Бенедикт Сарнов.
По следам знакомых героев.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОСЬМОЕ,
в котором Пьер Безухов обличает графа Аракчеева

— Ну-с, Уотсон? Что же вы надумали? — спросил Холмс.

— Вы о пропущенной главе «Евгения Онегина»?

— Именно о ней.

— Не скрою от вас, Холмс, что над вашим вопросом я ломал голову весь вчерашний день и все сегодняшнее утро.

— И к какому же выводу вы в конце концов пришли? Нашли решение задачи?

— Не одно решение, а целых два! — самодовольно объявил Уотсон.

— О, это плохо. Два в данном случае хуже, чем одно.

— Но вы же сами просили меня предложить по крайней мере две версии!

— Ладно, не будем препираться. Итак, ваш ответ: почему Пушкин исключил из текста «Евгения Онегина» уже написанную им главу?

— Как я уже имел честь вам доложить, тут возможны два предположения, — отвечал Уотсон. — Первое: Пушкин выкинул эту главу, потому что и без нее все понятно. Следовательно, она просто-напросто была ему не нужна.

— Так. А второе?

— Можно также предположить, что он решил отказаться от этой главы, потому что она тормозила действие, уводила читателя в сторону.

— Резонно, — кивнул Холмс. — Все это было бы весьма правдоподобно, если бы не одно обстоятельство, о котором вы, мой бедный друг, начисто забыли.

— Какое еще обстоятельство? — вскинулся Уотсон.

— Вы совершенно упустили из виду предисловие, которым Пушкин снабдил свои «Отрывки из путешествия Онегина».

— Ах, вот вы о чем, — махнул рукой Уотсон. — Нет, Холмс! Об этом предисловии я не забыл. Я прочел его по меньшей мере четыре раза!

— И что же?

— То-то и дело, что ничего. Читаю и ничегошеньки не понимаю. Хоть убейте! Можно подумать, что Пушкин написал это предисловие не для этого, чтобы объяснить свои намерения читателю, а напротив, чтобы как можно надежнее скрыть их от него.

— Не горячитесь, друг мой. Лучше прочтите это предисловие еще раз. Медленно, не торопясь. Впрочем, давайте-ка прочтем его вместе.

— Охотно! — Уотсон протянул Холмсу уже порядком пострадавший от многократного чтения томик «Евгения Онегина».

— Итак, я начинаю. Слушайте внимательно! — объявил Холмс и медленно, точно взвешивая каждое слово, приступил к чтению пушкинского предисловия. — «Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить вместо девятого нумера осьмой над последнею главою «Евгения Онегина» и пожертвовать одною из окончательных строф:

Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал —
Хвала вам, девяти Каменам…»

Холмс прервал чтение и вопросительно глянул на Уотсона.

— Ну? Что же здесь непонятного? Может быть, вы не знаете, кто такие Камены?

— Не считайте меня совсем уж невеждой! — раздраженно откликнулся Уотсон. — Я прекрасно знаю, что Камены — это музы. И я, конечно, понял, что Пушкин тут говорит о том, как велик был для него соблазн сочинить именно девять, а не восемь глав. Тут и девятый вал и девять муз… Я уж не говорю о том, что пропущенная глава была нужна ему не только для ровного счета. Нет, друг мой, тут как раз все более чем понятно. Непонятное начинается дальше.

— А дальше идет уже знакомая нам с вами ссылка на поэта Катенина, который вполне резонно, как мы уже выяснили, полагал, что пропуск целой главы вредит цельности романа и делает не совсем правдоподобным столь быстрое превращение Татьяны из уездной барышни в знатную даму.

— Нет, я не про это. Непонятное начинается еще дальше. Читайте с того места, где Пушкин говорит, что замечание Катенина кажется ему справедливым.

— Извольте, — согласился Холмс и стал читать дальше. — «Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики».

— Вот! — торжествующе воскликнул Уотсон. — «По причинам, важным для него, а не для публики». Пятый раз уже я вдумываюсь в эту загадочную фразу и ровным счетом ничего не понимаю. Что это за таинственные причины? И почему Пушкин, всегда такой прямой, так ясно и открыто высказывающий свои мысли, на этот раз вдруг решил напустить туману? В прошлом нашем путешествии, Холмс, вы дали мне понять, что у вас в руках уже имеется ключ к этой тайне.

— Ключ не ключ, но кое-какая догадка у меня действительно возникла.

— Какая догадка?! Ну?.. Что же вы молчите! Вы же видите, что я сгораю от любопытства!

— Повторяю, пока это только догадка. Необходимо ее проверить. Вот этим, друг мой, мы с вами сейчас и займемся.

— Хоть убейте, не понимаю: что мы будем проверять? А главное, как? Каким образом? У нас ведь нет ни одного даже самого пустякового факта. Не за что ухватиться!

— Сперва всегда кажется, что не за что ухватиться, — сказал Холмс.

Подойдя к ящику письменного стола, он достал из него сложенный вчетверо лист плотной глянцевой бумаги.

— Взгляните сюда, Уотсон!

— Что это?

— Географическая карта европейской части России.

Развернув карту и разложив ее на столе, Холмс сказал:

— Попробуйте проследить маршрут путешествия Онегина. Вы смотрите в пушкинский текст, а я буду следить по карте.

Уотсон оживился.

— Я готов! — отозвался он и лихорадочно стал листать страницы «Путешествия Онегина». Найдя наконец нужное место, он деловито сказал: — В начале у Пушкина говорится, что Онегин из Москвы отправился в Нижний Новгород…

— Великолепно!.. Дальше, — отозвался Холмс, делая пометку на карте.

— Оттуда в Астрахань… А из Астрахани на Кавказ.

— Понимаю… Дальше?

— Дальше тут что-то непонятное… «Прекрасные брега Тавриды…». Таврида — это где?

— Таврида — это Крым. А отсюда уже рукой подать до Одессы. Благодарю вас, Уотсон. Этого вполне достаточно. Моя догадка подтвердилась.

— В таком случае, может быть, вы наконец поделитесь со мной, в чем она состоит, эта ваша догадка? — не без язвительности заметил Уотсон.

— Охотно! — улыбнулся Холмс. — Я подумал, что Онегин, путешествуя по России, наверняка должен был увидеть военные поселения графа Аракчеева. И маршрут онегинского путешествия полностью это подтвердил.

— А что это за военные поселения? — недоумевающе вопросил Уотсон. — И кто он такой, этот граф Аракчеев? Я, признаться, ничего об этом не слышал.

— Стыдитесь, Уотсон! — начал Холмс.

Но Уотсон раздраженно прервал его:

— Полно вам, Холмс, попрекать меня моим злосчастным невежеством! Лучше бы взяли да объяснили, в чем тут дело.

— Извольте, — согласился Холмс. — Впрочем, я думаю, гораздо лучше будет, если о военных поселениях вы услышите не от меня, а от современников Аракчеева.

— Разумеется, это было бы лучше. Но где, черт возьми, мы с вами их найдем, этих современников?

— Ничего не может быть легче, — пожал плечами Холмс. — Включим нашу машину и перенесемся, ну, скажем, в салон Анны Павловны Шерер…

— Вы имеете в виду героиню романа Льва Толстого «Война и мир»? — сказал Уотсон не столько для того, чтобы уяснить получше замысел Холмса, сколько желая продемонстрировать перед другом свою начитанность.

— Именно ее, — улыбнулся Холмс.

— Я прекрасно помню эту даму. Но, если память мне не изменяет, в тех главах «Войны и мира», где она появляется, и речи нет ни об Аракчееве, ни о военных поселениях.

