомандующего и по ходатайству генерал-адъютанта Уварова, я произведен в полковники, обойдя одного старее меня в чине. По расположению ко мне начальства я должен был и то принять за величайшую награду, хотя в одном чине был я без малого девять лет.

По новому преобразованию артиллерии в бригады и по присоединении их к пехотным дивизиям я назначен командиром 7-й бригады в дивизии генерал-лейтенанта Дохтурова, расположенной в окрестностях Дубна на Волыни и принял вновь сформированную конную роту.

Деятельные меры, принятые к укомплектованию войск после сделанной потери в минувшую кампанию, подтвердили носящиеся слухи о приуготовлении к войне.

Наконец в помощь Пруссии назначена армия под начальством генерала барона Беннингсена. [61]

Война против французов в Пруссии. В состав сей армии поступили свежие войска, не бывшие в прошедшем походе, и она состояла из:

2-й дивизии генерал-майора графа Остермана-Толстого{*44}.

3-й генерал-лейтенанта барона фон дер Остен-Сакена.

4-й генерал-лейтенанта князя Голицына{*45}.

5-й генерал-майора Седморацкого.

Кавалерия непосредственно принадлежала дивизиям, но по обстоятельствам, отделяемая от оных, составлялась особыми частями. Несколько донских казачьих полков присоединены были к армии.

В начале октября армия переправилась за реку Неман в местечке Юрбурге и Олите.

Под начальство генерала графа Буксгевдена поручена другая армия, также из четырех дивизий состоящая; войска, их составившие, находились в сражении при Аустерлице и незадолго до похода пополнены были весьма большим количеством рекрут.

Армия сия в конце ноября вошла в пределы Пруссии чрез Брест-Литовский.

Генерал Беннингсен в то время находился уже на реке Нареве, и одною дивизиею занимал предместье города Варшавы, именуемое Прага. Отряд кавалерии находился на левом берегу Вислы в 12 часах расстояния.

Наполеон, лично предводительствуя сильною армиею, при городке Ауэрштедте совершенно разбил прусские войска. Сражение неудачнее было потерянного австрийцами при Ульме. Также потеряна была вся почти артиллерия, и в плену было необыкновенно большое число войск. Преследуемые остатки армии или рассеяны или принуждены сдаться. Лучшие крепости взяты и некоторые даже без сопротивления. Неприятель овладел Берлином, и король с малым числом войск, поспешно набранных, находился в Кенигсберге. Уничтоженною армиею предводительствовал принц Брауншвейгский{*46}, один из знаменитейших полководцев времени Фридриха Великого{*47}. Мгновенно пала слава войск, преодолевших страшный союз могущественнейших в Европе государей{*48}.

В прошедшем году Пруссия уклонилась от содействия нам{*49}, боясь, как будто, славу победить Наполеона затмить нашим участием.

Наполеон, продолжая успехи, послал особенный [62] корпус для покорения лежащих в Шлезии крепостей; сам, ускоряя движение, пошел с армиею к Варшаве, извещен будучи о приближении к ней войск наших.

Достиг слух о его движении, и обеим нашим армиям приказано соединиться.

В Белостоке сошлись армии, и начальствующие ими, не будучи приятелями прежде, встретились совершенно злодеями. Никогда не было согласия в предприятиях, всегдашняя нестройность в самых ничтожных распоряжениях, и в таком состоянии дел наших ожидали мы скорого прибытия неприятеля, ободренного победами.

Отряд кавалерии нашей, бывшей впереди, перешел обратно на правый берег Вислы.

Наполеон занял Варшаву и овладел в ней знатными магазинами, которых не приказано было истреблять в том предположении, что впоследствии могут быть нам полезными. Но командовавший в Праге генерал-майор Седморацкий должен был или взять их в пользу войск наших, или, если уже не доставало для того времени, по крайней мере сжечь их, дабы не воспользовался ими неприятель, но он не почитал себя вправе того сделать и умел ожидать особенного разрешения. Он также не истребил судов, чтобы не дать неприятелю способов к переправе и, опасаясь, чтобы не перешел он Вислы в границах австрийских, весьма близко лежащих к Варшаве, оставил предместье Прагу и отдалился на некоторое расстояние, довольствуясь одним наблюдением Вислы конными патрулями{14}. Другая наша дивизия, стоявшая с правой стороны, также посылала к Висле свои разъезды, но они не всегда исправно съезжались с первыми, и неприятель, имея в своем распоряжении суда и пользуясь местом, где Висла двумя неравными рукавами, обтекая обширный остров, закрывала его движения, построил мост и перешел на правый ее берег. Поздно с нашей стороны примечено было его намерение, и тогда только могли противостать ему некоторые силы, когда уже встречены были превосходнейшие. [63]

В сие время прибыл к командованию обеими армиями генерал-фельдмаршал граф Каменский{*51}. Опытный начальник при первом взгляде увидел, сколько опасно положение войск наших, рассыпанных на большом пространстве, тогда как неприятель имел свои силы в совокупности и уже владел правым берегом Вислы. Он приказал поспешнее собрать войска. Близость неприятеля не допускала сделать того иначе, как отступивши на некоторое расстояние.

Армия наша чрезвычайно нуждалась в продовольствии, и единственную пищу составлял картофель, который надобно было отыскивать вдалеке и терпеть для того отлучки большого числа людей. Нередко войска направляемы были не туда, где присутствия их требовали обстоятельства, но где надеяться можно было сыскать несколько лучшее продовольствие. Повсюду селения были пусты, глубокая осень и беспрерывные дожди разрушили дороги, и без пособия жителей не было средств делать подводы.

Армия наша начала сосредоточиваться, отступая, и сколько очевидно опасность ни заставляла ускорить соединение сил, не могли однако же некоторые части наших войск избежать неравной борьбы с неприятелем. Под местечками Чарновым и Сероцким генерал-майор граф Остерман-Толстой вытерпел горячее нападение, и со всею его неустрашимостию и храбростию его войск, при чувствительной потере, должен был лишиться нескольких пушек. При местечке Лопацине атакован был превосходными силами генерал-майор граф Пален (Петр Петрович){*52}. Он шел на сборное место дивизии и от оного находился не более одной мили с половиною. Столько небезопасны были сообщения между войск наших! Граф Пален имел к отступлению кратчайшую дорогу на местечко Голимин и ту выгоду, что лесистые места препятствовали неприятелю действовать многими силами, а сверх того в Голимине он мог найти войска. Но должно отдать справедливость благоразумной предусмотрительности его, что, не взирая на большие гораздо трудности, он взял направление на отряд генерал-майора Чаплица{*53}, расположенный у местечка Цеханова, который иначе был бы отрезан и впоследствии мог быть уничтожен. При сем отряде находился я с тремя ротами артиллерии и легко мог видеть, что направление его на Цеханов не приносило никакой пользы, но было следствием одного неблагоразумного [64] распоряжения графа Буксгевдена. Фельдмаршал, узнав о том и сделав строгое замечание за нелепое раздробление сил, приказал отряду немедленно возвратиться, но уже мы были на месте и утомленные грязною чрезвычайно дорогою не могли тотчас выступить обратно.

По счастию генерал граф Пален искусным сопротивлением продлил сражение и не прежде присоединился к отряду генерала Чаплица, как уже поздно вечером, и потому неприятель не мог воспрепятствовать нам соединиться с войсками при местечке Голимине.

Когда на другой день возвращались мы к оному, неприятель проходил по той прямой дороге, о которой сказал я выше, но мы одним часом времени его предупредили.

Прибыв в Голимин 14 числа декабря, нашли мы 7-ю дивизию генерал-лейтенанта Дохтурова, 5-ю генерал-лейтенанта Тучкова 1-го{*54} и часть 4-й дивизии генерал-лейтенанта князя Голицына из армии генерала Беннингсена.

Неприятель начал перестрелку. Войска его были в малых силах и по большей части состояли из кавалерии под начальством принца Мюрата{*55}. Ужасное превосходство было на его стороне, и если топкие места покоряли нас, не самому выгодному устроению войск, которые расположились по двум дорогам, почти под прямым углом сходящимся, то неприятель еще менее имел удобности, занимая средину, лесом и мелким кустарником покрытую. Против восьми его пушек имели мы до восьмидесяти орудий, вся 5-я дивизия нашлась излишнею по тесноте местоположения и составляла резерв, тогда как неприятель не имел других стрелков, кроме спешенных конных егерей. Совершенно от нас зависело уничтожить принца Мюрата, но мы довольствовались пустою перестрелкою, и Мюрат был атакующим. В течение непродолжительного времени пришла сильная неприятельская артиллерия, но число артиллерии его не увеличилось, ибо она по причине болотистых мест и дорог, в то время года непроходимых, не могла следовать равною с нею скоростию. Та же самая причина препятствовала пехоте, и она прибыла в весьма незначительном количестве. По старшинству, думать надобно, командовал с нашей стороны генерал Дохтуров, но справедливее сказать, не командовал никто: ибо когда послал я бригадного адъютанта за приказанием, он, отыскивая начальника и переходя от одного к другому, [65] не более получаса времени был по крайней мере у пяти генералов и ничего не успел испросить в разрешение.

Между тем неприятель сделался предприимчивее и непонятным образом успел обойти левое наше крыло, что не иначе могло произойти, как от нашей оплошности; но избыток сил вскоре восстановил порядок. Должно отдать справедливую похвалу храбрости генерал-майора князя Щербатова{*56}: когда полк его Костромской мушкетерский, расстроен будучи большою потерею, должен был уступить удачной атаке неприятеля, он, взяв знамя, бросился вперед, и неприятель обратился в бегство. К вечеру стали очевидно уменьшаться войска наши и заметны были многие в линиях интервалы. Легко было понять, что не таков должен быть порядок при отступлении, и что войска отходили, конечно, не по приказанию, но по произволу. Долго не смел я отступить без приказания, но не видя необходимости оставаться последним, согласил я подполковника князя Жевахова с двумя эскадронами Павлоградского гусарского полка идти вместе, и мы отправились в ту сторону, где видно было более отступающих. Пройдя местечко Голимин, взял я направление на местечко Маков. Правый фланг войск наших, состоявший из отряда генерал-майора Чаплица, видя, что левый фланг отступил, и никак не ожидая, чтобы местечко Голимин, занимавшее центр нашей позиции, могло быть оставлено нами прежде, нежели пройдут последние войска, беспечно подошел к нему, но у самого местечка встречен был картечными выстрелами. Внезапный сей случай привел в замешательство Екатеринославский гренадерский и Владимирский мушкетерский полки, темнота способствовала беспорядку, и два орудия остались в добычу неприятеля.

Таким образом окончилось наше сражение, имевшее для нас одну ту пользу, что мы развлекли силы неприятеля и собою заняли некоторую часть оных. Но простителен ли подобный расчет, когда употреблены на то средства в три раза более тех, что имел неприятель? Надобно было видеть, что бы с таковыми сделал Наполеон.

В пяти верстах от Голимина, в селении Ключницы, нашел я в господском доме несколько генералов, и конечно они не все вместе с нами приехали, ибо застал уже их спящих, а на полу остатки кушанья свидетельствовали, [66] что сон не происходил от голода. В подобных случаях, тот, кто приезжает последний, является с некоторыми преимуществами и правами, и пробужденные, почтили меня бутылкою портера. Я видел, что спутник мой гусар князь Жевахов недоволен был излишне скромным приветствием.

В отступлении от Голимина, не будучи только преследуемы, ниже почти и наблюдаемы неприятелем, оставили мы около сорока пушек, большею частию батарейной артиллерии, единственно по причине крайнего изнурения лошадей и дорог, не проходимых от чрезвычайной грязи. Той же участи должна была подпасть и моя рота; но, захватя выпряженных лошадей, брошенных от рот, я избавился стыда лишиться орудий без выстрела.

В тот же самый день, как при Голимине, произошло в Пултуске главное сражение{*57}. Наполеон, собрав все силы, за исключением бывшей кавалерии с принцем Мюратом, сблизился с генералом Беннингсеном, и сей, не имея возможности отступить, не подвергаясь крайней опасности, решился дождаться неприятеля. Наполеон употребил все усилия; войска, присутствием его ободренные, действовали с возможною решительностию и бесстрашием. Уже ослабевали войска наши, ибо превосходство сил было на стороне неприятеля и победа очевидно склонялась в его пользу. Оттесненные на некоторых пунктах, уже истощали они последние средства невыгодной обороны, но по счастию, неприятель не мог противопоставить равного действия нашей артиллерии, ибо его за худыми дорогами оставалась назади, и сие одно не только могло продлить сражение, но в некоторых местах даже восстановить оное с большою для нас выгодою. Генерал Беннингсен непоколебим в твердости своей и самым отчаянным положением возбуждаемый, прибегнул к последним средствам, и резерву, состоявшему из двух пехотных полков, приказал ударить в штыки. Начальнику полков истолковано было, что от сего последнего усилия зависит спасение прочих войск, и полки бросились стремительно. Неприятель отступил, не устояв против штыков. Войска его, потеряв взаимную связь и не довольно будучи сильными остановить успехи в сем пункте, искали в скором удалении средства спасти от поражения разорванные части, и мгновенно часть лучшей позиции неприятеля была в руках наших. Клонившийся к самому вечеру день не [67] допустил Наполеона поправить неудачу, ибо необходимо было некоторое время для приведения в порядок расстроенных войск, прежде нежели приступить к какому-либо предприятию. Итак, твердость генерала Беннингсена самое опасное положение обратила в победу совершенную. Отразить превосходные силы под личным Наполеона предводительством есть подвиг великий, но преодолеть и обратить в бегство есть слава, которую доселе никто не стяжал из его противников.

Выгоды, дарованные победою при Пултуске, если бы воспользовались ими, должны были освободить Варшаву и польские границы, принадлежащие Пруссии, и отдалить неприятеля за реку Одер.

После сражения при Пултуске и Голимине армиям надлежало идти за неприятелем или, по крайней мере, остановиться. Генерал граф Буксгевден первый обязан был то сделать, ибо против войск его в Голимине неприятель был бессилен, и если не умел он его уничтожить, то всеконечно уже бежать было не от чего; а если почитал он отступление необходимым, то столько же нужно было согласовать его с действиями генерала Беннингсена, о которых должен был дождаться известия. О направлении главных сил неприятеля были точные сведения, и потому бесполезно употребленными при Голимине силами можно было подкрепить генерала Беннингсена и усовершенствовать его победу; но генерал граф Буксгевден, по вражде ли с генералом Беннингсеном, желая сделать ему вред, или собственно по недоумению, продолжал выполнять повеление фельдмаршала об отступлении, вынужденное самою крайно-стию, дабы сосредоточить рассеянные войска, но силу коего изменить должны были необходимо происшествия того дня, слишком разительно объяснившие выгоду противного действия. Если не понимать сего, не надобно браться за командование армиею. Если для удовлетворения вражды пренебрегать общими выгодами, надобно быть наказану, и в обоих случаях армия избавилась бы [от] тяжелого весьма начальника, к посредственным коего способностям не могла она иметь доверенности, и известного одною храбростию, которая в звании вождя не заменяет необходимых дарований.

В день сражения фельдмаршал граф Каменский в девять часов поутру был в Голимине и сам назначил посты для казачьего Малахова поста, предвидя важность сего места, к которому приказал войскам прибыть [68] поспешнее; а дабы не потерять время в переписке, послал от себя прямо к начальнику штаба, отправленного в Цеханов, чтобы он скорее возвратился в Голимин, поставя ему на вид, что одною быстротою движения может избежать опасности быть отрезанным. Фельдмаршал был также в Пултуске во время сражения; но когда после оного необходимо было войскам общее распоряжение согласно переменившимся неожиданно обстоятельствам, уже дан был приказ армиям, что он оставляет их по причине болезни, и отправился в Гродно. Во всяком случае сделал он непростительный поступок: ибо присутствие его при армии тем необходимее было, что он не полагал возможным кончить с выгодою сражение при Пултуске, а по отъезде его и малейшая неудача, при несогласии начальников, могла бы иметь бедственные последствия. Армия сожалела об его отъезде, ибо на опытность его и прежнюю знаменитость полагала большие надежды. Между начальниками были рассуждения, что ни к чему доброму не поведет известная вражда командующих армиями.

Генерал Беннингсен, лишен будучи выгод одержанной победы, нашелся в необходимости оставить место, ибо граф Буксгевден, отступая, открывал неприятелю дорогу в тыл его расположения, и потому, взяв направление на местечко Рожан, в городе Остроленке перешел на левый берег Нарева.

Генерал граф Буксгевден туда же отступил чрез местечко Маков. Здесь оставлен был арриергард в команде генерал-майора Маркова для прикрытия армии, переходившей за реку. До самой ночи с чрезвычайною медленностию продолжалось ее движение. В беспорядке теснились обозы на длинном мосту, а уже неприятель, вышедший из окружающих лесов, в больших силах занял позицию недалеко от местечка. Нельзя было в короткое время разрушить мост, и потому опасно было, чтобы неприятель, пользуясь темнотою ночи, не овладел им. С позволения начальника послал я команду и приказат ей зажечь два квартала, принадлежащие к месту, дабы осветить приближение неприятеля, если бы покусился он на оный. Два раза подходили его войска и в некоторых местах осматривали броды, но большая часть сорока орудий, которыми я командовал, употреблены были на защиту оных, и нетрудно было успеть в том. Потеря от канонады должна была быть значительною, и мы успели разрушить часть моста. [69]

Мне грозили наказанием за произведенный пожар, в главной квартире много о том рассуждали и находили меру жестокою. Я разумел, что после хорошего обеда, на досуге, а особливо в 20 верстах от опасности, нетрудно щеголять великодушием. Вняли однако же моим оправданиям. Арриергард отошел на селение Новалесь, где расположена была дивизия генерала Дохтурова. Посланный им Ингерманландский драгунский полк по направлению к местечку Рожану, встретившись с отрядом неприятельской кавалерии, не удержал оного и привел его за собою к квартире генерала, который, занимая неподалеку от лагеря дом католического священника, сидел весьма покойно у окна. Он видел скачущих около забора французов, но по счастию дом был на дворе и ворота заперты. Движение в лагере устрашило неприятеля, и он отошел поспешно. Хозяин дома подозреваем был, что дал известие.

Когда граф Буксгевден пришел к Нареву, река покрыта была сильным льдом, мосты истреблены, и с другим берегом не было сообщения. В сем положении оставались мы несколько дней, и с приближением неприятеля час от часу умножалась опасность. Он мог иметь известие, что армии разделены были рекою и не в состоянии вспомоществовать одна другой. Надобно было, однако, уже думать, что расстройство войск воспрепятствовало атаковать, ибо, несмотря на все выгоды, неприятель ограничился одним осторожным наблюдением, и передовые наши посты в команде генерал-майора Палена удерживали его в большом отдалении. Генерал Беннингсен употреблял все старания, дабы между армиями учредить сообщение. Чрез реку натянуты были канаты и настилаемая солома, поливаема будучи водою, замерзла так, что пехота, хотя с осторожностию, могла однако же переправиться на нашу сторону, а вскоре потом и мосты учреждены были и к радости армии соединились.

Император с неудовольствием получил известие об отъезде фельдмаршала из армии, весьма обрадован был приобретенными под Пултуском успехами. Фельдмаршалу впредь до повеления назначено пребывание в городе Гродно. Обе армии составлены в одну под начальством генерала барона Беннингсена, а граф Буксгевден отозван в Россию. Армия обрадована была известием, ибо он не приобрел привязанности войск. Может быть немногие знали и ум и способности [70] ограниченные сего начальника, но гордость несносная и грубости слишком чувствительны были каждому.

1807. Главнокомандующий получил приказание вступить в Пруссию, и армия в самых последних числах декабря пошла по направлению на Кольно, Бялу, Иоган-несбург и далее. Составлены три передовые отряда: из коих сильнейший дан в команду генерал-майора Маркова{*58}, другие два поручены генерал-майорам Барклаю де Толли{*59} и Багговуту{*60}. Авангарду генерал-майора Маркова, в котором определен я начальником артиллерии, назначено следовать на Арис, Рейн, Растенбург, Рессель — до Гейльсберга. Армия в близком расстоянии двинулась по тому же направлению.

Слышно было, что неприятель левым крылом своим потянулся также в Пруссию. В скором времени около Николайкена и Зеебурга появились конные его партии для наблюдения за движениями нашими. От нас отряжены таковые же, и они при помощи жителей, в земле малооткрытой, изрезанной множеством озер, приносили большую пользу. В Николайкене схватили они несколько человек.

Генваря 12-го числа авангард, прибывши в селение Эльдиттен, узнал от жителей, что в городе Либштадте расположен отряд французских войск, от которого не более получаса назад приходил в селение разъезд для узнания, нет ли о русских каких-либо слухов. Мы в сей день сделали довольно большой переход, и потому генерал Марков, дабы употребить людей менее усталых, приказал вызвать охотников. Большое число объявили себя таковыми, но когда предложено было 5-му егерскому полку, и люди узнали, что идет сам шеф полковник Гогель, общий отзыв был, что не останется ни один человек, равно все идти желают, и, не сделав даже привала, полк выступил немедленно. Я упросил послать два орудия и с ними пошел сам, чтобы свидетелем быть происшествия. В двух верстах от Либштадта возвышенности, которые должны мы были проходить, открыли нас неприятелю, и тотчас по городской стене и в воротах начала пехота приуготовляться к обороне, но приметно было, что она не в большом количестве. Егеря наши, заняв прилежащее к городу кладбище, вошли в перестрелку, а между тем приспела и линейная пехота и расположилась против ворот, от которых продолжалась главная улица. Полковник Юрковский{*61} с двумя эскадронами Елисаветградского гусарского полка ворвался [71] в город с боковой стороны оного, и в то же время пехота ударила в штыки. Неприятель приведен был в замешательство, и столпясь в тесных и кривых улицах, потерпел большой урон, а те, кои бежали из города, ожидаемы были казаками храброго подполковника Сысоева, который стремительно их преследовал. Из пушек наших не сделано ни одного выстрела. В плен досталось нам 22 штаб — и обер-офицера и более 300 человек нижних чинов. Гусарский красный полк, неизвестно почему называемый просто Парижским, почти истреблен при сем случае. Оставивши в городе небольшой кавалерийский пост, генерал Марков возвратил полки в селение Эльдиттен, где утомленным войскам готова была пища и покойный ночлег. Мы в сии сутки в походе и действии были 16 часов.

По диспозиции из главной квартиры 13 генваря авангарду назначен ночлег в городке Морунген, и мы выступили с рассветом. Впереди с Елисаветградским гусарским и двумя донскими полками полковник Юрковский, прогоняя перед собою неприятельские пикеты только лишь взошел на хребет небольших возвышенностей, у подошвы коих оканчивается пространная равнина, в которой лежит Морунген: увидел он устроенного в боевой порядок неприятеля довольно сильного. Полковник Юрковский имел неосторожность спуститься в равнину, и неприятель встретил его своею кавалериею. Прибыл ускоривший движение авангард и нашел, что теснимый превосходною кавалериею отступает он к одной мызе, в которой прямая улица могла быть обстреливаема неприятельскою артиллериею. Немедленно привел я конную свою роту, и превосходством огня и преимуществом возвышенного местоположения, отогнав батарею, доставил я нашей коннице удобное отступление. Ей приказано расположиться позади войск, часть же казаков, рассыпавшись в равнине, производила перестрелку. Генерал-майор Марков войска авангарда устроил на возвышенностях. Неприятель повел атаку на левый наш фланг. Колонна пехоты двинулась к мызе (о которой сказано выше), и дабы менее испытывать действия артиллерии, взяла направление через озеро, прилежащее с правой стороны и покрытое весьма твердым льдом. Заняв мызу, пехота расположилась в саду, окруженном высоким забором и рвом. Обнаженные деревья открыли небольшое число стрелков наших, они немедленно выгнаны, и ружейный огонь неприятеля [72] вредил нашим линиям. Полковнику Вуичу с 25-м егерским полком приказано было ударить на неприятеля. Полк сей, сформированный пред самою войною и не познакомившийся с опасностями, расстроился при переходе чрез ров и не мог удержаться; некоторые из храбрейших перелезли чрез ограду, но не будучи поддержаны, остались на месте. Тогда шесть рот Екатеринославского гренадерского полка с храбрым майором Фишером и две роты 5-го егерского полка бросились вперед, не сделав выстрела, перелезли забор и почти всех бывших в саду и мызе истребили. При сем случае взято знамя 9-го полка легкой пехоты{15}, которого малые весьма остатки спаслись бегством к озеру. В сие время Донского полка подполковник Малахов дал знать, что в расстоянии восьми верст открыл он неприятеля, который имел много пехоты и большие орудия, а в трех верстах от правого фланга осмотрел залегшую в скрытых местах пехоту от полутора до двух тысяч человек. Всего более неприятно было сие последнее известие, ибо к сей стороне лежала единственная дорога, по которой могли мы отступить.

Не прошло и двух часов, как увидели мы на расстоянии двух пушечных выстрелов по дороге от местечка Голланд выходящую из лесу пехоту. Против правого фланга нашего, устроясь в боевой порядок, прикрытая кавалериею, начала она продвигаться вперед. Схваченные фланкеры показали, что прибывшие войска составляли корпус маршала Бернадотта, им лично предводимый. За час до сего могли мы отойти безопасно, пропустя время, едва можно было надеяться спастись, хотя бы и с большим уроном. Открытые отовсюду, не могли мы обмануть неприятеля насчет сил наших и заставить его действовать с осторожностию. При первом взгляде мог он видеть, что мы не в состоянии были противиться силам его, по крайней мере втрое превосходным. Колонны его двинулись отовсюду против занимаемых нами возвышенностей, и хотя некоторые опрокинуты картечным огнем и штыками, свежие войска возобновляли немедленно нападение, и мы, принуждены будучи уступить, не могли уже удержаться. Несколько баталионов, находившихся на правом фланге, недалеко от дороги, пошли на селение Георгиенталь, которое неприятель не [73] успел занять значительными силами, но одними стрелками от той пехоты, которая открыта была подполковником Малаховым, и потому они не могли быть остановлены. С сими баталионами отправился генерал Марков. Неприятель под сильным огнем своих батарей теснил остальную часть авангарда, и мы отступали шаг за шагом. Артиллерия наша не делала других выстрелов, кроме картечных. Уже было очень темно, когда вошли мы в лес, и тогда неприятель прекратил преследование, вероятно в надежде иметь нас на другой день в своих руках. По отбытии генерала Маркова не ^ оставалось другого генерала, и потому полковники Турчанинов (Павел Петрович), Вуич и я явились в команду старшего полковника Юрковского. Первое старание наше было отыскать дорогу, и я не менее других заботился о том, дабы не иметь стыда потерять более двадцати орудий артиллерии; но, встречая по лесу или глубокие снега или незамерзшие болота, мы не находили средства выйти. Командир Донского полка храбрый Сысоев отыскал место, по которому артиллерия могла довольно удобно достигнуть большой дороги, но необходимо надлежало проходить весьма близко от неприятельского бивуака при селении Георгиенталь. Конечно, средство сие спасти артиллерию было сомнительно, но как не было другого, то решились мы испытать его. В следовании мимо бивуака французы произвели по нас ружейный огонь, и мы имели несколько раненых ; людей, но далее мы шли в совершенной безопасности. Вскоре нашли мы кавалерию, бывшую в команде генерала Анрепа, вместе с которою возвратились в Либштадт.

Главнокомандующий в сей день назначил в подкрепление авангарду кавалерию генерала Анрепа. Поздно дошло до него приказание, но он, желая поправить то скоростию, шел на рысях. В расстоянии полутора мили от места сражения встретился он с генералом Марковым, который уверял его, что дело уже кончено, войска наши отступают беспрепятственно, и что уже ничего не застанет. Генерал Анреп не умел согласить уверения генерала Маркова с сильною пушечною пальбою, которую он слышал, и приказал полкам ускорить движение. В селении Георгиенталь нашел он сильную пехоту неприятельскую; фланкеры его начали перестрелку: а он лишь только выехал на пригорок, дабы удобнее сделать обозрение, убит ружейным выстрелом [74] в голову. Судя по времени, можно уже было начать что-нибудь важное, и невозможно уже было подать помощь авангарду, а потому и обозрение, им предпринятое, бесполезно было.

Удивительно весьма, что неприятель не возбранил нам путь мимо его лагеря, что мог сделать не подвергаясь большой потери, и мы, конечно, оставили бы всю артиллерию.

В Либштадте, в доме Амтманна нашли мы генерал-майора Маркова, покойно спящего после хорошего ужина, и с ним несколько спутников, которые все съели, ничего нам не оставляя, как будто мы уже не должны были возвратиться. В утешение голодному оставалась любоваться пригожим станом и прелестными глазами жены Амтманна, но как я был герой, совершивший ретираду, то и не был я удостоен взгляда, который, как мне сказали, мог принадлежать победителю и с самым сердцем. Побежденные не налагают контрибуций! Генерал Марков как человек весьма ловкий не показал удивления, видя нас возвратившихся, как будто мы только что исполнили его распоряжения. Мы заплатили ему столь же малым удивлением, когда через час времени приехал генерал-лейтенант князь Багратион принять от него начальство над авангардом. Под Морунгеном имели мы большой урон, и Псковский мушкетерский полк потерял одно орудие из полуроты, при нем состоявшей. В авангарде было под ружьем 5400 человек, неприятель имел 19 000 войск.

Надобно заметить, что по дислокации в сей день самые отдаленные от Морунгена войска находились в трех милях, и никто не пришел к нам на помощь. В главной квартире слышали пушечные выстрелы, и один генерал Анреп поспешал к нам, но и то потому, что ему назначен был ночлег в селении Георгиенталь.

От дивизии генерал-лейтенанта князя Голицына, по прибытии ее на место ночлега, послано было несколько эскадронов разведать о канонаде. С ними отправился генерал-майор Пален, и звук пушек привел его к Морунгену в то время, как неприятель, наступая на нас, отдалился от города. Граф Пален вскакал в Морунген прямо к квартире, занятой для маршала Бернадотта, захватил его обоз, взял секретаря и собранную контрибуцию с некоторых городов Пруссии. Найден был готовый ужин, ожидавший победителя. Граф Пален имел время удалиться от неприятельской конницы, [75] посланной против него с поля сражения. Вот доказательство, что могли бы и другие войска, взяв участие в сражении, кончить оное блистательною победою. Генерал князь Голицын не ближе многих других был от Морунгена. Не надобно было случиться, что в сей день все войска вообще выступили с ночлега позже обыкновенного.

Генерал Марков посылал несколько офицеров в главную квартиру, но никакого не получил ответа, и не последовало особенного распоряжения, вероятно потому, что главнокомандующий не имел достоверных о неприятеле известий.

14-го числа генваря к девяти часам утра собралось к Либштадту по крайней мере до 50 000 человек, и мы ожидали нападения на твердую позицию, занятую нами на крутых высотах, прилежащих к городу, тогда как неприятель, лучше извещенный, оставив Морунген, отступал постепенно далее.

Авангарду князя Багратиона приказано идти вперед, и мы ночевали в Морунгене, из которого незадолго вышли последние войска неприятеля.

Выступив перед рассветом 15-го числа, около селения Зонненвальд догнали мы неприятеля, но он не держался, разменявшись со мною несколькими пушечными выстрелами. Далее в местечке Любешиль передовые войска авангарда застав маршала Бернадотта{*62} обедающего, и без гасконской лжи можно похвастать оказанным в сем случае проворством. Найдены разбросанные в торопливости на полу салфетки, и кушанье еще не остыло. Имея в виду неприятеля, дошли мы, прогоняя его, до города Дейч-Эйлау, передовые наши посты распространились до местечка Неймарк, где неприятель, истребивши мост, остановил дальнейшее наше следование.

Авангард расположился на квартирах и отдыхал при изобильном продовольствии из Эльбингской провинции. Армия вся следовала за авангардом по одной дороге.

Главнокомандующий передовыми постами полковник Юрковский препроводил князю Багратиону перехваченного курьера от Наполеона к маршалу Бернадотту с повелением прекратить отступление, которое до сего времени нужно для того было, чтобы армию нашу отвлечь за собою по направлению на Грауденц, а что между тем Наполеон соберет всю свою армию у местечка [76] Алленштейн 2-го числа февраля нового стиля и со всеми силами нападет на растянутую нашу армию.

Особенное счастье дало нам в руки сего курьера, ибо иначе следовавшая по одной дороге наша армия, не в состоянии будучи собраться скоро, или разбита была бы по частям или, по крайней мере, разрезана будучи в котором-нибудь пункте, понуждена к отступлению, удаляясь от своей операционной линии и всех сделанных запасов. В сем последнем предположении спаслась бы одна та часть войск, которая до того недалеко перешла Либштадт; все прочие, оторванные от сообщений с Россиею и непременно отброшенные к морю, подверглись бы бедственным следствиям или необходимости положить оружие.

Предприятие Наполеона, сколько впрочем ни хорошо соображенное и на правдоподобном расчете основанное, не должно было иначе исполниться, как от совершенной и едва ли извинительной неосторожности с нашей стороны.

Когда из Остроленки армия наша вошла в Пруссию, мы оставили неприятеля близ реки Нарева, и по скорости движения нашего к Либштадту и далее к Дейч-Эйлау не мог неприятель иначе собраться с своими силами, как на нашем левом фланге. Корпус маршала Бернадотта до того действовал отдельно и с главною армиею не соединился, а потому не мог свидетельствовать присутствия всех сил неприятельских, следовательно, до точного о них известия не надлежало предпринимать движение к Дейч-Эйлау. Если в предмете было истребление корпуса маршала Бернадотта, случай представился в Морунгене, но конечно уже не далее оного, ибо он бежал сколько можно поспешно, но впрочем, если бы и то возможно было, то не все силы армии были для того потребны.

Князь Багратион отправил перехваченные бумаги к главнокомандующему, и как уже оставалось не более двух суток до назначенного Наполеоном, то, не ожидая разрешения, разделил он авангард для скорейшего движения на две колонны, из коих одна пошла на Бергфриде, другая в команде генерала Маркова чрез Осте-роде; в сей последней находился я с большею частию артиллерии, и мы, пройдя 26 часов и сделав два привала, по три часа каждый, прибыли 1-го числа февраля нового стиля весьма поздно вечером к селению Янково, в малом расстоянии от Алленштейна. Тут присоединилась [77] к нам другая колонна, и обеим приказано остановиться до повеления.

В сей день части 8-й дивизии под командою генерал-майора графа Каменского (Николая Михайловича){*63} и 3-й дивизии с генерал-майором Титовым имели небольшое и по неудобству местоположения невыгодное для них дело. Канонада с обеих сторон была сильная.

Утро 22-го числа генваря открыло нам сильную неприятельскую армию, и наша стояла, готовая к бою.

Неприятель поражен был внезапным сим явлением, ибо конечно не ожидал, чтобы могли мы собраться со всеми силами. Он не решился атаковать нас, а главнокомандующий, имея нужду сблизиться со своими магазинами, дал армии приказание отступить, и она с настоявшим (наступившим. — Сост.) вечером двинулась по направлению на местечко Ландсберг.

Авангард, к которому с некоторого времени присоединен был отряд войск генерал-майора Багговута, выступил с рассветом. Он по диспозиции назначен прикрывать движение колонны, составленной из всех батарейных рот нашей артиллерии, к которой присоединена прусская. Странно весьма было распоряжение, что фланговая и самая ближайшая к неприятелю колонна состояла из артиллерии, которой утомленные лошади чрезвычайно умедливали движение.

Авангард в скором времени догнал ее и должен был расположиться в позиции, чтобы дать ей время удалиться и свободную иметь к отступлению дорогу. Неприятель не прежде начал преследование, как пред полуднем, и хотя довольно сильно, но авангард перешел небольшое расстояние. Генерал-майор Багговут с частию войск имел горячую сшибку при селении Варлак.

24-го числа генваря с самого утра догнал нас неприятель и в таких силах, что с трудом можно было удержать некоторый порядок при отступлении. При селении Вольфсдорф неприятель стремительно напал на нашу позицию, и одно действие штыками левый наш фланг поставило в возможность противиться, хотя впрочем с некоторою потерею. 7-я дивизия генерал-лейтенанта Дохтурова, которую закрывал арриергард, шла в большом беспорядке, обозы ее стесняли позади дорогу, и мы, беспрестанно занимая позиции и весьма мало удаляясь, дрались до самой глубокой ночи. Проходя лес в темноте, смешались мы до такой степени, что по одному крику можно было или распознавать [78] неприятеля или своим собраться. Генерал-майор граф Ламберт{*64}, думая собрать разбросанных по лесу наших стрелков, подъехал к французским и едва было не попался в руки их.

Артиллерия во весь день была в ужасном огне, и если бы перебитых лошадей не заменяли гусары отнятыми у неприятеля, я должен был бы потерять несколько орудий. Конную мою роту, как наиболее подвижную, употреблял я наиболее. Нельзя было обойтись без ее содействия в лесу, и даже ночью она направляла свои выстрелы или на крик неприятеля или на звук его барабана. Войска были ею чрезвычайно довольны, и князь Багратион отозвался с особенною похвалою. Урон наш во весь день был весьма значителен и по крайней мере равен неприятельскому. Против нас дрался корпус маршала Даву{*65}. Отряд генерал-майора Барклая де Толли преследовал корпус маршала Сульта{*66}, но действие большею частию происходило стрелками.

25-го числа генваря выступили мы пред рассветом, чтобы прежде, нежели начнет неприятель преследование, успеть пройти соединение дорог, по коим отходили арриергард и отряд генерала Барклая де Толли, что и удалось по желанию. От соединения дорог арриергард князя Багратиона следовал в местечко Ландсберг проселочною и мало битою дорогою, а туда же, но по большой дороге, чрез деревню Гоф отправился отряд генерала Барклая де Толли. Не прошло одного часу, как показались корпуса обоих маршалов. За арриергардом пошла небольшая часть войск и, малое пройдя расстояние, скрылась, и в тот день арриергард остался совершенно покойным, что ему, утомленному действием прошедших дней, было необходимо. У местечка Ландсберга присоединились мы к армии, которая стояла в боевом порядке.

Совсем не в том положении был отряд генерала Барклая де Толли. Против него соединились оба маршала с силами в пять раз превосходными. Ему оставалось отходить поспешнее, но он предпочел удерживать неприятеля; занимая позиции, принуждаем будучи оставлять оные, не всегда мог он то делать в порядке, и таким образом, потерявши множество людей и в положении весьма расстроенном, достиг он селения Гоф, лежащего в виду нашей армии. Тут он остановился, но выбрал для войск весьма порочную позицию. Селение Гоф простирается по долине, стесненной с обеих [79] сторон крутыми возвышенностями. Он оставил его в тылу своем, и тогда как в продолжение дня неприятель беспокоил его многочисленною своею кавалерию, он усталую свою конницу расположил впереди селения, и ей не было другого отступления, как вдоль тесной улицы оного.

