"СПАСИБО ЖЕНЩИНАМ"

Сегодня слово "подвиг" в применении к поступку жен декабристов может показаться преувеличением, рожденным возвышенным поэтическим воображением.
Подвиг ли?
"На диво слаженный возок", и в нем княгиня в сопровождении верных слуг-крепостных. Были, впрочем, проекты лишения опальных женщин прав на крепостных, но Николай I в корне пресек даже самую мысль об этом: "Это совершенно воспрещаю. Бунтовать людей не должно! Достаточно объявить женам, что по положению они не могут брать с собою людей, иначе как с добровольного согласия".
"Опись вещам полковницы Нарышкиной", выезжавшей в Сибирь, занимает три листа большого формата: "в длинном клеенчитом ящике", "в маленьком клеенчитом ящике, в двух "важах" и в "висючем чемодане под козлами" поместились 22 чепчика и соломенная шляпа, 30 пар женских перчаток, "2 вуаля", до 30 ночных рубашек, десятки пар чулок - бумажных, шелковых, шерстяных, "1 картончик с буклями", медный самовар и многое другое.
Княгиня Волконская "выехала с двумя кибитками, ей посоветовали не брать с собою возок... С ней едет прекрасный слуга и некто вроде штатского офицера, присланного Волконскими, доверенный человек в доме...".
В суровой, дикой Сибири все женщины, даже наименее состоятельные, через год-другой устроились относительно неплохо, обзавелись собственными домами со штатом прислуги. Мужья вначале посещали их, а потом стали жить вместе. Такие вещи никак не вяжутся с современными представлениями о каторжной жизни...
Через много лет сын Марии Волконской писал: "Припоминаю слова, не раз слышанные мною в детстве в ответ на высказываемое ей удивление по поводу того, что она могла добровольно лишить себя всего, что имели, и все кинуть, чтобы следовать за своим мужем. "Что же тут удивительного? - говорила она.- Пять тысяч женщин каждый год делают добровольно то же самое".
А. И. Давыдова, вернувшись из ссылки, говаривала: "Какие героини? Это поэты из нас героинь сделали, а мы просто поехали за нашими мужьями..."
Но так ли это? И почему с таким волнением писали о декабристках А. С. Пушкин, А. И. Одоевский, П. А. Вяземский? И почему через полвека после восстания декабристов, когда русская женщина предъявила требования на самостоятельный труд, на образование, на участие в общественной жизни и влилась наконец в ряды революционеров, поэма Н. А. Некрасова о Трубецкой и Волконской была встречена с восторгом? Не потому ли, что многое роднило декабристок с первыми женщинами-революционерками?
Одиннадцать добровольных изгнанниц были самыми разными - по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры. Из титулованной знати были княгини Мария Волконская и Екатерина Трубецкая (урожденная графиня Лаваль); Александра Муравьева - из графского рода Чернышевых, одного из самых богатых в России; Елизавета Нарышкина - дочь графа П. П. Коновницына, генерала, бывшего военного министра; генеральша Наталия Фонвизина - из старинного рода Апухтиных. Все они были не только знатны, но и достаточно богаты. А генеральша Мария Юшневская (урожденная Круликовская) похвастать богатством не могла. Получив разрешение на отъезд в Сибирь, она продала последнюю шубу и серебряные ложки, чтобы собрать деньги на дорогу. Такой же "середнячкой" была и баронесса Анна Розен, дочь первого директора знаменитого Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского.
Есть среди одиннадцати и совсем незнатные. Так, Александра Потапова, дочь мелкого чиновника, еще в 1819 г., 17-летней девушкой, сошлась с родовитым барином В. Л. Давыдовым (братом Н. Н. Раевского по матери). Мезальянс этот долго (до мая 1825 г.) не был официально оформлен, поэтому уже после осуждения Давыдова его братьям пришлось немало похлопотать об усыновлении собственных детей "политически мертвым отцом".
"Безродной" была и жена армейского подполковника А. В. Ентальцева - Александра Лисовская. От своего первого мужа - игрока - она сбежала, оставив малолетнюю дочь. После смерти мужа-декабриста Александра Васильевна сильно нуждалась и жила на пособие от казны.
Две француженки - Полина Гебль и Камилла Ле Дантю - также не могли похвастаться высоким положением в обществе. Гебль, жестоко бедствовавшая в детстве, до замужества работала в Москве продавщицей модного магазина. Мать Ле Дантю была гувернанткой в доме будущих родственников - Ивашевых.
Отличались декабристки и по возрасту. Самые старшие - Юшневская и Ентальцева - приехали в Сибирь сорокалетними. Следующая по старшинству - Розен.
Остальные восемь родились уже в первом десятилетии XIX в. и приехали в Сибирь, когда им не исполнилось и 30-ти (Волконской не было и 22 лет, Муравьевой, Фонвизиной и Ле Дантю в момент приезда было по 23 года).
Но всех их, столь разных, объединила общность побуждений и судеб: добровольное изгнание в Сибирь вслед за "государственными преступниками", первыми российскими революционерами.
Уже сам факт приезда в Сибирь женщин, морально поддержавших осужденных революционеров, имел большой гражданский, общественный смысл. Об этом лучше всех и больше всех говорили и писали сами декабристы с такой восторженностью, характерной для их времени, которая в наши дни кажется даже чрезмерной...