— Это не важно, Уотсон, — отмахнулся от этого возражения Холмс. — Мы с вами сами заведем разговор на эту тему. А поскольку тема эта была в те времена весьма животрепещущая… Впрочем, довольно болтовни. К делу!

Подойдя к пульту, Холмс быстро набрал код соответствующих страниц «Войны и мира», включил пусковое устройство, и в тот же миг друзья очутились в салоне Анны Павловны Шерер.

Вечер был в самом разгаре. Как выразился по этому поводу сам автор романа, «вечер был пущен, веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели». Сперва Холмс и Уотсон слышали лишь неразборчивый гул разных голосов, но вскоре из этого гула выделился хорошо им знакомый голос Пьера Безухова.

— Но Австрия… — громко сказал Пьер.

— Ах, не говорите мне про Австрию! — живо откликнулась хозяйка салона. — Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы…

— Да, а рrороs, — сказал Пьер. — Вы слыхали о беспорядках в военных поселениях?

— Я знаю одно, — холодно возразила Анна Павловна. — Наш благодетель будет верен своему высокому призванию. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он…

— Сам по себе проект, возможно, был не плох, — заметил Пьер. — Но…

— Простите, — прервал его Холмс. — Вы не могли бы объяснить нам, бедным чужестранцам, в чем состоит суть этого проекта?

Пьер искренно обрадовался, найдя в этой светской компании человека, искренне заинтересовавшегося его словами.

— Увлекшись системой комплектования армии, введенной Шарнгорстом в Пруссии, — начал он, — наш император выразил надежду, что военные поселения заменят в нашем отечестве ландвер и ландштурм и дадут возможность, в случае надобности, увеличить действующую армию в несколько раз…

— Ах, нет! — прервала его Анна Павловна. — Тут не только это. Государь так добродетелен… Поистине эту идею ему внушил сам бог…

— Да в чем она состоит, эта идея? — не выдержал Уотсон.

— Государь пожелал, — изобразив на своем лице крайнюю степень почтительности, отвечала Анна Павловна, — улучшить положение нижних чинов, дать им возможность во время службы оставаться среди своих семейств и продолжать свои земледельческие занятия, а на старость обеспечить им пристанище и кусок хлеба. С этой целью он и вознамерился учредить специальные поселения, в коих солдаты были бы одновременно крестьянами, а крестьяне оставались солдатами.

— Неужели вы всерьез считаете, что эту идею вашему императору внушил сам господь бог? — невинно вопросил Холмс.

— А вы полагаете иначе? — надменно вскинула брови Анна Павловна Шерер.

— Я слыхал, что ему внушил ее граф Аракчеев.

— Ах, совсем напротив! Граф Алексей Андреевич сперва противился этой затее…

— И не он один, — подтвердил Пьер. — Многие приближенные государя указывали на дороговизну поселений для казны и на ненадежное обеспечение ими комплектования армии…

— Но государь был тверд, — сказала Анна Павловна, изобразив на лице предельное восхищение непреклонностью императора.

— Да, — не без иронии согласился Пьер. — Он был тверд. Он сказал, что военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова.

На лице Уотсона отразился ужас.

— И что же отвечал на это граф Аракчеев? — спросил он.

— Как верный слуга государя… — начала Анна Павловна.

— К тому же не желающий потерять свое влияние на императора… — насмешливо продолжил Пьер.

На лице Анны Павловны вновь отразилось выражение самой восторженной почтительности.

— Граф лично разработал все сметы, — сказала она, — все планы и чертежи по образцу принадлежащей ему вотчины.

— Все же я хотел бы знать, — вмешался Холмс, — из-за чего возникли беспорядки.

— Народ наш так дик и необразован, — лицемерно вздохнула Анна Павловна.

Но тут Пьеру окончательно изменила вся его выдержка.

— Ах, полно вам во всех грехах винить наш несчастный народ! — горячо заговорил он. — Будто вы не знаете, какова жизнь у этих злосчастных военных поселян. За малейшие проступки несчастные подвергаются телесным наказаниям. Система фрунтового обучения основана на побоях! В военных поселениях потребляются целые возы розог и шпицрутенов! Поселяне трудятся без устали, целые дни оставаясь под надзором начальства. Дети их более зависят от начальства, нежели от родителей, большую часть жизни своей проводя на плацу. Дочери выдаются замуж по назначению начальства!

Анна Павловна несколько раз пыталась вмешаться в этот пылкий монолог, но не так-то просто было остановить разбушевавшегося Пьера. Ей только удалось выговорить:

— Mon Deux! Что вы говорите, сударь… Впрочем, не хотите ли перейти к столу?

Но Пьер продолжал, все более и более разгорячаясь:

— Все земледельческие работы производятся по приказам начальства, а так как многие начальники несведущи в хозяйстве и обращают внимание преимущественно на фрунтовое обучение, нередко земледельческие работы начинаются несвоевременно, хлеб осыпается на корню, сено гниет от дождей. А ежели к этому добавить еще всеобщее взяточничество начальствующих лиц, начиная от офицеров… Немудрено, что возникли беспорядки!

— В чем они выразились? — полюбопытствовал Холмс.

— Поселяне Таганрогского и Чугуевского полков в Слободско-Украинском поселении отказались косить сено для казенных лошадей и долго сопротивлялись вызванным для их усмирения войскам. Беспорядки были подавлены вооруженной силою. Из трехсот тринадцати поселян, преданных суду, семьдесят были подвергнуты наказанию шпицрутенами, причем несколько человек умерло на месте. А граф Аракчеев…

На лице Анны Павловны появилось выражение самого непритворного ужаса. Однако она в совершенстве умела владеть собой.

— Умоляю вас, мсье Пьер, — нежно проворковала она, — не говорить дурно про графа… Да и весь этот разговор, я думаю, давно уже наскучил нашим милым гостям. Господа! Не хотите ли пройти к столу!

— Да, да, благодарю вас, — откликнулся не разгадавший ее истинных намерений Уотсон. — Только, с вашего позволения, еще один вопрос. Я бы хотел все-таки, чтобы вы несколько подробнее охарактеризовали нам автора этого ужасного…

— Уотсон! Выбирайте выражения! — предостерегающе заметил Холмс.

— Pardon, я хотел сказать, этого оригинального проекта, — быстро поправился Уотсон.

— Вы имеете в виду графа Аракчеева? — натянуто улыбнулась Анна Павловна. — О, это великий человек!

— Разумеется! — саркастически откликнулся Пьер. — Каким еще эпитетом можно наградить могущественного временщика, влиятельного вельможу, приближенного самого государя!

— Стыдитесь, сударь! — надменно вскинула голову Анна Павловна. — Мы любим графа Алексея Андреевича не только за то, что государь осыпал его своими милостями.

— А за что же еще? — поинтересовался Холмс.

— За его высокие душевные качества! За то, что он поистине без лести предан государю. Судите сами! Будучи влиятельнейшим вельможей, как справедливо выразился сейчас мсье Пьер, граф Аракчеев, имея орден Александра Невского, отказался от пожалованных ему орденов. От ордена святого Владимира и от ордена святого апостола Андрея Первозванного. Он изволил только оставить себе на память, — вы слышите, сударь, на память! — рескрипт на орден Андрея Первозванного. Удостоившись пожалования портрета государя, украшенного бриллиантами, граф Алексей Андреевич самый портрет оставил, а бриллианты возвратил…

— Однако ж, я надеюсь, вы не станете отрицать, — холодно заметил Пьер, — что граф Аракчеев на весь свет прославился своей жестокостью.

— Граф суров, но справедлив. Перед ним трепещут, но его любят. Впрочем, не довольно ли уже об этом? Неужто вы не видите, мсье Пьер, как утомил этот разговор наших любезных гостей?