Пехоту, которую гораздо выгоднее было поместить в селении и окружающих его огородах, обнесенных забором, он растянул линиями вне оного, и она иначе не могла отступить, как чрез селение, ибо по сторонам оного лежал довольно глубокий снег. Из сего произошло, что неприятель при первых атаках на нашу конницу опрокинул ее на пехоту и на батареи. Одна из сих последних схвачена им мгновенно. Начальник другой батареи поручик Марков, рассыпав картечью подавляющий его Ольвиопольский гусарский полк, остановил неприятеля, его преследующего, и обратил с уроном. Пехота на сей раз отразила с твердостию нападение. Неприятельская конница проникла до самых ее линий. В непродолжительном времени неприятель сделал новое покушение и с лучшим успехом. Днепровский и Костромской мушкетерские полки противостали атаке кавалерии, но утомленные трудами целого дня, недолго сохранили надлежащую твердость, и приведенные в беспорядок, уступили место и, по крайней мере, половина людей изрублена. Взяты знамена и состоящие при полках пушки. Люди, которые успели укрыться за оградою садов, и егерские полки, при начале сражения в огородах расположенные, весьма ничтожную имели потерю. Сие служит доказательством, сколь велика погрешность в расположении линейной пехоты на открытом месте, когда надлежало всеми пользоваться средствами, дабы придать ей защиту. В подкреплении генералу Барклаю де Толли отправлены из армии пять батальонов пехоты под командою генерал-майора князя Долгорукова (Василия Юрьевича), но средства сии недостаточны при всеобщем замешательстве, и его баталионы не менее рассеяны и много потерпели. Стесненные войска при отступлении чрез селение Гоф подверглись ужаснейшему действию неприятельской артиллерии. Неустрашимый генерал Барклай де Толли, презирая опасность, всюду находился сам; но сие сражение не приносит чести его распорядительности; конечно, не мудрено было сделать что-нибудь лучшее!

Вместе с поздним вечером окончившееся сражение [80] не допустило неприятеля беспокоить армию, расположенную при Ландсберге. Главнокомандующий рассудил за благо оставить занимаемую ею позицию по причине весьма важных в ней недостатков. Место не было довольно обширно, и войска не имели свободного размещения.

Вторая линия от первой отделена речкою, в крутых берегах протекающею, которая несмотря на сильные морозы не замерзла и чрезвычайно затрудняла сообщение. Правый фланг прилегал к лесу, и часть даже самого фронта была им охвачена, что должно было подвергнуть невыгодному употреблению стрелков, которых французы превосходят в искусстве. Близость леса препятствовала выгодному действию артиллерии и закрывала движение неприятеля. Для отступления предлежали две дороги, и обе с оконечности левого фланга: одна чрез гору, которой крутой въезд сделался от морозов невозможным, другая чрез тесные ворота по кривым и тесным улицам Ландсберга, что не могло произойти без расстройства войск и большой потери.

В ночи на 26-е генваря дивизия генерала Тучкова 1-го начала отступление чрез гору, которое нерадиво исполняя, долго задерживала позади идущие войска. Колонны чрез Ландсберг направленные, мало заботясь о соблюдении порядка, так смешались в тесных улицах, что не без труда выпроводили их из местечка, и сколь ни продолжительна зимняя ночь, но пред рассветом оставались еще войска, которые не отступили, ибо впереди не подвигались. Легко представить можно положение арриергарда, остающегося в виду большой части французской армии, и который не иначе должен был отступать, как шаг за шагом, дабы не только дать время армии удалиться, но даже стать в боевой порядок, ибо главнокомандующий объявил начальникам войск, чтобы готовились к генеральному сражению, и что армия делает последний переход назад.

Отряд генерала Барклая де Толли отступил вместе с армиею.

Арриергард князя Багратиона в прежнем числе войск оставлен пред входом в Ландсберг. Чрез час после рассвета арриергард, пройдя Ландсберг, расположился в ближайшей к нему позиции, в местечке оставлен был сильный отряд пехоты и у ворот несколько орудий. Спустя довольно долгое время в больших силах неприятель приблизился к местечку, и отвлекая внимание канонадою, [81] двинул гораздо большие силы на правый наш фланг. Обратившись против оных и способствуемы местоположением, долго дрались мы упорно; наконец быстро перешли поле, отделявшее нас от леса. Вслед за нашею пехотою неприятель вошел в Ландсберг, и его армия в глазах наших стала собираться на прежней нашей позиции. Видно было, что в сей день не с одним неприятельским авангардом предстояло нам дело, но, к счастию нашему, пространство между Ландсбергом и Прейсиш-Эйлау по большей части покрыто частым лесом. Князь Багратион отпустил назад всю кавалерию и часть артиллерии, дабы свободнее быть в движениях. Все егерские полки соединены вместе, линейная пехота составляла подкрепление. До одиннадцати часов утра дрались мы с умеренною потерею, но по дороге нашедши разбросанные бочки с вином, которые идущие при армии маркитанты оставляли для облегчения своих повозок, спасая более дорогой товар, невозможно было удержать людей, которых усталость и довольно сильный холод наиболее располагали к вину, и в самое короткое время четыре из егерских полков до того сделались пьяны, что не было средств соблюсти ни малейшего порядка. Они останавливались толпами там, где не надобно было, шли вперед, когда нужно отступить поспешнее. Неприятель, приметив замешательство, нападал решительнее, охватывал по возможности более пространства, и не было в лесу тропинки, на которой бы не появлялся; в защиту пьяных надлежало употреблять артиллерию, и движения сделались медленнее. Храбрые генералы граф Пален и граф Ламберт употребляли кавалерию, заменяя их; но невозможно было отвести их назад, и мы теряли их во множестве и убитыми и пленными. Приближаясь к местечку Прейсиш-Эйлау, арриергард вышел на открытые места, и ему показана позиция, которая заслоняла собою местечко, позади которого на обширной равнине армия наша устраивалась в боевой порядок. В подкрепление арриергарду прислано несколько полков от 8-й дивизии и полки конницы. Мы расположились по обеим сторонам дороги, обсаженной деревьями. Двадцатью четырьмя орудиями занял я хребет довольно крутых возвышений на левом фланге. К подошве оных простиралась долина, по коей должен был проходить неприятель; стрелки наши лежали по ней совершенно скрытые. На правом фланге была часть кавалерии, большая часть оной поставлена [82] назади. Неприятель, устроив на противоположной высоте батареи, открыл сильную канонаду, на которую ответствовано изредка, по разности калибров, ибо не имел я ни одного батарейного орудия. Во многих пунктах спустились с высоты неприятельские колонны, но действием более сорока орудий остановлены некоторые и с приметною потерею обращены картечью. Около двух часов имели мы выгоды на нашей стороне; наконец двинулся неприятель большими силами; идущие впереди три колонны направлены одна по большой дороге, где у нас мало было пехоты, другая против Псковского и Софийского мушкетерских полков, и третья против моей батареи из 24-х орудий. Шедшая по большой дороге проходила с удобностию и угрожала взять в тыл твердейший пункт нашей позиции. Прочие медленно приближались по причине глубокого снега, лежащего на равнине, и долго были под картечными выстрелами. Однако же дошла одна, хотя весьма расстроенная, и легла от штыков Псковского и Софийского полков, другая положила тела свои недалеко от фронта моей батареи. Полковник Дегтярев с Санкт-Петербургским драгунским полком пошел против колонны, следующей по большой дороге, которая, дабы отнять у кавалерии выгоду скорости движения по битой дороге, стала сходить в сторону на глубокий снег. Торопливость была причиною расстройства; полк им воспользовался, и испытав слабый ружейный огонь, имел наградою за смелое предприятие одного орла и пятьсот пленных. Столько же, по крайней мере, убито, и в числе их генерал, начальствовавший колонною.

Мне не случалось видеть столько решительной кавалерийской атаки; не менее удивлен я был, видевши, как полк, не расстроившись, быстро спустился с крутой, покрытой снегом, высоты, с которой несколько раз до того съезжал, и с осторожностию. Недолго пользовались мы приобретенными успехами, ибо неприятель атаковал гораздо в больших силах; умножились батареи, которые покровительствовали движению колонн, и мы, не в состоянии будучи противиться, получили приказание отступить и присоединиться к армии. Неприятель тотчас явился на нашей позиции и по следам шел за нами. Удачно исполнил я приказание с конными орудиями прикрывать войска, пока войдут они в Прейсиш-Эйлау. Лишь только вошел я в ворота, неприятель подвел свои колонны и приступил к атаке местечка, [83] которого оборона возложена на генерала Барклая де Толли, и отряд его умножен свежими войсками. Несоразмерность сил не дозволила извлечь пользу из стен и заборов, окружающих местечко; стрелки неприятельские явились на них, вредили в улицах и толпами спускались в ближайшие дома. Не раз наша пехота выгоняла их штыками, и местечко сохранили мы во власти до тех пор, как храбрый генерал Барклай де Толли получил тяжелую рану. Ослабленный уроном его отряд оставил неприятелю местечко, удерживаясь в одной части оного. Бригадный командир 4-й дивизии генерал-майор Сомов приспел с подкреплением, штурмовал дома, вырезал засевших в них и возвратил местечко, но имел неблагоразумие ударить в сбор в задней части оного, и по мере того, как на звук барабана стекались войска, оставляя занятые места, где войска наши, собираясь, не имели еще времени устроиться в порядок. Появление неприятеля произвело замешательство, картечные выстрелы его умножили, а темнота ночи довершила. Местечко оставлено и к чувствительному урону в людях прибавлена потеря нескольких пушек.

Обстоятельство сие понудило главнокомандующего переменить боевой порядок армии, и в продолжение ночи она приняла совсем другой вид расположения. Он и потому считал сие нужным, что примечено было, как неприятель по овладении высотами, где дрался арриергард, особенною колонною кавалерии произвел обозрение нашей позиции.

25

Настало 27-е число генваря, и сражение при Прейсиш-Эйлау было одно из кровопролитнейших в последние времена. Из описаний оного можно видеть все подробности происшествий. Я скажу вкратце о некоторых и о невыгодах нашего расположения. Главный недостаток состоял в том, что весь левый фланг имел против себя высоты, где неприятель поставил свою артиллерию, за ними скрывал свои движения, сосредоточивал свои силы, и трудно было отвращать нападение их, от чего при самом начале мы потеряли некоторое расстояние. По причине близких позади лесов нельзя было отодвинуться далее. Местечко Прейсиш-Эйлау, занимая большое пространство, способствовало неприятелю скрытным образом приблизиться к самому нашему центру, в защиту которого по необходимости надлежало употребить большое количество батарейной артиллерии и держать постоянно на одном месте. Правый фланг был совершенно [84] в пользу нашу, ибо впереди простиралась обширная равнина болотистая, для действия неудобная, на которой показывались одни стрелки. Непонятно, как генерал-квартирмейстер не знал о сем болоте, и следствием того было, что не менее 12 000 войск стояли бесполезно, ограничиваясь пустою перестрелкою против отдаленных батарей, тогда как войска сии во многих местах были необходимее. И я между прочим стоял с двумя конно-армейским ротами, до полудня стреляя изредка и без нужды.

Неприятель сделал несколько бесполезных атак на центр наш, уступая действию 60 поставленных вместе орудий. Нападение на левый фланг было успешнее. Не остановили его благоразумные распоряжения генерала барона Сакена, ни сопротивление неустрашимого генерал-майора графа Остермана-Толстого. Левый фланг отошел назад и составил почти прямой угол с линиею армии. Около одиннадцати часов густой снег затмил свет, и действия прекратились на четверть часа. В сие время обманутые темнотою два эскадрона французских гвардейских кирасир заехали между наших линий пехоты и конницы, и едва из них некоторые спаслись. Рассеявшийся мрак открыл пред 7-ю дивизиею колонну французской пехоты во ста не более шагах. Внезапно представшие полки наши остановили ее в совершенном от удивления бездействии. С ужаснейшим ожесточением, изъявленным громким хохотом, Владимирский мушкетерский полк бросается в штыки, и не остается могущий оплакать гибель товарищей.

Во многих местах дрались войска наши с переменным счастием и нигде, кроме левого фланга, на шаг не уступили им места. Между центром и левым флангом семь полков кавалерии нашей стремительным ударом опрокинули все, что было против них; пехота неприятельская, бросая ружья, спасалась в лес; уже была она на батарее, но от беспорядка в минуту потеряны успехи; и не без стыда надобно было бежать от такой части неприятельской кавалерии, которую мог остановить Александрийский гусарский полк.

Вскоре после начала сражения на правом нашем фланге слышна была в отдалении канонада. Известно было, что маршал Ней{*67} преследует корпус прусских войск в команде генерала Лестока, которому главнокомандующий приказал сколько можно ранее присоединиться к армии, но чего он не выполнил. Когда [85] неприятель около двух часов после полудня возобновил усилия, главнокомандующий послал подтверждение, чтобы он шел сколько можно поспешнее, но между тем надобно было чем-нибудь умедлить успехи неприятеля на левом нашем крыле. Посланная туда 8-я дивизия отозвана к центру, где необходимо было умножение сил; резервы наши давно уже были в действии. Итак, мне приказано идти туда с двумя конными ротами. Дежурный генерал-лейтенант граф Толстой махнул рукою влево, и я должен был принять сие за направление. Я не знал, с каким намерением я туда отправляюсь, кого там найду, к кому поступаю под начальство. Присоединив еще одну роту конной артиллерии, прибыл я на обширное поле на оконечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались против превосходного неприятеля, который подвинулся вправо, занял высоты батареями и одну мызу почти уже в тылу войск наших. Я зажег сию последнюю и выгнал пехоту, которая вредила мне своими выстрелами. Против батарей начал я канонаду и сохранил место своей около двух часов. Тогда начал приближаться корпус генерала Лестока, в голове колонны шли два наши полка, Калужский и Выборгский, направляясь на оконечность неприятельского фланга. Против меня стали реже выстрелы, и я увидел большую часть орудий, обратившихся на генерала Лестока. Я подвигал на людях мою батарею всякий раз, как она покрывалась дымом, отослал назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей собственной, объявил людям, что об отступлении помышлять не должно. Я подошел почти под выстрелы и все внимание обращал на дорогу, лежащую у подошвы возвышения, по которой неприятель усиливался провести свою пехоту, ибо по причине глубокого снега нельзя было пройти стороною. Картечными выстрелами из тридцати орудий всякий раз обращал я его с большим уроном. Словом, до конца сражения не прошел он мимо моей батареи, и уже поздно было искать обхода, ибо генерал Лесток, встретив умеренные силы, опрокинул их, обошел высоту и батареи, которые неприятель, оставив во власти его, предался совершенному бегству, и мрачная ночь покрыла поле сражения. Главнокомандующий, желая видеть ближе действия генерала Лестока, был на левом фланге и удивлен был, нашедши от моих рот всех лошадей, все передки и ни одного орудия; узнавши о причине, был чрезвычайно доволен. [86]

Корпус маршала Нея, преследуя войска генерала Лестока, на самой почти дороге, идущей в Кенигсберг, в тылу нашей армии занял одно селение большим отрядом войск. Генерал-адъютанту князю Долгорукому с Таврическим гренадерским полком приказано его выгнать. Два раза будучи отбит, когда прислал он донесение об упорной защите, неприятель неприметным образом оставил селение, думать надобно, следуя общему отступлению.

Армия наша в ту же ночь пошла к Кенигсбергу. Атаману Платову, прибывшему за день до того с Войском Донским, приказано остаться на месте сражения.

Неприятель тогда же с поспешностию отступил, и в продолжение ночи арриергард его дошел до местечка Ландсберга. Обозревши на другой день, что армия наша оставила Прейсиш-Эйлау, он возвратился, чтобы собрать брошенные им орудия и тягости. Мы вскоре узнали достоверно, что в день сражения всюду отправлены были курьеры с приказанием вывозить госпитали, комиссариат и кассы армии. После сего наглость и бесстыдство Наполеона приписали Прейсиш-Эйлавскую баталию к числу им выигранных{*68}!

Главнокомандующий хотел тотчас после сражения преследовать неприятеля, и о том объявлено было частным начальникам, но невозможно было скоро собрать рассеянные на большом пространстве войска; к тому же они чрезвычайно были утомлены и обессилены большою потерею. Известно было, что Наполеон имел войска, не участвовавшие в сражении, состоявшие в корпусе маршала Бернадотта, и при таком превосходстве способов можно было усомниться в успехе с нашей стороны. Сверх того самый недостаток продовольствия не допускал никакого предприятия. Не избежал однако же главнокомандующий порицаний; и как не менее рассуждают те, кои не имеют понятия о вещах, то много было обвиняющих.

Армия, пришедши к Кенигсбергу, расположилась в окрестностях оного, авангард в 12 верстах впереди.

Неприятель на последнем марше к Кенигсбергу показал малое число кавалерии, но вскоре весьма умножив оную, близко нас расположился.

В первых числах февраля отряд от авангарда разбил отделение неприятельских войск при селениях Мансфельд и Бохерсдорф. Генерал граф Ламберт отличился в сем случае особенною распорядительностию. [87]

Замечено, что французская кавалерия была в самом изнуренном состоянии, так что два эскадрона оной, будучи принуждены отступать по озеру, попадала на льду и взяты в плен по большей части лежащими. В эскадронах не более было, как по шестидесяти человек.

Генерал князь Багратион отправлен главнокомандующим в С.-Петербург с подробным объяснением о Прейсиш-Эйлавском сражении, которое по разным интригам представлено было государю в несправедливом виде. Слышно было, что генерал-лейтенант граф Толстой посредством брата, весьма приближенного государю, доводил до сведения вымыслы, вредные главнокомандующему. Мнение было однако же в пользу последнего, и с графом Толстым ни в каком отношении не сравнивали.

Менее двух недель пробывши около Кенигсберга, армия выступила вперед. Авангард в команде генерал-майора Маркова в два перехода прибыл к Прейсиш-Эйлау. Его подкреплял с кавалериею генерал князь Голицын.

С любопытством осматривал я поле сражения.

Я ужаснулся, увидевши число тел на местах, где стояли наши линии, но я более нашел их там, где были войска неприятеля, и особенно, где стеснялись (т. е. плотно, тесно стояли. — Сост.) его колонны, готовясь к нападению, не взирая, что в продолжение нескольких дней приказано было жителям местечка (как то они сами сказывали) тела французов отвозить в ближайшее озеро, ибо нельзя было зарывать в землю замерзлую. Как артиллерийский офицер примечал я действие наших батарей и был доволен. В местечке не было целого дома; сожжен квартал, где, по словам жителей, сносились раненые, причем много их истреблено.

При нашем приближении к Прейсиш-Эйлау неприятель тотчас вышел. Поспешное его отступление свидетельствовали разбросанные во множестве обозы, снаряды и лазареты с ранеными и больными. Сильная оттепель сделала дороги непроходимыми, и как в подобных случаях терпит наиболее отступающий, то французы в городах и селениях оставили все свои лазареты.

Прибывши в Ландсберг, нашли мы госпиталь офицерский, и к удивлению их, они видели в нас гораздо большее о них попечение. Многие по нескольку дней были не перевязаны. Хозяин моей квартиры, знающий французский язык, сказывал, что он слышал французских [88] офицеров, рассуждающих, в каком состоянии была армия их, когда после сражения в ту же ночь прошла она Ландсберг. Они говорили, что если бы не корпус маршала Бернадотта, не бывший в деле, который оставлен был в арриергарде, то некому было бы прикрыть отступление, ибо войска были в ужаснейшем беспорядке и число мародеров неимоверное. Во многих корпусах недоставало снарядов. Арриергард также ночью пришел в позицию к Ландсбергу.

Авангард наш пришел быстро до селения Аренсдорф, отряд от оного был в Гутштатте. Атаман Платов с своими казаками, баталионом гусар и баталионом егерей стоял у селения Бенерн. Генерал граф Пален находился у одной из переправ чрез реку Пасаргу, содержа сообщение арриергарда с местечком Ворсмдит, куда с отрядом послан полковник Виуч. Дивизия барона Сакена, ближайшая к авангарду, занимала селение Лаунау. Прочие войска приближались к городу Гейльсбергу и его окрестностям; главная квартира расположилась в Бартенштейне.

Неприятель был за рекою Пасаргою; главная квартира Наполеона в местечке Остероде. 18 числа февраля неприятель, собравшись на правом своем фланге, перешел Пасаргу и в одно время показался в силах перед Гутштаттом и против Аренсдорфа. Сие последнее место оставили мы поспешно, но уже не могли соединиться ни с атаманом Платовым, ни с генералом графом Паленом. Генерал-майор Багговут не мог удержаться в Гутштатте, и неприятель, вытеснив 5-й егерский полк, вслед за ним занял селение Цехерн. При сей внезапности едва ли не потеряны были пушки. Генерал Багговут соединился в Лаунау с генералом бароном Саке-ном, куда прибыл с кавалерию генерал-адъютант Уваров.

Авангард не имел к отступлению другой дороги, как мимо самых бивуаков французских при селении Петерсвальде; все другие дороги были далее и на них осмотрен неприятель. Французы не любят ночью ничего предпринимать важного, избегая беспорядка, и благодаря тому прошли мы беспрепятственно у самых бивуаков.

Авангард, пришедши в селение Лаунау, поступил в команду генерала барона Сакена, куда вскоре собрались и все отделенные отряды от авангарда, не имевшие никакого между собою сношения. [89]

19-го числа мы были в Лаунау с большими довольно силами. Против нас находился корпус маршала Нея, коего квартира в Гутштатте. Неприятель от стороны Петерсвальде занял стрелками лес, лежащий пред самым нашим лагерем. Из Цехерна беспокоил нас он своими батареями, хорошо расположенными и окопанными. Генерал барон Сакен равномерно и с своей стороны употребил стрелков, но французы с большим навыком в сем роде действия в продолжение двух дней причинили нам весьма чувствительный урон. Почему генерал Сакен предпринял сделать во время ночи нападение на Цехерн в том предположении, что неприятель, выгнан будучи из оного, оставит Петерсвальде, и мы будем иметь пребывание выгодное и покойное. Пехота, назначенная к атаке, не довольно близко подойдя к батарее, закричала ура, пробудила неприятеля, и он приуготовился к обороне. Открылся картечный и ружейный огонь; люди в голове колонны оробели и легли, задние продолжали идти и до такой степени смешались, что долго невозможно было вывести из выстрела. При сем случае было потеряно несколько офицеров и немало нижних чинов. Здесь в первый раз случилось мне видеть, что в ночное время отступающую пехоту прикрывала кавалерия. Не знаю, почему рассеявшихся людей не собрали барабаном, но подбирал их генерал граф Пален с Сумским гусарским полком. На другой день французский начальник в Цехерне прислал сказать, что он позволяет похоронить тела, и с насмешкою дано заметить, как они далеко были от батареи. Надобно было молчать; зато по обыкновению бранили возобновившего ночные экспедиции давних времен! Авангард усилен был несколькими полками, а генералу барону Сакену дано другое назначение. Генерал-майор Марков приказал против Цехарна построить батарею, которую я делал весьма прилежно, ибо до того на сем месте много потерпела моя рота. Осмотревши часть леса, которую удерживал за собою неприятель в продолжение ночи, в опушке ближайшего леса расположил я шесть орудий моей роты, и заслоня их нарубленным ельником, ожидал рассвета, когда неприятель обыкновенно приводил свою пехоту из лагеря от Петерсвальде. С самого начала дня вышла сильная колонна из лагеря и беспечно подвигалась к той части леса, где всегда на ночь оставалась небольшая часть войск. В движении своем дала она фланг моей батарее, и картечь из шести орудий на [90] весьма близком расстоянии произвела такое поражение в колонне, что, оставив на месте тела, колонна обратилась в поспешное бегство к лагерю, провожаемая выстт релами. Мы заняли остальную часть леса, и неприятель не покушался уже возвратить оный. Мы уже не держали в нем, как до того было, шести полков пехоты. Батареи против Цехерна часто отвечали французским и часто без пользы. Перехвачен курьер маршала Нея к начальнику главного штаба принцу Бертье{*69} с известием, что русские правдоподобно намереваются удерживать позицию, ибо построили во многих местах батареи. Вскоре неприятель оставил Цехерн и Петерсвальде и, отступая в ближайший лес, устроил по опушке оного сильные окопы.

Генерал Марков занял Цехерн двумя егерскими полками, в Петерсвальде полки ходили посменно и два эскадрона гусар. Часто бывали сшибки с французами, которые приходили в пустое селение за сухими дровами. Рота конная имени моего, много потерпевшая в делах авангарда, отправлена назад для починки и укомплектования людьми; на место ее прислана другая. Вскоре происками старших по артиллерии полковников, из которых ни один не имел ни столько большой, ни столько видной команды, мне дано приказание отправиться к моей роте. Главнокомандующему доложено, что смена назначена для того, чтобы дать мне отдохновение. Так объяснил он сам генералу князю Багратиону, который, возвратясь в сие время из С.-Петербурга, просил, чтобы меня не переменяли, и я остался у начальника, который обладал полною всех нас доверенностию.

До прибытия его к авангарду случилось неприятное весьма происшествие. Четыре полка егерей под командою генерал-майора Корфа{16}{*70}, расположенные в Петерсвальде, страшным образом лишились своего начальника. Он занимал лучший в селении дом священника, принялся за пунш, обыкновенное свое упражнение, и не заботился о безопасной страже. Гусарского офицера, присланного для разъезда, удержал у себя. Несколько человек вольтижеров, выбранных французами, в темную ночь вошли через сад в дом, провожаемые хозяином, и схватили генерала. Сделался в селении шум, бросились [91] полки к ружью, произошла ничтожная перестрелка, и неприятель удалился с добычею.

Наполеон не упустил представить в бюллетене выигранное сражение и взятого в плен корпусного начальника, а дабы придать более важности победе, превознесены высокие качества и самое даже геройство барона Корфа. Но усомниться можно, чтобы до другого дня могли знать французы, кого они в руках имели, ибо у господина генерала язык не обращался. Я в состоянии думать, что если бы не было темно, то барон Корф не был бы почтен за генерала в том виде, в каком он находился, и нам не случилось бы познавать достойным своего генерала из иностранных газет.

После сего происшествия около трех месяцев продолжалось с обеих сторон совершенное бездействие; не было ни цепи стрелков, ни одного выстрела, хотя перемирия не было.

Генерал передовых французских войск предлагал князю Багратиону оставить селение Петерсвальде нейтральным, или будет оно причиною всегдашних беспокойств, и он должен будет овладеть им. Генерал князь Багратион отвечал, что он согласен; что легче сказать, нежели сделать, и доказательство того находит в его предуведомлении. Угрозы оставались в словах, а Петерсвальде за нами.

Расположенные против нас французы имели в продовольствии величайший недостаток, кавалерия их отправлена назад для поправления. 27-й драгунский полк, изнуренный голодом, большею частию перебежал к нам. Не менее терпели войска авангарда; не было ни хлеба, ни соли; выдавались сухари совершенно гнилые и чрезвычайно в малом количестве. Солдаты употребляли в пищу воловьи кожи, которые две или три недели служили покрышкою шалашей; в 23-м и 24-м егерских полках начинали есть лошадей, и из последнего были большие побеги.

Князь Багратион посылал меня доложить главнокомандующему о сей крайности. Даны строгие приказания, и все осталось в прежнем виде. Не понравилось дежурному по армии генерал-майору Фоку мое донесение, и я приобрел его вражду, которой подвергался я и потому, что не удивлялся весьма посредственным его способностям, тогда как уже многие находили выгоды превозносить их. По служению в артиллерии мы давно были знакомы. [92]

Государь император прибыл к армии, и пришла гвардия под начальством цесаревича. Главная квартира императора расположилась в Бартенштейне, великого князя в Шипенбейле. Начались разводы, щегольство, и мы в авангарде с тощими желудками принялись за перестройку амуниции.

К нам прежде приехал великий князь, который со времени кампании Суворова в Италии имел к князю Багратиону дружественное расположение. Увидевши недостатки наши, он взялся заботиться об улучшении продовольствия. Первый транспорт с провиантом, по настоянию его отправленный в авангард, взят по дороге другими войсками; но всем прочим давал он свои конвои, и они доходили исправно, и чрез некоторое время от недостатка мы перешли к изобилию.

Между многими чиновниками, представленными великому князю, удостоился и я его приветствия, по засвидетельствованию князя Багратиона о моей службе. До того не был я ему известен, никогда не служивши в столице.

Вскоре приказано приготовиться к встрече государя вместе с королем прусским.

Перестроив единообразно шалаши, дали мы им опрятную наружность и лагерю вид стройности. Выбрав в полках людей менее голых, пополнили с других одежду и показали их под ружьем. Обнаженных спрятали в лесу и расположили на одной отдаленной высоте в виде аванпоста. Тут увидел я удобный способ представлять войска и как уверяют государя, что они ни в чем не имеют недостатка. Подъезжая к каждой части войск, он называл начальников по фамилии королю прусскому и между прочим сказал обо мне, что и в прежнюю кампанию доволен моей службою. Все восхищены были вниманием и благосклонностию государя. И я, не желая льстить, скажу, что он умел ободрить всех. Я был вне себя от радости, ибо не был избалован в службе приветствиями. Король прусский дал орден за достоинство (pour le mérite) трем штаб-офицерам{17}, в числе коих и я находился. Ордена сии были из первых и еще не были унижены чрезвычайным размножением.

Вышли награды за Прейсиш-Эйлавское сражение. [93] Вместо 3-го класса Георгия, к которому удостоен я был главнокомандующим, я получил Владимира. В действии сделан участником мне артиллерии генерал-майор граф Кутайсов. Его одно любопытство привело на мою батарею, и как я не был в его команде, то он и не мешался в мои распоряжения. Однако же, не имевши даже 4-го класса, ему дан орден Георгия 3-го класса. В реляции хотели написать его моим начальником, но генерал-квартирмейстер барон Штейнгель{*72}, знавши обстоятельства, тому воспрепятствовал. Князь Багратион объяснил главнокомандующему сделанную несправедливость, и он, признавая сам, что я обижен, ничего однако же не сделал. Вот продолжение тех приятностей по службе, которыми довольно часто я наделяем!

Наполеону выгодно было продолжающееся бездействие, ибо отправил он большой корпус в помощь войскам, осаждающим крепость Данциг. Корпуса маршала Даву, расположенный в Алленштейне, и маршала Нея в Гутштатте и против авангарда, были малочисленны, и от них часть конницы и артиллерии отосланы назад для прокормления. По сим причинам предположено 1-го мая атаковать корпус маршала Нея. За день до того, прибыла гвардия в Лаунау, пришли прочие войска, и все расположено к наступлению. Авангард занял лес с тем, чтобы на рассвете захватить равнину, простиравшуюся до Альткирхена, и отрезать отступление неприятеля из города Гутштатта.

Государь прибыл к войскам авангарда, осмотрел их, объехал в сопровождении главнокомандующего передовые посты, оставленные впереди Цехерна и Петерсвальде, дабы неприятель не мог подозревать о движении авангарда. Неизвестно мне, почему вдруг дано приказание отменить атаку. Государь возвратился в главную квартиру, все прочие пошли в свои прежние места, и авангард вступил в свои позиции при Лаунау.

Неприятель между тем беспрепятственно продолжал осаду Данцига, и хотя генерал-майор граф Каменский послан был с сильным отрядом пройти в крепость в помощь ослабевающему гарнизону{18}, но неприятель в [94] таких был при осаде силах, что граф Каменский был отбит с большим весьма уроном и до крепости не допущен. Предприятие имело бы полный успех, если бы ранее приведено было в исполнение. Вскоре затем по причине недостатка в снарядах и потому, что английское судно, которое с оными приходило в крепость, захвачено французами, крепость сдалась на капитуляцию.

Неприятно было известие о сдаче Данцига, и не было сомнения, что Наполеон присоединит большую часть осаждавших войск.

Я не мог узнать, что могло понудить, упустив 1-го мая время, удобное к нападению, не прежде произвести оное, как 24-го числа, когда армия неприятельская весьма усилилась. Не могло побуждать к тому ожидание сикурсов{*73}, ибо ни малейших не прибыло войск, ниже продовольствие не сделалось лучше прежнего, и мы не могли выйти на продолжительное предприятие.

Движение 24-го мая столько хорошо было соображено, что корпус маршала Нея весь должен был достаться в наши руки. Направление главных частей армии было следующее:

Авангард шел на Альткирхен и отрезывал французов в лесу, простирающемся от Петерсвальде к Гутштатту, в то время, как оставленные два полка егерей на них ударят. Действия его не должны быть решительны, дабы войскам, назначенным обойти неприятеля, дать время совершить движение.

С правой стороны генерал-лейтенант барон фон дер Остен-Сакен должен обойти неприятеля и не допустить к реке Пасарге.

С левой стороны генерал-лейтенант князь Горчаков{*74}, (Алексей Иванович), переправясь через реку Алле, обходит Гутштатт.

Генерал-лейтенант Дохтуров, выгнав неприятеля, занимающего пост с небольшими силами в некотором расстоянии от нашего правого фланга, присоединяется к армии.

Генерал князь Голицын с кавалериею подкрепляет барона Сакена.

Гвардейские полки составляют резерв армии. Атаман генерал Платов наблюдает за движением корпуса маршала Даву к стороне Алленштейна.

24 числа мая рано поутру авангард выступил к Альткирхену. По левую сторону в опушке леса видели мы [95] французских часовых, весьма покойно сменяющихся. Вскоре слышны были во многих местах пушечные сигнальные выстрелы, и вслед за ними видно было поспешное движение войск по разным направлениям к Альткирхену. Авангард дал им свободу собираться, что совершенно согласовалось с намерением главнокомандующего. Началась сильная канонада, которую мы продолжали, ничего не предпринимая решительного. Судя по времени, князь Багратион полагал, что генерал барон Сакен успел бы обойти неприятеля, но не слышно было ни одного выстрела, и самое спокойствие между войсками, которые стояли против нас, заставляло в том сомневаться. Посланы офицеры собрать сведения, и никаких не усмотрено войск, кроме идущей недалеко кавалерии генерала князя Голицына.

Между тем у Альткирхена собрались довольно значительные силы, и авангард получил повеление атаковать их. Дело началось весьма горячее. Неприятель, долго защищавшись, отступил. Левое крыло авангарда с генералом Багговутом встретило жестокий огонь. Он прошел чрез Амт-Гутштатт или предместье Гутштатта, где было 600 французов, за которыми он оставил наблюдение. Мы не получили должного содействия от генерала князя Горчакова, который, нашедши неприятеля у переправы через реку Алле, не скоро отошел от оной, и потом, занявшись приобретением Гутштатта, опоздал прийти к назначению. Заметить должно, что город без укреплений и для защиты имеющий 600 человек; сверх того, находясь уже позади войск наших, мог бы достаться нам, не требуя усилий целого корпуса. Но как во время продолжительного бездействия доходили в главную квартиру слухи, что французы укрепили город и что пункт сей большой для них важности, то князь Горчаков расчел, что приобретение оного почтется за великий подвиг. Но если бы, не вдаваясь в сей причудливый расчет, князь Горчаков, оставивши небольшую часть войск, поспешил далее, то маршал Ней имел бы гораздо большую потерю.

Авангард, преследуя неприятеля до вечера, остановился на ночлег пред селением Квец. В продолжение дня захватили мы довольно пленных или которые не успели прийти на сборное место к Альткирхену, или на марш от пунктов отдаленных нашли дорогу уже отрезанную.

Причиною, что диспозиция не выполнена, был генерал-майор [96] Сакен. Он не пришел в назначенное время, отговариваясь далеким обходом и будто бы ожидал повелений. Но общий был слух, что имея неудовольствие на главнокомандующего, он нарочно сделал, чтобы лишить его успеха в предприятии. Многие чрезвычайно негодовали, что упущен благоприятнейший случай уничтожить целый неприятельский корпус.

Главнокомандующий был свидетелем, как часть французской пехоты, не более 600 человек, неустрашимо противостала атакам нашей кавалерии. Пехота стояла фронтом у селения. Три полка, один после другого, атаковали ее, каждый отбит в свою очередь, и всякий раз весьма хладнокровно являлся начальник, командующий сомкнуть ряды. Приспевши два орудия понудили картечью оставить место. Иначе надобно бы было отказаться или от французской пехоты, или от нашей кавалерии и искать других средств. Пехота сия не досталась в наши руки.

Генерал Дохтуров нашел неприятеля в малых силах, но прикрытого твердыми засеками, и вступил в перестрелку, употребляя баталион за баталионом поодиночке. Лейб-гвардии егерского полка два баталиона бросились стремительно в штыки, и мгновенно вытеснен неприятель.

25-го мая против неприятеля, устроенного в крепкой позиции, собрались наши войска в больших силах; со стороны нашей была в действии многочисленная артиллерия. Егерским полкам авангарда в команде генерал-майора Раевского{*75}, приказано обойти лесом правый фланг неприятеля. Он отступил, когда стрелки подошли к его батареям, и частию пехоты при нескольких орудиях, занявши сады при селении Квец, расположился несколько далее. Авангард поспешно двинулся по большой дороге. Картечными выстрелами выгнал я неприятеля из селения Квец; но когда на открытом месте атаковал его Гродненский гусарский полк, два выстрела картечью его рассеяли{19}. Не взирая на весьма жаркое время, егерские наши полки все движения делали бегом, и неприятель не успел удалиться. Защищаясь весьма [97] упорно, не мог он удерживаться долго, ибо войска были в ужаснейшем беспорядке. Лесистые места препятствовали согласию наших действий, ему способствовали спасти артиллерию. Он пожертвовал для того арриер-гардом, некоторыми частями войск, которые достались в плен, имел много убитых, оставил всех раненых и бросил все обозы. Отбиты только два орудия: одно казаками, другое храбрым майором Кульневым{*76}, который с двумя слабыми эскадронами Гродненского гусарского полка догнал на реке Пасарге артиллерийский парк и с ним несколько пушек и овладел им. Уведомлен будучи пленными, что недалеко впереди спасается артиллерия, он бросился за нею, но обманувшись в лесу дорогою, он соткнулся с сильным отрядом кавалерии, от которого должен был ретироваться. Возвращаясь по той же дороге, зажег он парк, взятый им прежде. Преследующий его неприятель не смел приблизиться к переправе, и он обратно перешел беспрепятственно. Он при сем случае взял немало офицеров.