"Слава страны, вас произрастившей! - восклицал с пафосом А. П. Беляев. - Вы стали, поистине, образцом самоотвержения, мужества, твердости, при всей вашей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны имена ваши!" Ему вторил Александр Бестужев: "И не стыдно ли было бы нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения?"
Публичной поддержкой осужденных декабристов, своим добровольным изгнанием женщины создавали общественное мнение, которое и дальше укрепляли, открыто признавая - в письмах, а потом и в воспоминаниях - высокое благородство революционеров, их бескорыстное служение Отечеству.
Приезд женщин в Сибирь разрушил расчеты властей на полную изоляцию декабристов. Вырвав революционеров из жизни, Николай I надеялся предать забвению не только идеи, но и имена осужденных. Но приехала к мужу А. Г. Муравьева и через тюремную решетку передала И. И. Пущину стихи А. С. Пушкина. "Воспоминание поэта-товарища Лицея,- писал декабрист,- точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александре Григорьевне за эту утешительную минуту". Стихотворные строки рассказали декабристам о том, что они не забыты, что их помнят, им сочувствуют.
Родные и друзья писали осужденным. Им же было запрещено отвечать (право на переписку они получили только с выходом на поселение). В этом сказался все тот же расчет правительства на изоляцию декабристов. И опять замысел разрушили женщины. Они писали от своего имени, копируя письма декабристов, получали для них корреспонденцию и посылки, выписывали русские и иностранные газеты и журналы. Эта деятельность декабристок приняла общественный характер, ибо информация о сибирских изгнанниках распространялась далеко за пределы родственного круга. Каждой из них приходилось писать 10, а то и 20 писем в неделю. Особенно обширный круг корреспондентов был у Волконской и Трубецкой, лично знакомых со многими родственниками каторжан: их "норма" доходила и до 30 писем в "почту". Нагрузка этих женщин была столь велика, что у них иногда не оставалось времени писать собственным родителям и детям. "У меня столько хлопот теперь, и на этой почте столько писем мне писать,- сообщала Давыдова дочерям,- что я насилу выбрала время для этих нескольких строк".
Несмотря на цензурные препоны (местные власти, канцелярия иркутского генерал-губернатора, III отделение), женщины не ограничивались сухой информацией родным декабристов об их близких, писали тепло и сердечно.
Е. С. Уварова не уставала восхищаться "чудесными письмами" "сестры по изгнанию" - Марии Волконской, которая обладала "великолепным искусством", позволяющим ее корреспондентке как бы увидеть брата - Михаила Лунина. "И эта женщина,- восклицала Уварова в одном из писем декабристу,- действительно величественная, которая соблаговолила взять на себя нашу переписку, которая оставила высокое социальное положение, отца и мать и, больше того - своего ребенка и которая единственная, кажется, не ведает того, что она сделала, и никогда не упомянет о своих жертвах, которая написала мне в последний раз, как, чтобы преподать сыну урок мудрости, она отвела его в тюремный двор,- она создает самую трогательную из элегий, вызывающую слезы у каждого, кому я ее передаю..." Копию письма Волконской Екатерина Сергеевна послала тетушке - Е. Ф. Муравьевой, "зная, какое удовлетворение оно ей принесет".
"Правила, касающиеся жен преступников, ссылаемых на каторжные работы" гласили: "...жены преступников, живущие в остроге или вне его стен, не могут посылать писем иначе, как вручая их открытыми коменданту. Всякое письменное сообщение иным способом воспрещается". Однако известно, что и "преступники" и их жены находили много способов нарушать эти правила. Так, Е. И. Трубецкая, едва приехав в Иркутск, вступила в "недозволенную переписку" с мужем через сектанта-духобора, установила связь с известным сибирским купцом Кузнецовым, который в дальнейшем стал одним из наиболее надежных посредников в нелегальных сношениях декабристов, передала письма возвращавшемуся в Петербург К. Воше.
Сестра Сергея Волконского отпустила на волю крепостного Григория Павлова, который поехал в Иркутск и успел передать барину вещи без ведома властей. "Человек сей,- сделал предположение генерал-губернатор Лавинский, после того как все раскрылось,- может быть, для того, собственно, в Иркутск отправлен, дабы получать и пересылать через него какие-либо сведения и т. п., следовательно, в предупреждение сей неуместности, я полагал бы выслать его обратно".
Вся нелегальная переписка декабристов, как теперь установлено, шла через Иркутск. Здесь главной пособницей ее стала Варвара Шаховская, невеста П. А. Муханова, поселившаяся в доме сосланного декабриста А. Н. Муравьева, мужа сестры.
От Шаховской - Муравьевых нити вели в московский дом Е. Ф. Муравьевой. Правнучка Никиты Муравьева - А. Бибикова не раз видела в гостях у бабушки Софьи Никитичны "бывшего сибирского купца-миллионера, потом разорившегося,- Кузнецова. Он был одним из посредников по передаче денег Никите Михайловичу, и при этом единственным честным посредником. Бабушка встречала его радостно и с почтением...".
Для нелегальной переписки употреблялись коробки с двойным дном, ящики для табака и пр. Использовались все "секретные случаи" для оказий - через сибирских купцов, столичных чиновников, ревизовавших Сибирь, родных и знакомых.
Преданные люди находились и среди служащих и дворовых: горничные, повара, гувернантки курсировали в Сибирь и обратно до той поры, пока это не бросилось в глаза шефу жандармов. Заинтересовала Бенкендорфа и Христина Шель, которая в связи со смертью А. Г. Муравьевой везла вещи покойной в Москву, к ее свекрови. Поэтому 20 декабря 1832 г. он распорядился, чтобы все нанимавшиеся на работу в Петровский завод люди жили там "по крайней мере, три года", а по возвращении в Россию подвергались тщательному осмотру.