И тоном, уже не терпящим никаких возражений, Анна Павловна решительно пресекла спор:

— Господа! Не угодно ли к столу!

— Ну как, Уотсон? — весело спросил Холмс, как только они остались одни. — Я надеюсь, теперь вы поняли, что такое военные поселения и что за человек был граф Аракчеев?

— Кое-что понял, — ответил Уотсон. — Но, признаться, не все. Суждения, высказывавшиеся на этот счет в салоне Анны Павловны Шерер, были так разноречивы…

— Ну да. Пьер Безухов утверждал одно, а хозяйка салона — прямо противоположное. Однако, я надеюсь, вы сумели сообразить, кто из них ближе к истине?

— Разумеется, я больше верю Пьеру, нежели этой даме, всякий раз лицемерно закатывающей глаза, как только речь заходит об императоре или его верном сатрапе. И все же…

— Если вам еще не все ясно, — прервал его Холмс, — давайте заглянем в современный энциклопедический словарь. Посмотрим, как трактуют этот вопрос нынешние историки.

Взяв с полки увесистый том энциклопедии, Холмс быстро отыскал нужную страницу и прочел:

— «Аракчеев Алексей Андреевич, родился а 1769-м, умер в 1834 году. Русский государственный деятель, генерал, всесильный временщик при Александре I. С 1808 года военный министр, с 1810-го председатель военного департамента Государственного совета. В 1815—1825-м фактический глава государства, организатор и главный начальник военных поселений».

— Выходит, версия Анны Павловны Шерер, будто Аракчеев сперва был против идеи военных поселений, неверна? — спросил Уотсон.

— Как бы то ни было, история прочно связала эту печальную страницу российской действительности с именем Аракчеева, — сказал Холмс. — Однако погодите, историческая справка об Аракчееве, которую я начал вам читать, еще не закончена.

— Вот как? И много там еще?

— Всего два слова: «Смотри — Аракчеевщина».

— Что ж, давайте выполним это указание.

Перелистнув страницу, Холмс прочел:

— «Аракчеевщина — политика крайней реакции, полицейского деспотизма, проводившаяся А. А. Аракчеевым. Палочная дисциплина и муштра в армии, жестокое подавление общественного недовольства».

— Да-а, — протянул Уотсон. — Видно, не зря имя человека стало нарицательным. Так вы, стало быть, предполагаете, что Пушкин уже тогда понимал, какая это была зловещая фигура?

— Предполагаю? — удивился Холмс. — Нет, Уотсон. Это слово тут неуместно. Я не предполагаю. Я это знаю точно.

— Откуда?!

— Ну, во-первых, из довольно знаменитой пушкинской эпиграммы, которую вам, Уотсон, тоже не мешало бы знать.

И прочел на память:

«Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он, преданный без лести?
Просто фрунтовой солдат!»

— Крепко сказано, — покачал головой Уотсон.

— В особенности, если представить себе, как это звучало на фоне официального, восторженного верноподданного сюсюканья, которое только что продемонстрировала нам Анна Павловна Шерер. А ведь эта эпиграмма не единственная.

— Ну да?

— Была еще одна. Более краткая, но не менее выразительная.

Холмс продекламировал — медленно, со вкусом:

«В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он».

— Что это значит — «кинжала Зандова»? — не понял Уотсон.

— Занд — это немецкий студент, убивший в 1819 году реакционного писателя Коцебу, — объяснил Холмс. — Это убийство в пушкинские времена было символом революционного патриотизма. Сказав об Аракчееве, что он достоин «Зандова кинжала», Пушкин, как вы сами понимаете, весьма сурово оценил деятельность этого царского сатрапа.

— Да, — согласился Уотсон. — Пожалуй, одной этой строки довольно, чтобы понять, как Пушкин относился к Аракчееву.

— Так что, как видите, мой милый Уотсон, в нашем распоряжении вполне достаточно материала, чтобы представить себе, какими красками мог быть написан портрет Аракчеева в пропущенной главе «Евгения Онегина».

— Вот именно, Холмс! Мог быть написан, — саркастически заметил Уотсон, сделав особое ударение на словах «мог быть». — Не забывайте, друг мой, что все это не более, чем гипотеза. Весьма интересная, не спорю, в какой-то мере даже убедительная. Но всего лишь гипотеза!

Холмс был сильно задет этой репликой друга.

— По-моему, мы с вами достаточно давно знакомы, Уотсон, — оскорбленно заметил он. — Кому как не вам знать, что гипотезы Шерлока Холмса всегда подтверждаются неопровержимыми уликами.

— У вас есть доказательства?

— Только одно. Но зато не вызывающее ни малейших сомнений. Спустя век после смерти Пушкина в одном из архивов было найдено письмо Катенина. Да, да, того самого Павла Алексеевича Катенина, который, как вы уже знаете, считал, что главу о путешествии Онегина ни в коем случае исключать нельзя. Так вот, в письме к Павлу Васильевичу Анненкову, первому биографу Пушкина, Катенин…

— Простите, — не выдержал Уотсон. — Это письмо доступно? С ним можно ознакомиться?

— Вполне, — сказал Холмс.

Щелкнув замком, он откинул крышку бюро и, достав оттуда весьма ветхую, стершуюся на сгибах, пожелтевшую бумагу, протянул ее Уотсону.

— Вот. Можете убедиться, что Шерлок Холмс слов на ветер не бросает.

Осторожно развернув драгоценный манускрипт, Уотсон прочел:

— «Об этой главе „Онегина“ слышал я от покойного Александра Сергеевича в 1832 году, что сверх Нижегородской ярмарки и Одесской пристани Евгений видел военные поселения, заведенные графом Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения слишком резкие для обнародования, и поэтому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудневшую».

— Понимаете, Уотсон, — подвел итог Холмс, — глава как некое художественное целое уже не существовала. А те отрывки из нее, которые можно было сохранить, Пушкин решил напечатать в виде приложения к роману.

— А что стало с другими отрывками? — поинтересовался Уотсон. — Теми, которые он изъял? Неужели они пропали?

— Трудно сказать, — покачал головой Холмс. — Может быть, Пушкин их уничтожил. А может быть, зашифровал, как известные строки десятой главы «Онегина», которые были расшифрованы в 1910 году, то есть семьдесят три года спустя после гибели поэта.

— О чем это вы, Холмс? Какие зашифрованные строки? Какая десятая глава? Значит, первоначально у Пушкина было задумано даже не девять глав, а целых десять?

— Известно, что у Пушкина было намерение продолжать роман. И это свое намерение он осуществил, начав работать над десятой главой. Однако эта десятая глава касалась таких событий, что о публикации ее не могло быть и речи. Даже просто хранить ее — и то было небезопасно. В бумагах Пушкина сохранилась запись, относящаяся к 1830 году: «19 сентября сожжена десятая песнь».

— Какой ужас!

— Но, как выяснилось впоследствии, Пушкин сжег только часть главы, написанную к тому времени. И прежде, чем сжечь, он ее зашифровал.

— Об остальном я догадываюсь, Холмс! Вы разгадали этот шифр, так же как некогда разгадали таинственный шифр пляшущих человечков…

— Полно, Уотсон! Вы мне льстите. Зашифрованные пушкинские строки расшифровал человек, обладавший специальными познаниями, которыми я, увы, не обладаю. Это был известный историк русской литературы Петр Осипович Морозов. Ему действительно удалось найти ключ к прочтению зашифрованной Пушкиным десятой главы.

— И эта утраченная глава теперь доступна каждому?

— Ну, если не вся глава, так, во всяком случае, отрывки из нее.