Казакам достались обозы и между ними экипаж{20} маршала Нея, его серебряный сервиз и другие вещи. Найдены серьги и браслеты, и трудно было бы понять, какое употребление делал из них господин маршал, если бы не истолковали вырезанные на серебре гербы разных польских фамилий и беспристрастие его к самым верным слугам Наполеона. Пруссия не успела еще умножить сих сокровищ!

Авангард пришел на ночлег к селению Деппен на речке Пасарге. На противоположном берегу селение Каллистен и довольно крутые возвышения занял неприятель. Передовые наши посты простирались по берегу до селения Эльдиттен, в котором неприятель имел укрепленный пост с несколькими пушками. Генерал Дохтуров, будучи близко с своим корпусом, не почел за нужное овладеть им, и он, оставаясь один на нашем берегу, прикрывал лучшую переправу, которая в прочих местах или была не столь удобна или охраняема нами.

Вскоре за авангардом пришла армия и стала [98] поблизости. 26-го мая неприятель, пользуясь выгодными высотами, беспокоил нас канонадою, продолжающеюся весь день, на которую мы отвечали, по берегу цепь егерей была в сильной перестрелке. У неприятеля примечено умножение войск. Казачьи пикеты дали знать, что то же замечено на правом фланге особенно при селении Эльдиттен. День кончился без важных происшествий.

27 мая с самого рассвета в войсках неприятеля против авангарда и далее примечено общее движение. Стекались отовсюду войска, парки артиллерии, обозы. В десять часов усилены передовые посты и сильная загорелась перестрелка. Две колонны пехоты двинулись к селению Каллистен и колонна кавалерии с левого нашего крыла. Однако колонна, опрокинув 7-й егерский полк под командою весьма не храброго подполковника Лаптева{21}, так проворно пришла к батарее, где я случайно находился, что я почитал ее за свои войска, и только по белым перевязям можно было узнать, ибо на сем пункте были одни егеря. Встреченная картечью двенадцати орудий, она обратилась в замешательство. Егерские полки, 5-й полковника Гогеля и 20-й полковника Бистрома, встретив ее у переправы, многих перекололи и вслед за нею ворвались в селение Каллистен, в котором вырезали все, что находилось. Другая неприятельская колонна пехоты, видя подоспевающие наши войска, возвратилась. Кавалерия, несмотря на огонь стрелков, спустилась в реку, но 26-й егерский полк полковника (фамилию его забыл), расстроив его батальным огнем, бросился на штыках с берегу. Лошади, увязая в топкой реке, не могли обращаться проворно, и урон был значителен. После сего на несколько часов остались мы в покое. Князь Багратион приказал всему авангарду быть в готовности{22} и осторожность была полезна! В шесть часов пополудни неприятель начал канонаду против селения Каллистен, которое мы удерживали [99] за собою. С большими силами приступил к нему, дабы вытеснить егерей наших. Они защищались отчаянно, и несколько раз переходило из рук в руки селение; наконец досталось превосходным его силам. Мы перешли на свой берег, и сражение прекращено заставшею темнотою. В сие время генерал-майор Иловайский 4-й{*77} дал знать, что корпус маршала Сульта, переправившись у селения Эльдиттен, не менее трех верст подвинулся вперед. Движение сие могло отрезать дорогу авангарду, но мы готовы были отступить, ибо армия пред вечером отправилась к Гельсбергу чрез Гутштатт и частию чрез Лаунау.

Пред рассветом вышел авангард двумя колоннами. При первой генерала Маркова находился князь Багратион. Со второю генерал Багтовут следовал по большой дороге, и я был при ней с большею частию артиллерии. На половине дороги догнал нас неприятель: конница и казаки вступили в дело; из армии прислано нам несколько полков кавалерии. Между тем армия выходила из Гутштатта. Дороги чрез лес не были удобны, и движение было медленным. Она в сей день двинулась по крайней мере четырьмя часами позже, нежели могла и должна была, а главная квартира, населенная множеством существ, не для одной только армии бесполезных, в то время как мы дрались, и не с выгодою, против неравенства сил, весьма покойно предавалась разным прихотям, и для защиты их дежурный генерал привез князю Багратиону приказание удерживаться сколь можно долее, и еще присланы кавалерийские полки. Некоторые атаки были совершенно в пользу нашу. Один драгунский Италиянский полк, отброшенный к болоту хотел спешиться и уйти, но окруженный, почти весь попал в плен. Но когда в большом количестве пришла пехота, мы только что могли удержаться на высотах у самого Гутштатта. В сей день с моею ротою я был в ужаснейшем огне, и одну неприятельскую батарею сбил, не употребляя других выстрелов, кроме картечных. Прикрывавший роту С.-Петербургский драгунский полк стоял под выстрелами с невероятным хладнокровием. Мы последние отступили за арриергардом и мост чрез реку Алле сожгли за собою. Неприятель занял город. Пехота его наполнила дома, лежащие по берегу. Я вытерпел ружейный огонь и не прежде отошел от города, как загорелся он в нескольких местах. Я платил негодным жителям, приверженным к французам, за то, что в [100] феврале, когда 5-й егерский полк был вытеснен из города, они изъявили радость рукоплесканиями и делали насмешки.

Отступивши к Гейльсбергу по следам армии, авангард расположился, не переходя реки.

29 мая авангард послан к селению Лаунау, где уже находился отряд, дабы остановить неприятеля, если возьмет он сие направление. В сем не должно было сомневаться, ибо дорога сия гораздо лучше всех проходящих лесом, которые сверх того оканчиваются плоскостию, слишком тесною, чтобы на оной могла поместиться армия.

Неприятель, не допустив до Лаунау, встретил авангард у селения Беверникен. Между тем армия начала располагаться в окопах, устроенных у Гейльсберга, и по обыкновению тою же погрешила медленностию, ибо авангард по крайней мере лишних два часа должен был удерживать неприятельские силы, платя за несоразмерность их большою потерею людей. От Беверникен к стороне Гейльсберга местоположение идет постепенно понижаясь, и все возвышения остаются в пользу неприятеля. Авангард всю линейную пехоту расположил на левом фланге по обеим сторонам большой дороги; егерские полки размещены на правом, подкрепляя сильную кавалерию, присланную нам из армии. При ней была моя конная рота. Долго удерживались мы с выгодою, а конница наша сделала несколько блистательных атак. Но когда неприятель привел все войско, с которым после напал на наши окопы{23}, когда против сорока орудий стало 150 пушек, и кавалерия протянулась далее оконечности правого нашего крыла, положение наше сделалось весьма опасным. Неприятельская кавалерия прорывала наши линии, и с тылу взяты были некоторые из моих орудий. Одна из атак столько была решительна, что большая часть нашей конницы опрокинута за селение Лангевизе. Но расположенные в оном егерские полки генерала Раевского остановили успех неприятеля, и конница наша, устроившись, возвратилась на свое место, и отбиты потерянные орудия. Я спасся благодаря быстроте моей лошади, ибо во время действия батареи часть конницы приехала с тылу и на меня бросилось [101] несколько человек французских кирасир. Между тем пехота наша, вытерпевая ужаснейший огонь и потеряв много людей, начала отступать. Приезжает дежурный генерал-майор Фок и с негодованием спрашивает князя Багратиона, отчего отступает он, не имевши приказания, тогда как армия не успела еще расположиться в укреплениях? Неприятно было князю Багратиону подобное замечание от г. Фока, который только не в больших чинах известен был смелым офицером и далее нигде употреблен не был. Князь Багратион повел его в самый пыл сражения, чтобы показать причину, понуждающую к отступлению и в глазах его приказал идти вперед. Не прошло пяти минут, как генерал Фок получил тяжелую рану, и мы преследованы до самых окопов. Войска авангарда потеряли, конечно, не менее половины наличного числа людей; не было почти полка, который бы возвратился с своим начальником, мало осталось штаб-офицеров.

Великий князь был свидетелем сражения, и ему поручено главнокомандующим пехоту и артиллерию авангарда перевесть за реку Алле на отдохновение и кавалерию, менее утомленную или мало потерпевшую, присоединить к армии для дальнейшего действия. В числе особенно отличившихся в сей день замечены генерал-майоры Багговут, под начальством его командовавший всеми егерями Раевский и шеф Ливенского драгунского полка Ливен. Главнокомандующий благодарил меня за службу, а великий князь оказал мне особенное благоволение{24}.

Вслед за авангардом двинулись неприятельские колонны к окопам. По направлению от селения Лангевизе были самые большие усилия. Французы, не раз отбитые, возобновляли нападение; войска рассеянные сменялись свежими. Пред вечером произведена жесточайшая атака, и некоторые из батарей, лежащих к правому флангу, взяты. На них не мог удержаться неприятель, ибо ближайшие укрепления тотчас обратили на них огонь, а паче одно, построенное на возвышении в виде кавальера, господствующее над всею окрестностию. Не имея во власти сего укрепления, неприятель не мог [102] приобрести никаких успехов, и потому сильная колонна гренадер пошла на оное. На некоторое расстояние широкая лощина укрывала от выстрелов, но когда вышла она из оной, встречена была перекрестным действием батарей и картечью с главного укрепления. Несмотря на произведенное в ней расстройство, дошла она до самого рва оного; но полки, составлявшие прикрытие укрепления, ударили на оную в штыки и обратили в бегство в величайшем замешательстве. Вся долина устлана мертвыми. Нелегко было бы опрокинуть отличное сие войско, но не могло оно противустать соединенному действию нескольких батарей. Другие атаки, в то же время произведенные, не лучший имели успех, и неприятель преследовал далеко за укрепления. На правом фланге не были построены окопы, и там по удобности расположена вся наша конница. Неприятель не успел на сем пункте собрать достаточного количества кавалерии, и потому главнокомандующий приказал на нее ударить: не устояла она против стремительного нападения нашей конницы и отброшена к самому лесу, где стоящая пехота сильным огнем прикрыла бегущих и конницу нашу обратила. При сем случае два полка прусской конницы действовали с отличным мужеством. Во многих местах пехота выходила из укреплений, и в одном пункте целыми линиями произведен был батальный огонь. Наставшая ночь прекратила сражение, и войска наши торжествующие возвратились в укрепления.

Неприятель по дошедшим сведениям потерял в сем сражении убитыми и ранеными до двенадцати тысяч человек; урон со стороны нашей несравненно был менее. Наполеона не было при войсках, и сражение дано соединенными маршалами.

30-го мая неприятель, занимая довольно большою частию войск позицию при селениях Беверникен и Лангевизе, послал главные силы по направлению на Кенигсберг. Наша армия имела отдохновение в окопах, но в ночи на 31 число выступила к Бартенштейну, ибо неприятель движением своим угрожал операционной нашей линии. Наполеон, понудивши оставить поспешно укрепленную позицию, доказал, сколько неблагоразумны маршалы, решившиеся атаковать, при всех со стороны нашей выгодах, и сколько бесполезно данное сражение.

Вместе с рассветом отошел арриергард, который неприятельская [103] конница догнала в 10 часов поутру, но только издали наблюдала за следованием. Арриергард провел ночь, не доходя Бартенштейна.

1-го июня около вечера арриергард прошел местечко Шипенбейль. Неприятельская кавалерия была уже гораздо в больших силах, но день кончился пустою перестрелкою.

В Шипенбейле князь Багратион получил повеление идти поспешнее к местечку Фридланд.

Многие удивлены были направлением армии, но открылось, что часть кавалерии, зашедши неосторожно в Фридланд, схвачена эскадронами Татарского уланского полка, и пленные показали, что армия идет к Кенигсбергу, и только один корпус расположен неподалеку, а потому полагали, что главнокомандующий, вознамерясь истребить сей корпус из предосторожности, что будет он подкреплен другими войсками, собирает всю армию для вернейшего успеха.

Арриергард прошел всю ночь не останавливаясь, и с рассветом приближаясь к Фридланду, слышны были изредка пушечные выстрелы. Князь Багратион послал вперед егерские полки с генералом Раевским и мне приказал идти с конною артиллериею. Перешедши за реку в самом Фридланде, нам показано место на левом фланге, где мы нашли гренадер лейб-гвардии Измайловского полка в перестрелке. Войска собираются отовсюду, но их было еще мало. Мы сменили стрелков гвардейских, и полк отошел назад. Неприятель, как после дознано, состоял в десяти тысячах сводных гренадер маршала Удино{*78}, который скрыл недостаток сил своих в лесах, протягающихся параллельно занятой нами позиции. Вскоре собралось большое количество наших войск, а неприятель оставался в том же числе. По несчастию, главнокомандующий был в сей день очень болен; генерал-квартирмейстер барон Штейнгель и новый дежурный генерал-лейтенант Эссен 1-й (Иван Николаевич) при обозрении позиции получили одним выстрелом контузии, и мы некоторое время не получали никаких приказаний.

Надлежало напасть решительно на французский корпус, который, будучи весьма разбросан, не мог ни защищаться упорно, ни отступить с удобностию. Армия, растянутая в следовании на Кенигсберг, не могла подкрепить в скором времени, и приходящие в помощь войска, не иначе являясь, как поодиночке, не в состоянии [104] были бы устоять против соединенных сил всей армии{25}. Предположа, что по превосходству сил неприятеля не входило в намерение главнокомандующего разрезать армию на марше, но конечно не упустил бы он случая истребить один корпус. Напротив, мы занялись продолжительною бесплодною перестрелкою и бесполезно потеряли столько времени, что прибыла кавалерия против правого нашего фланга, и лес против арриергарда наполнился пехотою. Кавалерия наша опрокинута и не иначе собралась, как за линиями пехоты. Но храбрый генерал граф Ламберт с Александрийским гусарским полком, воспользовавшись расстройством преследующего неприятеля, обратил его, а прочие полки, присоединившись, прогнали до самого леса, откуда, не выходя во весь день, иногда показывался на опушке. На левом фланге лес переходил несколько раз в руки арриергарда, который подкреплен был многими полками, но наконец мы уступили очевидно возраставшим силам. Лейб-гвардии егерский полк дрался с отличною неустрашимостию. На всем вообще протяжении войск наших многие были весьма удачные атаки, однако же по несвязности действий ничего решительного не произвели. В шесть часов вечера прибыл Наполеон, и вся армия соединилась. Скрывая за лесом движения, главные силы собрались против левого крыла; в опушке леса неприметно устроилась батарея в сорок орудий, и началась ужасная канонада. По близости расстояния выстрелы были горизонтальные, и первые не могли выдержать конные полки арриергарда. Вскоре он отступил также. Все вообще войска начали отступать к мостам; к главному из них дорога лежит через город; и в улицах от стеснения происходил величайший беспорядок, который умножал действие неприятельской артиллерии, обращенной на город. Из направления колонн видно было, что неприятель ищет отрезать от переправы, и чтобы остановить его, лейб-гвардии Измайловский и Павловский гренадерские полки ударили на них, но та же ужасная батарея остановила храбрый порыв, и полки обратились.

Не далее провожала конную гвардию отличная ее храбрость. С артиллериею арриергарда успел я перейти [105] по ближайшему понтонному мосту, не доходя города, но уже он был под выстрелами, и часть его повреждена{26}. Городской мост (который я назвал главным) неизвестно как зажжен раньше времени и без приказания. Оставался один мост, а еще большая часть войска и артиллерии не переходила. Неприятель теснил их к берегу, и потеря малейшего времени была опасна. Артиллерию спас отысканный поблизости брод{27}, которую иначе надобно было оставить. Итак, вся потеря подбитыми, оставленными на месте и потонувшими от беспорядка на броду состоит в тринадцати орудиях. Из последних перешедших войск 7-я дивизия генерал-лейтенанта Дохтурова, но ею в то время командовал шеф Владимирского пехотного полка полковник Бенардос, неустрашимый грек{28}.

Застигла ночь, но две батарейные роты не успели переправиться, и уже к броду была захвачена дорога. Генерал-майор граф Ламберт, взяв их под прикрытие Александрийского гусарского полка, прошел более двух миль неприятельским берегом до местечка Алленбурга и рано утром, перешедши реку Алле, присоединился к армии.

Так, вместо того, чтобы разбить и уничтожить слабый неприятельский корпус, которому за отдалением не могла армия дать скорой помощи, мы потеряли главное сражение. Не могу не повторить еще, что если бы при самом начале сражения главнокомандующий не испытал припадка болезни, дела наши были бы совсем в другом положении. Нами в продолжение сражения наконец командовал генерал-лейтенант князь Горчаков (Алекс [андр] Иван [ович] ). Но ни он в себе не нашел, ни войска к нему не могли иметь доверенности.

3-го июня поутру арриергард прибыл в Алленбург. Еще застал он остатки выступавшей далее армии, и [106] беспорядок был ужаснейший. Неприятель занимался построением мостов и потому им не воспользовался. По обеим сторонам реки видны были части его кавалерии, но они не имели между собою сообщения.

Без препятствий дошли мы до Велау. Не знаю, справедлива ли молва, что главнокомандующий намеревался дать сражение, но видно было, что строились редуты; однако сближающийся неприятель не допустил их кончить.

При отступлении арриергарда посланные разъезды открыли отряд генерала графа Каменского, идущий от Кенигсберга, и за ним неприятеля в силах. В нескольких местах позади соединялись дороги, и граф Каменский, прошедши прежде, мог привесть за собою неприятеля, который занял бы нашу дорогу. Князь Багратион, благосклонно выслушивающий мои рассуждения, позволил мне сделать предложение, чтобы всю нашу кавалерию послать на левый фланг преследующего нас неприятеля, новостию сего движения остановить или, по крайней мере, умедлить ход его и, с пехотою пройдя поспешнейшим образом соединение дорог, ожидать графа Каменского. Князь Багратион приказал привести сие в исполнение, и мы едва могли предупредить графа Каменского, а потом кавалерия наша прибыла в одно время с последними его войсками. Он отправился к армии, и арриергард остался один.

При селении Таплакен, по удобству местоположения, дождались мы неприятеля, и довольно горячая сшибка с передовыми его войсками была совершенно в пользу нашу.

В двенадцати верстах не доходя Тильзита, нашли мы дожидающиеся полки кавалерии и приказание главнокомандующего удерживать неприятеля, дабы армия имела время перейти за Неман. Широкая река сия протекает у самого Тильзита, и на ней только один мост. Нельзя было по обширности города превратить его в мостовое укрепление (tête du pont), и потому каждый из нас видел, сколько трудное поручение возложено на князя Багратиона и какой опасности подвержено отступление арриергарда, имея один мост и такое множество кавалерии. Арриергард расположился в боевой порядок, дано повеление, во что бы то ни стало удерживаться до ночи. Князь Багратион, оставив при арриергарде прежнюю его конницу и казаков, к общему всех удовольствию отпустил всю прочую кавалерию, [107] дабы она не сделала препятствий при переправе. Мы готовились к последнему сражению на земле союзников! Передовые наши посты, отстреливаясь, привели наконец неприятеля довольно на близкое расстояние. Решительность, с которою мы его ожидали, надобно думать, внушила к нам уважение, и конечно неприятель одного был с нами мнения, что неравными силами преодолеть нас было невозможно, а потому остаток дня провел в бездействии. Он ожидал прибытия своей армии, мы нетерпеливо ожидали приближения ночи.

Арриергард пришел поутру в Тильзит, и тотчас вся конница. Казаки и артиллерия отправлены за Неман, за ними перешла линейная пехота. В городе остались одни егерские полки, мост приготовлен к скорейшему сожжению. Около девяти часов утра неприятель в больших весьма силах подошел к городу и начал обозрение. Мы оставили его, и едва успели егерские полки перейти мост, как на оном явился с кавалериею маршал принц Мюрат, и мост загорелся почти под самою его лошадью.

Неприятель занял город. По берегу, несравненно возвышенному над нашим, стала многочисленная артиллерия; в продолжение дня собралась вся армия и охватила всю окрестность, и мы, не угадывая последствий, не без страха ожидали происшествий.

Армия наша была малочисленна и в беспорядке. Ее крайне ослабили отлучившиеся от полков люди при отступлении от Фридланда{*79} и по пути до Немана. Собираясь большими толпами, они проходили разными дорогами, снискивая грабежом себе пропитание, и в числе нескольких тысяч перешли Неман в Юрбурге, Олите, Мерече и некоторые даже в Гродне. В доказательство беспорядка приведу следующие примеры. Изюмский гусарский полк забыт в Пруссии на квартирах, где находился для поправления лошадей; узнавши от жителей о Фридландском сражении, пошел он к армии, но встречающиеся повсюду наши и французские мародеры истолковали ему, что армия отступает, и полк отправился за Неман и перешел его благополучно. Также забыт полковник Сысоев с донскими полками, но гораздо далее. Он встречался с войсками неприятеля, дрался с ними, проходил их квартирами, брал пленных и за Неманом присоединился к армии. Не исключая и самой артиллерии, часть оной, не получившая во время приказания, сама избрала направление, и отдельно следуя от [108] армии, перешла в Юрбурге через Неман, изыскавши брод, который до того был неизвестен{29}.

Армия не в большом расстоянии от берега расположилась лагерем; лесистое пространство местоположения весьма кстати ее бессилию. Авангарду приказано стать на самом берегу. Князь Багратион по приказанию главнокомандующего послал от имени своего адъютанта с предложением перемирия. Он представлен к принцу Мюрату, потом к принцу Бертье, и ему объявлено, что Наполеон желает мира, не перемирия! На другой день с объяснением о том приехал в главную квартиру принц Бертье, и послано донесение государю, который находился в местечке Шавле. Чрез два дня прибыл государь к армии, и генерал от инфантерии князь Лобанов-Ростовский{*80} отправлен к Наполеону, вскоре после чего заключено перемирие и приступлено к переговору о мире.

Между тем положено свидание государя с Наполеоном, и оно приуготовлено на средине Немана, где съехались они в одно время. Король прусский находился с ними на берегу! Чрез несколько дней государь переехал в Тильзит, где среди французской армии караул его состоял из одного баталиона гвардии Преображенского полка и двух эскадронов лейб-гусарского полка. Вскоре заключен мир{*81}; все выгоды оного были на стороне Наполеона; им все изъявления почтения, то есть, все оного наружности оказаны государю. Не отказано желание, чтобы был принят и король прусский. Наполеон показывал маневры своих войск. Государь в лагере их был принят с блистательною почестью, каковая отдается самому Наполеону. Свиту государя составляли все маршалы и множество генералов. Наконец приглашаема к обеду королева прусская{*82}. Красавица с наполненными слез глазами, стараясь казаться веселою, предстала победителю, против которого возбуждала она к войне свои ополчения. Между тем армии начали возвращаться в свои пределы и назначен день прощания. Вся гвардия Наполеона в новой одежде (благодаря Пруссии), в блистательнейшем порядке, и в голове колонны баталион Преображенского [109] полка, прошла мимо обоих императоров, и они, простившись, в одно время выехали из Тильзита.

Войска арриергарда возвращены в дивизии, коим они принадлежали; мы все, служившие под командою генерала князя Багратиона, проводили любимого начальника с изъявлением искренней приверженности. Кроме совершенной доверенности к дарованиям его и опытности, мы чувствовали разность обхождения его и прочих генералов. Конечно, никто не напоминал менее о том, что он начальник, и никто не умел лучше заставить помнить о том подчиненных. Солдатами он был любим чрезвычайно. Я, простясь с товарищами, отправился в Россию.

Итак, кончил я войну с самого начала оной и до заключения мира в должности начальника артиллерии в авангарде. По особенному счастию моему, не потерял я в роте моей ни одного орудия, тогда как многие, в обстоятельствах гораздо менее затруднительных, лишались оных. Вообще из артиллерии, бывшей в команде моей, брошено одно орудие Псковским мушкетерским полком, но и тут нельзя упрекнуть артиллерийского офицера{30}. Я имел счастие приобрести благоволение великого князя Константина Павловича, который о службе моей отзывался с похвалою. Князя Багратиона [110] пользовался я особенным благорасположением и доверенностию. Он делал мне поручения по службе, не одному моему званию принадлежащие. Два раза представлен я им к производству в генерал-майоры, и он со стороны своей делал возможное настояние, но потому безуспешно, что не было еще до того производство за отличие, а единственно по старшинству. Между товарищами я снискал уважение, подчиненные были ко мне привязаны. Словом, по службе открывались мне новые виды и надежда менее испытывать неприятностей, нежели прежде. В продолжение войны я получил следующие награды: за сражение при Голимине золотую шпагу с надписью «За храбрость», при Прейсиш-Эйлау Св. Владимира 3-й степени, при Гутштатте и Пасарге Св. Георгия 3-го класса и при Гейльсберге{*83}, алмазные знаки Св. Анны 2-го класса.

26

Записки артиллерии генерал-майора Ермолова.
От окончания войны в Пруссии до кампании 1812 года

Отправившись из Тильзита в Россию, проезжал я в Вильну, где нашел генерала Беннингсена. Он принял меня с тою же благосклонностию, каковую оказывал мне с самой моей молодости. Разговаривая о войне, он сказал мне, что летняя кампания в Пруссии производилась совершенно не так, как он желал. Ему обещано было подкрепление из 30 тысяч человек, с которыми намеревался он вместе с раннею весною начать действительную кампанию, когда силы Наполеона развлечены были осадою Данцига. Подкрепление умедлено и назначено наконец к первому числу мая непременно, но совсем тем по день заключения мира не прибыло к армии ни одного человека. Подкрепление сие состояло из двух дивизий рекрут, пред самым походом получивших оружие, употребление коего совершенно им было незнакомо. Не менее половины сих рекрут, проходя Минскую и Виленскую губернии, оставлены в госпиталях.

Генерал Беннингсен говорил мне, что он предлагал государю после сражения при Прейсиш-Эйлау отправить к Наполеону ловкого человека, который, предложив о размене пленных, старался бы изведать средства наклонить его к миру и надеялся заключить выгодный{31}. [112]

В местечке Шклове присоединился я к дивизии (названия не помню), расположенной лагерем. В конце августа прибыл инспектор всей артиллерии граф Аракчеев, осмотрел артиллерию, распределил укомплектование оной и, продолжая прежнее неблаговоление, приказал мне оставаться в лагере по 1-е число октября, когда всем прочим артиллерийским бригадам назначено идти по квартирам 1-го сентября. К сему весьма грубым образом прибавил он, что я должен был приехать к нему в Витебск для объяснения о недостатках. Я отвечал, что неблагорасположение ко мне не должно препятствовать рассмотрению моих рапортов. Оскорбили меня подобные грубости, и я не скрывал намерения непременно оставить службу. Узнавши о сем, граф Аракчеев призвал меня к себе и предложил дать мне отпуск для свидания с родственниками, приказал приехать в Петербург, чтобы со мною лучше познакомиться.

Я поступил в 9-ю дивизию генерал-лейтенанта князя Италийского, графа Суворова-Рымникского{*1}, сына великого Суворова, и квартира моя назначена в местечке Любаре на Волыни.

1808. Вскоре получил я высочайший рескрипт на мое имя и деньги для награждения нижних чинов, отличившихся храбростью. Это был первый пример подобной награды!

В то же время граф Аракчеев писал мне, что о награде ходатайствовал он, желая доказать уважение его к отличной моей службе.

В Петербург приехал я, когда граф Аракчеев из инспекторов всей артиллерии поступил в звание военного министра{*2}. Он принял меня с особенным благоволением и встретил объявлением новой награды. Государь пожаловал в знак отличия нашивки на мундир конным артиллерийским ротам моей и князя Яшвиля. Сам представлял меня императору, и мне нетрудно было видеть, что предупредил его в мою пользу.

Пробыв в Петербурге три дня, я подал графу Аракчееву записку о том, что во время ссылки моей при покойном государе Павле 1-м многие обошли меня в чине, и что потому состою я почти последним полковником артиллерии. Я объяснил ему, что .если не получу я принадлежащего мне старшинства, я почту и то немалою выгодою, что ему как военному министру известно будет, что я лишен был службы не по причине неспособности [113] к оной. Не получив ответа на поданную записку, в тот же день выехал я из Петербурга. Остановившись в Орле у моих родных, получил известие, что я при общем производстве по артиллерии пожалован генерал-майором и назначен инспектором части конно-артиллерийских рот, с прибавлением к жалованью двух тысяч рублей.

1809. В сем новом звании отправился я для осмотра конной артиллерии в Молдавской армии под начальством отличного долголетием фельдмаршала князя Прозоровского{*3}, коего главная квартира находилась в Яссах. Военные действия были прекращены на некоторое время. Я был свидетелем перехода войск в лагерь при Катени, знаменитый зарождением ужасных болезней в войсках и истреблением большого числа оных. Никакие убеждения не сильны были отклонить от занятия убийственного сего лагеря. Войска делали марши не более 15 верст и редко употребляли на то и менее десяти часов, ибо устроенные в большие каре и в середине оных имея тяжелые обозы, медленно двигались они, по большей части без дорог. Фельдмаршал не переставал твердить, что он приучает войска к маневрам. Подверженные нестерпимому зною, войска очевидно изнурялись, и фельдмаршал, вскоре переселившийся в вечность, отправил вперед себя армию не менее той, каковую после себя оставил. В Валахии начальствовал генерал-лейтенант Милорадович, и редкий день не было праздника, которые он делал сам и других заставлял делать для забавы своей любезной. Я жил очень весело, бывал на праздниках, ездил на гулянья, выслушивал рассказы его о победах и между прочим о сражении при Обилешти{*4}. «Я, узнавши о движении неприятеля, — говорит он, — пошел навстречу; по слухам был он в числе 16 000 человек; я написал в реляции, что разбил 12 000, а их в самом деле было турок не более четырех тысяч человек». Предприимчивость его в сем случае делает ему много чести!

Из армии поехал я чрез Бендеры — Одессу — Крым. Обозрев все древности, прелестный полуденный берег, пробыл я некоторое время в Карасу-Базаре, где стояла одна рота моей инспекции. Возвратясь чрез Харьков, я видел довольно большую часть полуденного края России.

В состав армии, назначенной против австрийцев под командою генерала князя Голицына (Сергея Феодоровича){*5}, [114] поступила дивизия, к которой я принадлежал; но я оставлен начальником отряда резервных войск в числе 14 000 человек в губерниях Волынской и Подольской{32}.

Военным министром дано повеление занять войсками границы обеих сих губерний, ибо многие из дворян перебегали и уводили с собою большое число людей и лошадей в герцогство Варшавское, где формировалась польская армия. По сему поручению доносил я непосредственно военному министру графу Аракчееву, и им одобрены мои распоряжения. Для обуздания своевольных дана мне власть захватываемых при переходе через границу, не взирая на лица, отсылать в Киев для препровождения далее в Оренбург и Сибирь. Я решился приказать тех из переходящих через границу, которые будут вооружены и в больших партиях, наказывать оружием, и начальство довольно было моею решительностию. Я употреблял строгие весьма меры, но не было сосланных.

По окончании войны против австрийцев армия наша возвратилась из Галиции, и часть оной, расположась в Волынской губернии, понудила отряд мой вывести в Киевскую, Полтавскую и Черниговскую губернии. Квартира моя из Дубно перенесена в Киев. Вместе с Волынскою губерниею оставил я жизнь самую приятную. Скажу в коротких словах, что я страстно любил W., девицу прелестную, которая имела ко мне равную привязанность. В первый раз в жизнь приходила мне мысль о женитьбе, но недостаток состояния с обеих сторон был главным препятствием, и я не в тех уже был летах, когда столько удобно верят, что пищу можно заменить нежностями. Впрочем господствующею страстию была служба, и я не мог не знать, что только ею одною могу достигнуть средств несколько приятного существования. И так надобно было превозмочь любовь! Не без труда, но я успел.

1810. Дивизия, к которой я принадлежал, вскоре по возвращении из Галиции отправлена в Молдавию, но я по-прежнему оставлен с резервом. Я писал о перемене назначения моего графу Аракчееву, но в самое то время на место его военным министром назначен [115] генерал Барклай де Толли, которому я мало был известен. Все занятия мои в Киеве ограничивались употреблением порученных мне войск на построение новой крепостцы на Звериной горе. Избавляясь ужасной скуки, объезжал я войска в квартирном их расположении и занимался сформированием двух коннотатарских полков. Евпаторийского и Симферопольского. При рое-писании всей кавалерии непонятным образом поручены артиллерийскому генералу два полка иррегулярной конницы.

Около двух лет прожил я в Киеве, и тяготила меня служба ничтожная и чести не приносящая. С другой стороны, льстило меня благосклонное мнение начальства, и генерал князь Багратион, назначен будучи главнокомандующим Молдавской армиею{*6}, просил об определении меня начальником артиллерии в армии, на что не последовало соизволения. Поступивший на место его главнокомандующим генерал граф Каменский{*7}, проезжая Киев, предложил мне служить с собою. За величайшее благодеяние принял я предложение его и ожидал в звании бригадного командира иметь два полка, на которые весьма охотно променивал я отряд из 14 тысяч человек, преобразованных в лопатники. Прибывши в армию, граф Каменский представлял государю о назначении меня дежурным генералом. Свыше ожидания моего было сие назначение, и я с восхищением ожидал повеления отправиться в армию. Главнокомандующий был в особенной доверенности у государя, и все представления его были утверждаемы, но в рассуждении меня он получил отказ, и ему ответствовано, что я надобен в настоящей должности.

Также сделано было предложение заменить мною умершего генерал-майора графа Пукато, который с отдельною частью войск действовал вместе с сербами против Видинского паши{*8}. На сие сказано, что я молод. Надлежало разуметь в сем случае старшинство в чине, ибо многим в меньших летах не было упрекаемо в молодости. Не могло счастие представить более случаев, льстящих честолюбию, особенно служащему без покровительства; но тем более огорчала меня неудача, что в настоящем чине, не будучи еще употреблен против неприятеля, я желал первые опыты сделать против турок, где ошибки легко поправляемы или, по крайней мере, менее вредны. Мне нужна была опытность и случай оказать некоторые способности, ибо, служа во [116] фронте артиллерийским офицером, я мог быть известен одною смелостию, а одна таковая в чине генерал-майора меня уже не удовлетворяла.

Итак, оставаясь по-прежнему в Киеве, должен я был назначение мое почитать продолжительным.

1811. Получивши на короткое время увольнение в отпуск, проехал я в Петербург. Я представлен был государю в кабинете, что предоставляемо было не менее, как дивизионным начальникам. Слух носился о рождающихся неудовольствиях с Наполеоном, с которым редко можно кончить их иначе, как оружием. Многие к сим причинам относили благосклонный прием, делаемый военным. Не имея сего самолюбия, боялся я в душе моей на случай войны остаться в резерве. Инспектор всей артиллерии барон Меллер-Закомельский хотел употребить старание о переводе меня в гвардейскую артиллерийскую бригаду, но я отказался, боясь парадной службы, на которую не чувствовал я себя годным, и возвратился в Киев. Вскоре за сим военный министр уведомил письмом, что государь желает знать, согласен ли я служить в гвардии командиром артиллерийской бригады? Я отвечал, что, служа в армии и более будучи употребляем, я надеюсь обратить на себя внимание государя, что по состоянию не могу содержать себя в Петербурге, а без заслуг ничего выпрашивать не смею. Высочайший приказ о переводе меня в гвардию был ответом на письмо мое! Не мог я скоро отправиться к новому моему назначению, ибо, переломив себе в двух местах руку, я долго был болен.

По донесении о сем государю прислан курьер узнать о моем здоровье, и военному губернатору приказано каждые две недели уведомлять о нем. Удивлен я был сим вниманием и стал сберегать руку, принадлежащую гвардии. До того менее я заботился об армейской голове моей!

За два месяца до окончания года приехал я в Петербург и вступил в командование бригадою, не входя в хозяйственную часть оной, желая показать, что я не ищу выгод. Государь принял меня с обыкновенною милостию, и сего довольно, чтобы фигура моя не казалась чужеземною в столице. Великий князь{*9} со времени последней кампании постоянно был мне благосклонным. Изломанная рука моя доставляла мне возможность не во всех участвовать ученьях и разводах, которые большую часть времени отнимают у служащих в Петербурге, [117] и я был довольно свободным. Вскоре вновь сформирован Литовский гвардейский полк, поступивший вместе с Измайловским полком в бригаду, в которую государь назначил меня командиром с сохранением артиллерийской бригады. К жалованью моему прибавлено в год по 6000 рублей.

1812. Таким неожиданным образом переменилось вдруг состояние бедного армейского офицера, и я могу служить ободряющим примером для всех, подобных мне. В молодости моей начал я службу под сильным покровительством и вскоре лишился оного. В царствование императора Павла 1-го содержался в крепости и отправлен в ссылку на вечное пребывание. Все младшие по службе сделались моими начальниками, и я при нынешнем государе вступил в службу без всяких выгод, испытывал множество неприятностей по неблаговолению начальства, всего достигал с большими усилиями, по очереди, и нередко с равными правами на награду неравные имел успехи со многими другими. В доказательство сего скажу пример, теперь со мною случившийся. Отряды резервных войск поручены были артиллерии генерал-майорам князю Яшвилю и Игнатьеву, но по расположению моего отряда на границе на мне одном возлежала стража оной, и с большею властию большая ответственность. Им обоим дан орден Св. Анны первого класса, мне даже не изъявлено благодарности.

О сделанной мне обиде объяснился я с военным министром Барклаем де Толли, который с важностию немецкого бургомистра весьма хладнокровно отвечал мне: «Правда, что упустил из виду службу вашу». Я желал бы в сию минуту видеть в нем знатного человека, и отказ, мне сделанный, был бы приправлен вежливостию. Не менее сего досаден мне был отказ в представлении инспектора всей артиллерии, коим просил он определить меня начальником артиллерии в Молдавскую армию под предводительством генерала Кутузова, благосклонно расположенного ко мне. После сего поданною запискою военному министру объяснил я необходимость лечиться кавказскими минеральными водами и просил об определении меня на линию бригадным командиром. Он сказал мне, что по собственному благоволению ко мне государя я хочу заставить дать себе награду и прошу об удалении, зная, что на оное не будет согласия. Итак я успел только, к общему всех [118] удивлению, разгорячить ледовитого немца{33}, который изъяснился с великим жаром. Вскоре за сим я удостоверился, что весьма трудно переменить мое назначение, ибо когда инспектор всей артиллерии (по согласию моему) вошел с докладом о поручении мне осмотра и приведения в оборонительное положение крепости Рижской и мостового укрепления в Динабурге{34}, государь, не изъявив соизволения, приказал мне сказать, что впредь назначения мои будут зависеть от него, и что я ни в ком не имею нужды. Когда же увидел меня, спросил, сообщено ли мне его приказание, и прибавил: «За что гонять тебя из Петербурга? Однако же я помешал, и без того много будет дела». Не смел я признаться, что желал сим переменить род моей службы, и доволен был, что военный министр не довел до сведения о поданной мною записке.