Даже официальные лица - чиновники на государственной службе - способствовали нелегальным сношениям декабристов. Так, в 1835 г. возникло "подозрение на канцеляриста почтовой конторы Скопина в провозе будто бы им писем государственных преступников"48. Действительно, Скопин, будучи бедным человеком, тем не менее, часто ездил в Вятку, Москву, Санкт-Петербург, заворачивая перед этим в Петровский завод. 23 марта 1835 г. его обыскали в Вятке, нашли какие-то письма на имя Реброва, Елисеева, Юдина. Ему учинили допрос, он отвечал сбивчиво, однако в непосредственных и предосудительных связях с петровскими жителями уличен не был.
Как бы то ни было, ссылка революционеров не привела к их изоляции, на что надеялось правительство. Во многом благодаря женщинам, при их активном участии факты жизни сибирских изгнанников предавались широкой огласке, будили общественное мнение, вызывали сочувствие и моральную поддержку. Михаил Лунин имел все основания писать о том, что у декабристов отняли "звание, имущество, здоровье, отечество, свободу, но не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих; ревностью, с которой собирают письмена, где обнаруживается животворящий дух изгнанников".
Приехав в Сибирь, женщины окружили узников лаской и заботой, взяли на себя все хозяйственные хлопоты: они закупали продукты, готовили еду, шили для всех заключенных, а не только для своих мужей. "Довести до Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся,- вспоминал И. Д. Якушкин о Муравьевой,- было всякий раз оказать ей услугу, и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен". И. И. Пущин о ней же писал:
"Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования". Отдавая дань любви и уважения декабристкам, А. Е. Розен свидетельствовал: "Они были нашими ангелами-хранителями и в самом месте заточения; для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу".
Женщины умели поддержать павших духом, успокоить возбужденных и расстроенных, утешить огорченных. И. Анненкова, оказавшегося на грани сумасшествия или самоубийства, и В. Ивашева, впавшего в полное отчаяние, спасли любящие женщины.
В Сибири декабристки вели упорную борьбу с петербургской и местной администрацией за облегчение условий жизни каторжан. Н. В. Басаргин вспоминал позднее, как дамы, вступаясь за заключенных, в лицо называли коменданта С. Р. Лопарского тюремщиком, добавляя, что ни один порядочный человек не согласился бы принять эту должность без того, чтобы не стремиться к облегчению участи узников. Когда генерал возражал, что его за это разжалуют в солдаты, те, не замедлив, отвечали: "Ну что ж, станьте солдатом, генерал, но будьте честным человеком".
Старые связи декабристок в столицах и личное знакомство некоторых из них с царем иногда удерживали тюремщиков от произвола. Случалось, укрощало администрацию и уголовников само обаяние молодых образованных женщин. А они не теряли надежды. Волконская, Трубецкая, Муравьева, Нарышкина, Фонвизина засыпали письмами Петербург и Москву, рассчитывая на близость родственников ко двору: граф Г. И. Чернышев, сын, дочь и зять которого находились в Сибири, не лишился царской милости; состояли при дворе мать и сестра Сергея Волконского; на балы к графине А. Г. Лаваль (матери Екатерины Трубецкой) по-прежнему съезжался "весь Петербург"; у Е. Ф. Муравьевой были друзья в литературном и ученом мире, среди которых В. А. Жуковский, близкий к Николаю I, жена министра финансов Е. З. Канкрина, родственница Екатерины Федоровны и родная сестра декабриста Артамона Муравьева...

Письма декабристок с красноречивым описанием их тюремного жилища (в одном из них был портрет заключенного А. И. Одоевского, "сидящего в своем нумере в полумраке, как в пещере", посланный в. Петербург его отцу - князю Одоевскому Анной Розен) конечно же, довольно широко распространялись. Рано или поздно все происходившее в Сибири становилось известным в Москве и Петербурге. Это, разумеется, чрезвычайно беспокоило III отделение и самого царя, что нашло отражение в официальных документах. Граф Бенкендорф сделал наставление коменданту Лопарскому, дабы он по повелению самого государя внушил состоящим в его ведомстве "женам государственных преступников, что им не следовало бы огорчать родителей своих и чужих родственников плачевным описанием участи, коей их мужья со своими соучастниками подвергнуты в наказание, ими заслуженное, коей нельзя переменить...".
Шеф жандармов считал: "Жены должны помнить убедительные пламенные просьбы, с которыми обращались ко мне и другим особам о разрешении ехать под какими бы то ни было условиями, должны покориться смиренно своей судьбе... и безропотно пользоваться дарованною им возможностью разделять и услаждать участь своих мужей".
Но женщины не хотели покоряться смиренно и безропотно, они делали все, чтобы облегчить жизнь каторжан. Камеры Петровской тюрьмы были темными-в них не было окон. С. П. Трубецкой часто говаривал: "На что нам окна, когда у нас четыре солнца!", имея в виду кроме своей жены Нарышкину, Фонвизину и Розен, живших в одном с ними тюремном отделении. Однако женщины были другого мнения. Они "подняли в письмах такую тревогу в Петербурге", что в каждом "номере" тюрьмы окна были прорублены. И сделано это было, конечно, не по царскому милосердию, как утверждал шеф жандармов, а под давлением общественного мнения, неудовольствия среди достаточно широкого круга родственников, друзей и знакомых, информированных женами декабристов.