— Умоляю вас, Холмс! Прочтите мне хоть один из этих отрывков! Я просто умираю от любопытства, так мне интересно узнать, что это за строки, которые даже хранить было опасно!

— Извольте, — пожал плечами Холмс и прочел, не заглядывая в книгу:

«Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда…»

— Неужели это о самом…

— Вы угадали. Это об императоре Александре I. Но эти строки даже еще не самые взрывоопасные. Вот послушайте дальше:

«Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал,
Читал свои ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал…»

— Опять кинжал! — воскликнул Уотсон. — Как видно, это у него была навязчивая идея!

— Не у него одного. В той компании, о которой рассказывается в этих стихах, разговоры о цареубийстве, тираноубийстве, как они это называли, велись постоянно.

— А что это была за компания? Кто они, все эти люди, о которых упоминает здесь Пушкин?

— Будущие декабристы. Прямые участники восстания 14 декабря 1825 года.

— Позвольте! — изумился Уотсон. — И в эту компанию Пушкин собирался ввести своего Онегина?

— А что вас тут удивляет?

— Этого пустельгу он собирался свести с самыми замечательными людьми своего времени?

— Напрасно, Уотсон, вы так пренебрежительно отзываетесь об Онегине. Он человек в своем роде замечательный. Во всяком случае, он далеко не так пуст и не так прост, как это может показаться с первого взгляда.

— Вас послушать, Холмс, так даже Молчалин, и тот не так прост. Помнится, недавно вы утверждали нечто подобное.

— Да, утверждал. И продолжаю утверждать. Молчалин тоже далеко не так прост и не так однозначен, как это вам кажется. И, я надеюсь, вам скоро представится случай в этом убедиться.

ПУТЕШЕСТВИЕ ТРИНАДЦАТОЕ,
в котором выясняется, как Чацкий стал Чацким

Уотсон отложил книгу и радостно потер руки. На лице его сияла ликующая улыбка.

— Что с вами? — поинтересовался Холмс. — Вы выиграли крупное пари? Или, может быть, получили богатое наследство?

— Как низко, однако, вы меня цените, — усмехнулся Уотсон. — Нет, друг мой! Радость моя несравнима с любым денежным выигрышем, ибо она бескорыстна… Надеюсь, вы не усомнитесь в том, что я додумался до этого сам. Я боялся заговорить с вами об этом, но теперь, когда моя догадка получила столь авторитетное подтверждение…

— Какая догадка? О чем вы, Уотсон?

— Представьте, читая, кстати, по вашему совету, «Горе от ума», я обнаружил у автора одну весьма досадную ошибку. Я не посмел сказать вам об этом, опасаясь, что вы, как обычно, поднимете меня на смех. И вот, вообразите мою радость, когда сегодня, читая книгу Пиксанова «Творческая история „Горя от ума“», — ну да, ту самую, что вы мне дали, — так вот, читая это солидное исследование почтенного ученого, я обнаружил, что был прав.

— Да ну?

— Представьте себе! Надеюсь, вы помните, как Чацкий в самом начале пьесы говорит: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года вдаль уедет»?

— Конечно, помню.

— Выходит, Чацкий три года не был в Москве? Так?

— Само собой. Он был за границей.

— А приятелю своему, Платону Михайловичу Горичу, он совсем другое говорит. Помните? «Не в прошлом ли году, в конце в полку тебя я знал?».

— Ну да. И что же?

— Я просто поражен, Холмс! — возмутился Уотсон. — Неужели вы при вашей редкостной сообразительности не видите, что тут у Грибоедова вопиющая несообразительность! Как это Чацкий мог знать Платона Михайловича в прошлом году в полку, если он целых три года не был на родине?

— Вы, значит, сами, без чьей-либо подсказки заметили эту ошибку Грибоедова?

— Клянусь вам, сам! А теперь получил полное подтверждение своей правоты, прочитав у Пиксанова… Одну минуточку, сейчас я вам покажу…

Взяв в руки книгу, он быстро нашел нужное место.

— Вот, видите? Тут целая глава, которая так прямо и называется: «Мелкие недостатки сценария». И среди этих мелких недостатков чуть ли не на первом месте — указание на ту несообразность, которую заметил я. Вот, взгляните!

Холмс взял из рук Уотсона книгу и прочел:

— «Не в прошлом ли году, в конце, в полку тебя я знал?» Эта фраза неожиданна после заявления об «отъезде вдаль», в «чужие края», «на кислые воды». Изучение же рукописей устанавливает и еще один любопытный факт. В фразе «Кто на три года вдаль уедет» слово «три» написано по выскобленному, и по нижней петле, оставшейся от выскабливания, можно догадаться, что было написано «два». Таким образом, Грибоедов хотел сначала ускорить отсутствие Чацкого хотя бы на один год. Это было бы правдоподобнее, а еще лучше было бы согласовать все вышеуказанные реплики со словами, обращенными к Горичу: «…в прошлом году»…

— Ну, что? — торжествовал Уотсон. — Убедились?

Но Холмсу, судя по всему, это рассуждение маститого литературоведа показалось не вполне убедительным.

— Вы, стало быть, уверены, что Грибоедов действительно ошибся? — с сомнением переспросил он.

— Да что с вами, Холмс! — возмутился Уотсон. — Добро бы, это утверждал такой невежда, как я. Но Пиксанов… Вы ведь сами рекомендовали мне прочесть его книгу, говорили, что он в высшей степени серьезный ученый…

— Грибоедов был тоже весьма ученый человек, — возразил Холмс. — Однако вы с легкостью готовы допустить, что он ошибся. Почему же в таком случае вы не можете допустить, что ошибся исследователь?

— Свою ошибку Грибоедов мог и не заметить. А со стороны виднее, — нашелся Уотсон.

— Да? — усмехнулся Холмс. — Однако Пиксанов говорит, что Грибоедов как раз заметил, что у него выходит некоторая несообразность. Обратите внимание: сперва он хотел написать, что Чацкий отсутствовал только два года. Но потом почему-то зачеркнул слово «два» и написал «три». То есть вместо того, чтобы уменьшить срок отсутствия Чацкого, взял да, наоборот, увеличил его на год. Стало быть, он над этим думал? А? И, вероятно, у него были на этот счет какие-то свои соображения?

— Вы просто придираетесь! — обиделся Уотсон.

— Да нет, я просто стараюсь исходить из фактов, — пожал плечами Холмс.

Обнаружив ошибку у самого Грибоедова, Уотсон сильно поднялся в собственных глазах. Немудрено, что он продолжал настаивать на своей правоте.

— Вы исходите не из фактов, — раздраженно заметил он, — а из того, что у Грибоедова, как вам кажется, каждое слово продумано, взвешено, рассчитано. По-вашему, если он великий писатель, так он и ошибиться не может?

— Да нет, почему же, — сказал Холмс. — Вот, например, Лермонтов. Он бесспорно великий поэт. Однако у него сказано: «Терек прыгает, как львица, с косматой гривой на хребте». А у львицы, как известно, гривы быть не может. Грива только у льва. А у Гоголя Чичиков летом разъезжает в шубе. Как видите, и великие писатели могут ошибаться.

— Почему же тогда вы не верите в ошибку Грибоедова?

— Не то чтобы не верю, а предлагаю проверить.

— А как мы можем это проверить? — растерялся Уотсон.

— Старым, испытанным способом. Допросим свидетелей… Хочу только предупредить вас, Уотсон. Беседуя с героями Грибоедова, старайтесь, пожалуйста, не разрушать стихотворную речь. Говорите стихами. Я заметил, что это у вас иногда совсем недурно получается. Ну а если вам трудно будет точно попасть в размер или подыскать подходящую рифму, лучше промолчите. Договорились?