В таком положении прошло время до марта месяца, в начале коего выступила гвардия в Литовскую губернию. Его высочество цесаревич повел колонну, составленную из гвардейской кавалерии. Под моей командою в особенной колонне следовала вся гвардейская пехота.

27


Записки генерала Ермолова,
начальника Главного штаба 1-й Западной армии, в Отечественную войну 1812 года

Quo fata trahunt retrahunque, sequamur{35}.
Virgillus

Настал 1812 год, памятный каждому русскому, тяжкий потерями, знаменитый блистательною славою в роды родов!

В начале марта месяца гвардия выступила из С.-Петербурга. Чрез несколько дней получил я повеление быть командующим гвардейскою пехотною дивизиею{36}. Назначение, которому могли завидовать и люди самого знатного происхождения и несравненно старшие в чине. Долго не решаюсь я верить чудесному обороту положения моего. К чему однако же не приучает счастие? Я начинал даже верить, что я того достоин, хотя, впрочем, весьма многим позволяю я с тем не согласоваться. Скорое возвышение мало известного человека непременно порождает зависть, но самолюбие умеет истолковать ее выгодным для себя образом, и то же почти сделал я, не без оскорбления, однако же, справедливости.

Дивизионным начальником прихожу я на маневры [120] в Вильну. Все находят гвардию превосходною по ее устройству, и часть похвалы, принадлежавшей ей по справедливости, уделяется мне, без малейшего на то права, с моей стороны.

После краткого пребывания в Вильне гвардия возвратилась на свои квартиры в город Свенцяны;

Французы в больших силах находились близ наших границ. Слухи о войне не были положительны; к нападению по-видимому никаких не принималось мер, равно и с нашей стороны не было особенных распоряжений к возбранению перехода границ. Ближайшие из окружающих государя допускали мысль о возвращении графа Нарбонна{*4}, адъютанта Наполеона, присланного с поручениями, который в разговорах своих ловким весьма образом дал некоторые на то надежды. Были особы, совершенно в том уверенные.

В тот самый день, когда государю императору дан был праздник знатнейшими сановниками и составляющими его свиту (la maison de l'empereur), в загородном гулянье близ Вильны (в Закрете), среди великолепия и роскошных увеселений, приехал из Ковно чиновник с известием, о котором немедленно доведено до сведения государя{*5}. Не могло укрыться смятение между окружающими, и дало повод к заключениям о причине внезапного прибытия, а вскоре затем разгласила молва, что французы перешли Неман недалеко от Ковно, что город занят ими, и казаки на передовой страже отступают, разменявшись выстрелами. Исчез обоюдный страх, долгое время в нерешимости удерживавший, и мы огромным неприятеля ополчением, ступившим на нашу землю, прежде Вильну и вскоре всю Литву, едва сопротивляясь, уступили!

В Вильне должен был генерал-адъютант Балашов{*6} с письмом от государя к Наполеону дождаться его прибытия.

Государь прибыл к гвардии, и ей приказано расположиться при Свенцянах лагерем.

1-й Западной армии, сильнейшей числом войск, назначен главнокомандующий генерал от инфантерии военный министр Барклай де Толли, главная его квартира в Вильне.

Составляющие ее корпуса находятся под командою:

1-й пехотный корпус генерал-лейтенанта графа Витгенштейна. Корпусная его квартира в местечке Кейданах. [121]

2-й корпус генерал-лейтенанта Багговута в Вилкомире.

3-й корпус генерал-лейтенанта Тучкова 1-го (Николая Алексеевича) в городе Троках. (

4-й корпус генерал-адъютанта графа Шувалова{*7} в городе Лиде.

5-й корпус великого князя Константина Павловича в городе Видзах.

6-й корпус генерала от инфантерии Дохтурова в местечке Слониме.

Кавалерийские корпуса:

1-й генерал-адъютанта Уварова.

2-й генерал-адъютанта барона Корфа.

3-й генерал-майора графа фон дер Палена (Петра Петровича).

Донское войско под начальством атамана генерала от кавалерии Платова в городе Гродно и Белостокской области.

2-й Западной армии главнокомандующий генерал от инфантерии князь Багратион. Главная его квартира в местечке Пружанах.

3-я Западная армия под начальством генерала от кавалерии Тормасова{*8}. Главная его квартира в Дубне.

Молдавская армия, предводительствуемая адмиралом Чичаговым{*9}, находилась большею частию в Валахии, где оставалась до заключения мира с Оттоманскою Портою, коего прелиминарные пункты были уже подписаны{*10}.

Первые две армии расположены были по европейской нашей границе и должны были противостать вторжению армий, лично предводимых Наполеоном; но столько несоразмерны были силы, и так на большом пространстве рассеяны наши войска, что единственное средство было отступление без потери времени.

Известны были огромные приуготовления Наполеона к войне, с поспешностию делаемые. Могущественно было влияние его на Рейнский союз{*11}, и после блистательных успехов его в последнюю войну против австрийцев не мог он ожидать, чтобы император Франциск I дерзнул поднять на него оружие, и даже сама Пруссия, долго льстившая соединением с нами, должна была склониться на его сторону.

Война России совокупно с Пруссией против Наполеона в 1806–1807 годах, конченная Тильзитским миром, грозила разрушением Пруссии{*12}. Могущественное [122] посредничество государя сохранило ее, но при всем том взяты в обеспечение некоторые из главных крепостей и заняты французскими гарнизонами, ограничено количество войск, которое не должна превосходить прусская армия.

Россия тщетно старалась избежать войны; должна была наконец принять сильные против нее меры.

Мнения насчет образа войны были различны. Не смея взять на себя разбора о степени основательности их, я скажу только то, что мне случалось слышать.

Военный министр предпочитал войну наступательную. Некоторые находили полезным занять Варшавское герцогство и, вступивши в Пруссию, дать королю благовидную причину присоединиться к нам, средство усилить армию и далее действовать сообразно с обстоятельствами. Если бы превосходные силы неприятеля заставили перейти в войну оборонительную, Пруссия представляет местность особенно для того удобную, средства, продовольствие изобильные, и война производилась бы вне границ наших, где приобретенные от Польши области не допускают большой степени к ним доверенности.

Несравненно большие могли предстоять выгоды, если бы годом ранее, заняв герцогство Варшавское, вступили мы в союз с королем прусским. Польская армия, с невероятною деятельностию формированная, не более имела тогда пятидесяти тысяч человек и не дерзнула бы противостать нам или могла быть уничтожена; французские войска в Германии под начальством маршала Даву не были многочисленны и, в надежде на содействие Пруссии, на большом пространстве рассыпанные, не приспели бы к спасению ее. Гарнизоны по крепостям, из них составленные, были малолюдны и некоторые из крепостей совсем не заняты. Жестокая война с Гишпаниею{*13}, гибельная для французских ополчений, требовала беспрерывно значительных подкреплений, и только за год до начала войны с нами (1811) допустила заняться составлением громадных армий [ — ] французской и Рейнского союза. Члены сего понуждаемы были к чрезвычайным усилиям, к отяготительным издержкам, которые не могли поощрять к добровольному соучастию. Австрия, видя в руках наших Варшавское герцогство, Пруссию, подъявшую оружие, вероятно не осталась бы в виновном бездействии, и тогда, смирив всеобщего врага, можно бы дать мир утомленной бедствиями Европе, исхитить царей из порабощения и [123] страх, вселенный в них Наполеоном, обратить ему в ужас и отмщение. Преткнулись бы шаги его на той земле, где каждый из них провождал к победам и торжествам. Предположив, что Австрия, не смея решиться соединить оружие свое с нашим, будет упорствовать в сохранении нейтралитета, и тогда Наполеон в борьбе с армиями, нашею и прусскою, и понуждаемый сверх того разбросать немалое число войск для наблюдения за крепостьми и для удержания в повиновении занятых, областей, лежащих в тылу армии, мог почитать вступление в наши границы небезопасным и способы его не довольно для того благонадежными.

В настоящее время (1812) казалось все приуготовленным со стороны нашей к войне наступательной: войска приближены к границам, магазины огромные заложены в Белостокской области, Гродненской и Вилен-ской губерниях, почти на крайней черте наших пределов. В то самое время однако же, не отвергая возможности отвратить войну переговорами и демонстрациею, ожидали даже вторичного приезда присланного Наполеоном графа Нарбонна{*14}, но полученные наконец достоверные сведения о чрезвычайных силах, сосредоточиваемых в близком расстоянии от границ, решили отступление наших армий.

Некто бывшей прусской службы генерал Фуль{*15}, теперь в нашей генерал-лейтенантом, снискавший доверенность, которой весьма легко предаемся мы в отношении к иноземцам, готовы будучи почитать способности их всегда превосходными, между разными соображениями и проектами предложил, как многие утверждают, мысль о приуготовлении укрепленного лагеря на реке Двине близ местечка Дриссы. Направление, на котором устроен сей лагерь, при первом взгляде сообщает понятие о воинских соображениях господина Фуля. Ему же приписывают возражение против сближения 1-й армии со 2-ю армиею в том предположении, чтобы могла она действовать во фланге неприятеля, когда он устремится на нашу 1-ю армию.

Не только не смею верить, но готов даже возражать против неосновательного предположения, будто военный министр одобрял устроение укрепленного при Дриссе лагеря, и что еще менее вероятно, будто не казалось ему нелепым действие двух разобщенных армий на большом одна от другой расстоянии, и когда [124] притом действующая во фланг армия не имела полных пятидесяти тысяч человек.

Если бы Наполеон сам направлял наши движения, конечно не мог бы изобрести для себя выгоднейших.

Генерал от кавалерии барон Беннингсен, бывший главнокомандующий в последнюю войну с французами в Пруссии, всемерно старался склонить на сближение армий, так чтобы от нас зависело или стать на прямейшей дороге, идущей на Смоленск, или избрать такое положение, которое бы препятствовало неприятелю отклонить нас от оной; но при всей настойчивости успел только согласить на перемещение 2-й армии из окрестностей Луцка, что на Волыни, в местечко Пружаны.

Войска наши, приближенные к границе, охватывая большое пространство, могли казаться Наполеону готовыми возбранить переправу чрез Неман, и конечно трудно было предположить, чтобы такое размещение их сделано было для удобнейшего отступления, которое раздробление сделает необходимо затруднительным, подвергая опасности быть разрезанным по частям.

Наполеон, с главными силами перешедши Неман от Ковно, направлением их обнаружил намерение корпуса наши не допустить соединиться, в чем, конечно, успел бы частию, если бы мог скорее совершить переправу, не будучи принужденным дожидаться с войсками. Имея между поляков много людей приверженных, без сомнения извещен был обстоятельно о расположении войск наших{37}, быть может и о намерении оставить Литву.

6-й корпус, для содержания сообщения между обеими армиями расположенный довольно далеко, присоединился не по причине принятых со стороны нашей мер, но единственно по медленности переправы неприятеля. Отряд гусар из окрестностей Гродно догнал 6-й корпус на пути его, потому что им командовал генерал-майор граф Пален, прошедший в продолжение трех дней почти двести верст{38}. [125]

Войско Донское под начальством самого атамана генерала Платова, расположенное близ Гродно, будучи назначено действовать вместе с 1-ю армиею, при всей свойственной ему быстроте, не могло к ней присоединиться, и движением корпуса маршала Даву отброшенное, должно было обратиться к армии князя Багратиона. В команде атамана Платова находился отряд генерал-майора Дорохова из одного гусарского и двух егерских полков.

Таким образом, 1-я армия, хотя слабо преследуемая, защищаясь на каждом шагу, взяла направление на славный по слухам при Дриссе лагерь{39}. Арриергард имел при селении Давгелишки довольно горячую схватку. Далее неприятель являлся в малых силах и более наблюдал, нежели преследовал. За отсутствием атамана только три донских казачьих полка находились при армии, а потому в арриергарде употреблена была легкая гвардейская кавалерийская дивизия.

Наконец армия вступила в лагерь. Авангард остановился не в далеком расстоянии. 1-й корпус перешел на правый берег Двины и стал у местечка Друи, авангард от него по направлению к Опсе. Также перешел и 6-й корпус, стал у городка Дриссы, авангард от него у местечка Диены. Следование армии было так быстро, что далеко позади оставила она неприятеля и должна была посылать партии отыскивать, где он. Узнали, что в Бельмонте главная квартира Наполеона при небольших силах, но что главные направляются на Диену по левую сторону нашего лагеря.

Главнокомандующий, обозревая лагерь, нашел, что он устроен на число войск гораздо превосходнейшее, нежели с каким прибыла армия. Генерал барон Беннингсен осмотрел в подробности и заметил, что многие части укреплений не имели достаточной между собою связи, и потому слаба была взаимная их оборона; к некоторым из них доступ неприятелю удобен, сообщение [126] между наших войск затруднительно. Были места близ лагеря, где неприятель мог скрывать свои движения и сосредоточивать силы. Профили укреплений вообще слабы. Три мостовые укрепления чрезмерно стеснены, профили так худо соображены, что с ближайшего возвышения видно в них движение каждого человека. Все описанные недостатки не изображают еще всех грубых погрешностей, ощутительных для каждого, разумеющего это дело. Лагерь требовал немало времени для построения, трудов и издержек, и сверх того к нему проложены военные дороги.

Здесь у места упомянуть о прочих укреплениях, прежде войны предпринятых. В Риге мостовое укрепление распространено и прибавлены некоторые вновь; крепость приведена в оборонительное состояние.

Крепость Динабургская на реке Двине строилась более года, сделано мостовое необширное укрепление, пороховой погреб и караульня. Линии самой крепости едва были означены. По обыкновенному порядку отчеты в издержанных суммах даны исправные; иноземец, давший проект и управлявший работами, признан за человека с превосходными дарованиями, и прежде всяких заслуг дан ему чин. Укрепление сие в продолжение войны два или три дня противостало небольшим неприятельским партиям легких войск, после чего орудия и снаряды были потоплены и мост сожжен.

На правом берегу реки Березины против города Борисова устроено укрепление, дабы не допустить неприятеля овладеть мостом, впоследствии у неприятеля взятое нашими войсками.

Крепость Бобруйская на реке Березине, хотя непродолжительное время строившаяся, в такое же однако приведена состояние, что требовала бы осады, для произведения которой не доставало средств у неприятеля, и он ограничился обложением.

При Киевской крепости, на горе, называемой Зверинецкою, вновь построена небольшая крепостца, при работах которой находился я сам с отрядом войск от резервной армии, и потому знаю все безобразные ее недостатки. От старой крепости в 400 саженях расстояния мало вспомоществует ей собою и даже сообщения довольно свободного не имеет; не представляет собой даже и той пользы, что далеко удерживает неприятеля [127] от крайностей, ибо овладевши ею неприятель чувствительного вреда крепости нанести не может{40}.

Сила описанных крепостей по-видимому не заключается в них собственно, но в отдалении способов неприятеля для предпринятая осад.

Сему обязаны мы целостию Риги, сохранением Бобруйска и можем принимать их за твердыни непреодолимые.

Во время пребывания 1-й армии в укрепленном лагере неприятель собирался на левом нашем крыле, направляясь на Диену. Маршал Даву поспешал к Минску с сильным корпусом, но только еще голова оного приближалась к городу. Князь Багратион мог бы предупредить Даву в Минске, и если бы даже встретился с его войсками, то конечно с одними передовыми, как то известно сделалось после; надобно было, и он должен был решиться атаковать, предполагая даже понести некоторую потерю, чтобы овладеть дорогою на Смоленск. Изменила князю Багратиону всегдашняя его предприимчивость. К тому же скорость движения его умедливали худые от Несвижа дороги и переправа чрез Неман у местечка Николаева. Также получая о неприятеле вести преувеличенные, он возвратился к Несвижу и чрез Слуцк пошел на Бобруйск. За ним последовали войска в команде короля вестфальского и князь Понятовский{*16} с польскою конницею. С сего времени на соединение обеих армий отняты были все надежды. Государь император изволил сообщить мне полученное им известие и не скрыл, сколько горестно оно было для его сердца, но утешительно мне было видеть, что можно надеяться на его твердость.

Определено отступление 1-й армии из укрепленного лагеря. Июля 1-го дня возложена на меня должность начальника главного штаба армии. От назначения сего употребил я все средства уклониться, представляя самому государю, что я не приуготовлял себя к многотрудной сей должности, что достаточных для того сведений не имею и что обстоятельства, в которых находится армия, требуют более опытного офицера и более известного армии. Конечно, нетрудно было во [128] множестве генералов найти несравненно меня способ-нейших, но или надобны они были в своих местах, или, видя умножающиеся трудности, сами принять должности не соглашались.

Я просил графа Аракчеева употребить за меня его могущественное ходатайство. Он, подтвердивши, сколько трудна предлагаемая мне должность, не только не ободрил меня в принятии оной, напротив, нашел благо-рассудительным намерение мое избавиться от нее, говоря, что при военном министре она несравненно затруднительнее, нежели при всяком другом. Известно было, что он поставлял на вид государю одного из старших генерал-лейтенантов Тучкова 1-го (Николая Алексеевича), основательно полагаясь на опытность его, приобретенную долговременным служением{41}. Государь, сказавши мне, что граф Аракчеев докладывал ему по просьбе моей, сделал мне вопрос: «Кто из генералов, по мнению моему, более, способен?» — «Первый встретившийся, конечно, не менее меня годен», — отвечал я. Окончанием разговора была решительная его воля, чтобы я вступил в должность. «Если некоторое время буду я терпим в этом звании, то единственно по великодушию и постоянным ко мне милостям Вашего величества», — сказал я и одну принес просьбу: не лишить меня надежды возвратиться к командованию гвардейскою дивизиею, от которой показывался я в командировке. Мне это обещано.

Итак, в звании начальника главного штаба армии состоял при главнокомандующем, который был вместе и военным министром, имел я случай знать о многих обстоятельствах, не до одного укрепления армии касающихся, а потому все, описываемое мною, почерпнуто или из самых источников или основано на точных сведениях, не подверженных сомнению. В должности прежде меня находился генерал-лейтенант маркиз Паулуччи{*17}, и после шести дней удален из армии к другому назначению по настоянию недовольного им главнокомандующего. Первый помощник мой по делам службы, исправляющий должность дежурного генерала, флигель-адъютант полковник Кикин, бывший при введении [129] нового образа управления по изданному незадолго положению о большой действующей армии, не желая служить с моим предместником, сказался больным, и в должность его вступил комендант главной квартиры полковник Ставраков. Если возможно понимать смысл следующих слов «сие судеб преисполненное имя», то, кажется, более всех может оно ему приличествовать, ибо судьба преследовала им всех бывших главнокомандующих. Суворов превыше своих современников один смел взять его по собственной воле, прочие не могли от него избавиться. Он находился при нем в Италии при графе Буксгевдене, а потом при бароне Беннингсене в Пруссии, перенёсся в Финляндию ко всем переменившимся главным начальникам, а теперь не избег от него генерал Барклай де Толли! За что же, по крайней мере, терпят его в должности дежурного генерала? Я прошу переменить его, главнокомандующий находит его весьма способным. Сколько ни стараюсь уговорить полковника Кикина, не соглашается избавить меня от Ставракова!

В должности генерал-квартирмейстера находился полковник Толь{*18}, офицер отличных дарований, способный со временем оказать большие заслуги; но смирять надобно чрезмерное его самолюбие, и начальник его не должен быть слабым, дабы он не сделался излишне сильным. Он при полезных способностях, по роду служебных его занятий, соображение имеет быстрое, трудолюбив и деятелен, но столько привязан к своему мнению, что иногда вопреки здравому смыслу не признает самых здравых возражений, отвергая возможность иметь не только превосходные способности, ниже допускает равные.

Июля 2-го дня армия перешла за Двину и расположилась у Дриссы. Слишком ощутительно было неудобство иметь в тылу реку, какова Двина, ибо армия, двигаясь без малейших препятствий, не в одно время и не теснимая неприятелем, не избегла однако же некоторых замешательств. Половина мостов сохранена для арриергарда генерал-адъютанта барона Корфа.

1-й корпус расположился против правого фланга бывшего лагеря, отряд от него у Друи и наблюдательные посты у Динабурга. 6-й корпус приблизился к Диене, дабы подкрепить авангард графа Палена на левом берегу Двины, открывающий неприятеля отряжаемыми вдаль разъездами. [130]

Государь поручил флигель-адъютанту графу Потоцкому в случае надобности истребить против Диены переправу, и он, пылая усердием исполнить поручение, сообщил пламень и провиянтскому магазину довольно значительному, тогда как французы были не ближе 70 верст расстояния и с такою возвратился поспешностию, что не заметил, как жители растащили запасы, которые довольствовали после и авангард 6-го корпуса и самый корпус.

Вероятно подвигу своему он успел дать хорошую наружность; но мне неизвестно, было ли особое описание его (mémoire). После того не было уже моста, но за рекою был авангард графа Палена, усиленный дивизиею пехоты от 4-го корпуса, и должен был оставаться долее, дабы под закрытием его армия могла отступить к Полоцку.

Июля 4-го числа армия двинулась и в три дня пришла к Полоцку. Оставленный в прежнем расположении арриергард генерал-майора барона Корфа, не видав неприятеля, перешел на правый берег Двины.

4-й корпус графа Витгенштейна из 24 тысяч человек, расположенный близ Друи, имел повеление, в случае действия против него превосходных сил, отступать к Пскову, прикрывая Петербург. Если бы неприятель не помышлял о нем, то довольно робости столицы, чтобы предпринять меры к рассеянию страха. Подобные маневры можно по справедливости назвать придворными. Неприятель показал небольшую часть легких войск, занял отрядом местечко Друю и в небольших силах приблизился к Динабургу. Граф Витгенштейн донес главнокомандующему, что он намерен усилить расположенный против Друи отряд и удерживать Динабург. Начальник штаба 1-го корпуса генерал-майор Довре{*19} уведомил меня, что для усиления отряда назначается десять баталионов пехоты с приличным числом артиллерии и конницы, которой и без того было весьма недостаточно. Главнокомандующий позволил мне сказать мое мнение и подтвердил возражение мое против раздробления сил. Странно намерение, зная движение неприятеля на левый фланг, защищать Динабург отдаленный и к обороне не приуготовленный, когда впереди его невозможно маневрировать.

В сие время корпус прусских войск генерала Йорка{*20} вступил в Курляндию, занял Митаву, и легкие его войска появились у предместия Риги. К нему присоединились [131] войска других наций, составляя вообще до сорока тысяч человек под начальством маршала Макдональда{*21}.

3-я западная армия генерала Тормасова была около Бреста Литовского против корпуса саксонских войск в команде французского генерала Ренье{*22}, вступившего в границы наши совокупно с австрийскими войсками под начальством генерала князя Шварценберга{*23}, который находился еще в некотором расстоянии.

Отряд генерал-лейтенанта Эртеля{*24} около четырнадцати тысяч человек стоял в бездействии в Мозыре; слабое от него отделение у города Пинска. Проходя служение в должности полицейских и в них достигнувши чина генерал-лейтенанта и других наград, он упражнял полицейские свои способности в утеснении жителей в окрестностях Мозыря.

Армия Молдавская под начальством адмирала Чичагова по заключении мира с Оттоманскою Портою начинала оставлять пределы Валахии, но дальний путь, ей предлежащий, отдалял ее на долгое время от содействия прочим армиям, и передовые ее войска едва еще приближались к Днестру.

Из Полоцка государь император отправился в Москву, сопровождаемый графом Аракчеевым, министром полиции генералом Балашовым и государственным секретарем Шишковым{*25}. При нем были генерал-адъютант князь Трубецкой{*26} и флигель-адъютант Чернышев{*27}. Все прочие, особе государя принадлежащие чиновники, остались при армии. Остался и генерал Фуль с горьким в сердце чувством, что он не столько уже необходим государю, с отчаянием в душе, что лагерь при Дриссе найден бесполезным и усмотрены его недостатки. Ни раб-почитатель его, флигель-адъютант полковник пруссак Вольцоген{*28}, ни генерал-адъютант граф Ожаровский{*29}, им в ремесле военном просвещаемый, не проповедовали его славы. Умолкли мудрые его предложения продолжать отступление даже за Волгу; уже не внемлют благодетельным попечениям его о России. Судьба казнит неблагодарность вашу, россияне; вы не узрите берегов Волги{42}! [132]

Отъезд государя произвел на войска неприятное впечатление. Появляясь каждый день веселым и сохранявшим спокойную наружность, не только не было, мысли об опасности, но никому не представлялись обстоятельства худыми, и каждый оживлялся его присутствием. Но оно не менее нужно было и внутри России. Надобно было унылый дух возбудить к бодрости или постепенно приуготовить к перенесению больших бедствий. Москва, в сердце коей двести лет тишины и благоденствия, целый век величия и славы, закрыли прежних несчастий глубокие раны, ожидала утешения. Москва! Когда сретала (встречала. — Сост.) ты царя своего без восхищения? Где более являема была ему сынов его приверженность? Отъезд был необходим! Сетующу войску обещано скорое его возвращение, и все возвратилось к прежнему порядку, или, по крайней мере, не увеличился беспорядок.

При выступлении из Полоцка известно уже было, что неприятель в силах показался у Диены и следовал вверх по левому берегу Двины. Арриергард графа Палена перешел уже на правый берег и защищал переправу до вечера того дня. 6-й корпус, и при нем одна дивизия от 4-го пехотного корпуса, занимали на ночлеге средину расстояния между арриергардом и армиею.

Следование армии продолжалось к Витебску.

6-й корпус в одном марше назади. Граф Пален, отправивши к армии довольно большое количество провианта, оставил берег Двины. Неприятель, переправившись у Диены, на другой день начал преследование небольшими силами. В подкрепление графу Палену обращен кавалерийский корпус барона Корфа и несколько егерей. Много уже неприятельских войск усмотрено на левом берегу против Полоцка, но арриергард наш прошел благовременно сей пункт.

В Полоцке погрозил я кандалами комиссионеру

7-го класса Юзвицкому, который отправлялся с суммою денег уплатить за купленный будто им у евреев провиянт на том берегу, где неприятель, и откуда никто не помышлял перевезть его на нашу сторону, хотя в армии чувствуем уже был недостаток. Благоразумны были распоряжения генерал-интенданта Канкрина{*30}, который во время пребывания армии в укрепленном лагере, заготовил большое весьма количество печеного хлеба, но много из него принужден был оставить, [133] потому что время отступления армии было не определено, и невозможно было собрать средств, перевозке соразмерных{43}.

Г. Канкрин, человек отлично умный, далек, однако же, той расторопности, которую люди ловкие в изворотах провиянтской промышленности находят необходимою для искусного прикрытия казенного ущерба. Не решусь однако же предположить, чтобы могло укрыться от него, если кто другой отличается знанием сего ремесла, как и предузнать трудно, всегда ли он будет упреком для других.

В Полоцке также на прочном основании утвердилась вражда между великим князем Константином Павловичем и главнокомандующим. Опоздавший выступить в назначенное время командир конной гвардии полковник Арсеньев был им арестован. Довольно сего, чтобы возродить вражду; слишком много, чтобы усилить давно существующую. Великий князь воспылал гневом, ледовитый Барклай де Толли не охладил горячности.

В Полоцке по отъезде государя случилось мне обедать вместе с оставшеюся свитою, и я заметил разность в тоне, какую перемену в обращении! Государь увез с собою все величие и оставил каждого при собственных средствах. Люди, осужденные быть придворными, умейте снискать уважение собственными достоинствами, или, заимствуя блеск другого, умейте отражать его! Не мое дело толковать смысл сказанного одним из древних писателей:

...exeat aula
qui vult esse pius{44}.

Неужели думать надобно, что много было сходства между придворными людьми всех времен! С нами вместе обедал и генерал Фуль. Готическую свою важность, вывеску общего ко всем неуважения переменивший на придворную вежливость. Он кланялся прежде, не ожидая приносимых ему в дань поклонов. Исчезло рабственное к нему почтение, были уже приметившие в нем признаки сумасшествия, а Виллие{*31} уверял, что [134] испытанные средства не восстановили ума в полной мере; воля государя присвоила и не бывалый (ум. — Сост.)!

Армия прибыла к переправе при Будилове. Проходя, небольшой отряд оставила против Бешенковичей для обеспечения следования 6-го корпуса и далеко отстающего арриергарда графа Палена, равномерно и для прикрытия производившейся перевозки хлеба с другого берега. Неприятель не близко еще был от сего места, по причине трудной и весьма гористой дороги по левому берегу, и сверх того река к стороне его делает большой изгиб, что сокращало путь нам, а местоположение совершенно ровное скорости движения способствовало.

Между тем корпус французского войска маршала Даву, прошедши Борисов, овладел Могилевым и занял Оршу небольшим отрядом войск.

Армия князя Багратиона в следовании от Несвижа к Бобруйску имела схватки в арриергарде.

Атаману генералу Платову представился первому случай 27 и 28 июля при местечке Мире и после при местечке Романове доказать польской коннице, что в нас сохранилась прежняя поверхность над поляками, казакам предоставлена честь возобновить в сердцах их сие чувство.

Со времени уничтожения Польши, с 1794 года{*32}, исчезло имя ее с лица земли и не существовало поляков. В 1807 году заключенный с Франциею мир в Тиль-зите произвел на свет герцогство Варшавское, вместе с надеждою распространить его, в случае несогласия между соседственными державами. Наполеон исчислил меру страха, коим господствовал он над сердцами царствующих его современников: понесенные каждым из них в войнах огромные потери, блистательные и постоянные оружия его успехи, страх тот более и более распространившие, и дал надежду возрождения Польше. Воспламенились умы, и в короткое время все употреблены усилия надежде сей дать вид правдоподобия! В 1809 году Варшава уже союзница наша против Австрии, и мы в пользу ее, вопреки пользе собственной, исторгаем часть Галиции{*33}. В нынешней войне она уже против нас в общем союзе Европы и содействует Австрии. Мы умножили силы ее и вооружили против себя; для пользы ее попеременно вонзаем меч в сердце один другого, и судьба к ослеплению нашему прибавляет сетование, что недовольно глубоки наносимые [135] раны! Неужели не исполнится мера наказания Бога мстителя?

Князь Багратион, проходя Бобруйск, оставил в крепости больных из всей армии и от скорости движения усталых в большом количестве; из числа гарнизона присоединил к армии шесть баталионов пехоты; командующего в оной артиллерии генерал-майора Игнатьева утвердил в звании военного губернатора. В окрестности начали появляться неприятельские отряды, но до того генерал Игнатьев, удерживая народ в послушании и порядке, не отягощая его, собрал возможные пособия для снабжения крепости, и его распорядительности обязаны, что проходившая армия немалые получила вспоможения. Крепость не подверглась опасности, ибо неприятель, не имея средств предпринять осады, дол-жен был ограничиться обложением. Итак, осталось неразрешенною проблемою, мог ли генерал Игнатьев быть более упорным, окруженный крепостным валом, нежели в сражении при Аустерлице, где быть таковым он не находил надобности? Судьба отсрочила испытание до другого времени.

Армия князя Багратиона следовала от Бобруйска на Быхов; преследовавший ее вестфальский король с своим корпусом и польские войска или утомленные продолжительным походом, или неудобные к равной скорости, далеко отставши, потеряли ее из виду. Она беспрепятственно продолжала свой путь.

Корпус генерал-лейтенанта Раевского атаковал при селении Дашковке часть войск маршала Даву, овладевшего Могилевым{*34}. В начале сражения силы неприятеля слабые, в продолжение умножились значительно; напротив, войска Раевского ослабевали, но в нем та же была неустрашимость и твердость, и он, шедши в голове колонны, ударил на неприятеля. Самый упорный бой происходил на левом крыле, где не мог неприятель остановить 26-ю пехотную дивизию, которую генерал-майор Паскевич{*35} с неимоверною решительностию, неустрашимо, при всем удобстве местности, провел чрез частый лес и угрожал уже конечности неприятельского фланга, но должен был уступить несоразмерным силам. Действие генерала Раевского, заслоняя совершенно движение армии, представляло князю Багратиону удобство, которым не помыслил он легко воспользоваться и, сделав беспрепятственно ускоренный переход, выиграть расстояние для избежания преследования. [136]

Но вместо того армия расположилась на ночлег на той позиции, которую генерал Раевский{45} занял после сражения. Маршал Даву, приняв корпус Раевского за авангард и вслед за сим ожидая армии и генерального сражения, отошел к главным своим силам в Могилев, где и остался, приуготовляясь к обороне. В сем положении долгое время удерживал его атаман Платов, появившийся с своими войсками у самых окопов Могилева. Князь Багратион, отправляя его на соединение с 1-ю армиею, дал ему сие направление. Грубая ошибка Даву была причиною соединения наших армий; иначе никогда, ниже за Москвою, невозможно было ожидать того, и надежда, в крайности не оставляющая, исчезала!

Если бы кто из наших генералов впал в подобную погрешность, его строго осудило бы общее мнение. Маршал Даву, более 10 лет под руководством великого полководца служащий, сотрудник его в знаменитых сражениях, украшавший неоднократно лаврами корону своего владыки, лавры себе снискавший и имя побед в прозвание, сделал то, чего избежали бы конечно многие из нас. Князю Багратиону оставалось единственное средство пробиваться, дабы соединиться с 1-ю армиею. Цель Даву — не допускать к тому, и он должен был стоять упорно, зная, что князь Багратион преследуем весьма сильными войсками. Конечно, ничего славного не ожидал Даву от короля вестфальского, но предполагать не мог, что он даже ходить не умеет и выпустит из виду неприятеля.

Убедитесь посвятившие себя военному ремеслу, а паче звания генерала достигшие, изумитесь, что навык один (routine) достоинства военного человека не заменяет, не подчинен правилам, управляем случайностию. Конечно, частое повторение одних и тех же происшествий или сходство в главных обстоятельствах дает некоторую удобность с большею ловкостию и приличием приноравливать или, так сказать, прикладывать употребление прежде в подобных случаях меры; но сколько маловажной надо быть разнице, чтобы приноравливание необходимо подверглось важнейшим изменениям! Убедитесь в истине сего, достигшие звания генерала! [137]

Наполеон в маршалах своих имел отличнейших исполнителей его воли; в присутствии его не было места их ошибкам или они мгновенно им исправляемы были. Даву собственные распоряжения его изобличают.

В Будилове представил я главнокомандующему мысль мою перейти на левый берег Двины; основывал ее на том расчете, что неприятель проходил по берегу реки путем трудным и неудобным, что только кавалерия неприятельская усмотрена была против Полоцка, но главные силы и артиллерия были назади и от нас не менее как в трех переходах. Переправившись, следовать поспешно на Оршу, заставить маршала Даву развлечь силы его, в то время когда все его внимание обращено было на движение 2-й армии, и тем способствовать князю Багратиону соединиться с 1-ю армиею, Уничтожить расположенный в Орше неприятельский отряд, и перейдя на левый берег Днепра, закрыть собою Смоленск. Отправить туда прямою из Витебска дорогою все обозы и тягости, дабы не препятствовали армии в быстром ее движении. Все сие можно было совершить, не подвергаясь ни малейшей опасности, по отдалению их; уверен будучи, что не имею права на полную главнокомандующего, и я получил приказание возвратить два кавалерийские корпуса, прошедшие вперед, и две понтонные роты для устроения моста при Будилове{46}.

Все приуготовлялось к переправе, и пришедшим нам успех предстоял верный. Не прошло часу после отданных приказаний, главнокомандующий переменил намерение. Я примечал, кто мог отклонить его, и не подозреваю другого, кроме флигель-адъютанта Вольцогена. Сей тяжелый немецкий педант пользовался большим его уважением. Разумея, что теряются выгоды, которые редко дарует счастие и дорого иногда стоит упущение их; уверен будучи, что не имею права на полную главнокомандующего ко мне доверенность, собственно по летам моим, с которыми опытность несовместима, я склонил некоторых из корпусных командиров представить ему о том собственные убеждения, но он остался непреклонным, и армия продолжала путь к Витебску. В Будилове оставлен сильный пост: ему приказано [138] поступить в арриергард, когда он приблизится. Генерал-адъютант граф Орлов-Денисов{*37} послан за Двину с лейб-казачьим полком для наблюдения за неприятелем: ему приказано сведения о приближении его доставлять прямо в Витебск и отступать по той стороне реки.

Армия пришла в Витебск. 6-й корпус оставался в большом марше, при селении Старом. Арриергард выгодно расположился, прикрытый речкою и озерами. Пост из Бешенковичей присоединен. Действия преследующего неприятеля были незначительны. Между тем французская конница на левом берегу Двины показалась на равной высоте с арриергардом, но пехота была в малом еще количестве.

Армия два уже дня покойно пребывала в Витебске, полагая, что граф Орлов-Денисов [за] благовременно предупредит о приближении неприятеля; но вероятно нехорошо расставлены были передовые посты и нерадиво делались разъезды, так что в трех верстах от нашего лагеря усмотрена неприятельская партия. Это побудило главнокомандующего послать навстречу неприятелю несколько полков конных при одном корпусе пехоты. Я предложил генерал-лейтенанта графа Остермана-Толстого, который отличился в последнюю войну храбростию и упорством в сражении. Надобен был генерал, который дождался бы сил неприятельских и они бы его не устрашили. Таков точно Остерман, и он пошел с 4-м корпусом.

Дано приказание 6-му корпусу расположиться против города. Мост чрез Двину был цел и еще устроен понтонный. Арриергард приблизился, чтобы не быть отрезанным с левого берега.

Граф Остерман встретил в двенадцати верстах часть передовых неприятельских постов и преследовал их до Островны. Здесь предстали ему силы несоразмерные, и дело началось весьма жаркое. Неприятель наступал решительно. Войска наши, роптавшие на продолжительное отступление, с жадностию воспользовались случаем сразиться; отдаление подкреплений, казалось, удвояло их мужество. Лесистые -и скрытые места препятствовали неприятелю развернуть его силы; кавалерия действовала частями, но по малочисленности нашей они совершенно были в пользу нашу. Граф Остерман, имея против себя всегда свежие войска, должен был наконец уступить некоторое расстояние, и ночь прекратила [139] сражение. Неосмотрительностию командира двух эскадронов лейб-гусарского полка потеряно шесть орудий конной артиллерии{47}. Урон был значителен с обеих сторон. В подкрепление графу Остерману послан с 3-й пехотною дивизиею генерал-лейтенант Коновницын{48}. В другой день рано поутру, заняв выгодную позицию, с свойственною ему неустрашимостию, он удержал ее долгое весьма время, ни шагу неприятелю не уступая. Граф Остерман, ему содействуя, составлял резерв; прибыла кирасирская дивизия, но по свойству местоположения не была употреблена. Артиллерия постоянно оказывала большие услуги. Главнокомандующий, желая иметь точные сведения, приказал мне отправиться на место боя. Вскоре после прислан генерал-лейтенант Тучков 1-й с гренадерскою дивизией, и положение наше было твердо! В два дня времени неприятель сражался с главными своими силами, которых чувствуемо было присутствие по стремительности атак их. Ни храбрость войск, ни самого генерала Коновницына бесстрашие не могли удержать их. Опрокинутые стрелки наши быстро отходили толпами. Генерал Коновницын, негодуя, что команду над войсками принял генерал Тучков, не заботился о восстановлении порядка, последний не внимал важности обстоятельств и потребной деятельности не оказывал. Я сделал им представление о необходимости вывести войска из замешательства и обратить к устройству. Они отдалили кирасир, прибывших с генерал-адъютантом Уваровым, и другие излишние войска, производившие тесноту, и сделали то, по крайней мере, что отступление могло быть не бегством. Невозможно оспаривать, что, продолжая с успехом начатое дело, приятно самому его кончить, но непростительно до того простирать зависть и самолюбие, чтобы допустить беспорядок, с намерением обратить его на счет начальника. В настоящем случае это было слишком очевидно! [140]

Пославши генерала Коновницына с дивизиею к графу Остерману, главнокомандующий приказал 6-му корпусу и арриергарду графа Палена присоединиться к армии; сообщение с правым берегом прервано, мост разрушен и понтоны сняты.