"Женский фермент" сыграл огромную роль в каторжной жизни декабристов, как бы цементировал, сплачивал узников. Естественно, что роль женщин возрастала с появлением семейных очагов, а затем и первых "каторжных" детей, которые считались воспитанниками всей колонии.
Как известно из воспоминаний декабристов и исследований ученых, духовная жизнь "каторжной академии" была весьма интенсивной. И женщины принимали в ней активное участие. "Явилась мода читать в их присутствии при собрании близкого кружка, образовавшегося вокруг каждого женского семейства, литературные произведения де слишком серьезного содержания, и то была самая цветущая нора стихотворений, повестей, рассказов и мемуаров".
Женщины воодушевляли мужчин на творчество, и в этом их немалая заслуга перед историей. Так, Николай Бестужев посвятил Александре Муравьевой рассказ "Шлиссельбургская крепость". По ее же настоянию он написал воспоминания о К. Ф. Рылееве. Поэтическая муза немало обязана и Марии Волконской...
Конечно, к "серьезным занятиям" (историей, физикой, фортификацией и т. д.) женщины не допускались. Да они и не были к этому подготовлены. Но, вне сомнения, все дискуссии, не прекращавшиеся в среде ссыльных революционеров, оценки прошлого не могли не задеть "соузниц". В связи с этим вполне уместно сказать об участии женщин в идейных спорах, о причастности их к идеологии декабризма. Академик М. В. Нечкина считала, что "жены вникали в причины ссылки мужей и в суждении о них становились на их сторону".
Вне сомнения, женщины, мало осведомленные о прошлой идейной жизни собственных мужей, на каторге значительно приблизились к ней. Разделяя участь революционеров, отмечая каждый год вместе с ними "святой день 14 декабря", они становились их соучастницами. "Вообрази, как они мне близки,- писала М. К. Юшневская из Петровского завода брату мужа,- живем в одной тюрьме, терпим одинаковую участь и тешим друг друга воспоминаниями о милых любезных родных наших". Ей вторила П. Е. Анненкова: "Все было общее-печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое".
Долгие годы, проведенные вместе с мужьями в заточении, стали для женщин трудной, но хорошей школой, не только обогатившей их житейским опытом, но и развившей в них чувство активного гражданского протеста.
В марте 1841 г. внезапно, среди ночи арестовали и увезли в самую страшную Акатуйскую тюрьму Михаила Лунина, продолжавшего и в Сибири "действия наступательные" против властей. Событие это было чрезвычайным и по исключительности и по предполагаемым последствиям. Естественно, что оно вызвало волнения, страхи, опасения среди каторжан, тем более что многие товарищи Лунина по изгнанию читали, хранили его противоправительственные сочинения, а некоторые помогали их создавать. Однако все это не помешало М. Волконской принять самое горячее участие в проводах арестованного товарища мужа: в окрестностях Иркутска, в стороне от почтовой дороги, она встретила кибитку, увозившую Лунина, чтоб надеть на арестанта теплое пальто с зашитыми в него ассигнациями... Волконские нашли пути для тайных сношений с Луниным, изолированным от внешнего мира. Мария Николаевна с немалым риском отправляла ему книги, "шоколад для груди" и "под видом лекарств - чернила в виде порошка, а в нем несколько стальных перьев, так как у него все было отнято".
Тайная переписка продолжалась до смерти М. Лунина в 1845 г. "Ваши письма, сударыня,- писал он Волконской,- возбуждают мою бодрость и скрашивают суровые лишения моего заключения. Я Вас люблю так же, как и мою сестру. У нас считается заслугою быть в сношениях с противником власти". После трагической гибели декабриста Екатерина Уварова и Мария Волконская сделали все, чтобы сохранить память о нем: сберегли его антиправительственные сочинения, поставили на могиле в Акатуе памятник, который стоит и поныне.
Екатерине Сергеевне Уваровой (1791-1868 гг.) - сестре Михаила Лунина - принадлежит особое место среди женщин-декабристок: в своих действиях она перешла от исполнения личного долга к более активным формам борьбы. "Ты моя сестра и, следовательно, так же как и я, не подвержена чувству страха... Меньше слов, больше дела",- писал ей Лунин, пересылая знаменитые "Письма из Сибири". Ей же отправил он "Взгляд на русское тайное общество" и "Разбор донесения Следственной комиссии", стоившие, в конечном счете, революционеру головы.
Екатерина Уварова принадлежала к высшему свету, общалась с "избранными". Однако изгнанный из общества брат остался для нее лучшим из людей. Она не уставала восторгаться им: "Сколько величия и божественного милосердия скрыто в твоем поучительном поведении... Великий бог! Какими мелкими кажемся мы здесь, позволяя себе жаловаться, роптать на упадок духа, ставший обычным, в то время как ты несешь свою судьбу с мужеством... мужеством более редким и достойным, чем то, что позволяет пренебрегать смертью на полях сражений..." Она восхищалась письмами брата: "Я их читаю и перечитываю, я их истолковываю".