— Постараюсь, — пробурчал Уотсон.

Часы в большой гостиной фамусовского дома пробили восемь раз, и Лиза открыла глаза.

— Светает!.. Ах! как скоро ночь минула!
Вчера просилась спать — отказ.
«Ждем друга». — Нужен глаз да глаз,
Не спи, покудова не скатишься со стула.
Теперь вот только что вздремнула,
Уж день!.. Ой! Кто это такой?!

Прямо перед ней, откуда ни возьмись, возникли два незнакомых господина.

— Какой-то барин. Гость. А с ним еще другой…
Ужель я сплю и это все мне снится?

Холмс прервал ее:

— Я вижу, вы неглупая девица:
Коли угодно вам считать, что это сон,
Пусть будет так. Не повредит вам он.
Извольте только ясно и правдиво
На все мои вопросы отвечать.
Я вижу, вы согласны?

— Ну и диво! — только и могла выговорить Лиза.

— Без лишних слов. Позвольте мне начать…

И Холмс продолжал без запинки, словно всю жизнь только и делал, что изъяснялся стихами:

— Вам ведом Александр Андреич Чацкий?
Скажите, как давно покинул он Москву?

— Ох, батюшки! Ну что за сон дурацкий!

— Вы не во сне. Мы с вами наяву.
Итак, я жду. Вы помните, быть может,
Его отъезд в далекие края?

— Мне мысль о том поныне сердце гложет,
Стоял он там, где вы. А так — стояла я.
Он с барышней тогда надолго расставался.
И так грустил! Слезами обливался.
«Что, сударь, плачете? Живите-ка смеясь»,
А он в ответ: «Недаром, Лиза, плачу, —
Кому известно, что найду я, воротясь?
И сколько, может быть, утрачу!»
Бедняжка будто знал, что года через три…

— Как вы сказали? Три? А может, меньше? — прервал ее Холмс.

Уотсону тоже очень хотелось внести свою лепту в этот допрос. Но, не сумев быстро подыскать подходящую рифму, он от неожиданности перешел с Лизой «на ты»:

— Нам надо точно знать! Не ошибись смотри!

— Ах, сударь, плохо знаете вы женщин.
Мы все забудем, но разлуки час
Навеки в памяти останется у нас.

Уотсон был очень доволен результатами эксперимента.

— Ну? Что скажете, Холмс? — торжествовал он.

Но вдруг радость его угасла. На лице отразилось сомнение.

— Что это вы вдруг приуныли, дружище? — спросил Холмс.

— Я подумал: может быть, эта Лиза тоже не настоящая? Кто вас знает? Может быть, все, что она тут говорила, сочинил не Грибоедов, а наша машина.

— Ах, Уотсон, Уотсон, — укоризненно покачал головой Холмс. — Я вижу, вы все еще не научились отличать настоящие, живые стихи от кибернетических. Могу вас успокоить: та фраза, ради которой мы, собственно, и затеяли встречу с Лизой, — самая что ни на есть настоящая, грибоедовская!

Достав «Горе от ума», Холмс быстро нашел нужную страницу и прочел:

— «Бедняжка будто знал, что года через три…». Как видите, это не сконструированная нашей машиной, а настоящая Лиза утверждает, что именно три года прошло с тех пор, как Чацкий покинул Москву. И тем не менее воздержимся пока от окончательного вывода. Допросим еще одного свидетеля.

— А кого?

— Лучше всего, я думаю, Фамусова. У него должна быть хорошая память на такие вещи.

Фамусов был под впечатлением внезапного приезда Чацкого. Вспоминая свой разговор с ним, он ходил взад и вперед по комнате и раздраженно бормотал себе под нос:

— Что за комиссия, создатель,
Быть взрослой дочери отцом!
Не друг, и не родня, и даже не приятель,
А этаким явился наглецом…

— Кто наглецом? Уж вы не обо мне ли? — спросил, появляясь на пороге, Шерлок Холмс.

Фамусов был искренне удивлен:

— Об вас? Нет, я об Чацком.

— В самом деле?
А чем пред вами Чацкий виноват?

— Я ж говорю: он мне не сват, не брат,
Явился утром. Прямо без доклада.
А эта вертихвостка так и рада.
«Ах, батюшка! Сон в руку!» — говорит.
Глаза блестят, лицо так и горит…
Какой тут сон? И почему он в руку?
Ну, Чацкий! Ну и выкинул он штуку!
Три года не писал двух слов,
И грянул вдруг как с облаков…

— Три года не писал, вы говорите?
Подумайте… Проверьте… Не спешите.
И двух-то лет, пожалуй, не прошло…

— Зря, сударь, мне перечите назло.
Четвертый год пошел. Я помню точно!

Но Холмс продолжал настаивать:

— Порою память наша так непрочна.
Быть может, все же два?

— Нет, три! Прошу понять!
Не меньше трех! Уж мне ль того не знать!

— Ну вот, дело проясняется, — удовлетворенно сказал Холмс, когда они с Уотсоном опять остались одни. — Как видите, Фамусов тоже настаивает на том, что с отъезда Чацкого прошло никак не меньше, чем три года.

— А это был настоящий Фамусов? — подозрительно спросил Уотсон.

— Я вижу, вы делаете успехи, — усмехнулся Холмс. — Не скрою, кое-какие реплики Фамусова и в самом деле были смонтированы нашей машиной. Но главная, та, ради которой мы к нему отправились, принадлежит Грибоедову.

Холмс снова открыл «Горе от ума» и, для убедительности водя пальцем по странице, процитировал:

— «Ну выкинул ты штуку! Три года не писал двух слов и грянул вдруг как с облаков…»

— Ну, хорошо. Пусть так, — согласился Уотсон. — Но я все-таки не понимаю, зачем нам понадобилось еще и с Фамусовым встречаться? Разве свидетельства одной Лизы было недостаточно?

— Если бы только один из персонажей комедии как-нибудь вскользь помянул, что Чацкий уехал из России три года назад, это еще могло быть случайной обмолвкой. Но вот мы убедились, что не только Лиза, а Фамусов тоже точно называет этот срок. Все это говорит о том, что Грибоедову почему-то очень важно было подчеркнуть, что Чацкий вернулся в Москву именно после трехлетнего отсутствия. Теперь мне совершенно ясно, что этот трехлетний срок тут не случаен.

— Что-то я не пойму, Холмс, куда вы клоните.

— Сейчас поймете.

— Еще одного свидетеля — допросить хотите?

— На этот раз самого Чацкого. Вы не возражаете?

— О, нет! Что вы… Только у меня к вам просьба… Стоять и молчать этаким болваном мне как-то неловко, даже унизительно. А Чацкий такой нервный…

— Перестаньте говорить обиняками, Уотсон! Скажите прямо, что вы хотите?

— Вы же знаете, я не привык говорить стихами. Мне трудно. Вы, наверно, заметили, что из-за этой проклятой необходимости все время говорить в рифму я был вынужден даже обратиться к Лизе «на ты»…

— Еще бы мне этого не заметить! В устах такого церемонного и благовоспитанного джентльмена, как вы, это прозвучало особенно комично.

— А главное, невежливо. Уверяю вас, это первый случай в моей жизни, когда я был так фамильярен с женщиной. И надеюсь, последний. Короче говоря, я надеюсь, вы позволите мне на этот раз поговорить прозой.

— Ладно, будь по-вашему. А чтобы вам не было обидно, я тоже перейду на прозу, — великодушно решил Холмс.

Чацкий стоял посреди залы, опустив голову, погруженный в свои, судя по его виду, не слишком веселые думы.

Холмс осторожно тронул его за плечо.