В тот же день утром осматривал главнокомандующий занимаемую для армии позицию полковником Толем. Я сопровождал его и удивлен был, что он не обратил внимания на множество недостатков, которые заключала в себе позиция. Местоположение по большей части покрыто было до того густым кустарником, что квартирьеры, не видя один другого, откликались на сигналы; позади трудный переход чрез глубокий ров; сделать спуски не доставало времени. Главною целию было закрыть город. Я возразил против неудобств позиции, объяснив следующее мое мнение. Дать генеральное сражение опасно, будучи отдаленными от средств пополнить потери. Еще не уничтожена совершенно надежда соединиться с 2-ю армиею — главным предметом с некоторого времени, нашего отступления. При неудаче большая часть войск должна проходить чрез город, остальная — необходимо чрез ров. Если решено принять сражение, то лучше несравненно устроить армию по другую сторону города, имея во власти своей кратчайшую на Смоленск дорогу. Уступивши Витебск, мы прибавим одним городом более ко многим потерянным губерниям, и легче пожертвовать им, нежели другими удобствами, которых сохранение гораздо важнее. Главнокомандующий изъявил согласие, но готовился дать сражение и приказал избрать место за городом на дороге к Смоленску.

Сражение при местечке Островне началось с наступлением вечера и, возвратясь уже ночью, я донес обо всем главнокомандующему, а от него узнал о приуготовлении новой позиции. Я осмотрел ее с началом дня, когда в нее вступили уже войска. Нашел, что она также лесистая, также трудные между войск сообщения, обширная и требует гораздо большего числа сил. На правом фланге два корпуса — графа Остермана и Багговута — отрезаны глубоким оврагом, чрез который и в отсутствие неприятеля с трудом перевозили артиллерию. На левом фланге были высоты, на которых устроенные батареи могли действовать в продолжение наших линий; переменить боевой порядок невозможно, не затрудняя отступления. Предположив атаку правого [141] крыла, надобно было подкрепить его, а с поспешностию совсем невозможно, разве без артиллерии.

Генералу графу Палену составлен особый авангард, V с которым вступил он в дело, сменивши войска генерала Тучкова 1-го, графа Остермана и Уварова, недалеко уже от занятой армиею позиции. Долго в виду ее удерживал стремление неприятеля. Наконец, отступивши за речку Лучесу, искусно воспользовался крутыми ее берегами для защиты находящихся в нескольких местах бродов. Французская армия, заняв все против лежащие возвышения, казалось, развернулась для того, чтобы каждому из своих воинов дать зрелище искусного сопротивления с силами несравненно меньшими, показать пример порядка, словом, показать графа Палена и вразумить их, что если российская армия имеет ему подобных, то нужны им усилия необычайные, опыты возможного мужества! Не были вы свидетелями, достойные его сотоварищи: Раевский, равный ему непоколебимым хладнокровием и предусмотрительностью, граф Ламберт, подобный мужеством и распорядительностию, и ты, Меллер-Закомельский, в коем соединены лучшие их свойства, достоинства замечательные, по которому можно упрекнуть одною чрезмерною скромностию.

Неприятель успел переправить часть войск, и видно было намерение его, отброся авангард к реке, заставить его отходить чрез город.

Приближалась та минута, в которую все усилия графа Палена могут сделаться тщетными. Не опрокинув авангарда, не мог неприятель сделать наблюдение позиции, занимаемой нашею армиею. Главнокомандующий послал в подкрепление несколько баталионов пехоты: приказал генерал-майору Шевичу с полками 1-го кавалерийского корпуса приблизиться к левому флангу авангарда, наблюдая пространство между им и армиею.

Внимательно рассмотрев невыгодное расположение армии, решился я представить главнокомандующему об оставлении позиции немедленно. Предложение всеконечно смелое, предприимчивость молодого человека, но расчет впрочем был с моей стороны: лучше предпринять отступление с некоторым сомнением, совершить его беспрепятственно, нежели принять сражение и, без сомнения, не иметь надежды на успех, а может быть подвергнуться совершенному поражению. В одном [142] случае, по мнению моему, можно не отвергнуть сражения, если другая армия готова остановить торжествующего неприятеля и преодолеть его, обессиленного потерею. Мы были совсем в другом положении. Ближайшие к нам войска в Калуге — малые числом, слабые составом, и начальствовавший ими генерал от инфантерии Милорадович по единообразному одеянию называл их воинами. Если бы дождались мы неприятеля в позиции, вероятно, не с фронта начал бы он атаку, но частию войск занимая нас, перешел со всеми силами через реку Лучесу выше, где повсюду есть броды, и обратился бы на левое наше крыло — слабейший пункт, о котором сказал я выше. Невозможно предположить неудачи со стороны неприятеля, но и тогда беспрепятственно отходил он на дорогу к Борисову, усиливался всем корпусом маршала Даву и переходил к наступательным действиям.

Сей день сделал я первый над собой опыт и удостоверился, что крайность — лучшее побуждение к решительности, и что самая трудность предприятия в глазах исчезает. Надобно, чтобы то же убеждение, тот же дух руководил исполнителями. Нет времени размышлению, где одному действию место. Решит часто одна минута!

Главнокомандующий колебался согласиться на мое предложение. Ему как военному министру известно было во всем объеме положение наше и конечно требовало глубокого соображения! Генерал-квартирмейстер Толь, вопреки мнению многих, утверждал, что позиция соединяет все выгоды, что должно принять сражение. Генерал Тучков 1-й, видя необходимость отступления, об исполнении его рассуждал не без робости. Решительность не была его свойством: он предлагал отойти ночью{49}. Генерал-адъютант барон Корф был моего мнения, не смея утверждать его. Не ищет он стяжать славу мерою опасностей. Подобно мне и многим душа его доступна страху и ей сражение не пища. Простительно чувство боязни, когда опасность угрожает общему благу! Я боялся непреклонности главнокомандующего, боялся и его согласия. Наконец он дает мне [143] повеление об отступлении. Пал жребий, и судьба исхитила у неприятеля лавр победы!

Был первый час пополудни, авангард в жесточайшем огне, между армиями близкое расстояние, и о присутствии Наполеона возвестили нас пленные.

О дерзость, божество, пред жертвенником которого человек не раз в жизни своей должен преклонить колена! Ты иногда спутница благоразумия, нередко оставляя его в удел робкому, провождаешь смелого к великим предприятиям; тебе в сей день принесена достойная жертва!

28

В нашем лагере всеобщее движение. Войска тремя колоннами совершают выступление: левая из 5-го и 6-го корпусов и большей части резервной артиллерии кратчайшею на Смоленск дорогою. В арриергарде ее был генерал-майор Шевич с полками 1-го кавалерийского корпуса, граф Остерман со 2-м и 4-м корпусами большою дорогою на Поречье; ему приказано подкрепить арриергард, если бы неприятель решительно преследовал его. Среднюю колонну составляли 3-й корпус и главная квартира; в арриергарде его 2-й кавалерийский корпус барона Корфа. Чрез полчаса времени лесистое местоположение скрыло все войска от глаз неприятеля. Все шли ускоренным шагом. Генерал-лейтенант Лавров, командующий пешей гвардиею, должен был пробудить летами усыпленную живость, чтобы явить нужное по обстоятельствам проворство. Таковы требования всех и каждого усилия!

Не скрою некоторого чувства гордости, что главнокомандующий, опытный и чрезвычайно осторожный, нашел основательным предположение мое об отступлении.

Глаза мои не отрывались от авангарда и славного графа Палена. Отдаляющаяся армия, вверив ему свое спокойствие, не могла оградить его силами, неприятелю соразмерными, но поколебать мужества его ничто не в состоянии! Я скажу с Горацием: «Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенными». До пятого часу продолжалось сражение с равным упорством, и арриергард отошел на другую сторону города, оставя неприятеля, удивленного порядком, и город им занят не прежде следующего утра с большою осторожностию.

В самый день отступления от Витебска прибыл князя Багратиона адъютант князь Меньшиков с известием [144] о сражении при селении Дашковке, и что армия его идет беспрепятственно в соединение. Отправляя атамана Платова с его войском, князь Багратион, приказал ему ускорить движение, и по расчету времени он должен был скоро прийти.

В одном переходе от Витебска арриергард имел сильное кавалерийское дело. Граф Пален, лично распоряжая действиями конницы, удержал успех на нашей стороне, и далее неприятель ограничился одним наблюдением за движением наших колонн.

Посыланные от меня с письмом к атаману Платову Бугского казачьего полка один офицер и урядник привезли ответ. На возвратном пути не раз проезжали они вблизи неприятеля. Главнокомандующий наградил их чинами.

Маршал Даву, пропусти князя Багратиона, мог войсками своими, расположенными в Орше и Дубровне, занять временно Смоленск, воспрепятствовать составлению ополчения, приуготовляемого в нем, истребить запасные магазины и разорить город. Потеря магазина была бы нам чувствительна, ибо продовольствие армии производилось и недостаточное и неправильное. Главнокомандующий, имея сие в виду, 5-му и 6-му корпусам приказал следовать поспешнее, а атаману Платову заслонить их движение.

Из Витебска главнокомандующий дал поручение великому князю Константину Павловичу отправиться в Москву к государю. Неизвестно мне, но сомневаюсь, чтобы он сделал то по собственному побуждению. Великий князь весьма огорчен был, подозревая, что поручение не заключало в себе такой важности, чтобы не могло быть исполнено другим. Я заметил многих, сожалевших об его отъезде, и к чести его, людей, непосредственно ему подчиненных. Командуя гвардейскою дивизиею, я в том же был отношении к его особе и не припомню случая ни малейшего неудовольствия или неприятностей.

Армия выступила в Поречье; 5-й и 6-й корпуса прибыли в Смоленск. Государь, проезжая сей город, поручил генерал-адъютанту барону Винценгероде составление ополчения. Часть небольшая оного, весьма худо вооруженная, с несколькими резервными эскадронами, формирования генерал-адъютанта барона Меллер-Закомельского, и запасною, бывшею в Смоленске артиллериею, составляла отряд под командою генерал-майора [145] Оленина, вступившего пред тем в службу. Отряд, к которому прислан один полк от войска атамана Платова, расположился далее Красного у селения Ляд.

Неприятель с несколькими эскадронами ворвался в город Велиж, изрубил часть рекрут построенного на площади баталиона и, рассеявши прочих, захватил мост чрез реку Двину. Проходивши из Невеля с восемью баталионами рекрут штаб-офицер, имея сведения о близости французов, расставил в городе караулы, строго смотрел за исправностию их, всю ночь держал баталион под ружьем, а патроны укладены были в возах и ни одного на людях! Прочие все баталионы, бывши на правом берегу, уклонившись с дороги, избежали поражения.

Неприятель истребил один артиллерийский небольшой парк на 166 лошадях, по худому их состоянию отставший от прочих. Посланный за сим парком из Поречья артиллерии полковник Тишин едва спасся бегством{50}.

В Поречье генерал-провиантмейстер Лаба{*38} докладывал военному министру, что комиссионер, в похвальном намерении не допустить неприятеля воспользоваться магазином, сжег его. В нем находилось несколько тысяч четвертей овса и 64 тысячи пудов сена. Не восхитился министр восхваляемою расторопностию, а я испросил позволения его справиться по делам, как давно об учреждении магазина дано было повеление: нашлось, что от подписания бумаги две недели. Есть ли возможность в один пункт свезти такое большое количество запасов в том месте, где во множестве взяты обывательские подводы в пособие армии? Я осмелился сказать министру, что за столь наглое грабительство достойно бы вместе с магазином сжечь самого комиссионера{51}.

Поречье — первый старый русский город на пути нашего отступления, и расположение к нам жителей [146] было другое. Прежде проходили мы губернии литовские, где дворянство, обольщенное мечтою восстановления Польши, возбуждало против нас слабые умы поселян, или губернии белорусские, где чрезмерно тягостная власть помещиков заставляла желать перемены. Здесь, в Смоленской губернии, готовы были видеть в нас избавителей. Невозможно было изъявлять ни более ненависти к врагам, ни живейшего усердия к преподанию нам всех способов, предлагая содействовать, ни собственности не жалея, ни жизни самой не щадя!

Поселяне приходили ко мне с вопросом: позволено ли им будет вооружиться против врагов и не подвергнуться ли за то ответственности? Главнокомандующий приказал издать воззвание к жителям Смоленской губернии, приглашая их противостать неприятелю, когда дерзнет поругаться святыне, в жилища их внесет грабеж, в семейства бесчестие.

Из Поречья вышли мы ночью, избегая сильных жаров. Желая знать дух солдата и мысли о беспорядках и грабеже, которые начали размножаться посреди их в темноте, не узнаваемый ими я расспрашивал: солдат роптал на бесконечное отступление и в сражении ожидал найти конец ему; недоволен был главнокомандующим, виновным в глазах его, почему он не русский{*39}. Если успехи не довольно решительны, не совсем согласны с ожиданием, первое свойство, которое русский солдат приписывает начальнику иноземцу, есть измена, и он не избегает недоверчивости, негодования и самой ненависти. Одно средство примирения — победа! Несколько их дают неограниченную доверенность и любовь. Обстоятельства неблагоприятны были главнокомандующему, и не только не допускали побед, ниже малых успехов. В Поречье тогда оставалось мало очень жителей; в опустелых домах рассеянные солдаты производили грабеж и разбой. Я сам выгонял их и скажу, к сожалению, даже из церкви. Никого не встретил я из ближайших начальников их, которые должны были заметить их отлучку. В равнодушии сем к исполнению обязанностей надобно искать причин чрезвычайного уменьшения людей во фронте. В этом возможно упрекнуть не одних командиров полков.

На первом переходе от Поречья неожиданно возвратился великий князь Константин Павлович из Москвы. Получено известие от князя Багратиона, что он приближается беспрепятственно к Смоленску и, если [147] нужно, вступит одним днем после нас. Непонятно намерение, с каким сообщил мне главнокомандующий следующее рассуждение: «Как уже соединение армий не подвержено ни малейшему затруднению, полезнее, полагает он, действовать по особенному направлению, предоставив 2-й армии операционную линию на Москву. Продовольствия для двух армий будет недостаточно. В Торопце и по Волге большие заготовлены запасы, и Тверская губерния пожертвовала значительное количество провиянта, что потому, предполагает он, с 1-ю армиею и идти по направлению на Белый и вверх по Двине». Легко было найти возражение, но по недостатку во мне благоразумия, труднее было сделать его с покорностию. Я с горячностию сказал ему: «Государь от соединения армий ожидает успехов и восстановления дел наших. Соединения желают войска с нетерпением. К чему послужили 2-й армии перенесенные ею труды, преодоленные опасности, когда вы повергаете ее в то же положение, из которого вырвалась она сверх всякого ожидания? Движение ваше к Двине выгодно для неприятеля: он, соединивши силы, уничтожит слабую 2-ю армию, отдалит вас навсегда от полуденных областей, от содействия прочим армиям! Вы не смеете сего сделать; должны, соединясь с князем Багратионом, начертать общий план действий и тем исполнить волю и желание императора! Россия, успокоенная насчет участи армий, ни в чем упрекнуть не будет иметь права!» Главнокомандующий выслушал меня с великодушным терпением. Мне казалось, что я проникнул настоящую мысль его. Соединение с князем Багратионом не могло быть ему приятным; хотя по званию военного министра на него возложено начальство, но князь Багратион по старшинству в чине мог не желать повиноваться{52}. Это был первый пример в подобных обстоятельствах и конечно не мог служить ручательством за удобство распоряжений.

Власть — дар Божества бесценнейший! Кто из смертных не вкушал сладостного твоего упоения? [148] Кто, недостойный, не почитал тебя участником могущества Божия, его благостию уделяемого? Но для чего ты украшаешь не одних, идущих путем чести? Для чего одаряешь исторгающих тебя беззаконием?

Главнокомандующий после разговора моего с ним не переменил расположения своего ко мне, или нелегко было то заметить, ибо ни холоднее, ни менее обязательным в обращении быть никак невозможно.

Армия продолжала путь к Смоленску. Главнокомандующий отправился туда с последнего перехода. На другой день прибыла армия, и тотчас приступлено к заготовлению хлеба и сухарей. Магазины были скудны, из губерний не могли привозить вдруг большого количества припасов.

Итак в Смоленске, там, где в ребячестве живал я с моими родными, где служил в молодости моей, имел многих знакомых между дворянством, приветливым и гостеприимным. Теперь я в летах, прешедших время пылкой молодости, и если не по собственному убеждению, то, по мнению многих, человек довольно порядочный и занимаю видное в армии место. Удивительные и для меня самого едва ли постижимые перевороты!

На другой день по прибытии армии к Смоленску еще в 12-ти верстах от города находилась 2-я армия. Князь Багратион приехал к главнокомандующему, сопровождаемый несколькими генералами, большой свитою, пышным конвоем. Они встретились с возможным изъявлением вежливости, со всеми наружностями приязни, с холодностию и отдалением в сердце один от другого. Различные весьма свойства их, нередко ощутительна их противуположность. Оба они служили в одно время, довольно долго в небольших чинах и вместе достигли звания штаб-офицеров.

Барклая де Толли долгое время невидная служба, скрывая в неизвестности, подчиняла порядку постепенного возвышения, стесняла надежды, смиряла честолюбие. Не принадлежа превосходством дарований к числу людей необыкновенных, он излишне скромно ценил хорошие свои способности и потому не имел к самому себе доверия, могущего открыть пути, от обыкновенного порядка не зависящие. Он замечен был в чине генерал-майора, бывши шефом егерского полка, который превосходно был им приуготовлен к службе в военное время. Многих офицеров полка он не остановил [149] на изучении одного фронтового мастерства, но сообщал им необходимые по званию сведения.

Князя Багратиона счастие в средних степенях сделало известным и на них его не остановило. Война в Италии дала ему быстрый ход; Суворов, гений, покровительствовавший ему, одарил его славой, собрал ему почести, обратившие на него общее внимание. Поощряемые способности внушили доверие к собственным силам.

Барклай де Толли, быстро достигнувши чина полного генерала, совсем неожиданно звания военного министра, и вскоре соединя с ним власть главнокомандующего 1-ю Западною армиею, возбудил во многих зависть, приобрел недоброжелателей. Неловкий у двора, не расположил к себе людей, близких государю; холодностию в обращении не снискал приязни равных, ни приверженности подчиненных. Приступивши в скором времени к некоторым по управлению переменам, изобличая тем недостатки прежних распоряжений, он вызвал злобу сильного своего предместника{*40}, который поставлял на вид малейшие из его погрешностей. Между приближенных к нему мало имел людей способных, и потому редко допуская разделять с ним труды его, все думал исполнить своею деятельностию. Вначале произошло медленное течение дел, впоследствии несогласное частей и времени несоразмеренное действие, и наконец запутанность неизбежная!

Князь Багратион, на те же высокие назначения возведенный (исключая должности военного министра), возвысился согласно с мнением и ожиданиями каждого. Конечно, имел завистников, но менее возбудил врагов. Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей. Обогащенный воинской славой, допускал разделять труды свои, в настоящем виде представляя содействие каждого. Подчиненный награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда боготворил его. Никто из начальников не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчиненный не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных. Во всяком другом случае характер его самостоятельный. Недостаток познаний или слабая [150] сторона способностей может быть замечаема только людьми, особенно приближенными к нему.

Барклай де Толли до возвышения в чины имел состояние весьма ограниченное, скорее даже скудное, должен был смирять желания, стеснять потребности. Такое состояние, конечно, не препятствует стремлению души благородной, не погашает ума высокие дарования; но бедность однако же дает способы явить их в приличнейшем виде. Удаляя от общества, она скрывает необходимо среди малого числа приятелей, не допуская сделать обширные связи, требующие нередко взаимных послуг, иногда даже самых пожертвований. Семейная жизнь его не наполняла всего времени уединения: жена немолода, не обладает прелестями, которые могут долго удерживать в некотором очаровании, все другие чувства покоряя. Дети в младенчестве, хозяйства военный человек не имеет! Свободное время он употребил на полезные занятия, обогатил себя познаниями. По свойствам воздержан во всех отношениях, по состоянию неприхотлив, по привычке без ропота сносит недостатки. Ума образованного, положительного, терпелив в трудах, заботлив о вверенном ему деле; нетверд в намерениях, робок в ответственности; равнодушен в опасности, недоступен страху. Свойств души добрых, не чуждый снисходительности; внимателен к трудам других, но более людей, к нему приближенных. Сохраняет память претерпенных неудовольствий: не знаю, помнит ли оказанные благотворения. Чувствителен к наружным изъявлениям уважения, недоверчив к истинным чувствам оного. Осторожен в обращении с подчиненными, не допускает свободного и непринужденного их обхождения, принимая его за несоблюдение чинопочитания. Боязлив пред государем, лишен дара объясняться. Боится потерять милости его, недавно пользуясь ими, свыше ожидания воспользовавшись. Словом, Барклай де Толли имеет недостатки, с большею частию людей неразлучные, достоинства же и способности, украшающие в настоящее время весьма немногих из знаменитейших наших генералов. Он употребляет их на службе с возможным усердием, с беспредельною приверженностию государю наилучшего верноподданного!

Князь Багратион с равным недостатком состояния брошен был случайно в общество молодых людей, в вихрь рассеянности. Живых свойств по природе, [151] пылких наклонностей к страстям, нашел приятелей и сделал с ними тесные связи. Сходство свойств уничтожало неравенство состояния. Расточительность товарищей отдаляла от него всякого рода нужды, и он сделал привычку не покоряться расчетам умеренности. Связи сии облегчили ему пути по службе, но наставшая война, отдаляя его от приятелей, предоставив собственным средствам, препроводила в Италию под знамена Суворова. Война упорная требовала людей отважных и решительных, тяжкая трудами — людей, исполненных доброй воли. Суворов остановил на нем свое внимание, проник в него, отличил, возвысил! Современники князя Багратиона, исключая одного Милорадовича, не были ему опасными. Сколько ни умеренны были требования Суворова, но ловкий их начальник, провожая их к общей цели, отдалил столкновение частных их выгод. Багратион возвратился из Италии в сиянии славы, в блеске почестей. Неприлично уже было ни возобновить прежние связи, ни допустить прежние вспомоществования: надобно было собственное состояние. Государь избрал ему жену прелестнейшую{53}, состояние огромное, но в сердце жены не вложил он любви к нему, не сообщил ей постоянства! Нет семейного счастия, нет домашнего спокойствия! Уединение — не свойство Багратиона; искать средств в самом себе было уже поздно, рассеянность сделалась потребностию; ее усиливало беспрерывное в службе обращение. С самых молодых лет без наставника, совершенно без состояния, князь Багратион не имел средств получить воспитание. Одаренный от природы счастливыми способностями, остался он без образования и определился в военную службу. Все понятия о военном ремесле извлекал он из опытов, все суждения о нем из происшествий, по мере сходства их между собою, не будучи руководим правилами и наукою и впадая в погрешности; нередко однако же мнение его было основательным. Неустрашим в сражении, равнодушен в опасности. Не всегда предприимчив, приступая к делу; решителен в продолжении его. Неутомим в трудах. Блюдет спокойствие подчиненных; в нужде требует полного употребления сил. Отличает достоинство, награждает соответственно. Нередко однако же преимущество на стороне тех, у кого сильные связи, [152] могущественное у двора покровительство. Утонченной ловкости пред государем, увлекательно лестного обращения с приближенными к нему. Нравом кроток, несвоеобычлив, щедр до расточительности. Не скор на гнев, всегда готов на примирение. Не помнит зла, вечно помнит благодеяния. Короче сказать, добрые качества князя Багратиона могли встречаться во многих обыкновенных людях, но употреблять их к общей пользе и находить в том собственное наслаждение принадлежит его невыразимому добродушию! Если бы Багратион имел хотя ту же степень образованности, как Барклай де Толли, то едва ли бы сей последний имел место в сравнении с ним.

Наконец 2-я армия прибыла к Смоленску; совершено соединение! Тебе благодарение, знаменитый Даву, столько пользам России послуживший{*41}!

Радость обеих армий была единственным между ними сходством. Первая армия, утомленная отступлением, начала роптать и допустила беспорядки, признаки упадка дисциплины. Частные начальники охладели к главному, низшие чины колебались в доверенности к нему. Вторая армия явилась совершенно в другом духе! Звук неумолкающей музыки, шум не перестающих песней оживляли бодрость воинов. Исчез вид понесенных трудов, видна гордость преодоленных опасностей, готовность к превозможению новых. Начальник — друг подчиненных, они — сотрудники его верные!

По духу 2-й армии можно было думать, что пространство между Неманом и Днепром она не отступая оставила, но прошла торжествуя! Какие другие ополчения могут уподобиться вам, несравненные русские воины? Верность ваша не приобретается мерою золота, допущением беспорядков, терпимостию своевольств. Не страшит вас строгая подчиненность, и воля государя творит [вас] героями! Когда пред рядами вашими станет подобный Суворову, чтобы изумилась вселенная!

Во время расположения армии в Смоленске войска Донские под командованием атамана Платова, подкрепленные одним гусарским и двумя егерскими полками, находились в 15 верстах по дороге на Рудню. Недалеко от него расположен авангард графа Палена. Полковник Крейц с драгунским полком по направлению на Катань. В селении Холме, по дороге к Поречью, генерал-майор Иловайский 4-й с казачьими полками и Елисаветградским гусарским полком беспрерывным движением [153] партий обеспечивал правое крыло армии, генерал-адъютант Винценгероде с Казанским драгунским полком и тремя казачьими наблюдал неприятеля со стороны Велижа. В городе Красном расположен отряд генерал-майора Оленина, посылая разъезды до селения Ляд. Армия оставалась в бездействии.

В Смоленске по званию моему имел я частые сношения с гражданским губернатором бароном Аш. В звании его невозможно было найти человека более бесполезного для армии; беспечность его до того простиралась, что, он, не зная о прибытии ее к Поречью, отправлял в Витебск обозы с хлебом для ее продовольствия. Я должен был заметить ему, что грозящая опасность губернии могла бы допустить большее со стороны его любопытство. Немного более пользы извлекла армия из губернского предводителя дворянства Лесли, и многие остались удивленными, что отличное заслугами и благородством смоленское дворянство выбрало его своим представителем.

В Смоленске нашли мы начало составления земского ополчения: собранные толпы мужиков без всякого на лета их внимания, худо снабженные одеждою, совсем невооруженные. В начальники ополчения назначен генерал-лейтенант Лебедев, старый человек, совершенно неспособный, ожесточившийся против смерти и долголетием достигший сего звания. По распоряжению главнокомандующего отобранные от кавалерии негодные ружья обращены на ополчение{54}. Некоторые из начальников жалели о них; многим казалось странным, как можно расстаться с ними; никто не смел назвать их бесполезною ношею! Из конного ополчения составлена команда для исправления дорог и мостов; пешая милиция обращена на производство земляных при армии работ. В Смоленске в одно время получено известие о победах, одержанных графом Витгенштейном и генералом от кавалерии Тормасовым, и сим последним доставлены приобретенные знамена.

Наполеон, проходя Полоцк, оставил в нем корпус войск маршала Удино (Duc de Reggio), превосходящий силами войска под начальством графа Витгенштейна, расположенный против Дриссы. В то же время корпус маршала Макдональда вступил в Курляндию, и уже [154] передовые войска его начали показываться около Крейцбурга. Положение делалось затруднительным: ни долее остаться у Дриссы, ни отойдя оставаться в бездействии, равно было невозможно, ибо неприятель, поставя его между двух огней, подвергал опасности неизбежной. Граф Витгенштейн решился предупредить соединение, вышел к селению Клястицы, лежащему на дороге от Полоцка к Себежу, и, закрывши себя от маршала Макдональда небольшим отрядом, с главными силами обратился на корпуе маршала Удино.

Большое расстояние между неприятельскими корпусами, трудность от того в соглашении действий, внутреннее положение между ними давали графу Витгенштейну превосходство выгод. Удино вышел из Полоцка, но Макдональд не перешел Двины. Гора свалилась с плеч Витгенштейна! Приняв за решительное отступление движение к селению Клястицам, Удино не всеми преследовал силами и неосмотрительно; встретив наши силы в совокупности, не мог удержаться, побежал! Войска его, в отдалении разбросанные, поспевая в подкрепление частями, уничтожались! Потеряв приобретенные при начале действия выгоды, понесши весьма большой урон, Удино возвратился в Полоцк. Граф Витгенштейн, преследовавши, остановил авангард в одном марше от Полоцка и возвратился в прежнюю позицию. Долгое время оставался Удино в бездействии. Макдональд ничего не предпринял, или не вверяясь войскам прусским, составлявшим его корпус, и другим Рейнского союза, с малым числом при них французских войск, имея в виду наш десантный корпус, перевезенный из Финляндии, или приуготовляясь к осаде Риги, главному назначенному предмету его действий. Графу Витгенштейну принадлежит слава победы и самого предприятия, основанного на искусном соображении. Многие относят его на счет начальника корпусного штаба генерал-майора Довре. Суждение... внушаемое завистью. Я точного о том сведения не имею.

Генерал Тормасов напал на корпус саксонских войск под командою французского генерала Ренье, перешедший границы наши в Брест-Литовском, и, не допустивши его соединиться с австрийцами под начальством князя Шварценберга{55}, встретил сопротивление упорное, [155] но силы превосходные преодолел. Неприятель понес решительный урон и отступил в беспорядке с поспешностию. В руках наших оставил пленными одного генерала и более двух тысяч человек, восемь пушек и четыре знамени.

Во время четырехдневного пребывания армии в Смоленске употреблены все средства запастись хлебом. Главнокомандующий, пригласивши великого князя и главнейших из генералов, предоставил суждению их предстоящие действия армии. Общее всех мнение было атаковать. С особенным уважением замечено рассуждение Константина Павловича, скромно изложенное, с соображением основательным{56}. Главнокомандующий всех других менее охотно дал согласие свое на атаку, ожидая точнейших известий о неприятеле от передовых войск. Достоверно знали, что небольшим количеством конницы занимают французы Поречье; в Велиже, равномерно как в Сураже, находятся в больших силах; против атамана Платова расположена кавалерия и начальствующий ею Мюрат, король неаполитанский, находился недалеко. Главная квартира Наполеона была в Витебске; при ней вся гвардия и парк многочисленной резервной артиллерии. Корпус маршала Даву медленно собирался при Орше; в Лядах сильный от него отряд. Все благоприятствовало предпринимаемой со стороны нашей атаке. Рассеянные на большом пространстве неприятельские войска, обеспеченные нашим бездействием и в надежде продолжительного нашего отдохновения покоящиеся, способствовали успеху. Не тотчас неприятель мог быть извещен о нашем движении, и ему не менее трех дней надобно было на соединение сил, не говоря об отдаленнейших, тогда как передние были уже атакованы. Дано повеление к походу, и радость войск описать невозможно! С изумлением смотрит Смоленск на силы ополчений; шумит Днепр, гордясь согласным пути их течением!

Первая армия наступала двумя колоннами по направлению на Рудню чрез селение Приказ Выдра. С левой ее стороны, недалеко от Днепра, проходила вторая армия. Отряд из нескольких егерских полков от обеих армий в команде генерал-майора Розена [156] занимал позицию у селения Катань и большие леса, прилежащие к нему. Равномерно как сей отряд, другой несколько меньший, с генерал-майором князем Шаховским{*42}, послан был [за] благовременно в селение Касплю. При выходе из Смоленска от 2-й армии послана в город Красный пехотная дивизия генерал-майора Неверовского{*43} в подкрепление отряда генерал-майора Оленина, и придан Харьковский драгунский полк. В дивизии, недавно из рекрут составленной, два полка переменены старыми. В Смоленске собраны хлебопеки от всех полков обеих армий. Оставлен один полк для удержания порядка; раненые и больные вывезены в Вязьму.

В расстоянии небольшого перехода от Рудни армии остановились. Главнокомандующий колебался идти вперед, князь Багратион требовал того настоятельно. Вместо быстрого движения в предприятии нашем лучшего ручательства за успех дан армиям день бесполезного отдыха, неприятелю лишний день для соединения сил! Он мог уже узнать о нашем приближении!

Атаман Платов, подкрепленный авангардом графа Палена, встретил при селении Лешне сильный отряд французской конницы, разбил его и преследовал до Рудни, которую неприятель оставил. В плен взято: один израненный полковник, несколько офицеров и 500 человек нижних чинов{57}. Полковник сообщил, что о приближении нашем они не имели известия и на то особенных распоряжений не сделано, равномерно в других корпусах никаких движений не происходит. Из взятых бумаг в квартире командовавшего генерала Себастиани видно было распоряжение для передовых постов и наставление генералам, кто из них, для которой части войск и с какими силами должен служить подкреплением для сохранения общей связи. Еще обстоятельства благоприятствовали нам, если бы главнокомандующий тверд был в намерении. Поражение при Лешне, конечно, пробудило неприятеля, но близки были новые ему удары и кратко время для избежания их. Главнокомандующий не только отклонился от исполнения условленного плана, но и переменил его совершенно. [157]

1-я армия отошла в селение Мощинки, в 18 верстах от Смоленска, на дороге в Поречье. Отряд князя Шаховского остался в Каспле. В подкрепление ему и для обеспечения сообщения его с армиею часть авангарда графа Палена расположена в селении Луще. Взятые от него обратно к армии пять егерских полков остановлены в деревне Лавровой. Войска атамана Платова, занявши левым крылом Иньково и закрывая отряд в Каспле, протянулись до селения Вороны.

2-я армия стала на месте первой; авангард ее впереди селения Гавриков, имея передовые посты левее Инькова, чрез Лешню на Катань и до Днепра. Отряд барона Розена упразднен, и место его занял сильный пост от авангарда. Чрез день 2-я армия, по причине худого качества воды, вредного для войск, и не менее по недостатку оной, возвратилась в Смоленск. Авангард ее под командою генерал-адъютанта Васильчикова остался в своем месте, и подкрепление ему корпус генерал-лейтенанта князя Горчакова.

В селении Мощинках 1-я армия находилась четыре дня без действия. Полки передовых постов ничего важного не открыли. Из отряда генерал-адъютанта барона Винценгероде посланные партии к Велижу донесли, что стоявший в окрестности 4-й корпус вице-короля италиянского вышел и до самого Суража не было французских войск. Одна партия от атамана Платова ворвалась в Поречье, но была изгнана. Вскоре затем уведомили жители, что французы удалились из города.

Невозможно было постигнуть причины, которая заставляла главнокомандующего предпочитать действия армии со стороны Поречья. Ни одного из корпусов неприятельских нельзя было отбросить так, чтобы не мог он соединиться с другими. Неприятель, если бы в необходимости нашелся отступать, конечно, не избрал бы направления на Витебск или бы в нем не остановился, ибо дорога на Борисов представляет все выгоды. Корпус маршала Даву, присоединяя к себе корпус вестфальских войск и польскую кавалерию князя Понятовского, идет навстречу главной армии, и она до такой усилится степени, что ей слишком достаточно средств и нашу опрокинуть армию, и значительную часть войск отправить кратчайшим путем для занятия Смоленска. Допуская самые грубые ошибки со стороны Наполеона (чего, кажется, ожидать безрассудно), сосредоточась [158] у Витебска, он будет иметь не менее того числа войск, от которого наша армия весьма недалеко отступала. Допуская, что опрокинутый он будет брошен в те самые места, которыми шел вперед, то и в сем случае театра войны нельзя перенесть в Литву, где неприятель оставил бы землю опустошенную и истребивши последние ее способы. Гораздо с большим правдоподобием предположить можно, что расположенный в Велиже корпус вице-короля италиянского, оттуда вышедший уже, и другой, бывший в Сураже, отступая перед нашею армиею, и вели бы ее к Витебску, и Наполеон, присоединяя к своей гвардии войска, расположенные к стороне Рудни и Любавичей, перешел бы на левый берег Днепра, где селение Ляды занято уже было войсками от корпуса маршала Даву и был под стенами Смоленска, прежде нежели Барклай де Толли мог приспеть к нему. 2-я армия, одна не в состоянии будучи защищать город, должна была бы поспешно отступить к Дорогобужу. Возвращающаяся 1-я армия, отброшенная движением Наполеона, теряла бы возможность соединиться с князем Багратионом. Движение наше к Рудне не было известно неприятелю, как видно из показаний пленных; атака разбросанных войск и истребление немалого числа их легко могли совершиться, и армия, как то предположено было, должна была тотчас возвратиться в свою позицию около Смоленска. Я думаю, что главнокомандующий, отличающийся опытностию и благоразумною осторожностию, не сделал бы иначе и не был бы увлечен успехом с опасностию лишиться приобретенных выгод.

Не забуду я странного намерения твоего, Барклай де Толли; слышу упреки за отмену атаки на Рудню. За что терпел я от тебя упреки, Багратион, благодетель мой! При первой мысли о нападении на Рудню не я ли настаивал на исполнении ее, не я ли убеждал употребить возможную скорость? Я всеми средствами старался удерживать между вами, яко главными начальниками, доброе согласие, боясь малейшего охлаждения одного к другому. Скажу и то, что в сношениях и объяснениях ваших, чрез меня происходивших, нередко холодность и невежливость Барклая де Толли представлял я пред тебя в тех видах, которые могли казаться приятными. Твои отзывы, иногда грубые и колкие, передавал ему в выражениях обязательных. Ты говаривал мне, что сверх ожидания нашел в Барклае де Толли много [159] хорошего{58}.