Е. Ф. Муравьева посылала целые обозы в Сибирь с продовольствием, вещами, книгами для сыновей Никиты и Александра. Уварова не отставала от нее. Генерал-губернатор Восточной Сибири С. Б. Броневский сообщал в Петербург: "Почтенные, исполненные родственной нежности и доброты госпожи Муравьева и Уварова сильно заботятся предупреждать всякие нужды Муравьевых и Лунина". Собравшись вместе, племянница и тетка беспрерывно говорили о Сибири и "дорогих объектах" своей любви, "не боясь наскучить одна другой".
Когда непокорному декабристу уже на поселении запретили официальную переписку с сестрой, он нашел другие пути для общения с нею. С тайной оказией Екатерине Сергеевне было доставлено следующее письмо от брата: "Ссылка. 15 сентября 1839 г. Дражайшая. Ты получишь две приложенные при сем тетради. Первая содержит письма первой серии, которые были задержаны, и несколько писем второй, которых, очевидно, ждет та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение и размножить их в копиях. Их цель нарушить всеобщую апатию. Вторая тетрадь содержит "Краткий обзор Тайного общества". Эта рукопись, составленная мною с целью представить вопрос в его настоящем свете, должна быть напечатана за границей... Ты можешь отослать ее Николаю Тургеневу через его брата Александра или поручить ее какому-нибудь верному человеку из иностранцев... В обоих случаях прими необходимые предосторожности: не посвящай родных и друзей в тайну; сговаривайся только устно, с глазу на глаз, с людьми, внушающими полное доверие... Я надеюсь, что ты исполнишь мое желание, не поддаваясь влиянию детского страха, которому у нас подвержены мужчины более, чем женщины, и который делает тех и других подобными стаду баранов". На письме сохранилась помета Уваровой: "19 февраля. Москва. День моего приезда. Отвечено ночью с 19 на 20-е". Значит, она также прибегала к тайной оказии.
За первым секретным письмом последовали другие. В одном из них говорилось: "Ссылка. 13/1 декабря 1839 г.
Дражайшая... Тебе передадут при сем Разбор... Прошу тебя переправить его за границу способами, указанными в, моем предыдущем письме... Пусти также в обращение несколько рукописных экземпляров между своими знакомыми и друзьями в России. Вернейшим способом достигнуть нашей цели было бы, чтобы ты сама поехала весной за границу под предлогом лечения на водах...
Я надеюсь, что ты свято выполнишь волю сосланного брата, дающего тебе доказательство уважения и дружбы, привлекая тебя к своим работам, предпочтительно перед другими лицами. Тот короткий срок, который нам осталось прожить на этом свете, не будет потерян, если мы его употребим на служение делу правды...
Распространяй Письма и Обзор среди твоих знакомых, начиная с министров..."
Еще одно письмо гласило: "Ссылка. 28/16 января 1840 р. Дражайшая. Ты должна была получить: 1) Обзора, 2) Письма из Сибири, 3) Разбор. Прошу уведомить меня о получении этих трех рукописей, включи" их названия в одну или несколько последовательных фраз в твоих официальных письмах. Я надеюсь, что мое желание об издания этих рукописей будет свято выполнено". На этом письме - пометка Уваровой: "Получено 1 марта в Москве".
Письма Михаила Лунина столь красноречивы, что, кажется, не нуждаются ни в каких комментариях. Но выполняла ли сестра волю брата? Распространяла противоправительственные рукописи или нет? Александр Тургенев - тот самый, к посредничеству которого рекомендовал прибегнуть Лунин,- 31 марта 1840 г. зависал в своем дневнике: "Обедал с Чаадаевым у Катерины Федоровны Муравьевой. Дружеская беседа, главным образом о Лунине. Тараторка-сестра вредит ему, а он - другим, ибо и их почитают того же мнения".
Там же 18 июня 1840 г.: "С Уваровой - выговаривал ей болтовню ее". Наконец, 25 августа 1841 г. Тургенев описал разговор о Муравьевых, об Уваровой, о Лунине. Он осуждал Уварову за "болтовню", вероятно не зная, что она исполняла волю брата.
Декабрист Д. И. Заваливши свидетельствовал в своих воспоминаниях, что письма Лунина к сестре расходились в копиях по Петербургу, "где очень были рады высказать чужими словами то, чего сами не смели сказать от себя".
В сборник сибирских писем, предназначенных для распространения, М. Лунин включил свой ответ троюродной сестре - жене министра финансов графине Е. 3. Канкриной (разумеется, не называя адресата): "Я радуюсь, что мои письма к сестре Вас занимают... Гласность, какою пользуются мои письма через многочисленные списки, обращает их в политическое орудие, которым я должен пользоваться в защиту свободы..."
К сожалению, Михаил Лунин преувеличивал степень распространения своих рукописей. Светские знакомые Уваровой - не тот круг людей, среди которых идеи декабриста могли встретить сочувствие и активную поддержку. Вне России же при его жизни вообще ничего не было напечатано, хотя долго распространялись слухи, даже среди ссыльных, что причина вторичного ареста Лунина - издание его рукописей за границей. Только двадцать лет спустя труд декабриста напечатал А. И. Герцен в своей "Полярной звезде".
Е. С. Уварова, как единственный корреспондент Лунина, была связующим звеном между сибирским изгнанником и Россией. Насколько могла, она выполняла волю брата, распространяя его антиправительственные сочинения. Она не побоялась сохранить для потомков рукописи, стоившие нескольких лет тюрьмы их автору. Одно из замечательнейших революционных сочинений - сибирские письма Лунина - адресовано ей.