— Простите великодушно, что мы нарушили ваше уединение, Александр Андреевич. Вы задумались? О чем, если не секрет?

Чацкий, как видно, не прочь был излить душу первому встречному. Во всяком случае, он сразу откликнулся на сочувственный вопрос Холмса:

— Не жалует меня ее отец.
Да и сама она, увы, не мною бредит.
Ах! Тот скажи любви конец,
Кто на три года вдаль уедет!

— Вот и вы тоже! — воскликнул Уотсон. — Все в один голос: три года, три года… А как же тогда вы сказали Платону Михайловичу, что встречались с ним в прошлом году?

Чацкий, прикинув что-то в уме, ответил:

— Вы не ошиблись. Именно в то время…
В году минувшем… Да, в конце…
Бывало, он лишь утро — ногу в стремя,
И носится на борзом жеребце…

— Вы что-то путаете, — пытался втолковать ему Уотсон. — Так ведь не может быть. Если вы уехали за границу три года назад, как же вы могли с ним видеться в конце прошлого года?

На сей раз в ответе Чацкого уже звучало легкое раздражение:

— Да я как раз про это вам толкую.
В ту пору с ним служил в одном полку я.

— Как же так? — не унимался Уотсон. — Как вы могли в прошлом году служить с ним в одном полку, если вас целых три года в России не было?.. Это прямо безумие какое-то!

Слово «безумие» окончательно вывело Чацкого из себя. Приложив руку ко лбу, он заговорил нервно, отрывисто, сбивчиво:

— Не образумлюсь… виноват,
И слушаю, не понимаю,
Как будто все еще мне объяснить хотят,
Растерян мыслями… чего-то ожидаю…
Видать, судьба судила так сама:
Нелепость обо мне все в голос повторяют…
Иные будто сострадают…
Неужто я и впрямь сошел с ума?

Тут до Уотсона дошло, что он нечаянно допустил ужасную бестактность. Смутившись, он изо всех сил пытался исправить свою оплошность.

— О, нет, — прижав руку к сердцу, заговорил он. — Вы меня не так поняли, право. Я вовсе не хотел вас обидеть. Поверьте, я меньше, чем кто другой, верю в эти глупые слухи о вашем так называемом безумии. Я просто хотел сказать, что вы тут явно что-то напутали…

Но Чацкий, что называется, уже вошел в штопор. Не слушая сбивчивых объяснений Уотсона, он мерил шагами гостиную, выкрикивая невпопад:

— С кем был! Куда меня закинула судьба!
Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа,
Дряхлеющих над выдумками, вздором.
Безумным вы меня прославили всем хором…

— Александр Андреич, дорогой! — попытался исправить положение Холмс. — Поверьте, ни я, ни Уотсон… мы не имеем ничего общего с теми, кто объявил вас безумцем! Мы просто хотели…

Но Чацкий уже ничего не слушал. В страшной ажитации он устремился прочь из этого ненавистного ему дома, восклицая на ходу:

— Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!
Карету мне, карету!

Уотсон был ужасно сконфужен.

— Как нехорошо вышло! — сокрушенно воскликнул он. — Но я клянусь вам, Холмс… У меня даже в мыслях не было… Ей-богу, я не виноват…

— Как сказать, — не согласился Холмс. — Немного все-таки виноваты. Я вижу, вы так и не поняли, почему Чацкий столь бурно реагировал на ваше предположение, будто он что-то напутал.

— Да как же не понял? — оскорбился Уотсон. — Тут и понимать нечего. Его и так все за сумасшедшего принимают, а тут еще я, не подумав, произнес это злосчастное словечко…

— Это верно. Но ваши вопросы взбесили его еще и потому, что он отвечал вам так ясно, так разумно, так логично…

— Логично?! — изумился Уотсон. — Где же тут логика, если все ну никак не сходится?

— Ну да, так я и думал… Значит, вы все еще не поняли, где тут собака зарыта… Ну, ничего… Ничего, Уотсон, не расстраивайтесь. Сейчас допросим последнего свидетеля, и вам все наконец станет ясно.

— Мало вам было свидетелей? Кого еще вы хотите допросить?

— Платона Михайловича Горича, — сказал Холмс.

И в тот же миг Платон Михайлович собственной персоной предстал перед двумя друзьями.

— Платон Михайлович, дорогой, — сразу приступил к делу Холмс. — Скажите, это правда, что вы сравнительно недавно, в конце прошлого года, служили в одном полку с Александром Андреевичем Чацким?

На добродушной физиономии Платона Михайловича заиграла блаженная улыбка.

— Так точно… Зорю протрубит трубач,
Как мы уж с ним, бывало, мчимся вскачь.

Забыв обо всем на свете, он погрузился в сладостные воспоминания:

— Осенний ветер дуй хоть спереди, хоть с тыла…
Вот славное житье тогда-то было!

— Однако все кругом твердят, — перебил его Холмс, — что Чацкий по меньшей мере три года провел в чужих краях. Да и сам он тоже не отрицает, что долго жил вдали от Москвы.

Платон Михайлович не без удивления ответил:

— Да, верно. Но и я ведь был не ближе,
Хотя сражений шум давно умолк.

И тут Уотсона осенило. В приступе внезапного вдохновения он даже опять заговорил стихами:

— Вот оно что! А где стоял ваш полк?

Ответ прозвучал незамедлительно:

— Как все гвардейские полки: в Париже!

— Ну вот, Уотсон, — сказал Холмс, когда они остались одни. — Вот все наконец и разъяснилось. Теперь, я надеюсь, вам ясно, почему Чацкий пришел в такое неистовство, когда вы упрекнули его в том, что он будто бы что-то напутал.

— Да, у меня словно вдруг пелена с глаз упала. Какой же я был остолоп, что не догадался раньше! Одно только мне все-таки непонятно: почему это вдруг русский гвардейский полк оказался в Париже?

— То есть, как это — непонятно? — удивился Холмс. — Очень даже понятно! Ведь шла война с Наполеоном, 1 января 1813 года русская армия перешла границу. В 1814 году она была в Париже. В 1815 опять двинулась за границу, и многие полки пробыли там еще порядочное время. Теперь, я полагаю, вы поняли, почему Грибоедов зачеркнул слово «два» и написал вместо него «три»? Поняли, почему ему так важно было, чтобы Чацкий отсутствовал именно три года? Почему он так настойчиво вкладывает эту цифру и в уста самого Чацкого, и в уста Лизы, и в уста Фамусова?

— В самом деле — почему? Честно говоря, как раз вот этого я так и не понял.

— Да потому, что именно таков был срок реального пребывания русской армии за границей после войны 1812 года. Грибоедову чрезвычайно важно было подчеркнуть, что Чацкий оказался в чужих краях не как пресыщенный путешественник, которым почему-то вдруг овладела «охота к перемене мест». Он хотел, чтобы читатель и будущий зритель его комедии понял, что Чацкий попал за границу не случайно, что он был там вместе со всей русской армией.

— А почему это было ему так важно?

— Потому что именно там, — объяснил Холмс, — в среде передового русского офицерства, оказавшегося в Париже, вспыхнули первые искры тех политических идей, благодаря которым Чацкий стал Чацким. Именно там, только там он и мог стать тем человеком, которого узнали и полюбили многие поколения русских читателей и зрителей.

— Почему только там?

— Ну, может быть, не только там, — улыбнулся Холмс. — Это я, положим, увлекся. Но именно так это было в жизни. Именно там, в Париже, в умах передовых русских людей, будущих декабристов, произошел тот перелом, тот переворот, который впоследствии привел их на Сенатскую площадь. Об этом свидетельствуют все исторические документы той эпохи, об этом говорят все мемуаристы.