Не раз он повторял мне, что он не думал, чтобы можно было, служа вместе с тобою, не встречать неудовольствий. Благодаря доверенности ко мне вас обоих я долго удержал бы вас в сем мнении, но причиною вражды между вами помощник твой граф Сен-При. Он с завистью смотрел на то, что я употребляем более, нежели он. Должность моя при главном начальнике и в то же время военном министре давала мне род некоего первенства над ним и занятиям моим более видную наружность. Он в суждении своем не первое дал место общей пользе; хотел, значит, более, нежели должно, более, нежели мог! Ты, почтенный благодетель мой, излишне уважал связи при дворе избалованного счастием молодого человека и в доверенности к нему не всегда был осмотрительным!

Потерявши много времени напрасно, 1-я армия выступила из Мощинок по той же дороге обратно к Руд-не. Неизвестно, было ли намерение искать неприятеля, чтобы дать сражение, или дожидаться его прибытия, но довольно двинуться вперед, чтобы князь Багратион спешил присоединиться.

1-я армия прибыла к селению Гаврики, где стоял авангард генерал-адъютанта Васильчикова; войска 2-й армии были уже на втором переходе от Смоленска и должны были занять крыло позиции. Корпус генерал-лейтенанта Раевского в первый день не более 15 верст отошел от Смоленска, выступивши тремя часами позднее надлежащего. Впереди его приказано было идти 2-й гренадерской дивизии, но она не трогалась с места{59}. Промедление сие было впоследствии важнейшею пользою, ибо генералу Раевскому предстояло совсем другое назначение.

В день прибытия армии к с. Гаврики атаман Платов сделал усиленный переход от с. Холма до с. Инькова; не остановясь у него, вышел вперед авангарда генерал-адъютанта Васильчикова, открыл Рудню, где не было уже неприятеля, который, по показанию жителей, выступил полторы сутки назад и у селения Расасни переправляется [160] на левый берег Днепра. Передовые посты авангарда ничего о том не знали{60}. Одна из партий, посланных атаманом Платовым, настигла последние войска, идущие к Расасне; другая, по следам неприятеля, опустясь по правому берегу речки Березины, его уже не застала. Остановясь сам в Рудне, атаман донес обо всем главнокомандующему и ожидал дальнейших приказаний.

В сие время князь Багратион получил рапорт генерала майора Неверовского, что 3-го числа июля неприятель в больших силах атаковал его в г. Красном, где он, упорно защищавшись, вытеснен, стремительно преследуем, потерпел большой урон, потерял несколько пушек и отступает к Смоленску. Офицер с рапортом был сутки в дороге, и потому можно было полагать, что неприятель уже в движении к Смоленску. Слышен был глухой звук выстрелов: ближайшие к Днепру передовые посты известили о сильной канонаде.

Г [нерал] -л [ейтенанту] Раевскому приказано идти с корпусом в подкрепление г[енерал] -м [айору] Неверовскому; 2-я армия немедленно последовала к Смоленску и вслед за нею 1-я армия. Атаман Платов, собравши партии, расположился у с. Приказ Выдра. Отряд г [енерал] -м [айора] князя Шаховского возвратился к армии; часть егерей и кавалерии отходила дорогою по берегу Днепра, наблюдая броды. Ротмистру Чеченскому, известному храбростию, приказал я, выбрав охотников из конвойной команды Бугского казачьего полка, отправиться на левый берег Днепра и осмотреть на марше силы неприятельские. Возвращаясь от селения Гаврики, склонил и флигель-адъютанта полковника Кикина вступить в должность дежурного генерала, оставленную им по болезни и неприятностям{61}.

Прощай, Ставраков, плачевный дежурный генерал, комендант главной квартиры несравненный! Ты не будешь уже доставлять беспрерывные упражнения моей [161] деятельности, и благодаря полковнику Кикину я буду иметь минуты отдохновения! О леность, всегда мною чтимая! Прими меня, возвращающегося к тебе; клянусь вечным постоянством!

Г [енерал] -л [ейтенант] Раевский прибыл с корпусом к Смоленску и расположился в предместиях города. Г [енерал] -м [айору] Неверовскому, с отрядом бывшему только в семи верстах впереди, приказал присоединиться к своему корпусу. Если бы г [енерал]-л [ейтенанту] Раевскому не воспрепятствовала 2-я гренадерская дивизия выступить ранее, как то надлежало, он, сделавши большой переход, возвратился бы в Смоленск слишком поздно, и мог даже найти в нем французов.

Город Красный защищаем был авангардом генерал-майора Оленина, которому в подкрепление дана была 27-я пехотной дивизии егерская бригада флигель-адъютанта полковника Воейкова. Французы были уже в улицах и не раз изгнаны. Полки, никогда не видавшие неприятеля, не знающие опасности, дрались отчаянно; но, уступая наконец возобновляемым усилиям, авангард отошел к отряду, стоящему на большой дороге в двух верстах за городом. Неприятель продолжал преследовать одною конницею весьма сильною с некоторым количеством орудий. Пехота не прежде появилась, как подходя уже к Смоленску. Генерал-майор Неверовский, офицер отлично храбрый, и его не устрашали опасности, но весьма редко и в малых чинах бывши в действии, при способностях очень обыкновенных, нашелся в таком трудном положении, которое требовало, по крайней мере, навыку и сметливости. Если кто немного знает французскую конницу, поверит некоторой возможности удерживать порывы ее шестью тысячами пехоты, отступающей по волнистому местоположению, дорогою, обсаженною по бокам двумя рядами деревьев, и когда при ней батарейная рота. Генерал-майор Неверовский, имея один Харьковский драгунский полк, подверг его значительному урону. Не довольно связным действием пехоты и отправивши назад батарейную артиллерию, он дал возможность неприятельской коннице делать удачные атаки. Она, пользуясь многочисленностию своею, действовала в тылу его и овладела большею частию отосланной назад артиллерии в ее движении. Если бы генерал-майор Неверовский к знаниям своим военного ремесла присоединил искусство построения каре, прославившее многих в войнах против турок, [162] оно, покоряя обыкновенному ходу дела, не допустило бы до бегства, и ты, Апушкин, батарейную роту свою не исчислял бы дробями. Со всем этим неприятель не мог не уважать неустрашимости генерал-майора Неверовского и, по счастию, пехота французская появилась пред ним в близком от Смоленска расстоянии, и он поступил в распоряжение генерал-лейтенанта Раевского.

4-го числа июля генерал-лейтенант Раевский с одним своим корпусом и 27-ю дивизиею дрался в продолжение целого дня и не только защитил город, но и, занявши предместья, не допустил овладеть ими при всех усилиях превосходного в числе неприятеля, при возможной со стороны его предприимчивости. Немногие из генералов решились бы на то, что Раевскому не казалось исполнить трудным. Могло казаться удобнейшим, уступя Смоленск, защищать переправу через Днепр, ибо армия не могла в скором времени прийти на помощь. Защищаясь в крепости, надобно было разместить артиллерию по бастионам и в случае отступления опасаться потерять ее, имея к выходу одни ворота. Силы неприятеля очевидно умножались, но он не знал положения города и окрестностей и продолжал бесплодные усилия по большой дороге от Красного против Малаховских ворот. Если бы обратился он к левому флангу крепости, прилежавшему к реке, и взяв продолжение стены, учредил сильную против моста батарею, Раевский нашелся бы в затруднении действовать с большими силами, препятствуемый теснотою улиц, и войска подверглись бы ужасному истреблению [со стороны] артиллерии. Поздно вечером прибыла 2-я армия, не прежде ночи пришла 1-я армия, и обе расположились на правом берегу Днепра. Раевский до того не допустил овладеть ни одною частию предместий, не потерял ни одного шагу. На другой день сменивший его генерал Дохтуров с корпусом, присоединив 27-ю пехотную дивизию, долгое время удерживался в тех же предместиях, не допуская к стенам города. Раевский 5 числа присоединился к армии. В десять часов утра войска наши должны были войти в крепость и расположились под защитою зубцов стены у прикрытия батарей и составляли из себя резервы. Артиллерия в большом числе заняла земляные пред стенами бастионы. Незадолго пред тем присланный на подкрепление генерал-лейтенант Ко-новницын с 3-ю дивизиею занял часть города, лежащую [163] направо. Ближайшие дома форштадта, простирающегося к Днепру, были еще в наших руках, и стрелки наши вне окружения стен. Превосходством сил неприятель в одно время обнял весь город, атаковал предместие с правого фланга, и со всех сторон загорелся ужасный пушечный и ружейный огонь; во многих частях города начались пожары. По распоряжениям генерал-лейтенанта Коновницына 3-я дивизия опрокинула неприятеля; им же направленный отряд генерал-майора Оленина немало способствовал отражению, и егерская бригада полковника Потемкина действовала отлично. Неприятель, усмотревши удобство местоположения, главнейшие силы направил на левое крыло и не раз уже был у самых Никольских ворот. Одно мгновение могло решить участь города, но неустрашимость генерал-майора Неверовского и присутствие генерал-майора графа Кутайсова, начальника артиллерии 1-й армии, направлявшего действие батарей, всегда торжествовали над усилиями неприятеля. Устроенная на правом берегу батарея подполковника Нилуса много вредила его атакам. Постоянное стремление на один пункт, умножаемое количество артиллерии обнаружили намерения неприятеля и побудили послать в подкрепление левого крыла 4-ю дивизию принца Евгения Виртембергского{*44}. Полетели полки по следам молодого начальника, отличного храбростию, ими любимого! Главнокомандующий поручил мне осмотреть, в каком положении дела наши в городе. Сражение продолжалось с жесткостию; урон с нашей стороны чувствителен; урон неприятеля несравненно больший, ибо нас от действия артиллерии охраняли крепостные стены. За час до вечера неприятель был близко к стенам; часть предместия по левой стороне во власти его; единственный мост наш на Днепре осыпаем был ядрами; город во многих местах объят пламенем; вне стен не было уже ни одного из наших стрелков. Не пощадил Наполеон Польские войска в сем случае, и они, рабственно покорствуя его воле, понесли на себе главнейшую часть всей потери. С началом дня сильная часть войск неприятельских отправилась вверх по левому берегу Днепра по дороге на Ельню. За движением сим наблюдала 2-я армия, 5-го числа перешедшая на московскую дорогу, имевшая целью обеспечить переправу через Днепр, в 40 верстах отстоящую от Смоленска. Авангард ее под командою генерал-лейтенанта князя Горчакова расположен был в шести верстах [164] от города; казачьи войска ее большею частию на левом берегу Днепра, не выпуская из глаз неприятеля; сообщение с 1-ю армиею содержали кавалерийские посты. Неприятель, прошедши 12 верст по дороге на Ельню, возвратился к городу, а потому 2-я армия имела ночлег поблизости.

Князь Багратион склонил главнокомандующего еще один день продолжать оборону города, переправиться за Днепр и атаковать неприятеля, и что он то же сделает с своей стороны. На вопрос главнокомандующего отвечал генерал-квартирмейстер полковник Толь, что надобно атаковать двумя колоннами из города. Удивило меня подобное предложение человека с его взглядом и понятиями. Я сделал замечание, что в городе весьма мало ворот и они с поворотами на башнях. Большое число войск скоро пройти их не может, равно как и устроиться в боевой порядок, не имея впереди свободного пространства и под огнем батарей, близко к стене придвинутых. Скоро ли может приспеть сопровождающая атаки артиллерия, и как большое количество войск собрать без замешательства в тесных улицах города, среди развалин домов, разрушенных бомбами? Я предложил на рассуждение случай необходимого отступления, когда все неудобства и затруднения предстоят в гораздо большем размере. Военный министр нашел основательными мои замечания. Рассуждаемо было, что если необходимо нужно атаковать, то удобнее перейти за Днепр у самого города, с правой его стороны, устроив мосты под защитою батарей правого фланга крепости. Предместие не было еще оставлено нами; против него была одна только неприятельская батарея, и к ней удобный доступ садами, далеко простирающимися. В случае отступления, заняв монастыри и церкви в предместий, можно не допустить натиска его на мосты. 2-я армия не должна переправиться за Днепр выше города и еще менее атаковать правый фланг неприятеля, как то предполагал князь Багратион. Легко было воспрепятствовать переправе армии, или, отбросивши атаку, разорвать сообщение с 1-ю армиею, уничтожить согласие в действиях войск и способы взаимного вспомоществования. Небольшими силами неприятель мог войска наши не выпускать из крепости и свои войска сосредоточить по произволу. Предоставленные мною рассуждения не воздержали меня от неблагоразумного в свою очередь поступка. Я поддерживал [165] мнение гг. корпусных командиров еще один день продолжить защиту города. Желание их доведено до сведения чрез генерал-майора графа Кутайсова. Защита могла быть необходимою, если главнокомандующий намеревался атаковать непременно. Но собственно удержать за собою Смоленск в разрушении, в котором он находился, было совершенно бесполезно. Сильного гарнизона отделить армия не могла, а в городе и слабый не нашел бы средств к существованию. Итак решено главнокомандующим оставить Смоленск! Встретились затруднения собрать войска, по всему пространству города рассеянные, артиллерию, размещенную во всех его частях. Долго вечером продолжалось сражение; войска вышли из города ночью беспрепятственно, последние из полков пред рассветом и истребили мост. Вслед за ними неприятель вступил в город.

Несколько егерских полков расположились в предместий на правом берегу Днепра, защищая переправу. Сообщившийся от моста огонь охватил ближайшие дома. Воспользовавшийся замешательством неприятель под прикрытием своих батарей, перешедши вброд у моста, занял предместие и мгновенно показался на горе у батареи, которая, его не ожидая, не была готова его встретить; но генерал-лейтенант Коновницын приказал ближайшим баталионам ударить в штыки, и неприятель опрокинут. Устроившиеся в порядок егеря преследовали бегущих в замешательстве, и многие из них потонули. В продолжение дня не прерывалась канонада и перестрелка. Сгоревшие по берегу дома, не закрывая уже егерей наших, подвергали их картечным выстрелам. По маловажности действия потеря наша была очень чувствительна. Неприятельская конница во многих местах испытывала броды, но важного ничего не предпринимала.

Я приказал вынести из города образ Смоленской Божией Матери, укрывая его от бесчинств и поругания святыни! Отслужен молебен, который произвел на войско полезное действие.

6-го числа августа сделано распоряжение об отступлении 1-й армии. Того же дня 2-я армия отошла к селению Пнева Слобода, где, переправясь чрез Днепр, должна была дождаться 1-й армии. Оставленный на шестой версте от города под командою генерал-лейтенанта князя Горчакова авангард не прежде должен был оставить место, как по смене его войсками от 1-й армии, [166] ибо он закрывал собою дорогу, на которую должна выйти одна его колонна. Генерал-майор Тучков (Павел Алексеевич){*45} отправлен с отрядом занять его место. Трудный путь умедлил движение отряда, и он, вышедши на большую дорогу, на двенадцатой версте от города, не застал уже генерал-лейтенанта князя Горчакова, который отправился в соединение со 2-ю армиею, не давши о том знать и снявши посты, содержавшие сообщение между им и 1-ю армиею. Князь Багратион приказал ему отступить перед светом, чтобы не утомлять людей ночным переходом, но не иначе, как по смене его{62}. Неприятель его не беспокоил; ему на диспозиции на то число видно было направление 1-й армии и что, если неприятель захватит тот пункт, где с большою дорогою соединяется проселочная дорога, по которой идут войска 1-й армии, ей не остается другого пути, ни даже обратного, ибо ее должен был преследовать неприятель. Все сии обстоятельства должны были объяснить генерал-лейтенанту князю Горчакову необходимость держаться в своем расположении, если бы даже то совсем не сходствовало с приказанием князя Багратиона. Генерал-майор Тучков, вышедши на большую дорогу, хотел подвинуться к Смоленску, чтобы закрыть собою важный пункт соединения дорог, но не далее как в одной версте встретил неприятеля, и началась перестрелка. В таком положении он ожидал прибытия войск{63}.

Главнокомандующий в полной уверенности, что движение армии совершенно закрыто отрядом генерал-майора Тучкова и что князь Горчаков конечно дождался его, приказал некоторым войскам отступать в 8 часов вечера; тем же, кои были на виду у неприятеля, тогда, как начнет быть темно. Генерал-адъютант барон Корф должен был, сняв до свету все посты, отступить с арриергардом от города.

Итак, оставили мы Смоленск, привлекли на него все [167] роды бедствий, превратили в жилище ужаса и смерти. Казалось, упрекая нам, снедающим его пожаром, он, к стыду нашему, расточал им мрак, скрывающий наше отступление.

Разрушение Смоленска познакомило меня с новым совершенно для меня чувством, которого войны, вне пределов отечества выносимые, не сообщают. Не видел я опустошения земли собственной, не видел пылающих городов моего отечества. В первый раз жизни коснулся ушей моих стон соотчичей, в первый раскрылись глаза на ужас бедственного их положения. Великодушие почитаю я даром Божества, но едва ли бы дал я ему место прежде отмщения!

Началось седьмое число, происшествиями памятное! Главнокомандующий, полагая, что войска, отступившие с вечера, успели отдалиться, удивлен был, найдя на месте весь корпус генерал-лейтенанта Багговута. Проселочная дурная дорога, худые переправы, ночь необычайно темная затрудняли движение артиллерии, и войска едва подвигались вперед. Ночи оставалось уже непродолжительное время, и до рассвета едва возможно было удалиться из виду неприятельской армии. Не было сомнения, что французы станут сильно преследовать, и положение наше очевидно делалось опасным{64}. Он приказал мне ехать, употребил даже просьбу, чтобы я старался всячески ускорить движение войск. Проехав версты три, понуждая вперед артиллерию, нашел я среди колонны пехоты два экскадрона Сумского гусарского полка, и офицер донес мне, что в трехстах шагах отсюда из занимаемого им поста он вытеснен французами и имеет раненых; что бывшие с ним егеря от авангарда князя Горчакова отошли прежде, нежели отряд генерал-майора Тучкова прошел сие место, и неприятель скоро появился. Поправить сего было невозможно, темнота не позволяла видеть места и сил неприятеля; оставалось только спешить пройти это место, где и переправа около мельницы была неудобна. Я донес обо всем главнокомандующему и поехал далее. Начинало рассветать, когда войска, прошедши около десяти верст, остановились, потому что генерал-адъютант [168] Уваров приказал 1-му кавалерийскому корпусу запастись фуражом и вьючить на лошадей сено. Самую вежливую послал я ему записку, а по званию моему предложил, не ожидая пехоты, идти на место, где наша проселочная дорога выходит на большую. Вскоре, услышавши пушечные выстрелы, приказал я пехоте следовать сколько возможно поспешнее. Не могли сыскать начальствовавшего всею колонною генерал-лейтенанта Тучкова (Николая Алексеевича), который весьма покойно ночевал в деревне; я объяснился с генерал-лейтенантом Коновницыным и был уверен, что по известной его неутомимости и любви к порядку он все исполнил наилучшим образом. Если пушечные выстрелы были со стороны арриергарда, мы могли подвергнуться потере, но никаким другим следствиям; но ежели в действии отряд генерал-майора Тучкова, он может быть опрокинут, соединение дорог захвачено, мы атакованы на марше, и без потери артиллерии нет средства соединиться с другою колонною армии, которая отправлена прямо на переправу чрез Днепр у Пневой Слободы. Изъяснив опасения мои главнокомандующему, я послал ему моего адъютанта. Для ускорения движения приказал я посадить людей на орудия и идти рысью. Вскоре главнокомандующий уведомил меня, что арриергард сильно преследуем, что занявши высоты, у дороги лежащие, отрезал его так, что часть кавалерии его должна была проскакивать под выстрелами, и он принужденным нашелся возвратить 2-й корпус генерала Багговута, который вытеснил неприятеля из занимаемой им позиции и открыл путь арриергарду, но что сражение продолжается с упорством и что присутствие его там необходимо. Между тем генерал-лейтенант Уваров вышел с кавалерийским корпусом на большую дорогу, вслед за ним 1-я гренадерская и 3-я пехотная дивизии. На самом соединении дорог стоял Елисаветградский гусарский полк из отряда генерал-майора Тучкова, которого полагали в шести верстах впереди, на месте, где был авангард князя Горчакова. Командир полка донес, что отряд не далее версты впереди, и подтвердил, что, не дождавшись его, князь Горчаков отправился к армии, оставивши три полка донские под командою генерал-майора Карпова, которым также приказано следовать к армии. Полки сии оставлены мною и, закрывая отряд наш, продолжали слабую перестрелку с неприятелем, который вперед не подавался. Пользуясь [169] сим, генерал-майор Тучков выиграл небольшое расстояние. На представление мое о необходимости подкрепить его, генерал-лейтенант Тучков 1-й, согласясь, приказал полковнику Желтухину идти с полками лейб-гренадерским графа Аракчеева и полуротою батарейной артиллерии. Все прочие войска отошли на ночлег в шести верстах позади. Было десять часов утра, и со стороны Смоленска довольно спокойно, но сомнительно было, чтобы во весь день продолжалось спокойствие, ибо неприятелю явно было намерение наше выйти на большую дорогу, и что, не допустив нас к тому, он приобретал неисчислимые выгоды. Еще не прибыл до того корпус генерал-лейтенанта графа Остермана, и много разбросано по дороге артиллерии; арриергард был в далеком расстоянии, и корпус генерал-лейтенанта Багговута, служивший ему опорою, вместе с ним. Итак, не взирая на все выгоды занимаемой нами позиции, необходимо было удерживать ее до соединения наших войск. Правый фланг ее простирался по холму, коего защита была существенною для нас важностию, ибо он закрывал у подошвы его сходящиеся дороги; имея его, удобно было подкреплять каждую часть войск всего боевого устроения. Центр покрывался густым кустарником по низкому и частию болотистому месту; к левому крылу несколько вперед выдавался необширный, но весьма густой лес, на оконечности которого пространное поле, для действия кавалерии удобное, склонялось назад к ручью очень тенистому. Надобно было занять поле и иметь на нем значительную артиллерию, дабы не допустить неприятельских батарей, которым представлялся тыл большей части нашей линии и к ней ведущая дорога. Генерал-майор Тучков дал знать, что замечено уможение неприятельских сил, и прислал схваченных двух виртембергских гусар, которые показали, что собранная конница ожидает прибытия пехоты, и тогда начнется атака. Донского войска генерал-майор Карпов известил, что посланные от него разъезды осмотрели французскую армию, переходящую на правый берег Днепра по нескольким устроенным мостам. По представлению моему генерал-лейтенанту Тучкову 1-му возвращены войска, отошедшие на ночлег, а главнокомандующему донес я об известиях и получил повеление вступить в сражение, и что он поспешит прибыть, устроив дела арриергарда.

В реляции подробно изложены все обстоятельства [170] сего сражения. Предоставив ее главнокомандующему, я получил приказание его представить ее прямо от себя светлости фельдмаршалу князю Кутузову{65}.

Важные обстоятельства, сопровождавшие сие сражение, не лишили войск наших возможности кончить его с честию и выгодами, тогда как сами они находились в величайшей опасности. Особенное чувство удовольствия производит во мне воспоминание о сем происшествии; ибо главнокомандующий изъявил мне в сей день высокую степень доверенности и большую часть успеха обратил собственно на счет мой.

Реляция о сражении 7 числа августа при селении Заболотье или Валутине.
«По трехдневном защищении города Смоленска определено было отступление армии. 2-я армия прикрывала переправу чрез Днепр, большими силами неприятеля угрожаемую; авангард ее был в 6 верстах от Смоленска на Московской дороге. 1-я армия следовала двумя колоннами: первая под командою генерала от инфантерии Дохтурова из 5 и 6-го корпусов и арриергарда генерала от кавалерии Платова, проходила дорогою, от неприятеля отклонившеюся и безопасною. 2, 3 и 4-й корпуса и арриергард генерал-адъютанта барона Корфа должны были сделать фланговый марш для достижения большой Московской дороги путями трудными и гористыми, ход их умедлявшими. В продолжение сего авангард 2-й армии отошел, и на смену его заблаговременно посланный отряд генерал-майора Тучкова 3-го, состоящий из 20 и 21 егерских, Ревельского пехотного и Елисаветградского гусарского полков, встретил уже неприятеля на одиннадцатой версте от города.

Арриергард генерал-адъютанта барона Корфа в близком от Смоленска расстоянии был атакован большими неприятеля силами. Ваше высокопревосходительство, свидетель сего упорного сражения, должны были ввести в дело 2-й корпус генерал-лейтенанта Багговута; прочие корпуса продолжали путь свой. Я получил повеление вашего высокопревосходительства ускорить их движение. Важность обстоятельств того требовала: [171] надобно было захватить соединение дорог. Невозможно было употребить довольно поспешности. Соединение было близко от Смоленска. Отряд генерал-майора Тучкова 3-го слаб против неприятеля. Именем вашего высокопревосходительства приказал я 1-му кавалерийскому корпусу генерал-адъютанта Уварова поспешно занять соединение дорог, что было исполнено без замедления. 3-й корпус генерал-лейтенанта Тучкова 1-го, горящий желанием встретить неприятеля, пришел по свежим следам кавалерии. Генерал-майору Пассеку поручил я проводить артиллерию рысью. 4-й корпус генерал-лейтенанта графа Остермана-Толстого пришел мало времени спустя. Я нашел отряд генерал-майора Тучкова 3-го в двух только верстах от соединения дорог, приказал часть пехоты отодвинуть вперед, подкрепил его бригадою полковника Желтухина из лейб-гранадерского и графа Аракчеева полков и 6-ю батарейными орудиями. Передовые посты были в перестрелке, но неприятель был слаб. 3-й и 4-й корпуса отошли на назначенный ночлег в 6 верстах расстояния. В два часа пополудни усилился огонь на передовых постах, и два дезертира объявили, что неприятель в числе двенадцати полков пехоты и конницы готов сделать нападение, коль скоро большие силы, переправляющиеся с левого берега Днепра, к ним прибудут. Командующий передовыми постами Войска Донского генерал-майор Карпов дал известие, что неприятель со многими силами переходит реку. Я известил о сем генерал-лейтенанта Тучкова 1-го и 3-му корпусу приказал идти поспешнее. Передовые посты уступили силам неприятеля, и к пятому часу должен был уже и 4-й корпус приблизиться. Я донес вашему высокопревосходительству, и вам угодно было приказать мне расположить войско в боевое устроение в ожидании вашего прибытия из арриергарда. Вскоре началось дело во всей силе. Неприятель употребил все усилия по большой почтовой дороге, но выгодное положение с нашей стороны и не приспевшая еще дотоле неприятельская артиллерия дали возможность удержаться. Неприятель умножил стрелков на левом фланге отряда генерал-майора Тучкова 3-го, но по распоряжению его употребленный 20-й егерский полк с генерал-майором князем Шаховским удержал его и дал время 3-й дивизии полкам Черниговскому, Муромскому и Селенгинскому приспеть и утвердиться. [172]

Вскоре прибыла неприятельская артиллерия, и канонада с обеих сторон усилилась чрезвычайно. Ваше высокопревосходительство изволили прибыть к сражающимся войскам. Появилась неприятельская кавалерия и как туча возлегла на правом крыле своем. Всю бывшую при корпусе кавалерию, кроме 1-го корпуса, надобно было по необходимости употребить на левом нашем крыле. Силы неприятеля были превосходны, местоположение в его пользу. Позади нашей кавалерии болотистый ручей, трудная переправа артиллерии. Но бригада под командою генерал-майора князя Гуриела, быстро вытеснившая неприятельскую пехоту из лесу, к которому принадлежала его кавалерия, сделала атаки его нерешительными, робкими; паче же Перновский полк с генерал-майором Чоглоковым{*46}, выстроенный в колонне, среди самого неприятеля, подкрепляя нашу кавалерию, удвоил ее силу. 24 орудия сделали ее непреодолимою. По силам неприятельской кавалерии, казалось, должно было одной лишь быть атаке и вместе с нею истреблению левого нашего крыла, но по храбрости войск наших каждая атака обращаема была в бегство, как с потерею, равно со стыдом неприятеля. Кавале-риею и казаками приказал я командовать генерал-адъютанту графу Орлову-Денисову. С обеих сторон повторенные атаки и отражения продолжались довольно долго. В сие время прибыла 17-я дивизия генерал-лейтенанта Олсуфьева, и утомленные в деле с арриергардом генерал-адъютанта барона Корфа полки употреблены были в подкрепление правого крыла, как пункта, от главных неприятеля атак удаленного. На центре усилились батареи неприятеля, но противостоявшие неустрашимо 3-й дивизии полки Черниговский, Муромский и Селенгинский, удержа место, отразили неприятеля, который, бросясь на большую дорогу, привел в замешательство часть войск, оную прикрывавших. В должности дежурного генерала флигель-адъютант полковник Кикин, адъютант мой лейб-гвардии конной артиллерии поручик Граббе и состоящий при мне штаб-ротмистр Деюнкер, адъютант генерала Милорадовича, собрав рассеянных людей, бросились с барабанным боем в штыки и в короткое время очистили дорогу, восстановя тем связь между частями войск. Не успевший в намерении неприятель отклонил атаку и устремил последнее усилие на правое наше крыло. Батарея наша из четырех орудий была сбита, и я, не вверяя утомленным [173] полкам 17-й дивизии восстановление прервавшегося порядка, лейб-гренадерский полк в присутствии вашего высокопревосходительства повел сам на батарею неприятельскую. Полковник Желтухин, действуя отлично, храбро, опрокинул все, что встретилось ему на пути. Я достигал уже батареи, но сильный картечный огонь, храброму сему полку пресекший путь, привел его в расстройство. Атаки неприятеля однако же прекратились. Полк занял прежнее свое место, и с обеих сторон возгорелся сильный ружейный огонь. Екатеринославский гренадерский полк пришел в помощь, и полки 17-й дивизии участвовали больше стрелками. Генерал-майор Тучков 3-й, опрокинув сильную неприятельскую колонну и увлеченный успехом, во время, к ночи уже клонящееся, взят в плен. Генерал-лейтенант Коновницын, не взирая на сильный повсюду неприятельский огонь, оттеснил неприятеля на всех пунктах правого крыла на большое расстояние, место сражения и даже далее удержал за нами. Он учредил посты, отпустил артиллерию, снял войска с позиции в совершеннейшем порядке, и армия беспрепятственно отступила к Дорогобужу и соединилась со 2-ю армиею.

Списки об отличившихся чиновниках, господами начальниками на имя вашего высокопревосходительства препровожденные, имею честь представить, с моей стороны доверенность вашего высокопревосходительства стараясь заслужить справедливостию моего донесения».

29

В продолжение сражения были минуты, в которые невозможно было допускать уверенности в счастливом окончании оного. Я послал к великому князю записку, что необходимо ускорить движение к переправе чрез Днепр и тотчас перейти его, дабы сражающиеся войска не встретили препятствий при переправе, ибо надлежало ожидать, что неприятель будет нас преследовать стремительно.

Командующий арриергардом барон Корф, далеко еще не дошедши до большой дороги, заметил, что неприятель не только не понуждал его к скорейшему отступлению, напротив старался, занимая перестрелкою, его задерживать, в том вероятно предположении, что отбросит сражающиеся наши войска от пункта соединения дорог, и арриергард наш останется отрезанным. Не имели успеха сии соображения его, и арриергард прибыл к войскам.

8-го числа арриергардом командовал генерал-адъютант [174] граф Строганов{66} (Павел Александрович{*47}); 1-й кавалерийский корпус и гренадерские полки Павловский, С.-Петербургский и Таврический с достаточною артиллериею его составляли. Судя по силам, употребленным в сражении, по кратковременности его, нельзя было потерю неприятеля полагать чрезвычайною, но таковою утверждали ее все, доставшиеся нам пленные офицеры. Итак, неприятель ограничился одним за нами наблюдением. Большую часть дня я оставался с арриергардом, страшась и за слабость его состава и сомневаясь в искусстве начальствующего им. Невдалеке назади главнокомандующий приказал на случай подкрепления иметь готовые войска.

Медленно отступающий арриергард я оставил далеко, и поздно уже возвратясь к армии, удивлен был, найдя ее еще не переправившеюся за Днепр, ибо опоздавший со своею колонною генерал Дохтуров занимал переправу. Можно почесть весьма счастливым случаем, что неприятель не пришел к переправе в одно время с нами, чему, по положению места, трудно было препятствовать, или не иначе, как с чувствительным весьма уроном.

9-го числа вся 1-я армия, соединясь за Днепром, пришла к селению Усвятье. Днем прежде 2-я армия расположилась недалеко от Дорогобужа. В состав арриергарда поступили многие егерские полки и кавалерия. Им командовал генерал-майор барон Розен, состоя в полном распоряжении генерала от кавалерии Платова, которому приказано оставаться у самой переправы долее, дабы собрались люди усталые. Сильные партии должны отправиться вверх по Днепру, наблюдая, чтобы не беспокоил неприятель отправленные из Смоленска обозы и транспорты чрез Духовщину на Дорогобуж. Все прочие тяжести и все раненые отправлены из Духовщины в Вязьму и были вне опасности.

10-го числа войска имели растаг{*48}. Арриергард был далеко. Главнокомандующий вместе с великим князем и князем Багратионом, сопровождаемые всеми корпусными командирами и многими из генералов, осматривали [175] выбранную полковником Толем для армии позицию. Главнокомандующий заметил ему, что на правом фланге находится высота, с которой удобно действовать на протяжении первой линии и что надлежит избежать сего недостатка. На предложение его занять высоту редутом ему указано на озерцо между высотою и конечностию линии, препятствующее давать подкрепление редуту и даже способствовать ему действием батарей, расположенных ниже его. Если устроить обширное укрепление, на оборону его обращенная часть войск будет свидетелем сражения, участия в нем не принимая. Вытесненная, может лишиться средств отступления. Полковник Толь отвечал, что лучшей позиции быть не может и что он не понимает, чего от него требуют, давая разуметь, что он знает свое дело. Главнокомандующий выслушал его с неимоверною холодностию, но князь Багратион напомнил ему, что, отвечая начальнику и сверх того в присутствии брата государя, дерзость весьма неуместна и что за то надлежало слишком снисходительному главнокомандующему надеть на него солдатскую суму, и что он, мальчишка, должен бы чувствовать, что многие не менее его знакомы с предметом. Найден также левый фланг позиции весьма порочным, и потому войска, не занимая позиции, перешли на ночлег, не доходя Дорогобужа, а полковнику Толю приказано расположить их на другой день подле города. Между тем село Усвятье заняла пехота арриергарда. Передовые посты были уже недалеко и теснимы неприятелем. Отряд генерал-адъютанта Васильчикова{*49}, оставшийся на левом фланге прежней позиции, вступил в дело, и корпус генерал-лейтенанта Раевского готов был ему в помощь, но кончилось незначущею перестрелкою, и далее ничего не предпринял неприятель. Арриергард атамана Платова остался в с. Усвятье и отряд генерал-адъютанта Васильчикова на прежнем месте — на левом крыле.

Атаман Платов сказывал мне о показании взятого в плен унтер-офицера польских войск, что будучи у своего полковника на ординарцах, видел он два дни сряду приезжавшего в лагерь польский под Смоленском нашего офицера в больших серебряных эполетах, который говорил о числе наших войск и весьма невыгодно о наших генералах. Разговорились мы с генералом Платовым о других, не совсем благонадежных и совершенно бесполезных людях, осаждавших главную квартиру [176] и между прочими о флигель-адъютанте полковнике Вольцогене, к которому замечена была особенная привязанность главнокомандующего. Атаман Платов в веселом расположении ума, довольно смешными в своем роде шутками говорил мне: «Вот, брат, как надобно поступать. Дай мысль поручить ему обозрение французской армии и направь его на меня, а там уже мое дело, как разлучить немцев. Я дам ему провожатых, которые так покажут ему французов, что в другой раз он их не увидит». Атаман Платов утверждал, что знает других, достойных равной почести. «Не мешало бы, — сказал он, — если бы князь Багратион прислал к нему г. Жамбара, служащего при начальнике Главного штаба графе Сен-При{*50}, в распоряжения которого он много вмешивается». Много посмеявшись с атаманом Платовым, я говорил ему, что есть такие чувствительные люди, которых может оскорбить подобная шутка, и филантропы сии, облекаясь наружностию человеколюбия, сострадания, выставляют себя защитниками прав человека.

Обе армии находились у Дорогобужа. Отряд 2-й армии на правом берегу Днепра против города сменен корпусом генерал-лейтенанта Багговута. Полки кавалерийские в команде генерал-майора графа Сиверса{*51} замещены драгунским полком полковника Крейца и частию казаков. Позиция занята была стесненная и обращенная в противную сторону. Главнокомандующим отмечена грубая ошибка полковника Толя: не доставало места для расположения войск, при других ее недостатках. Ему сделан жесточайший выговор, исправить ошибки поручено другому. Последствий от того не было, и намерение ожидать неприятеля вскоре отменено. Полковник Толь, отличные имеющий познания своего дела, не мог впасть в подобную ошибку иначе, как расстроен будучи строгим замечанием князя Багратиона за неприличные, излишне смелые, ответы главнокомандующему, военному министру. Чрезмерное самолюбие его поражено было присутствием многих весьма свидетелей.

1-я армия осталась до вечера; 2-я армия тотчас начала выступать и потянулась вверх по левому берегу реки Осьмы, дабы занять идущую от стороны Ельни дорогу и не дать неприятелю воспользоваться ею, также и для удобнейшего движения обеих армий. Князь Багратион имел неосторожность приказать арриергарду своей армии следовать за нею. Командующий оным [177] генерал-адъютант Васильчиков, отходя, оставил однако же небольшой отряд конницы с генерал-майором Панчулидзевым{*52} (Черниговского драгунского полка) для удержания связи с главным арриергардом атамана Платова и чтобы скрыть отступательное движение наших войск. Генерал-майор Панчулидзев отошел, не .известя атамана Платова. Неприятель занял его место на фланге нашего арриергарда и небольшою частию конницы наблюдал его движение. Она, обманувшись дорогою, обошла генерал-майора князя Панчулидзева, совсем того не желая, и нашлась между им и армиею. Встретившись внезапно и не без опасения, открыли один другому путь свободный не сделавши выстрела.

Во время пребывания армии при Дорогобуже неприятель в некоторых силах, далеко оставя наш арриер-гард, прошедши по дороге, называемой старою Смоленскою, в трех верстах от города расположился на левом нашем крыле. Беспечная охранением арриергарда наша армия не знала о столько близком присутствии неприятеля, но и он ничего предприять не смел против сил наших в совокупности. Сие происшествие может служить наставлением, что если арриергарды в близком расстоянии один от другого, они все должны быть подчинены одному начальнику для содержания общей между ними связи. Бывают случаи, что по мере обширности цепи в состав ее входящие разного рода войска имеют своих частных начальников, которые не согласуют своих действий с общим распоряжением. Из самого опыта усмотрев сии неудобства, начальство удалило их введением полезных изменений.