В одном из писем Уваровой брату в Сибирь есть такие слова: "Как звать, не использует ли действительно однажды кто-нибудь мои воспоминания - и тогда я останусь в памяти потомков как сестра Лунина и смогу подать руку служанке Мольера". Выполнив свою миссию, Екатерина Уварова осталась, в истории русского освободительного движения.
Спустя четверть века после декабристов на каторгу везли петрашевцев. В декабре 1849 г. они пробыли около недели в Тобольске в общей тюрьме с уголовниками, многие без всяких материальных средств. Декабристки добились ("умолили", по словам Ф. М. Достоевского) тайного свидания с узниками. "Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь...- писал Федор Михайлович.- Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием - единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге". В Евангелие декабристки вложили деньги. В дальнейшем эта книга сохранялась в семье писателя как реликвия. В письме брату от 22 февраля 1854 г. Достоевский вспоминал: "Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас".
В Тобольске петрашевцев распределили по губерниям и заводам. В связи с этим Е. П. Оболенский сообщал брату, обеспокоенному судьбой петрашевца Н. С. Кашкина: "Везде - по пространству всей Сибири, начиная от Тобольска - в Томске, Красноярске, Иркутске и далее, за Байкалом,- он найдет наших, которые все, без исключения, будут ему помощниками и делом и словом..." Далее декабрист советовал писать "прямо к Катерине Ивановне Трубецкой".
Советская исследовательница С. В. Житомирская опубликовала большое и весьма интересное письмо Н. Д. Фонвизиной брату мужа, в котором Наталья Дмитриевна в подробностях описывала свои встречи с петрашевцами, в том числе и с самим М. В. Петрашевским, в остроге: "Боже мой, в каком ужасном положении нашла я несчастного! Весь опутан железом, больной, истощенный... Он успел сказать мне многое, но такое, что сердце мое облилось кровью..."
Узнав об отправлении Ф. М. Достоевского и С. Ф. Дурова в Омск, Фонвизина в тридцатиградусный мороз поехала за Иртыш, чтобы проводить их. И в дальнейшем Фонвизины принимали участие в судьбе петрашевцев. Наталья Дмитриевна переписывалась с Достоевским уже после возвращения из Сибири.
В ее имении Марьино под Москвой подолгу живал Дуров. "С каким удовольствием я читаю письма Ваши, драгоценнейшая Наталья Дмитриевна! Вы превосходно пишете их, или, лучше сказать, письма Ваши идут прямо из Вашего доброго, человеколюбивого сердца легко и без натяжки",- писал Ф. М. Достоевский в 1854 г. Он делился с нею самыми сокровенными мыслями, доверил свой "символ веры".
Вообще в Сибири Н. Д. Фонвизина вела себя чрезвычайно активно, даже с вызовом. На всякое притеснение властей она отвечала протестом, не стеснялась атаковывать начальство резкими письмами, находясь на поселении, позволяла себе самовольные отлучки, о чем сохранилась переписка на самом высоком уровне. Вероятно, не без участия Фонвизиной эти документы попали в вольные издания князя-эмигранта П. В. Долгорукова.
После истечения срока каторги Достоевского и Дурова большую помощь им оказала другая декабристская семья - Анненковых. В доме их зятя старшего адъютанта Отдельного сибирского корпуса К. И. Иванова они прожили почти месяц перед отправлением в Семипалатинск. Уже оттуда Достоевский писал Полине Егоровне Анненковой: "Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и товарищах моих по несчастию полное и искреннее участие". Знакомство с Ольгой Анненковой-Ивановой он расценивал как одно из лучших воспоминаний своей жизни. "Ольга Ивановна,- писал Достоевский,- протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь... Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших".
Помощь декабристов, их жен и детей петрашевцам символизировала связь и преемственность двух революционных поколений - дворянского и разночинского. Для женщин же эта связь была проявлением их политического роста, переходом к более активным формам борьбы.
Оказавшись в добровольном изгнании в Сибири, женщины-декабристки в определенном смысле предвосхитили общественное движение, мощно развившееся в 70-х годах,- хождение в народ. "Хождение в народ" декабристок было вполне органичным, естественным проявлением их теплого, участливого отношения к простым людям, среди которых они оказались.
Помощь народу деньгами, медикаментами, безвозмездным лечением, обучением грамоте и т. п. составляла часть их жизни.
Сохранился рассказ о М. Н. Волконской сибирского старожила М. С. Добрынина, записанный в 1870-х годах И. Г. Прыжовым в Петровском заводе: "Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории. В избу, где мокро, тесно, скверно, лезет, бывало, эта аристократка - и зачем? Да посетить больного. Сама исполняет роль фельдшера, приносит больным здоровую пищу и, разузнав о состоянии болезни, идет в каземат к Вольфу*, чтоб он составил лекарство".
Во многих декабристских семьях, особенно бездетных, воспитывались дети-сироты или дети из многодетных бедных семей. Эти воспитанники получали не только материальное обеспечение, но и хорошее - по тем временам и условиям - образование.
С народом декабристкам приходилось общаться, прежде всего, в собственных семьях - через прислугу, крепостных. Как говорилось выше, царь не разрешил лишить женщин права на крепостных людей. Но для того чтобы взять их с собой в Сибирь, им требовалось согласие самих крепостных. Бывали случаи, когда привезенная прислуга выражала желание вернуться на родину86. В большинстве же случаев отношения складывались вполне удачно. Няня Фонвизиных, Матрена Павловна, все сибирские годы провела вместе с господами и вернулась на родину с ними. Такой же честностью и преданностью отличалась Анисья Петровна, жившая в семье Нарышкиных. Вполне естественно, что декабристки хлопотали о вольных для своих слуг. Не надо, однако, идеализировать эти отношения. Хотя и "бывшие", лишенные политических и имущественных прав, "государственные преступники" оставались господами, барами, пусть добрыми, хорошими, но хозяевами. Характерно, что местные жители называли Дамскую улицу в Петровском заводе "барской", или "княжеской".