Холмс взял со стола книгу.

— Что это? — спросил Уотсон.

— Это «Записки» декабриста Якушкина. Вот, взгляните… Он вспоминает, что в 1811 году русское офицерство было еще более или менее однородной дворянской средой. Офицеры пили, курили, играли в карты. Но после 1812 года в этой же самой среде стали появляться целые группы молодых офицеров, занявшихся более серьезным времяпрепровождением: чтением газет, обсуждением политических новостей…

— Только и всего?

— Это было только начало. Но через каких-нибудь два-три года эту офицерскую среду уже нельзя было узнать.

Он взял со стола другую книгу.

— Это воспоминания некоего Вигеля.

— А кто он такой?

— Филип Филиппович Вигель был довольно крупным правительственным чиновником николаевской России. Одно время он был даже бессарабским генерал-губернатором, а потом стал тайным советником и директором департамента иностранных вероисповеданий. Но нас с вами интересует не последний период его карьеры, а самый начальный. В своих записках Вигель рассказывает о том, как в 1816 году он вновь попал в офицерскую среду, которая была хорошо ему знакома тремя годами раньше. Так вот, он был прямо-таки потрясен происшедшей переменой. Надо сказать, что этот Вигель был человеком весьма умеренных, даже реакционных взглядов. Поэтому замеченные им перемены показались ему крайне неприятными.

— Вот как?

— Да… Но тем убедительнее, тем интереснее для нас с вами его свидетельство. Послушайте!

Полистав книгу и найдя нужное место, Холмс прочел:

— «Трудно мне изобразить, каким неприятным образом был я изумлен, оглушен новым, непонятным сперва для меня языком, которым все вокруг заговорило. Молодость всегда легковерна и великодушна и первая вспыхнула от прикосновения электрического слова. Довольно скромно позволял я себе входить в суждения с молодыми воинами: куда там! Названия запоздалого, старовера, гасильника так и посыпались на меня, и, никем не поддержанный, я умолк».

— Что это за странное слово: гасильник? — удивился Уотсон. — Что оно значит?

— Гасильник, — объяснил Холмс, — это такой колпачок, который надевался на свечу, чтобы, когда нужно, погасить ее. Но в те времена словечко это приобрело другой, переносный смысл: гасильник — это значило враг света, враг просвещения, враг свободы.

— Интересно, — сказал Уотсон. — Очень интересно!.. Однако вернемся к этому вашему Вигелю. Заметьте, он ведь ни слова не говорит о том, что отмеченная им перемена произошла именно там, в Париже.

— Он говорит о том, что перемена произошла за те самые три года, которые Чацкий провел за границей. Впрочем, если вас не убедили записки Вигеля, я сейчас вам прочту отрывок из другого, еще более любопытного документа. Это донос, написанный человеком, состоявшим на секретной службе в полиции. Подлинный архивный документ.

— Донос? — удивился Уотсон. — А на кого донос?

— А вот на тех самых русских офицеров, которые, как выражается автор доноса, заразились либеральными, революционными идеями.

Щелкнув крышкой бюро, Холмс достал ветхий старинный манускрипт, осторожно развернул его и прочел:

— «В Петербурге сейчас все занимаются политикою, говорят чрезвычайно смело, рассуждают о Конституции, о образе правления, свойственном для России, о особах царской фамилии и тому подобное. Этого прежде вовсе не бывало. Откуда взялось это, что молодые люди, которые прежде не помышляли о политике, вдруг сделались демагогами? Я видел ясно, что посещение Франции Русскою Армиею и прокламации союзных противу Франции держав, исполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать Конституцию, произвели сей переворот в умах».

— Я вас понял, — сказал Уотсон. — Вы хотите сказать, что такой переворот произошел тогда и в уме Чацкого?

— Совершенно верно. Именно вследствие этого нравственного, душевного и идейного переворота Чацкий, как я уже говорил, собственно, и стал тем Чацким, каким мы его знаем: одним из самых блестящих людей своего времени.

— А он действительно был одним из самых блестящих людей своего времени?

— Еще бы! Недаром ведь сам Герцен сказал про него: «Чацкий — это будущий декабрист»… По вашему лицу, Уотсон, я вижу, что вы понятия не имели об этих словах Герцена?

— Видите ли, я…

— Может быть, вы даже не читали знаменитую статью Гончарова «Мильон терзаний»?

— Я… — растерянно пытался оправдаться Уотсон.

— Ни слова более, Уотсон! — оборвал его Холмс. — Это не столько ваше, сколько мое упущение. Сегодня же я составлю для вас список самых знаменитых критических отзывов о комедии Грибоедова «Горе от ума». А вы, пожалуйста, ознакомьтесь с ними. И не как-нибудь там по верхам, а вдумчиво, внимательно, серьезно.

— А зачем это мне? — испуганно спросил Уотсон.

— Затем, — безапелляционно объявил Холмс, — что интеллигентный человек должен сперва добросовестно изучить самые разные точки зрения об интересующем его предмете и лишь потом составить свое собственное суждение о нем.

Бенедикт Сарнов.
Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

КАК НЕКРАСОВ СОЗДАВАЛ СВОЮ ПОЭМУ "РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ"
Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

-  Судя по вашему выражению лица, дорогой Холмс, наклевывается какое-то интересное дело? - рискнул высказать предположение Уотсон, наблюдая, с каким острым  любопытством  его  великий друг  вчитывается в письмо,  пришедшее  с утренней почтой.

- Да, друг  мой.  Вы  угадали.  Эта задача как раз для  меня.  То есть, виноват, я хотел сказать - для нас с вами. Сделайте милость, прочтите!

Уотсон взял  переданное ему Холмсом письмо, водрузил на нос очки  и  с выражением прочел вслух:

-  "Глубокоуважаемый  мистер  Холмс!  Я   только что  прочитала  поэму Некрасова  "Русские  женщины". Она мне очень понравилась.  Особенно  вторая часть, в которой рассказывается про Марию  Николаевну Волконскую. Вернее, не рассказывается про нее,  а как бы приводится подлинный рассказ самой княгини Волконской, ее  записки,  которые она будто бы  написала для своих внуков. Я очень  хочу  узнать,  это  просто  такой  художественный прием  или  Мария Волконская действительно оставила после себя воспоминания, которые  Некрасов переложил в стихи?  Если Некрасов  не выдумал  записки Волконской,  если они действительно существовали, я бы  хотела узнать, правильно ли  он пересказал
их  в  своей  поэме? Старался  описать все, как было, или  что-то  придумал, сочинил  от себя?  Очень  прошу ответить на мой  вопрос.  Заранее благодарная вам…"

- Ну-с, друг мой? Что вы скажете о письме этой юной леди?

- Юной леди? Но почему вы решили, что это письмо написала какая-то юная леди? Ведь там нет ни подписи, ни обратного адреса… А вдруг это письмо нам прислала  вовсе  не  юная  леди,  как  вы  почему-то  решили,  а,  напротив, какой-нибудь пожилой джентльмен?

- Как же вы ненаблюдательны, мой  бедный  Уотсон! - вздохнул  Холмс.  - Ведь там же прямо сказано:  "я прочитала",  "я  хотела бы  узнать", "заранее благодарная…". Если бы  письмо  сочинял пожилой джентльмен, с  какой стати стал бы он писать о себе в женском роде?

- Да,  конечно…  Вы  правы,  -  сконфузился  Уотсон. - Я  так  увлекся содержанием этого  интереснейшего письма, что просто  не обратил внимания… Однако на возраст этой нашей корреспондентки в письме,  если не ошибаюсь, ни
каких  указаний  нет. Может  быть, его  написала  совсем  не  юная,  как  вы утверждаете, а как раз пожилая леди? Или  дама, как принято говорить в таких случаях, бальзаковского возраста?