При отступлении армии от Дорогобужа арриергард атамана Платова имел горячее с неприятелем дело. Пехота наша, состоявшая из егерей, получила новое право на уважение неприятеля, и дан ему урок быть осмотрительным. После многих неудачных усилий, понесши приметный урон, неприятель остановился. Арриергард удержался в позиции и отступил, когда армия уже довольно удалилась. Наконец прошел чрез Дорого-буж не более двух верст, давши армии достигнуть селения Семлева. Никогда армия не бывала в таком отдалении, и для того предположено остановиться два дня для отдохновения утомленным войскам и нужно было починить обувь солдатам. Было также в виду, чтобы спасающиеся жители из городов и селений, обозами своими затруднявшие движение армии, могли [178] отойти далее. В первый день отдохновения атаман Платов прислал занимать лагерь для арриергарда, донося, что стремительно атакующий его неприятель допустил его остановиться в восьми верстах, а в ночи он придет в селение Семлево. Причина столько скорого отступления заключалась в том, что пехота арриергарда не была употреблена в продолжение дня, и неприятеля должна была удерживать одна застава (так была названа) из двухсот казаков при одном есауле. Места были довольно лесистые, и несколько стрелков достаточно, разгоняя казаков, беспрепятственно открывать себе путь.

1-я армия должна была оставить Семлево; равномерно отошла и 2-я армия, на одной с нею высоте по левую сторону находившаяся. Атаман Платов не раз уже был замечаем нерадиво исполняющим свои обязанности, а князь Багратион сказал мне, что когда находился он с ним в отступлении из Литвы, он изыскивал{67} способ возбуждать его к предприимчивости и деятельности чрезвычайной, проведав непреодолимое его желание быть графом. Мне причиною недеятельности его казалось простое незнание распоряжаться разного рода регулярным войском, особенно в действиях продолжительного времени. Быть начальником казаков решительным и смелым не то, что быть генералом, от которого требуется другой род распорядительности в связи с искусством непременно. Атаман Платов, принадлежа к числу людей весьма умных и отлично проницательных, не мог не видеть, что война 1812 года в свойствах своих не сравнивается с теми, в которых он более многих других оказал способностей.

От генерала от инфантерии Милорадовича получено известие, что с войсками, сформированными им в городе Калуге в числе шестнадцати тысяч человек, большею частию пехоты, поспешает прибыть к армии. Сняв ранцы и с пособием подвод, пехота проходила не менее сорока верст в сутки. Войска сии нужны были для пополнения убыли в полках, особенно в кавалерии, беспрерывно употребляемой в арриергарде. [179]

Атаману Платову приказано удерживать неприятеля сколько возможно, не оставляя пехоты без действия. Генерал-лейтенанту Багговуту{68}, идущему с корпусом на правом фланге армии, предписано наблюдать идущего за ним в больших силах неприятеля; его арриергарду иметь связь с передовыми войсками атамана Платова с левой стороны; с правой — с донскими полками генерал-майора Краснова{*53}, также преследуемыми особенною частию войск по направлению от Духовщины. От сих полков должен быть сильный пост в селе Покрове, где пресекаются дороги из Дорогобужа в Сычевку и из Вязьмы в Белый.

Отправлен отряд из двух драгунских полков, двух гренадерских баталионов и четырех орудий конной артиллерии в команде генерал-майора Шевича{*54}, которому приказано, пройдя Вязьму, выйти на дорогу к Духовщине и подкрепить генерал-майора Краснова, дабы дать время обозам и тяжестям 1-й армии пройти Вязьму, куда проникнув небольшая партия могла бы произвести замешательство.

Отряду генерал-адъютанта барона Винценгероде, весьма легкому по его составу, предоставлено действовать на фланге неприятеля и по возможности угрожать его тылу. Из расположения его между Духовщиною и Белым, в случае если усилится неприятель, он должен отступить к Сычевке и давать о себе известие чрез генерал-майора Краснова.

Инженер-генерал-лейтенант Трузсон{*55} и обеих армий генерал-квартирмейстеры отправлены в Вязьму для изыскания позиции армиям и укрепления оной.

Все вообще распоряжения принимали вид важных приуготовлений. Начальнику артиллерии приказано иметь запасные парки ближе к армии.

Главнокомандующему при рапорте моем представил я в подлиннике рапорт полковника Толя, просившего увольнения от должности генерал-квартирмейстера, чувствуя будто бы себя неспособным отправлять оную. Я объяснил при том, что имею его под начальством, я свидетелем был трудов его, усердия и деятельности; в сражениях же он являл опыты предусмотрительности. [180]

Должность его не поручена никому другому, и он продолжал отправлять ее. Впрочем непродолжительно было снисхождение главнокомандующего к просьбе моей, и он получил приказание выехать из армии, и отправился в Москву, где оставался без всякой должности.

Благовременно сделал я распоряжения, чтобы раненые, находившиеся в Вязьме, были все вывезены далее. По настоятельности главного по медицинской части инспектора Виллие должен я был также дать направление раненым 2-й армии, избегая столкновения на одной дороге. Москве, столице устрашенной, горестно было бы зрелище нескольких тысяч страждущих{69}.

Атаман Платов доставил взятого в плен французского полковника, посланного вице-королем италиянским к неаполитанскому королю Мюрату в село Сем-лево, из которого намеревался он вытеснить наш арриергард. Пехота наша дралась упорно, неприятель с большим уроном оставил село Семлево в наших руках. Часть успеха принадлежит генерал-майору барону Розену, которому атаман Платов предоставил полное действие.

Инженер-генерал-лейтенант Трузсон не нашел позиции, которая бы закрывала Вязьму. По превосходству сил неприятель мог, обходя фланг армии, угрожать дороге на Гжатск.

Главнокомандующий, пробывши один день в Вязьме, переехал в село Федоровское в десяти верстах от города.

Раненых отправлено большое количество; оставалось еще 1600 человек, но благодаря деятельности дежурного генерала Кикина, которому много вспомоществовал Ставраков, комендант главной квартиры, ни один из них не достался неприятелю. Успели даже увезти сто тысяч аршин холста, который один купец предложил на госпиталь, и 70 пудов разных лекарств из вольной аптеки. Заметить надобно, что неприятель приближался, и купец, для оказания великодушия защитникам отечества, ожидал сигнала французской пушки. Главнокомандующий занимал прекрасный дом богатого откупщика; в погребе у него было столового хорошего вина [181]

более нежели на 20 т[ысяч] рублей, и ни за какую цену нельзя было достать одной бутылки. Откупщик опасался выказать, где оно было закопано. Впоследствии расторопные французы дали свет сокрытым сокровищам на сожаление бережливому откупщику и конечно не менее всем уездным собственникам.

Позиция при селе Федоровском имела немалые выгоды и уже воздвигнуты некоторые укрепления. Недостаток воды — малейший порок ее. Озеро на левом крыле армии заключалось в берегах болотистых и топких, с трудом доступных. Полковник Манфреди, по части путей сообщения при армии, сделал насыпь, входящую в озеро, но по причине отдаления была она для людей затруднительна. Неприятель, приблизясь к позиции, мог овладеть водопоем, в чем воспрепятствовать ему невозможно было. Итак, армия продолжала отступление.

Около селения Царево-Займище усмотрена весьма выгодная позиция, и главнокомандующий определил дать сражение. Начались работы инженеров, и армия заняла боевое расположение. Места открытые препятствовали неприятелю скрывать его движения. В руках наших возвышения, давая большое превосходство действию нашей артиллерии, затрудняли приближение неприятеля; отступление было удобно.

Много раз армия наша, приуготовляемая к сражению, перестала уже верить возможности оного, хотя желала его нетерпеливо; но приостановленное движение армии, ускоряемые работы показывали, что намерение главнокомандующего решительно, и все возвратились в надежде видеть конец отступления.

Получено известие о назначении генерала от инфантерии князя Голенищева-Кутузова главнокомандующим всеми действующими армиями и о скором прибытии его из С.-Петербурга{70}. Почти вслед за известием приехал в Царево-Займище князь Кутузов{*56} и принял начальство над 1-ю и 2-ю Западными армиями. Если единоначалие не могло совершенно прекратить несогласие между командующими армиями, по крайней мере оно было уже безвредно и продолжалось под лучшими формами. Но возродило оно ощутительным [182] образом в каждом из подчиненных надежду на прекращение отступления, большую степень порядка и успехи. Несправедливо было бы упрекать генерала Барклая де Толли отступлением. При Смоленске видно было превосходство сил неприятельских и точнейшие полученные сведения делали его необходимым.

Князь Кутузов на пути своем к армии приказал Московскому ополчению следовать в соединение с армиею.

Главнокомандующий, справедливо недовольный беспорядочным командованием атамана Платова арриергардом, уволив его от оного, позволил отправиться из армии, и он находился в Москве, когда князь Кутузов дал ему повеление возвратиться к донским казакам в армии. Арриергард поручен генерал-лейтенанту Коновницыну, и он, отступая от Вязьмы, упорно защищался на каждом шагу. Первый приказ князя Кутузова был об отступлении по направлению на Гжатск. В нем объяснена была потребность присоединить идущие к армии подкрепления.

От Гжатска в арриергарде было несколько горячих сшибок с чувствительною с обеих сторон потерею, но генерал-лейтенант Коновницын доставлял армии несравненно более спокойствия, нежели прежде атаман Платов.

В Гжатск прибыли войска под командою генерала Милорадовича в числе 16-ти тысяч человек и разделены по полкам.

Князь Кутузов вознамерился дать сражение близ Колоцкого монастыря{71}. Также производилось построение [183] укреплений и также позиция оставлена. Она имела свои выгоды и не менее недостатков. Правый фланг, составляя важнейшие возвышения, господствовал местами на протяжении всей линии, но если бы невозможно было удержать его, отступление делалось затруднительным, тем более, что в тылу лежала тесная и заселенная долина. Здесь оставлен был арриергард, но в 12 верстах назади избрана для обеих армий позиция при селении Бородине, лежащем близ Москвы-реки. Знаменитость сего места требует некоторого описания. Впереди правого фланга протекала в крутых берегах, местами неприступных, речка Колоча; самый фланг упирался в лес, где сделаны большие засеки; на обширном поле, прилежащем [к] лесу, устроены укрепления, охраняющие и конечность и тыл фланга. Поле, для действия кавалерии удобное, обнаруживало всякое движение. Недалеко от Бородина, по большой дороге, на высоте у селения Горки, находилась батарея; подошва высоты обнесена окопом под защитою пехоты. Впереди село Бородино, занятое передовыми войсками, соединялось с позициею мостом чрез реку Колочу. В центре позиции, пред линиями войск, лежала главнейшая высота, господствующая [над] окрестностию во всех направлениях, и занята была сильною батареею от 2-й армии. Здесь была конечность левого фланга 1-й армии. Пред батареею на картечный выстрел простиралось чистое поле, пресеченное широкою и глубокою долиною, совершенно от нас сокрытою; до спуска в сие углубление, с противоположной стороны, доходил весьма частый лес. В левую сторону от батареи незначительные возвышения оборонялись построенным твердым редутом{72}. Оконечность левого крыла 2-й армии обращалась к обширному и весьма частому лесу, отделенному от редута тесною долиною, единственно для действия кавалерии на всем крыле. На малое расстояние в тылу войск протягивалась глубокая лощина, неудобная для сообщений. В версте от левого крыла проходила чрез лес старая [184] почтовая на Можайск дорога, склоняясь в обход позиции.

Князь Кутузов, осматривая расположение войск, приказал отслонить левое крыло так, чтобы глубокая лощина пролегала пред его фронтом; конечность оного, в новом месте, приказал укрепить несколькими флешами. За сею переменою редут, оставаясь далее пушечного выстрела, сделался совершенно для нас бесполезным, и потому защищать и удерживать его не нужно было. В прямой линии устроения армии сделан перелом у самого центра позиции.

Августа 24-го числа арриергард, стремительно атакованный, долго защищаясь против собравшихся превосходных сил неприятеля, должен был наконец вступить рано в позицию. На левом крыле часть арриер-гарда, составленная из войск 2-й армии, отступала так поспешно и о движении своем не предваря армию, что преследующий неприятель появился на высотах прежде, нежели переменена была позиция по указанию князя Кутузова. Передвижение производилось пред лицом неприятеля, и как ни быстро было совершено, дан был неприятелю повод к атаке. Бесполезный редут надлежало удерживать по необходимости, чтобы войскам дать время занять назначенную им линию, иначе мог неприятель препятствовать и даже привести войско в замешательство. По устроении их должно было тотчас оставить редут. Командующий 27-ю дивизиею генерал-майор Неверовский не смел сделать того без приказания. Частный начальник генерал-лейтенант князь Горчаков не усмотрел пользы его оставить. Продолжались атаки неприятеля на редут и лес, устойчиво нами защищаемые, и вскоре, превратясь в дело весьма упорное, заставили большую часть войск 2-й армии принять в нем участие, и оно продолжалось до глубокой ночи. Видно было решительное намерение неприятеля овладеть редутом, и не раз нами потерянный, был он возвращен штыками. Не раз взяты были у неприятеля орудия, но огонь сильнейших батарей исторгал их из рук, овладевших ими. Атака на батареи наших кирасир 2-й дивизии имела полный успех, и взято несколько пушек, но, обращаясь между лесом и высотами, сильно занятыми, дивизия подверглась чувствительному урону. Отчаянно оборонявшая редут пехота должна была наконец оставить его в руках неприятеля с малым числом орудий, и сражение прекратилось{*59}. [185]

25-го августа армии в полном бездействии обозревали одна другую. В ночи взят у нас редут при селении Шевардине; из него видно левое наше крыло со всеми недостатками местности, недостроенными укреплениями{73}, и не могло быть сомнения, что оно будет предметом атак, и уже в том направлении замечены генералом Беннингсеном главные силы неприятеля, хотя по превосходству повсюду было их достаточно. Исправляя должность начальника главного штаба всех действующих войск при князе Кутузове, он предложил как меру предосторожности сократить линию заблаговременно, оставя на правом крыле, в лесу и засеках, несколько егерских полков, два пехотные корпуса, бесполезно стоящие поблизости, передвинув к центру, дабы могли вспомоществовать 2-й армии; предложение не уважено!

Неприятель на левом фланге устроивал Италианскую армию в оборонительное положение; воздвигались окопы и батареи против довольно открытой местности, удобной для наступательного действия нашей конницы в большом количестве.

Рано утром князь Кутузов осматривал армию. Не всюду могли проходить большие дрожки, в которых его возили. Немногие из генералов и малая свита его сопровождали; я ехал у колеса для принятия приказаний. Генерал Беннингсен{74} остановил его у возвышения, господствующего над окрестностию, на котором конечность крыла 2-й армии (правого) занимала только что начатое укрепление, вооруженное 12-ю батарейными и 6-ю легкими орудиями. Прикрытием служила пехотная дивизия корпуса генерала Раевского{75}. Возвышение это называл генерал Беннингсен ключом позиции, [186] объясняя необходимость употребить возможные средства удерживать его, ибо потеря его может быть причиною гибельных последствий. Князь Кутузов ограничился тем, что, не изменяя положение 1-й армии, приказал левое ее крыло довольно далеко отклонить назад, отчего конечность избегала внезапных атак скрывающегося в лесу неприятеля и возможности быть обойденною. Но в то же время преломление линии, образуя исходящий угол, давало неприятелю выгоду продольных рикошетных выстрелов. Никаких более не сделавши распоряжений, князь Кутузов возвратился в квартиру.

26-го августа. Настал наконец желанный день!

Скрывающееся в тумане солнце продолжило до шести утра обманчивое спокойствие. Первые лучи его осветили то место, где с полным самоотвержением готовы русские принять бестрепетно неравный бой!

Здесь, величественная Москва, участь твоя вверяется жребию. Еще несколько часов, и если твердою грудью русских не будет отвращена грозящая тебе опасность, развалины укажут место, где во времена благоденствия ты горделиво воздымалась!

Боевое устроение и 2-й наших 1-й армий.

На конечности правого крыла, в лесу, засеках и укреплении, три егерских полка, которые, не принимая прямого участия в действии, потеряли несколько человек с самых отдаленных батарей без цели сделанными выстрелами. От них по направлению к центру пехотные корпуса: II-й генерал-лейтенанта Багговута, IV-й генерал-лейтенанта графа Остермана-Толстого и VI-й генерала от инфантерии Дохтурова заключал протяжение 1-й армии. Далее по отклоненной назад линии войска 2-й армии: VII-корпус генерал-лейтенанта Раевского, VIII-й корпус генерал-лейтенанта Бороздина и, на оконечности левого крыла, под начальством генерал-лейтенанта князя Горчакова 2-го{*60} дивизии сводная гренадерская генерал-майора графа Воронцова{*61} и 27-я пехотная генерал-майора Неверовского.

В состав общего резерва для армий назначены: вся вообще кавалерия; исключается небольшая ее часть при пехотных корпусах и гвардейская конница; Ш-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Тучкова 1-го; 2-я гренадерская дивизия принца Карла Мекленбургского{*62}; [187] пехота V-го гвардейского корпуса великого князя Константина Павловича{76} в команде генерал-лейтенанта Лаврова{*63}; гвардейский резервный кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Уварова и атаман Платов с полками Войска Донского на правом крыле 1-й армии. Московское ополчение в числе двадцати пяти тысяч человек, вооруженных пиками, прибывшее за два дня, разделено по корпусам для принятия раненых, не отвлекая для того людей от фронта{77}.

В шесть часов утра замечено движение в неприятельских войсках против правого нашего крыла, и вскоре началась атака на село Бородино. Впереди его гвардейского егерского полка баталион, содержавший передовые посты, опрокинут, и менее, нежели в полчаса, весь полк в замешательстве отброшен до моста чрез речку Колочу, и по левому ее берегу рассыпали стрелки его во множестве. Стоявший против моста 1-й егерский полк стремительно бросился вперед, обратил неприятеля и пропустил гвардейских егерей, которые тотчас отосланы в свою дивизию{78}. Опасно было положение 1-го егерского полка, отдаленного от прочих войск, почему приказано командиру оного{79}, не занимая села Бородина, отойти за речку и сжечь мост. Стоявшая близ него рота легкой артиллерии отогнала стрелков, и тем ограничилось действие на этом пункте. Видно было, что не здесь ожидать надлежало важнейших предприятий.

Вдруг загорелся на левом нашем крыле пушечный и ружейный огонь. Двинулись страшные громады сил и, не взирая на сопротивление наше, в ужасающем виде, медленными подойдя шагами, овладели укреплениями [188] нашими впереди села Семеновского. Недолго однако же могли удерживаться в них изгнанные, с беспримерным уроном отступили. Раздраженный неудачею неприятель собрал рассеянных, присоединил к ним свежие войска и возобновил нападение. Полки наступающие, разрушаемые губительным огнем наших батарей и пехоты, шли бестрепетно вперед. Дивизии графа Воронцова и Неверовского встретили их штыками, и любимое оружие русского солдата одно могло продлить сопротивление. Из рук в руки переходили батареи: потеря с нашей стороны выше вероятия и граф Воронцов ранен. Командир сводной гренадерской бригады полковник князь Кантакузин, изгоняя неприятеля из захваченного им укрепления, убит. Распоряжающий сими войсками на оконечности левого крыла армии генерал-лейтенант князь Горчаков 2-й (Андрей Иванович) получил рану.

Главнокомандующий князь Багратион, одушевляя войска, идущие вперед, своим присутствием, чувствует себя пораженным и, избегая вредного действия на дух боготворящих его войск, скрывает терзающую его боль, но, ослабевая от истекающей крови, в глазах их едва не упадает с лошади. В мгновение пронесся слух о его смерти, и войск невозможно удержать от замешательства. Никто не внемлет грозящей опасности, никто не брежет (не беспокоится. — Сост.) о собственной защите: одно общее чувство — отчаяние! Около полудня 2-я армия была в таком состоянии, что некоторые части ее не иначе, как отдаля на выстрел, возможно было привести в порядок.

Прибыл с донесением к князю Кутузову полковник князь Кудашев и обстоятельно представил положение 2-й армии.

Князь Кутузов дал повеление корпусу графа Остер-мана идти туда поспешнее и соединиться с корпусом Багговута, незадолго пред сим посланным; отправлены полки гвардейской пехотной дивизии. Генералу от инфантерии Дохтурову поручил начальство над войсками 2-й армии и всеми вообще находящимися на левом крыле. Мне приказал отправиться немедленно во 2-ю армию, снабдить артиллерию снарядами, в которых оказался недостаток. Удостоил меня доверенности представить ему замечания мои, если усмотрю средства полезные в местных обстоятельствах настоящего времени. [189]

Известно мне было, что начальник главного штаба 2-й армии граф Сен-При ранен, и немногих весьма имея знакомых между заменившими прежних начальников, ожидал я встретить большие затруднения, и чтобы не появиться вполне бесполезным, предложил начальнику артиллерии 1-й армии графу Кутайсову назначить в распоряжение мое три конноартиллерийские роты с полковником Никитиным, известным отличной своей храбростию. Во весь карьер неслись роты из резерва, и Никитин уже при мне за приказанием.

Между тем генерал Тучков, видя совершенное расстройство 2-й армии, потерявшей главного и важнейших частных начальников, и что невозможно рассчитывать на твердое сопротивление раздробленных частей ее{80}, велел III-му его корпусу немедленно войти в бой, занял конечность левого крыла армии 1-ю гренадерскою дивизиею и успел стать на Можайской старой почтовой дороге, где близ селения Утицы находились уже польские войска, предводимые князем Понятовским. Началась канонада против слабой нашей батареи, стоявшей на кургане, и остановлены быстрые шаги неприятеля к успехам. Допустить его утвердиться на этом пункте было для нас опасно. Генерал Тучков 1-й, лично указывая путь храбрым гренадерам 1-й дивизии под картечным огнем, удержал место, охранил укрепление, но тяжелая нанесенная ему рана не допустила подвига более прочного. При селении Утице 3-я пехотная дивизия, опрокинув стрелков, долго боролась с подкреплявшими их массами. Мужество генерала Коновницына явилось в сей день в полном его блеске. Под начальство его поступил Ш-й пехотный корпус. Генерал Багговут со II-м корпусом вышел на старую Можайскую дорогу.

Когда послан я был во 2-ю армию, граф Кутайсов желал непременно быть со мною. Дружески убеждал я его возвратиться к своему месту, напомнил ему замечание князя Кутузова, с негодованием выраженное, за то, что не бывает при нем, когда наиболее ему [190] надобен{81}: не принял он моего совета и остался со мною.

Приближаясь ко 2-й армии, увидел я правое крыло ее на возвышении, которое входило в корпус генерала Раевского. Оно было покрыто дымом и охранявшие его войска рассеянные. Многим из нас известно было и слишком очевидно, что важный пункт этот, по мнению генерала Беннингсена, невозможно оставить во власти неприятеля, не подвергаясь самым гибельным последствиям. Я немедленно туда обратился. Гибельна была потеря времени, и я приказал из ближайшего VI-го корпуса Уфимского пехотного полка 3-му ба-талиону майора Демидова идти за мною развернутым фронтом, думая остановить отступающих.

Долго при неравных средствах слабое укрепление наше держалось против сосредоточенного огня сильных неприятельских батарей, но при находящихся в нем восьмнадцати орудиях не было уже ни одного заряда, и угасший огонь их облегчил приближение французов. По тесноте укрепления весьма мало пехоты помещалось в нем во внутренности его; стоявшая снаружи, истребляемая картечью, рассеяна. Недостаточны были способы для защиты местности, при всех усилиях известного неустрашимого генерал-майора Паскевича, командующего дивизиею. Позицию осматривал генерал Раевский, но лично не находился во время атаки, которая произведена совершенно внезапным образом.

Подойдя к небольшой углубленной долине, отделяющей занятое неприятелем возвышение, нашел я егерские полки 11-й, 19-й и 40-й, служившие резервом. Несмотря на крутизну восхода, приказал я егерским полкам и 3-му баталиону Уфимского полка атаковать штыками, любимым оружием русского солдата. Бой яростный и ужасный не продолжался более получаса: сопротивление встречено отчаянное, возвышение отнято, орудия возвращены, и не было слышно ни одного ружейного выстрела.

Израненный штыками, можно сказать снятый со штыков неустрашимый бригадный генерал Бонами{*64} получил пощаду{82}; пленных не было ни одного, из всей [191] бригады спаслись бегством немногие{83}. Признательность генерала за оказанное ему уважение была совершенна. Урон со стороны нашей весьма велик и далеко несоразмерный численности атаковавших баталионов{84}. Три конноартиллерийские роты прибывшего со мною полковника Никитина много содействовали успеху. Расположенные по левую сторону от возвышения, долго обращали они на себя огонь неприятельских батарей сильнейшего калибра.

Граф Кутайсов расстался со мною при самом начале атаки возвышения, и я уже не видал его более. Не встретился со мною и генерал Паскевич, которого разбросанная дивизия по сторонам возвышения толпами нестройными погналась за спасающимися, и, как слышно было, их видели вместе среди толпы. По занятии возвышения я приказал бить сбор, и ко мне явился раненый полковник Савоини с малым числом офицеров и нижних чинов. Опасаясь, что опрокинутые толпы наши приведут за собою сильного неприятеля, и он лишит нас приобретенных успехов, послал я адъютантов моих и других офицеров, дабы поспешнее возвратить их и тем обнаружить лежащую впереди местность{85}. После жестокой схватки баталионы мои были малочисленны, при орудиях в укреплениях ни одного заряда, нападение угрожало очевидно. Всюду, где есть опасность, находился главнокомандующий военный министр. Внимательно наблюдая за действиями, он видел положение мое, и не ожидая требования помощи, прислал немедленно батарейную роту и два полка пехоты, так что под руками у меня было все готово и все в излишестве. Сосредоточив достаточные [192] силы, он предотвратил попытки Италианской армии.

Ставши довольно твердою ногою и заменив свежими войсками утомленные, я отправил их в резерв; три конноартиллерийские роты с полковником Никитиным, понесшие урон в неравном бою, обратил в прежнее их место.

На левом нашем крыле прибыла из резерва 2-я гренадерская дивизия принца Карла Мекленбургского, служившая большою помощию, но вскоре он ранен.

Генерал Дохтуров повсюду среди опасности ободрял своим присутствием войска, свидетели его неустрашимости и твердости{86}, но заменить не мог князя Багратиона, его быстрой распорядительности, верования в него приверженных ему войск. По свойству местности, сражаясь частями, кирасирские полки и вообще конница наша быстротою атак имела очевидные выгоды на своей стороне, но лишалась их от многочисленности неприятеля и возобновляемых им свежими силами нападений. Преследуя опрокинутую, являлся он пред полками нашей гвардии. Измайловский и Литовский, устроенные в каре, стояли твердо, но не остановили его залпы, многие нашли смерть на штыках, и значительный урон мог один понудить удалиться. Тогда же полки — Преображенский подвергся действию артиллерии, Семеновский — несравненно с меньшею потерею, Финляндский рассыпан был в стрелках.

Облегчая действия 2-й армии, несколько прежде приказал князь Кутузов генерал-адъютанту Уварову с гвардейским резервным кавалерийским корпусом и атаману Платову со всеми казаками и их артиллериею действовать на левый фланг неприятеля. Внезапное появление произвело общее в лагере движение: стремительно собиралась пехота, выдвигалась артиллерия, со многих позиций направлены в помощь отряды. По всей линии действия неприятеля были менее настойчивы, и многим им казалось это время отдохновением. Командующий гвардейскою легкою кавалерийскою дивизиею генерал-адъютант граф Орлов-Денисов, следуя собственному соображению обстоятельств, не мог извлечь из них никакой пользы; остановил полки, [193] открыл батареи далекие и слабые, потерял время и потом, хотя под сильным огнем, отважно пошли полки за ручей Войну, протекающий в крутых берегах в речку Колочу. Италианская армия была вся под ружьем, некоторые части ее устроены в каре, и в одном из них находился вице-король италианский{87}.

Атамана Платова совершенно одинаковы были соображения и более распорядительности. Войска наши не приобрели успеха, мало нанесли вреда и подверглись урону. Генералу Уварову приказано возвратиться. Атаман Платов за ним последовал{88}.

Временно смягчившийся бой возгорелся с обеих сторон; гром более тысячи орудий артиллерии производил непрерывный рев; не слышны были ружейные выстрелы; повсюду, где возможно было, кавалерия заменяла пехоту. На старой Можайской дороге II-й корпус неустрашимого Багговута в борьбе с превосходным неприятелем удерживался с твердостию, но слабая наша батарея против селения Утицы была уже в его руках; чрезвычайная густота леса была единственным препятствием обойти его с тылу. Очевидно было, что не иначе мог он удержаться в расположении своем, разве при чрезвычайных пособиях. Недостаточны были средства наши, и князь Кутузов, пребывающий постоянно на батарее у селения Горки, не видя близко мест, где явно было, сколько сомнительно и опасно положение наше, допускал надежду на благоприятный оборот. Военный министр, все обозревая сам, давал направление действиям, и ни одно обстоятельство не укрывалось от его внимания.

В третьем часу пополудни, находясь на занятом мною возвышении, обеспеченный с избытком всеми средствами к обороне, я получил известие о смерти графа Кутайсова. Верховая лошадь его прибежала в лагерь, седло и чепрак на ней были обрызганы кровью [194] и мозгом{89}. Недолго после я получил рану и принужден удалиться{90}. Но прежде из ближайшего VI-го корпуса вызвал я командующего дивизиею генерал-майора Лихачева{91}{*65}, и он заступил мое место.

Престав быть действующим очевидцем, продолжаю я описание происшествий, заимствуя сведения от участвовавших в них лиц, мною собственно употребленных для наблюдений, которые сообщаемы мне были до конца сражения. Не одно со стороны моей любопытство могло быть побуждением, успех был невозможен; обстоятельства, сопровождающие ход дела, указывали на неизбежность пожертвований.

Пехота наша на левом фланге, предводимая Милорадовичем, Коновницыным и графом Остерманом — генералами испытанной неустрашимости — при чрезвычайных усилиях должна была оставить в руках неприятеля потерянные укрепления, и большие встречая затруднения в действии, не взирая на все то, успела твердостию своею оборону нашу сделать менее сомнительною. VII-й корпус генерал-лейтенанта Раевского при малочисленности своей удерживал свое место и сообщение обеих армий с примерною непоколебимостию. В четвертом часу пополудни почти повсюду прекратились атаки пехоты или ничего не обнаруживали решительного. Их заменили действия кавалерии. Местоположение не представляло пространства для больших масс. Частные атаки давали нам большое преимущество, [195] которое могла преодолевать одна многочисленность и возможность заменять свежими войсками утомленные. Не могли французы сравниться с нами в стремительности атак легкой нашей кавалерии. Полки лейб-гвардии кавалергардский и конный, также прочие кирасирские полки действовали с особенным мужеством.

В пять часов пополудни, после жестокой борьбы неприятельской кавалерии с нашею, отрезанный от сообщения с прочими войсками люнет, который защищал генарал-майор Лихачев с слабою своею дивизиею, отовсюду окруженный большими силами, не мог долго противиться и впал во власть неприятеля. Генерал-майор Лихачев взят в плен и потеряно несколько пушек. Опасаясь со стороны нашей усилий возвратить люнет, неприятель не решился занять высоты артиллериею, которая могла нанести величайший вред, и потому только войска наши остались в прежнем расположении. II-й корпус генерал-лейтенанта Багговута употреблен был на оконечности левого нашего крыла, дабы не допустить неприятеля обойти нас старою почтовою дорогою. Много способствовало нам лесистое местоположение, ибо неприятель встречал затруднение употребить большие силы. В конце дня однако же II-й корпус потерял много расстояния и мог бы даже лишиться связи с прочими войсками, что по темноте ночи не тотчас было замечено.

Таким образом, прекратился бой Бородинский. Князь Кутузов приказал объявить войскам, что завтрашний день он возобновляет сражение{92}. Невозможно выразить более признательности к подвигам войск, как уверенностию в мужестве и твердости их во всяком случае! Начальники и подчиненные, вообще все, приняли объявление с восторгом!

Получивши обстоятельное донесение, что II-й корпус отброшен и левое наше крыло открыто совершенно, князь Кутузов отменил намерение, и приступлено к составлению диспозиции об отступлении. Резервная артиллерия, раненые и все тяжести отправлены немедленно, желая облегчить ожидаемые препятствия, ибо дороги от мест, занимаемых армиею, соединялись [196] в одну, приближаясь к Можайску; при самом городе неудобный при крутизне спуск, не допускающий скорости движения, и потому еще ночь непродолжительная. Отступление произошло довольно порядочно.

В день битвы Бородинской российское воинство увенчало себя бессмертною славою! Огромное превосходство сил неприятельских по необходимости подчиняло действиям оборонительным, ему несвойственным. Потеря отличных начальников, во множестве товарищей, все казалось соединившимся против него, но конечно не было случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решительного презрения к смерти. Успех долгое время сомнительный, но чаще клонящийся в сторону неприятеля, не только не ослабил дух войск, но воззвал к напряжениям, едва силы человеческие превосходящим. В этот день все испытано, до чего может возвыситься достоинство человека. Любовь к отечеству, преданность государю никогда не имели достойнейших жертв; беспредельное повиновение, строгость в соблюдении порядка, чувство гордости быть отечества защитником не имели славнейших примеров!

Неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям, и утомленный отчаянным сопротивлением, находил отдохновение необходимым, и когда прошло уже несколько часов дня, начал преследовать весьма медленно арриергард наш в команде атамана Платова, составленный из регулярных войск с артиллериею и всех полков Войска Донского{93}.

В Можайске нашли мы всех раненых прошедшего дня и большие обозы 2-й армии, также множество повозок Московского ополчения, и с этого времени начались в армии разного рода, доселе незнаемые, беспорядки. Нестройно двигались армии по одной дороге, с боков теснимые обозами.

Государю представлено донесение о совершенной победе. Князь Кутузов видел возможность спасти Москву; хитро приуготовлял к тому общее мнение; он высказывал, что потеря Смоленска была преддверием падения Москвы, не скрывая намерения набросить невыгодный [197] свет на действия главнокомандующего военного министра, в котором и нелюбящие его уважали большую опытность, заботливость и отличную деятельность.

С прибытием к армиям князя Кутузова известны мне были неприятности, делаемые им Барклаю де Толли, который негодовал на беспорядок в делах, принявших необыкновенный ход. Сначала приказания князя отдавались начальникам главного штаба, мне и генерал-адъютанту графу Сен-При, чрез полковника Кайсарова, исправляющего при нем должность дежурного, чрез многих других, и даже чрез капитана Скобелева, нередко одни другим противоречащие, из которых происходили недоразумения, запутанности и неприятные объяснения. Случалось иногда, что приказания доставлялись непосредственно к корпусным и частным начальникам, которые, приступая к исполнению, извещали для доклада главнокомандующим, когда войска выступали из лагеря или возвращались. Приказания объявляемы были также генерал-квартирмейстером 2-й армии Толем{94}, гвардии полковником князем Кудашевым{95}.

30

После сражения при Бородине осталось одно наименование 2-й армии: войска присоединены к 1-й армии, главные штабы составляли один; я остался в прежнем звании.

27-го числа августа армия имела ночлег недалеко от Можайска. Занявший город арриергард атамана Платова был из него вытеснен неприятелем, но в сей день он не преследовал далее.

28-го числа армия продолжала отступление, неприятель преследовал сильнее, и в арриергарде была схватка довольно горячая.

Князь Кутузов показывал намерение, не доходя до Москвы, собственно для спасения ее дать еще сражение. Частные начальники были о том предуведомлены. [198]

Генералу барону Беннингсену поручено избрать позицию; чины квартирмейстерской части его сопровождали. Кто мог иметь сведения о средствах неприятеля, о нашей потере, конечно, не находил того возможным; многие однако же ожидали, и сам я верил несколько. Нескромны были обещания князя Кутузова: «Скорее пасть при стенах Москвы, нежели предать ее в руки врагов». Не обманулся ими начальствующий в Москве генерал от инфантерии граф Растопчин{*68}, который хотя делал известною переписку свою с князем Кутузовым, показывал вид спокойствия и безопасности, но всех менее тому верил. Москву старался приуготовить к такому состоянию, чтобы неприятель не мог извлечь из нее ничего для себя полезного.

Я позволил себе некоторые предположения, о которых не сообщил никому, в той уверенности, что по недостатку опытности в предмете, требующем обширных соображений, могли они подвергаться большим погрешностям. Я думал, что армия наша от Можайска могла взять направление на Калугу и оставить Москву. Неприятель не смел бы занять ее слабым отрядом, не решился бы отделить больших сил в присутствии нашей армии, за которой должен был следовать непременно. Конечно не обратился бы к Москве со всею армиею, оставя тыл ее и сообщение подверженными опасности.

Если бы неприятель, наблюдая движение наше на Москву, со всеми силами пошел по направлению на Калугу, нам предстояли другого рода неудобства. Из Калуги он доставал бы продовольствие, в большом количестве заготовленное. С армиею адмирала Чичагова и войсками под начальством генерала от кавалерии Тормасова сношения наши подвергались бы медленности. Богатейшие провинции, снабжающие армию потребностями, были бы отрезаны. Неприятель сохранил бы в полной безопасности прежние свои сообщения, отклонив их из Смоленска чрез Ельню по направлению к Калуге, местами, не опустошенными войною. Москва могла бы быть спасена таким образом, но армия наша поставлена в необходимость дать сражение, прежде нежели усилена была свежими подкреплениями и во множестве излечившимися ранеными. Сражение надобно было выиграть против мало еще расстроенной, сравнительно с нашею, по ее численности.

Наполеон, заняв Москву, вероятно думал поразить [199] Россию ужасом и положить скорейший конец войне трудной и жестокой. Не знал он хорошо мужественного характера императора Александра, не знал свойств русского народа, твердого в опасности, в несчастии терпеливого, и Бог, мститель ненасытного властолюбия Наполеона, назначил Москву быть фобом его и славы!

Армия наша, теснимая неприятелем, имея арриер-гард в беспрерывном огне, и все места, ею перейденные, не находя довольно твердыми позициями, ни на одной из них не остановясь, приблизилась к самым предместиям Москвы.

Место, на котором предположено было устроить армию, простиралось от урочища Фили, впереди селения того же имени, чрез речку Карповку и на Воробьевы горы. Позиция была осмотрена полковником Толем и им найдена довольно хорошею. Трудно предположить, чтобы князь Кутузов не видел ее слишком ощутительных недостатков; но желая уверить в решительном намерении своем дать сражение, он показывал вид согласия с мнением полковника Толя, и рассуждая, количество войск, несоразмерное обширности местоположения, вознаградить избытком артиллерии.