Амнистия, а вместе с нею и разрешение вернуться на родину пришли тогда, когда их уже не ждали: только через тридцать лет, после смерти Николая I.
* Вольф Фердинанд Богданович (1796 или 1797-1854 гг.) - штаб-лекарь, член Южного общества декабристов. Был осужден на 20 лет каторги.
Тех, на кого она распространялась, в живых осталось совсем мало. Сибирскую ссылку пережили восемь из одиннадцати декабристок: первой умерла А. Г. Муравьева в 1832 г., еще в Петровском заводе; через семь лет после нее - К. П. Ивашева, жившая на поселении в Туринске; Е. И. Трубецкая похоронена в 1854 г. в Иркутске, в одной могиле с тремя детьми.
Раньше других в Европейскую Россию вернулись А. В. Розен и Е. П. Нарышкина с мужьями, отправленными на Кавказ в 1837 г. Давыдова, Ентальцева и Юшневская, как уже говорилось, приехали на родину вдовами, схоронив в Сибири мужей, ради которых отправились в добровольное изгнание.
Вернувшиеся изгнанники, явившие пример высокой нравственности и душевной стойкости, были встречены передовым обществом с почтительным уважением и симпатией. "Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов,- писал Лев Толстой,- и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и стало ясно, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя, была счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия..."
Слова о "духе людей" по праву можно отнести к спутницам декабристов - их женам, исполнившим в Сибири, по словам Ф. М. Достоевского, "высочайший нравственный долг". П. И. Чайковский, познакомившийся (и породнившийся) с последней из декабристок - А. И. Давыдовой, считал, что она представляла одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвой вознаграждает за многие разочарования в столкновениях с людьми. "Она была и в Чите, и в Петровском заводе и всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири. Все, что она перенесла и: вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах, заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешение и даже счастье для своего мужа... Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности".
Александра Ивановна писала из Сибири Н. Н. Раевскому: "Я уже посвятила всю себя бедному мужу моему и сколько ни сожалею о разлуке с детьми моими, но утешаюсь тем, что выполнила святейшую обязанность мою". Вместе с Давыдовой "святейшую обязанность" выполнили все женщины, принявшие добровольное изгнание.
Две декабристки - Мария Волконская и Полина Анненкова - запомнили и записали все то, что видели и пережили за долгие сибирские годы, дополнив воспоминания самих революционеров.
М. Н. Волконская начала писать записки, вернувшись из Сибири. Получился простой и бесхитростный рассказ о ее жизни с момента замужества и до возвращения из изгнания. Воспоминания написаны на склоне лет женщиной, прошедшей через 1825 год, через сибирскую каторгу. Разумеется, Волконская 50-х годов уже не та, что была в 1826-м. И все же, делая известную поправку на "повзросление", мы можем представить, как поняла и восприняла восстание декабристов 20-летняя женщина, выросшая в высокообразованной среде, воспитанная в духе свободомыслия, свойственного семье Раевских. С первых же слов повествования становится ясно, что брак Волконских не был заключен по любви. Однако самого Волконского Мария Николаевна называла "достойнейшим и благороднейшим из людей". С таким же почтением она писала и о единомышленниках мужа. Неоднократно подчеркивала она полнейшую бескорыстность, идеализм движения декабристов, что произвело на нее сильнейшее впечатление. "Действительно,- писала Волконская,- если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое". Как на истинного патриота, героя, а не просто страдальца смотрела Мария Николаевна на осужденного мужа. И вера в него сделала непоколебимым ее решение следовать за ним в Сибирь.
В записках Волконской нет эффектных мест, зато есть масса живых эпизодов и деталей, весьма метко схваченных. Весь ее рассказ поражает искренностью и правдивостью. Этим, вероятно, и объясняется исключительная популярность и известность ее мемуаров. Работая над поэмой о декабристках, Н. А. Некрасов попросил Михаила Волконского познакомить его с воспоминаниями матери, написанными по-французски. Волконский переводил их "с листа" (Некрасов не знал французского языка), а поэт, слушая его, вскакивал с места, закрывал лицо руками...
Через много лет, уже в начале нашего века, старая женщина, близкий друг, корреспондент и помощник А. И. Герцена по Вольной печати Мария Каспаровна Рейхель испытывала подобные же чувства, читая записки М. Н. Волконской. В письме Е. С. Некрасовой она писала: "Мой Алекс (сын.-Э. П.) подарил мне книгу: записки княг. Волконской. Можете представить, как меня это волнует еще теперь после такой давности".
Мария Волконская писала свои записки специально для сына. Он же, к 1904 г. ставший весьма преуспевающим чиновником, не без колебаний взялся за издание воспоминаний матери. Однако записки, впервые появившиеся в печати в 1904 г. на французском языке, имели такой успех, что через два года издание пришлось повторить. И в дальнейшем - вплоть до наших дней - они переиздавались неоднократно. Существует ли лучшая оценка написанного?
Возвращение декабристов из Сибири резко усилило общественный интерес к первым русским революционерам. Энтузиасты начали энергичные поиски и сбор материалов о них. Именно тогда один из активных собирателей декабристских материалов - будущий издатель "Русской старины" М. И. Семевский предложил Полине Анненковой написать воспоминания. В то время Анненковы жили в Нижнем Новгороде. Полина Егоровна была уже видной дамой местного общества, помимо светских обязанностей на ней по-прежнему лежали нелегкие семейные дела, но это не помешало ей с большим энтузиазмом откликнуться на предложение Семевского.
Поскольку Анненкова так и не освоила русский язык, она диктовала воспоминания дочери Ольге по-французски, та их записывала, переводя на русский. Так появились еще одни декабристские мемуары. М. И. Семевский опубликовал их в "Русской старине" в 1886 г., уже после смерти Полины Егоровны (как и супруг, она скончалась в Нижнем Новгороде). Публикацию тормозил зять Анненковых-генерал-майор Иванов, который, как мы помним, когда-то в молодые годы, будучи в меньших чинах, не побоялся приютить в своем доме ссыльного Ф. М. Достоевского... В дальнейшем "Воспоминания Полины Анненковой" неоднократно издавались отдельной книгой.
В отличие от Марии Волконской Полина Анненкова начала свой рассказ с детства, проведенного во Франции. В Сибирь она приехала еще под именем мадемуазель Поль Гебль, будучи невестой, точнее, гражданской женой Ивана Анненкова. Очень живо, с колоритными подробностями мемуаристка описала, с каким трудом ей удалось, "припадая к стопам" монарха, испросить, "как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга": "Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить. Это самое пламенное мое желание". Слова эти были правдой. Молодая женщина отказалась от своей родины, независимой жизни и всю себя отдала любимому мужу, семье. Именно в этом она увидела смысл своего существования. Полина Егоровна внесла в безрадостные будни мужа много света, веселья и добра. Живая, подвижная, привычная к труду, она хлопотала с утра до вечера, расточая ласки и заботу всем окружающим и не теряя при этом врожденного изящества и веселья.
Воспоминания Анненковой, к сожалению оборванные на переезде в Петровский завод, при первом же появлении были замечены критикой и оценены как любопытный памятник мемуарной литературы: "Для истории декабристов они, правда, дают весьма мало нового, но интересны благодаря самой личности Анненковой и яркими картинками частной жизни того времени... Свежей, молодой жизнью веет от этих мемуаров, продиктованных шестидесятилетней старухой".
В 1826 г. Полина Гебль вернула к жизни декабриста Анненкова, оказавшегося после ареста в тяжелом психическом состоянии. В написанных ею воспоминаниях он и его товарищи прожили вторую жизнь, воссозданную талантом мемуаристки, и предстали как люди новой культуры, новой нравственности, во многом предвосхитившей передовые понятия будущих поколений.
В 1843 г. в Париже вышла книга маркиза А. де Кюстина "Россия в 1839 году", вызвавшая возмущение и отпор в официальной российской печати. А. И. Герцен, уже тогда ощущавший себя наследником декабристов, реагировал на нее совсем по-другому: "Читал I том Кюстина,- записал он в дневнике за ноябрь 1843 г.- Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна, и это страшное общество, и эта страна - Россия. Его взгляд оскорбительно много видит".
В числе прочих беззаконий заезжий иностранец обнародовал "печальную историю" жены декабриста Трубецкого (в связи с одним из эпизодов сибирского изгнания), заключив ее словами: "Читайте и краснейте! Да, краснейте, потому что всякий, кто не протестует изо всех сил против режима, делающего возможными подобные факты, является до известной степени его соучастником и соумышленником".
Декабристкам не надо было краснеть. Они протестовали. Формой их протеста было добровольное изгнание в Сибирь. Их подвиг оценили уже современники. Так, П. А. Вяземский писал: "Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории". Мнение современников поддержали лучшие представители следующего поколения: Герцен, Шевченко, Некрасов, Достоевский, Толстой...
"Богатырской темой" назвал подвиг декабристок Тарас Шевченко. Эту тему развил поэт-демократ Николай Некрасов. Его поэма произвела большое впечатление на читающую публику. "На праздники взял себе кипу журналов и вчера прочел Некрасова о Волконской. Мастерски написано!" - восклицал ученый и общественный деятель, поборник женской эмансипации А. Е. Викторов. Но дело было не только в мастерстве поэта: Некрасов, назвав свою поэму о декабристках "Русские женщины", провозглашал появление нового национального женского типа, сложившегося под влиянием декабризма.
"Они бросили всё: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли всё, что перенесли их осужденные мужья... Они благословили нас в новый путь..." - так оценил подвиг декабристок Федор Достоевский.
Душевная щедрость и твердая воля, действенная любовь и умение пострадать за ближнего, гражданское мужество - все то, что впитала в себя нравственность декабристок, волнует нас и поныне. Особую силу, идею преемственности заключал их пример, их опыт для женщин следующих поколений. "...Не найдем ли и мы в них то необыкновенное, что поражало и восхищало их современников, и не признаем ли их светочами, озаряющими даль нашего революционного движения?" - спрашивала Вера Фигнер. И отвечала на этот вопрос утвердительно: "Их лишения, утраты и нравственные страдания роднят их с нами, женщинами позднейших революционных поколений...", ибо "духовная красота остается красотой и в отдаленности времен..."

Э.А. Павлюченко.
Женщины в русском освободительном движении.