1-го сентября рано поутру вместе с прибывшими войсками к селению Фили приехал князь Кутузов и тотчас приказал строить на возвышении, называемом Поклонная гора, обширный редут и у самой большой дороги батареи, назначая их быть конечностию правого фланга; лежащий недалеко по правую сторону лес наполнить егерями, прочие войска расположить по их местам. В присутствии окружающих его генералов спросил он меня, какова мне кажется позиция? Почтительно отвечал я, что по одному взгляду невозможно судить положительно о месте, назначаемом для шестидесяти или более тысяч человек, но что весьма заметные в нем недостатки допускают мысль о невозможности на нем удержаться. Князь Кутузов взял меня за руку, ощупал пульс и сказал: «Здоров ли ты?» Подобный вопрос оправдывает сделанное с некоторой живостию возражение. Я сказал, что драться на нем он не будет, или будет разбит непременно. Ни один из генералов не сказал своего мнения, хотя немногие могли догадываться, что князь Кутузов никакой нужды в том не имеет, желая только показать решительное намерение защищать Москву, совершенно о том не помышляя. [200]

Князь Кутузов, снисходительно выслушав замечание мое, с изъявлением ласки приказал мне осмотреть позицию и ему донести. Со мною отправились полковники Толь и генерального штаба Кроссар.

По тщательном обозрении я доложил князю вкратце следующие замечания: местоположение от правого фланга к центру имеет довольно хорошую наклонность, частию для нас выгодную, частию под сильным огнем. Его разрезывает речка Карповка, крутоберегая к стороне Воробьевых гор; въезды на них неудобны, требуют время для исправления. Устроенные на речке мосты подвергаются неприятельским батареям; удаленные от них умедлят сообщения между войск. Левый фланг армии, занимая вершину Воробьевых гор, должен иметь весьма сильные укрепления, защищаемые главною частию войск, ибо на противоположной равнине может неприятель расположить тридцать и более тысяч человек, готовых к атаке. В тылу у нас Москва-река, единственное отступление фланговым движением к речке Карповке. Князь Кутузов, выслушав, приказал сделать вторичное обозрение, и по возвращении я доложил ему, что, расположив армию на Воробьевых горах, перехватя Калужскую дорогу впереди заставы, можно удерживать Серпуховскую дорогу и отступить на нее, проходя малую часть Замоскворечья. В заключение я сказал, что позиция чрезвычайно невыгодна, отступление очень опасно и трудно арриергарду удержаться столько времени, чтобы армия успела отдалиться. Отступление войск, защищающих Можайскую дорогу не иначе как через город, надобно согласовать с общим движением армии. Князь Кутузов, выслушавши мое объяснение, ничего не сказал, а войска продолжали устраиваться по прежнему его приказанию. IV-й корпус генерала Дохтурова направлен на Воробьевы горы, работа окопов продолжалась.

Я нашел у князя генерала графа Ростопчина, с которым он (как я узнал) долго очень объяснялся. Увидевши меня, граф отвел в сторону и спросил: «Не понимаю, для чего усиливаетесь вы непременно защищать Москву, когда, овладев ею, неприятель не приобретет ничего полезного. Принадлежащие казне сокровища и все имущество вывезены; из церквей за исключением немногих, взяты драгоценности, богатые золотые и серебряные украшения. Спасены важнейшие государственные архивы. Многие владельцы [201] частных домов укрыли лучшее свое имущество. В Москве останется до пятидесяти тысяч самого беднейшего народа, не имеющего другого приюта». Весьма замечательные последние его слова: «Если без боя оставите Москву, то вслед за собою увидите ее пылающую{96}!» Граф Ростопчин уехал, не получив решительного отзыва князя Кутузова. Ему по сердцу было предложение графа Ростопчина, но незадолго пред сим клялся он своими седыми волосами, что неприятелю нет другого пути к Москве, как чрез его тело. Он не остановился бы оставить Москву, если бы не ему могла быть присвоена первая мысль о том. Данная им клятва его не удерживала, не у преддверия Москвы можно было помышлять о бое; не доставало времени сделать необходимые укрепления; едва ли достаточно было, чтобы порядочно расположить армию. 29-го числа августа им подписано повеление калужскому губернатору о направлении транспортов с продовольствием из Калуги на Рязанскую дорогу.

Князь Кутузов рассказал мне разговор его с графом Ростопчиным, и со всею простотою души своей и невинностью уверял меня, что до сего времени он не знал, что неприятель приобретением Москвы не снищет никаких существенных выгод, и что нет, конечно, причин удерживать ее с чувствительною потерею, и спросил, как я думаю о том? Избегая вторичного испытания моего пульса, я молчал; но когда приказал он мне говорить, подозревая готовность обойтись без драки, я отвечал, что прилично было бы арриергарду нашему в честь древней столицы оказать некоторое сопротивление.

День клонился к вечеру, и еще не было никаких особенных распоряжений. Военный министр призвал меня к себе, с отличным благоразумием, основательностию истолковал мне причины, по коим полагает он отступление необходимым, пошел к князю Кутузову, и мне приказал идти за собою. Никому лучше военного министра не могли быть известны способы для продолжения войны, и какими из них в настоящее время пользоваться возможно; чтобы употребить более [202] благонадежные, надобно выиграть время, и для того оставить Москву необходимо.

Князь Кутузов, внимательно выслушав, не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, и желая сколько возможно отклонить от себя упреки, приказал к восьми часам вечера созвать гг. генералов на совет{97}.

В селении Фили{*69}, в своей квартире, принял князь Кутузов собравшихся генералов. Совет составили: главнокомандующий военный министр Барклай де Толли, генерал барон Беннингсен, генерал Дохтуров, генерал-адъютант Уваров, генерал-лейтенанты граф Остерман-Толстой, Коновницын и Раевский; последний, приехавший из арриергарда, бывшего уже не в далеком расстоянии от Москвы, почему генерал Милорадович не мог отлучиться от него. Военный министр начал объяснение настоящего положения дел следующим образом: «Позиция весьма невыгодна, дождаться в ней неприятеля весьма опасно; превозмочь его, располагающего превосходными силами, более нежели сомнительно. Если бы после сражения могли мы удержать место, но такой же потерпели урон, как при Бородине, то не будем в состоянии защищать столько обширного города. Потеря Москвы будет чувствительною для государя, но не будет внезапным для него происшествием, к окончанию войны его не наклонит и решительная воля его продолжать ее с твердостию. Сохранив Москву, Россия не сохраняется от войны жестокой, разорительной; но сберегши армию, еще не уничтожаются надежды отечества, и война, единое средство к спасению, может продолжаться с удобством. Успеют присоединиться, в разных местах за Москвою приуготовляемые, войска; туда же [за] благовременно перемещены все рекрутские депо. В Казани учрежден вновь литейный завод; основан новый ружейный завод Киевский; в Туле оканчиваются ружья из остатков прежнего металла. Киевский арсенал вывезен; порох, изготовленный в заводах, переделан в артиллерийские снаряды и патроны и отправлен внутрь России». Военный министр предпочитал взять направление на город Владимир в намерении сохранить сообщение с Петербургом, [203] где находилась царская фамилия. Князь Кутузов приказал мне, начиная с младшего в чине, по прежнему порядку, объявить мое мнение. Совершенно убежденный в основательности предложения военного министра, я осмелился заметить одно направление на Владимир, не согласующееся с обстоятельствами. Царская фамилия, оставя Петербург, могла назначить пребывание свое во многих местах, совершенно от опасности удобных{98}, не порабощая армию невыгодному ей направлению, которое нарушало связь нашу с полуденными областями, изобилующими разными для армии потребностями, и чрезвычайно затрудняло сообщение с армиями генерала Тормасова и адмирала Чичагова. Не решился я, как офицер, не довольно еще известный, страшась обвинения соотечественников, дать согласие на оставление Москвы и, не защищая мнения моего, вполне не основательного, предложил атаковать неприятеля. Девятьсот верст беспрерывного отступления не располагают его к ожиданию подобного со стороны нашей предприятия; что внезапность сия, при переходе войск его в оборонительное состояние, без сомнения произведет между ними большое замешательство, которым его светлости как искусному полководцу предлежит воспользоваться, и что это может произвести большой оборот в наших делах. С неудовольствием князь Кутузов сказал мне, что такое мнение я даю потому, что не на мне лежит ответственность. Слишком поспешно изъявил он свое негодование, ибо не мог сомневаться, что многих мнения будут гораздо благоразумнейшие, на которые мог опираться. Генерал-лейтенант Уваров дал одним словом согласие на отступление. Генерал-лейтенант Коновницын был мнения атаковать. Оно принадлежало ему как офицеру предприимчивому и неустрашимому, но не была испытана способность его обнимать обширные и многосложные соображения. Генерал Дохтуров говорил, что хорошо бы идти навстречу неприятелю, но после потери в Бородинском сражении многих из частных начальников, на места которых поступившие другие, мало известные, будучи по необходимости исполнителями распоряжений, [204] не представляют достаточного ручательства в успехе их, и потому предлагает отступать. Генерал барон Беннингсен, известный знанием военного искусства, более всех современников испытанный в войне против Наполеона, дал мнение атаковать, подтверждающее изложенное мною. Уверенный, что он основал его на вернейших расчетах правдоподобия в успехе, или по крайней мере на возможности не быть подавленными в сопротивлении, много я был ободрен им, но конечно были удивленные предложением. Генерал-лейтенант граф Остерман был согласен отступить, но, опровергая предложение действовать наступательно, спросил барона Беннингсена, может ли он удостоверить в успехе? С непоколебимою холодностию его, едва обратясь к нему, Беннингсен отвечал: «Если бы не подвергался сомнению предлагаемый суждению предмет, не было бы нужды сзывать совет, а еще менее надобно было бы его мнение». Приехавшему после всех генерал-лейтенанту Раевскому приказано мне было пересказать рассуждение военного министра и мнение каждого из членов совета. Он изъявил согласие на отступление. Всем одинакового мнения служило руководством предложение военного министра, без всякого со стороны их объяснения причин, и конечно не могло быть места более основательному рассуждению. Разделяя его вполне, князь Кутузов приказал сделать диспозицию к отступлению. С приличным достоинством и важностию, выслушивая мнения генералов, не мог он скрыть удовольствия, что оставление Москвы было требованием, не дающим места его воле, хотя по наружности желал он казаться готовым принять сражение.

В десять часов вечера армия должна была выходить двумя колоннами. Одна под командою генерал-адъютанта Уварова чрез заставу и Дорогомиловский мост. При ней находился князь Кутузов. Другая колонна под начальством генерала Дохтурова проходила чрез Замоскворечье на Каменный мост. Обе колонны направлены чрез Рязанскую заставу. Переправы, тесные улицы, большие за армиею обозы, приближенные в ожидании сражения, резервная артиллерия и парки, и в то же время толпами спасающиеся жители Москвы до того затрудняли движение войск, что армия до самого полудня не могла выйти из города.

Князь Кутузов послал меня к генералу Милорадовичу, чтобы он сколько возможно удерживал неприятеля [205] или бы условился с ним, дабы иметь время вывезти из города тяжести. У Дорогомиловского моста с частию войск арриергарда нашел я генерал-лейтенанта Раевского, которому сообщил я данное мне приказание для передачи его генералу Милорадовичу{99}.

Арриергард наш был преследуем; генерал Милорадо-вич скорее отступал, потому что неприятель, усиливаясь против отряда генерал-адъютанта барона Винценгероде, показывая намерение ворваться в город, мог прийти в тыл арриергарду. Он послал сказать неприятельскому генералу Себастиани{*71}, что если думает он преследовать в самых улицах города, то его ожидает жесточайшее сопротивление, и, защищаясь в каждом доме, прикажет он наконец зажечь город. В условленное время вступил неприятель без боя, и обозы армии, равно как и самих жителей, выходили беспрепятственно; все заставы заняты.

Я наблюдал, какое действие произведет над войсками оставление Москвы, и заметил с радостию, что солдат не терял духа, не допускал ропота. Начальников поражала потеря древней столицы{100}. В Москве было уже мало жителей, и по большей части не имеющих пристанища в другом месте. Дома были пусты и заперты; обширные площади уподоблялись степям; в некоторых улицах не встречалось человека. В редкой из церквей не было молящихся жертв, остающихся на произвол врагов бесчеловечных. Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля. В городе Гжатске князь Кутузов дал необдуманное повеление свозить отовсюду больных и раненых в Москву, которых она до того не видала, и более двадцати тысяч их туда отправлено{101}. С негодованием смотрели на это войска. На поле сражения иногда видит солдат остающихся товарищей, не разумеет другой причины, как недостаток средств к их сохранению. Но в Москве, где есть способы успокоить раненого воина, жизнию искупающего [206] отечество, где богач в неге вкушает сладкий покой за твердою его грудью, где под облака возводятся гордые чертоги его, воин омывает кровию свои последние ступени его лестницы или последние истощает силы на каменном помосте двора его. Оскорбительное равнодушие столицы к бедственному состоянию солдат не охладило однако же усердия их, и все готовы были на ее защиту.

Итак, армия прошла наконец Москву.

Недалеко за городом нашел я князя Кутузова и доложил ему о переданном мною повелении его генералу Милорадовичу. Вскоре затем слышны были в Москве два взрыва и обнаружился большой пожар. Я вспомнил слова графа Ростопчина, сказанные мне накануне, и Москва стыд поругания скрыла в развалинах своих и пепле! Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа. Россиянин каждый частно, весь город вообще, великодушно жертвует общей пользе. В добровольном разрушении Москвы усматривают враги предзнаменование их бедствий. Все доселе народы, счастию Наполеона более пятнадцати лет покорствующие, не явили подобного примера. Судьба сберегла его для славы россиян! Пятнадцать лет побеждая все противоборствующие народы, в торжестве проходил Наполеон столицы их; чрез Москву назначен путь к падению славы его и могущества! В первый раз устрашенная Европа осмелилась увидеть в нем человека!

Армия наша имела ночлег и растаг 3-го числа в 15 верстах от Москвы. Арриергард, пройдя спокойно чрез Рязанскую заставу и расположив передовые посты в трех верстах от города, ночевал поблизости.

Переправа армии чрез Москву-реку у Боровского перевоза, по множеству обозов спасающихся из Москвы жителей, совершилась с чрезвычайным затруднением и в неимоверном беспорядке. Слышны были пушечные выстрелы в арриергарде, но неприятель не теснил его. Здесь отменено было предложенное военным министром направление на Владимир и решено выйти на Тульскую дорогу{102}. Мысль сия принадлежит генералу барону [207] Беннингсену, и он настаивал, чтобы скорее перейти на Калужскую дорогу. Смелое и решительное фланговое сие движение, по близости неприятеля небезопасное, совершено беспрепятственно, и армия в самое ненастное время, гнусными проселочными дорогами была у города Подольска. Здесь без всякой надобности князь Кутузов пробыл двое суток, не переходя на Калужскую дорогу не от того, что уверен он не был, что неприятель не может предупредить его. За одну сию ошибку неприятель сделал две грубейшие. Удержанный в Москве грабежом, пьянством и распутством, он имел в виду одну отступающую нашу армию и ни о чем не заботился. По медленности движения нашего из Москвы он правым берегом Москвы-реки мог предупредить нас на переправе или по крайней мере отбросить нас на Рязань, преграждая все прочие пути. Сверх того, приняв за арриергард нашей армии небольшой казачий отряд в команде храброго полковника Ефремова{*72}, преследовал его к Бронницам и, поздно увидев себя обманутым, возвратился поспешно в Москву, но армия была уже на Калужской дороге у селения Красной Пахры.

Фланговое движение наше к Подольску прикрывал корпус генерал-лейтенанта Раевского; далее впереди его находился отряд генерал-майора Дорохова, от которого казаки под начальством полковника Иловайского 2-го (Тимофея){*73}, опрокинув часть французской конницы, вогнали ее в селение и атаковали с тылу, много истребили и взяли в плен. Первый удар встретила она, не допущенная устроиться в порядок.

Армия наша совершенно спокойно дошла до селения Красной Пахры, но, нашедши позицию неудобною, следовала далее на Вороново и далее до Тарутина. Арриергард расположился в с. Красной Пахре, наблюдаемый до того весьма слабым, ничего не предпринимавшим неприятелем, и потому довольно оплошно размещены были передовые наши посты. Не были высылаемы разъезды. Недалеко от лагеря, отделенного непроходимым оврагом, находился прекрасный господский дом с обширным садом, который посетивши генерал Милорадович, начальствующий арриергардом, едва не попал в плен{103}. [208] Вскоре после в схватке с кавалериею лейб-гвардии драгунский полк совершенно разбил два эскадрона драгун гвардии Наполеона.

Близ селения Мочи арриергард был сильно тесним неприятелем; трудная позади переправа у селения Воронова была причиною большого в войсках беспорядка, и правому флангу угрожала опасность быть отрезанным. До того странно было распределение войск арриергарда, что генерал-лейтенант Раевский, полагая иметь впереди себя всю кавалерию, не знал, что с целым корпусом пехоты и всею батарейною артиллериею проводил ночь, составляя собою передовые посты. Кавалерия, не завися от него, не почла нужным закрыть корпус собою, и если никаких от того не произошло последствий, то единственно потому, что арриергард должен был назавтра отойти назад.

21-го числа сентября армия прибыла в селение Тарутино. После упорного дела у деревни Чириково неприятель заставил арриергард наш отойти на последние возвышения в виду из Тарутина в расстоянии трех верст.

22-го числа в армии при селении Тарутино производились земляные работы для укрепления позиции. Неприятель с жестокостию возобновил атаки против нашего авангарда; генерал Милорадович отражал их мужественно. Невозможно было уступить одного шагу, ибо позади на большое пространство к стороне лагеря продолжающая покатость оканчивалась речкою, и неприятель, овладевши возвышениями, мог видеть всякое движение в нашем лагере, а по речке расположа передовые посты, препятствовать водопою. Во время сражения со стороны нашей сохранен был отличный порядок. Неприятель, переменяя направление атак своих, всегда был предупреждаем силами соразмерными, которые, соединясь с чрезвычайною быстротою, не допустили воспользоваться малейшею выгодою; резервы не вступали в дело. Генерал-майор Шевич, с искусством распоряжаясь кавалериею на правом фланге, выиграл даже некоторое расстояние; французские кирасиры не могли сдержать стремительного нападения нескольких [209] эскадронов гвардейских наших улан, которых пики притуплены были о их железную броню. 1-й егерский полк в команде полковника Карпенко открывал себе штыками путь к успехам; артиллерия была превосходна; две батарейные роты с подполковником Гулевичем, не будучи никак охраняемы, закрывали собою движение войск, и неприятель ничего не предпринял против них. Около вечера неприятель отступил на всех пунктах и неподалеку расположился лагерем. В продолжение войны обстоятельства, возлагая на нас горькую необходимость отступления, облегчали неприятелю достижение его намерений. Здесь в первый раз безвозмездны были его усилия!

По окончании сражения войска авангарда возвратились в соединение с армиею; на месте оставлена сильная кавалерия с несколькими конными батареями.

На другой день совершенное спокойствие в лагере неприятельском заставляло думать, что ожидается прибытие больших сил. Напротив, от сего дня, на некоторое время, без всякого условия, прервались действия, и не сделано ни одного выстрела. Гг. генералы и офицеры съезжались на передовых постах с изъявлением вежливости, что многим было поводом к заключению, что существует перемирие{104}.

Лагерь при Тарутине был укреплен тщательно. Фронт прикрыт сильными батареями; на левом крыле лежащий близко лес прорезан засеками; на правом крыле, вне лагеря, открытое место, удобное для кавалерии. Ощутительны также были и невыгоды позиции; лагерь весьма тесный, внутри его перемещение войск затруднительно, по множеству земляных изб; к [210] левому крылу прилежащие возвышения в пользу неприятеля; отделяющий их ручей, в крутых берегах, кавалерии нашей, в случае действия на той стороне, не представлял удобного отступления. Если бы неприятель атаковал позицию и был отбит повсюду, то, отступая под огнем батарей, расположенных им на возвышенном берегу речки, господствующем всею долиною, и не более как в трехстах саженях встречая нас картечью, мог остановить успехи наши. Мы, со стороны своей, впереди позиции, не имели места противоставить наши батареи. Ничто не могло побуждать неприятеля атаковать сильно укрепленную позицию, а менее с правого крыла, как того многие ожидали. Довольно было неприятелю показать силы на Калужской дороге, которую мы слабо наблюдали, и мы оставили Тарутино.

По совершении армиею флангового движения, когда прибыла она в город Подольск, генерал барон Беннингсен предполагал расположиться у г. Боровска или в укрепленном при Малоярославце лагере. Нет сомнения, что сие беспокоило бы неприятеля и нам доставало выгоды, особенно когда его кавалерия истощалась от недостатка фуража, когда умножившиеся партизаны наши наносили ей вред и истребление. Не взирая на это, кажется не совсем бесполезно было уклониться от сего предложения, ибо неприятель пребывание наше у Тарутина сносил терпеливее, нежели у Малоярославца или паче у Боровска. Он не уважил слабый отряд генерал-майора Дорохова, имея против него небольшую часть войск в г. Верее, дал нам время для отдохновения, возможность укомплектовать армии, поправить изнуренную конницу, учредить порядочное доставление всякого рода припасов. Словом, возродил в нас надежды, силы на противоборство и даже на преодоление потребные. Если бы с теми силами, которые имели мы под Москвою, не соединясь впоследствии с пришедшими подкреплениями, с двадцатью шестью полками прибывших с Дону казаков, в расстроенном состоянии конницы, с войсками, продолжительным отступлением утомленными, остановились мы в Боровске, тем скорее атаковал бы нас неприятель и был в необходимости то сделать, дабы отдалить нас от своих сообщений, и без того подверженных опасности от восстающих во многих местах поселян, раздраженных грабежом и неистовством.

Вскоре по оставлении Москвы докладывал я князю [211] Кутузову, что артиллерии капитан Фигнер{*74} предлагал доставить сведение о состоянии французской армии в Москве и буде есть какие чрезвычайные приуготов-ления в войсках; князь дал полное соизволение. В штабе армии приказал я дать ему подорожную в Казань, не переставая признавать главную квартиру врагом всякой тайны.

Возвратившись из Москвы, он явился в Подольске к генерал-лейтенанту Раевскому, который в прошедшую с турками войну, знавши Фигнера храбрым и предприимчивым офицером{105}, не усомнился в показании его, что ему приказано от меня, у первого из частных начальников, к которому найдет он возможность пройти, просить о назначении ему небольшого кавалерийского отряда для действия на коммуникациях неприятеля, и тотчас отправился на дорогу между Можайском и Москвою. Он прибыл к армии в Тарутино. Князь Кутузов был весьма доволен первыми успехами партизанских его действий, нашел полезным умножить число партизан, и вторым после Фигнера назначен гвардейской конной артиллерии капитан Сеславин{*75}, и после него вскоре гвардии полковник князь Кудашев{*76}. В короткое время ощутительна была принесенная ими польза. Пленные в большом количестве приводились ежедневно; не проходили транспорты и парки без сильного прикрытия; французы на фуражирование не иначе выходили, как с пехотою и пушками, никогда не возвращались без потери. На всех сообщениях являлись отряды партизанов; жители служили им верными проводниками, доставляли обстоятельные известия и наконец, взяв сами оружие, большими присоединялись к ним толпами. Фигнеру первому справедливо можно приписать возбуждение поселян к войне, которая имела пагубные для неприятеля следствия. [212]

В Москве скудные найдены французами припасы, и чрез короткое время войска даже половинной дачи продовольствия не получали, никаких особенных мер предпринимаемо не было, и совершенное во всем бездействие изобличало надежды Наполеона на мир, в котором мнил он начертать условия. Не знаю достоверно, в чем могли состоять оные, но легко понимали все, что присланный от Наполеона генерал Лористон{*77}, пред войною бывший послом при нашем дворе, конечно имел поручение объяснить желание прекратить войну. Москва, древняя столица, собственными руками превращенная в пепел, доказывала, что нет тяжелых пожертвований для русского народа, и готовность его отметить войну несправедливую войною жестокою. Генерал Лористон приехал чрез несколько дней после прибытия армии в Тарутино. В самое это время между прочими и я находился в квартире Кутузова, но всем нам приказано выйти. После носилась молва, будто князь обещал довести о том до сведения государя положить конец войне, долженствующей возгореться с большим против прежнего ожесточением. Хитрый военачальник уловил доверчивость посланного, и он отправился в ожидании благоприятного отзыва. Таким образом дано время для отдохновения утомленным войскам, прибыли новонабранные и обучались ежедневно, кавалерия поправилась и усилена, артиллерия в полном комплекте.

В Тарутине генерал-лейтенант Коновницын назначен дежурным генералом при князе Кутузове. Справедливо приобрел он известность отлично храброго и твердого в опасности офицера, но многие обманулись, ожидавшие в нем соответствующих способностей и распорядительности. В царствование Екатерины II служил он полковником и командовал полком; долго потом, живши в отставке, возвратился он на службу; войны настоящего времени предоставили ему новую сцену, на которой при чрезмерном честолюбии и неукротимом желании возвыситься одной храбрости было уже недостаточно; он как человек очень умный и еще более хитрый ловко умел пользоваться слабостию князя, в чем способствовал ему полковник Толь, сильное имевший влияние, с которым вошел он в тесную связь{106}. [213]

После производства князя Кутузова генерал-фельдмаршалом за Бородинское сражение нашел он нужным иметь при себе дежурного генерала с намерением, как угадывать легко, не допускать близкого участия в делах (по новому положению о действующих армиях) генерала барона Беннингсена, к которому отношения его были очень неприязненны, но звание, последним носимое, необходимо к нему приближало.

Получено известие о кончине достойнейшего и незабвенного князя Багратиона. В память его осталось имя 2-й армии на некоторое время, но она уже не существовала.

22-го числа сентября военный министр генерал Барклай де Толли оставил армию и чрез Калугу отправился далее. Не стало терпения его: видел с досадою продолжающиеся беспорядки, негодовал за недоверчивое к нему расположение, невнимательность к его представлениям{107}. Мне известно было намерение его удалиться, и потому незадолго пред отъездом его подал я рапорт, что, чувствуя себя к отправлению моей должности неспособным, прошу возвратить меня в армию. Представленный в подлиннике рапорт мой фельдмаршалом оставлен без ответа. Вместе с Барклаем де Толли уехал директор его собственной канцелярии флигель-адъютант гвардии полковник Закревский{*78}, офицер отлично благородных свойств, с которым был я в отношениях совершенно дружеских, разделяя и горести неудачной войны и приятные в ней минуты. Остался [214] один близкий мне человек, исправляющий должность дежурного генерала флигель-адъютант полковник Кикин, почтенный благородными свойствами, искренно мною уважаемый. Едва ли кому мог я нравиться, бывши точным исполнителем воли взыскательного начальника, и я не видел доброжелательствующих мне, но завидующих многих. Генерал-лейтенант Коновницын в новой должности своей, встретившись с делами, совершенно ему незнакомыми, затрудняющими его, нашел облегчение в том, что препровождал их ко мне огромными кучами, чтобы на них надписывал я приличествующие решения. Некоторое время исполнял я это из уважения к нему, не взирая на чрезмерную ограниченность его способностей. Но когда самолюбие воспрещало ему разделять труды со мною, и он думал продолжать мои занятия, для него весьма выгодные, я объяснял ему, что не нахожу удовольствия изыскивать зависимости, когда могу ее избавиться. Не скрывал в то же время сожаления, что должности его обширной и многосложной он исправить не в состоянии.

Коновницын со врожденною ему хитростию, искусно придавая ей наружность простосердечия, говорил всем, что вопреки его желанию, сколько ни старался он уклониться от возложенной на него должности, не мог успеть в том. Напротив, он в восхищении был от назначения.

До сего доклады фельдмаршалу делал я, и приказания его мною отдаваемы были, но при новом вещей порядке одни только чрезвычайные случаи объяснял я ему лично и заметил, сколько много переменилось прежнее его особенное ко мне расположение{108}. Пронырством не искал я обратить его к себе милости и воспользовался возможностию переехать к себе жить в [215] ближайшую от главной квартиры маленькую деревню, к фельдмаршалу являлся не иначе, как по его приказанию; с Коновницыным видался нередко, но чаще переписывался, отталкивая поручения его, которые я не имел обязанности исполнять, и в переписке со мною он конечно не выигрывал. Без ошибки могу предположить, что он вредил мне втайне и прочнее! Природа мало создает людей, у которых наружность всегда спокойная, неразгаданная. Коновницын имеет лицо на всякого рода впечатления одинаково составленное, на котором является изменническое равнодушие, улыбка уловляющей простоты, располагающая к откровенности. Одного не может он покорить — чувства завистливости: оно обнаруживается бледностию, покрывающею лицо его.

В таких отношениях был я с Коновницыным, который охладил ко мне полковника Толя, в дружбе коего доселе не имел я причины сомневаться: обоим им надобно было полное на князя Кутузова влияние, и они вместе успели поселить вражду между ним и генералом Беннингсеном. Уменьшившиеся мои занятия заставили меня повторить рапорт мой об удалении от должности, но без успеха; итак, остался я принадлежать главной квартире, свидетелем чванства разных лиц, возникающей знатности, интриг, пронырства и происков.

По сведениям, доставленным партизанами, видно было, что неприятельский авангард, состоящий в команде неаполитанского короля Мюрата, до самой Москвы не имел никаких войск в подкрепление и потому не мог вовремя иметь помощи. Фельдмаршал решился атаковать его. Невозможно было устранить от составления диспозиции генерала Беннингсена, начальника главного штаба всех действующих армий; не хотелось допустить участия в успехе, в чем по превосходству сил наших не было сомнения; он же сверх того предлагал вести сам войска, предназначенные к первой атаке. Положение места тщательно осмотрено, сделана диспозиция; первые войска, назначенные к действию, выступили из лагеря в ночи на 6-е число октября, все прочие 6-го числа пред рассветом переправились чрез речку Нару и были в готовности. 1-й кавалерийский корпус генерал-адъютанта барона Меллер-Закомельского, впереди которого генерал-адъютант граф Орлов-Денисов со многими полками донских казаков [216] должны были обходить левый фланг неприятеля и по возможности действовать в тыл; в то же самое время на оконечность фланга направлена была, атака генерал-лейтенанта Багговута со 11-м пехотным корпусом, вслед за которым шел VI-й корпус генерал-лейтенанта графа Остермана-Толстого; резервом для них служил III-й корпус пехотный генерал-адъютанта графа Строганова; VI-й корпус генерала Дохтурова назначен в центр; левое крыло под начальством генерала Милорадовича составлено из VII-го корпуса генерал-лейтенанта Раевского и войск, бывших в авангарде. В резерве были вся гвардия и кирасирские полки; фельдмаршал при них находился.

Вскоре по рассвете услышаны были редкие пушечные выстрелы. Неприятель, расположенный спокойно, без всякой предосторожности, при внезапном ударе казаков пришел в замешательство и, не допущенный устроиться в порядок, защищался слабо. II-й корпус без затруднений вышел из лесу и ударил. Казаки с храбрым полковником Сысоевым бросились на пушки и взяли несколько орудий. При самом начале сражения из первых выстрелов убит ядром генерал-лейтенант Багговут{109}. IV-й корпус генерал-лейтенанта графа Остермана, по недостатку распорядительности с его стороны, не прибыл вовремя к своему назначению и в деле почти не участвовал. Сражение могло кончиться несравненно с большею для нас выгодою, но вообще мало было связи в действии войск. Фельдмаршал, уверенный в успехе, оставался при гвардии, собственными глазами не видал; частные начальники распоряжались по произволу. Огромное количество кавалерии нашей близко к центру и на левом крыле казалось более собранным для парада, красуясь стройностию более, нежели быстротою движения. Можно было не допустить неприятеля соединить рассеянную [217] по частям его пехоту, обойти и стать на пути его отступлению, ибо между лагерем его и лесом было немалое пространство. Неприятелю дано время собрать войска, свезти с разных сторон артиллерию, дойти беспрепятственно до лесу и пролегающею чрез него дорогою отступить чрез селение Вороново. Неприятель потерял 22 орудия, до 2000 пленных, весь обоз и экипажи Мюрата, короля неаполитанского. Богатые обозы были лакомою приманкою для наших казаков: они занялись грабежом, перепились и препятствовать неприятелю в отступлении не помышляли{*80}.

За день пред сим неприятель имел сведение о намерении нашем сделать нападение; войска были в готовности и строгая повсюду осторожность в продолжение всей ночи, но ожидание было напрасно. Нынешнюю ночь неприятелем сделано распоряжение об отступлении артиллерии и обозам дано было повеление; войска собраны на своих местах. Адъютант, присланный с приказанием к начальнику артиллерии, нашедши его спящим, не хотел разбудить его, не знавши важности приказания и, подобно прошедшему дню, вместе с рассветом войска были распущены и отдыхали, и потому наши войска нашли их почти сонными, стражу оплошную, лошадей в кавалерии неоседланных.

Первое наступательное действие армии нашей в продолжение кампании весьма ободрило войска наши и противное влияние произвело на неприятеля, который наказан за дерзость стоять против нас с силами столько слабыми и в далеком расстоянии от прочих его войск.

С места сражения верхом у колеса дрожек фельдмаршала сопровождал я его до лагеря, и из слов его легко мог понять, в каком смысле готовился он сделать донесение государю{110}. На другой день, не дожидая рапорта генерала Беннингсена, который по начертанному [218] им плану предводил войска, назначенные к атаке, и начал сражение, не сказавши ему ничего, отправил донесение. С сего времени неприязнь между ними усилилась. Вероятно, не отдано ему должной справедливости и об нас, подчиненных его, не упоминается.

Генерал-майор Дорохов, с отрядом на левом крыле нашем находящийся, донес, что занял город Верею, взял штурмом устроенный в нем редут и защищающий его неприятельский гарнизон, и что поспешавший к нему на помощь отряд отступил.

Партизаны Сеславин и Фигнер, осмотревши неприятеля при селении Фоминском, обратились к генерал-майору Дорохову, прося его с отрядом подкрепить их атаку. Обнадеженные им, начали они перестрелку, но он, прибывши один, был свидетелем их неудачи и по несоразмерности средств некоторой потери. Партизан Фигнер объяснил о сем поступке дежурному генералу Коновницыну, но генерал-майор Дорохов не только не подвергся замечанию, но, надеясь на позволение непосредственно по собственному распоряжению овладеть Фоминским, сделал следующее представление 9-го числа октября, что неприятель занимает село Фоминское, деревню Котово, и небольшая часть сил его расположена около города Боровска, что повсюду его не более восьми тысяч человек, и что он разобьет его, если к отряду его прибавлено будет два полка пехоты с артиллериею. По дружественному распоряжению генерал Коновницын, готовый исполнить его желание, доложил фельдмаршалу, но всегда осторожный, он рассудил за благо поручить исполнение генералу от инфантерии Дорохову. С ним назначен VI-й пехотный корпус, 1-й кавалерийский корпус генерал-адъютанта Меллер-Закомельского, рота конной артиллерии полковника Никитина и несколько казачьих полков. Мне приказано находиться при генерале Дохтурове{111}.

Партизаны Сеславин и Фигнер отправлены прежде осмотреть, нет ли неприятеля близко к селу Фоминскому, который мог бы прийти на помощь.

Войска выступили 10-го числа октября. Мелкий осенний дождь портил очевидно худую проселочную [219] дорогу. Труден был переход, движение замедляла батарейная артиллерия, беспрестанно вытаскиваемая пехотою из грязи. Генерал согласился на предложение мое оставить ее под небольшим прикрытием впредь до назначения, куда ей следовать. Легкая артиллерия при войсках была в огромном количестве.

Присоединившийся с своим отрядом генерал-майор Дорохов донес, что неприятель в числе двух тысяч пехоты от города Боровска преследует Войска Донского подполковника Власова с тремя казачьими полками. Около деревни Котовой бивуак на четыре тысячи человек. Близ села Фоминского лагерь в лесу, почему невозможно определить сил; ночью видны огни, у моста чрез Нару стоит батарея.

Не доходя до селения Котова, войска расположились на ночлег так, чтобы на рассвете взявши его, атаковать тотчас село Фоминское. Всем войскам запрещено разводить огни, чтобы зарево не обнаружило близкое их пребывание. 1-й кавалерийский корпус и все казачьи полки остановились впереди. Я был с генерал-адъютантом бароном Меллером.

Давно прошла полночь и сближалось время двинуть войска. Не было известия от партизанов, которые должны были отыскать меня. Вскоре услышан топот лошадей по грязной равнине. На оклик часового отозвался Сес-лавин. Совсем неожиданны были доставленные им известия, изменившие план всех вообще действий нашей армии.

В четырех верстах, не доходя села Фоминского, укрывшись в лесу близ дороги, Сеславин видел Наполеона с огромною его свитою, за ним его гвардию и другие многочисленные войска. Пропустивши их, схватил несколько пленных и расторопнейшего из них, гвардейского унтер-офицера, привез с собою, который показал следующее: «Уже четыре дня, как мы оставили Москву. Маршал Мортье{*81} с его отрядом, по взорвании кремлевских стен, присоединился к армии. Тяжелая артиллерия, кавалерия, потерявшая лошадей, и все излишние тяжести отправлены по Можайской дороге под прикрытием корпуса польских войск в команде генерала князя Понятовского. Завтра главная квартира императора в городе Боровске. Далее направление на Малоярославец».

Немедленно доложено о том генералу Дохтурову, и тогда же дежурный генерал штаб-офицер корпуса отправлен им с донесением к фельдмаршалу, спокойно пребывающему в Тарутине. Он не имел никаких известий от генерал-адъютанта барона Винценгероде, находящегося с отрядом в окрестностях Москвы.

Если бы партизан Сеславин не мог предупредить [за] благовременно, VI-й пехотный корпус и прочие с ним войска при атаке села Фоминского понесли бы неизбежно сильное поражение, и был бы Малоярославец беспрепятственно занят неприятелем.

Весьма благосклонно принял генерал Дохтуров мое представление: вместе с рассветом следовать обратно и, присоединив оставленную батарейную артиллерию, поспешить в Малоярославец. Согласился также, чтобы генерал-майор Меллер с 1-м кавалерийским корпусом, конноартиллерийскою ротою полковника Никитина и казачьими полками произвел обозрение к стороне Боровска и потом возвратился к корпусу. Я отправился с ним.


Вы здесь » Декабристы » ЛИЦА, ПРИЧАСТНЫЕ К ДВИЖЕНИЮ ДЕКАБРИСТОВ » ЕРМОЛОВ Алексей Петрович.