- О,  нет, друг мой, - уверенно возразил Холмс. - Юной леди, сочинившей это письмо, никак не более четырнадцати лет.

-  Я никогда не  сомневался в вашей  проницательности, мой милый Холмс. Знаю,  как  легко  по каким-то  мельчайшим,  незаметным  простому  смертному признакам вы умеете угадать характер и даже биографию совершенно незнакомого вам человека. Но тут я просто развожу руками…

Уотсон и в самом деле развел руками и снова повторил свой недоумевающий вопрос:
-  Итак, на  чем  же  основывается  ваша  уверенность,  что этой  нашей корреспондентке не более четырнадцати лет?  Я  переворачивал это письмо вверх ногами, смотрел его на свет, пробовал даже читать его справа налево…

- А вы не пробовали его понюхать? - прервал этот саркастический монолог Холмс.

- Понюхать? - удивился Уотсон. - Вам угодно издеваться надо мною?

- Ничуть не бывало. Понюхайте, понюхайте его хорошенько.

Уотсон послушно выполнил этот совет Холмса. Тщательно обнюхав письмо со всех сторон, он растерянно заявил:

- Но ведь оно ничем не пахнет!

-  Вот  именно,  -  кивнул  Холмс.  -  А теперь  скажите  мне,  Уотсон, приходилось ли вам встречаться с существом женского пола старше четырнадцати лет,  от письма или  записки которого не пахло  бы духами?

Уотсон был сражен этим неожиданным аргументом.

-  Да,  - растерянно признал он.  - Смотрите-ка! Такая простая мысль… Просто удивительно, что она мне самому не пришла в голову.

И все-таки он не хотел сдаваться.

- Вы убедили меня, милый Холмс… процентов на шестьдесят…

- Только на шестьдесят, не больше? Что же там у вас в остатке?

- Сорок процентов, Холмс. А это, согласитесь, немало. Я просто подумал: а  что, если эта леди принципиально не употребляет  духов? Такое ведь хоть  и редко, но  случается. Или, может быть,  она бедна и не  может себе позволить такую роскошь, как духи, хотя бы даже и самые недорогие.

-  Вы делаете  успехи,  Уотсон, - признал  Холмс.  -  Да, это, конечно, возможно. Но, помимо полного отсутствия даже слабого запаха духов, на мысль, что письмо это писала совсем юная леди, меня навело еще и другое.

- Что же именно?

-  Стиль.  Ведь  вам,  наверное,  не  раз  приходилось  слышать   такое выражение:  "Стиль - это человек" Впрочем, это разговор долгий, и мы к нему, я надеюсь, когда-нибудь еще вернемся. Пока же поверьте мне на слово, Уотсон: стиль  этого короткого письма говорит  о  возрасте  нашей  корреспондентки с точностью  не  меньшей,  чем об  этом  нам  сказало  бы  свидетельство о  ее рождении.   Однако  -  хватит   болтать!   Пора  нам приступить  к   нашему расследованию.

Для  начала  друзья  решили   встретиться  напрямую с  героиней  поэмы Некрасова, княгиней Волконской,  и задать ей несколько вопросов. Но в покоях у княгини их ждал небольшой сюрприз. Там сидели две княгини Волконские. Одна в правом углу комнаты, другая - в левом.

- Все вышло очень  удачно, Уотсон. Положительно, нам с вами везет! Судя по всему,  мы с вами застали княгиню  в  тот самый момент, когда она решила приступить  к писанию своих записок, - шепнул Холмс Уотсону -  Видите?.. Вот она задумалась… улыбнулась каким-то своим мыслям… Снова погрустнела…

- Про кого вы говорите, - тоже шепотом спросил Уотсон - Про ту? Или про эту?

- Разумеется, про ту, что справа, - ответил Холмс.

- А слева - кто?

- Слева тоже она… То есть - не совсем она, конечно. Впрочем, не будем забегать вперед. Смотрите в оба  глаза, наблюдайте, слушайте. Сейчас вы сами все поймете.

Княгиня Волконская, сидящая  слева, оторвалась от  тетради, задумалась. Вновь улыбнулась каким-то своим мыслям. Наконец, заговорила:

     Проказники внуки! Сегодня они
     С прогулки опять воротились:
     - Нам, бабушка, скучно! В ненастные дни,
     Когда мы в портретной садились
     И ты начинала рассказывать нам,
     Так весело было… Родная,
     Еще что-нибудь расскажи! - По углам
     Уселись. Но их прогнала я:
     "Успеете слушать. Рассказов моих
     Достанет на целые томы,
     Но вы еще глупы. Узнаете их,
     Как будете с жизнью знакомы!"
     И вот, не желая остаться в долгу
     У внуков, пишу я записки.
     Для них я портреты людей берегу,
     Которые были мне близки.

Произнеся этот монолог, княгиня вновь склонилась над своей тетрадкой, и перо ее забегало по страницам.

-  Все понятно,  Холмс! -  обрадованно  шепнул  другу  Уотсон.  -  Это, конечно, она самая и есть: настоящая княгиня Волконская.

- Да нет, - покачал головой Холмс. - Настоящая как раз та! Другая… Но об этом после. Пока давайте слушать да помалкивать. Выводы сделаем потом.

Тем временем  заговорила вторая  княгиня  Волконская  - та,  что сидела справа.  Она тоже склонилась над тетрадью  с пером в руке. Написав несколько строк, откинулась, поднесла тетрадь к глазам и прочла вслух:

-  "Миша мой, ты меня просишь записать рассказы,  которыми я развлекала тебя и  Нелли в  дни вашего детства,  словом -  написать свои воспоминания. Описание нашей жизни в Сибири может иметь значение только для тебя, как сына изгнания.  Для  тебя я  и  буду писать,  для  твоей сестры и для  Сережи,  с условием, чтобы эти воспоминания  не сообщались никому, кроме  твоих  детей, когда они у тебя будут".

- Что же  вы мне морочили голову, Холмс! - возмутился Уотсон. - Сказали бы сразу, что та Волконская - из поэмы Некрасова. А эта -  настоящая… Так, значит, Некрасов ее "Записки" не выдумал? Они действительно существовали?

- Как видите, - кивнул Холмс.

- А кто такие Миша, Нелли и Сережа, про которых она говорила?

- Миша - это сын Марии Николаевны, Михаил Сергеевич Волконский. Нелли - старшая ее дочь, Елена Сергеевна. А Сережа - сын Елены Сергеевны, внук Марии Николаевны, - объяснил Холмс.

- Ага! Вот вам, стало быть, и первая ошибка  Некрасова!  -  обрадовался Уотсон. - Она, выходит, писала для детей своих, а не для внуков.

- Как же не  для внуков? Вы ведь слышали,  как  она сейчас сказала, что пишет эти записки  для внуков:  для  сына своей дочери - Сережи и для детей своего сына Михаила, когда они у него появятся.

- Но у  Некрасова-то  дело  изображается  так, будто  в момент  писания записок все эти внуки уже появились.  А  на самом деле, выходит,  они  тогда были… как бы это выразиться поделикатнее… только еще в проекте…

-  Ну,  это   чепуха!  -  отмахнулся  Холмс.  -  Это  просто  маленькая поэтическая вольность, которую можно и не принимать во внимание.

-  Стало быть,  Некрасов  просто взял  да и  переложил  записки княгини Волконской стихами, -  скорее утверждая, нежели вопрошая, отметил Уотсон. Он не сомневался в положительном  ответе.  Но  Холмс,  вопреки  его  ожиданиям, отрицательно покачал головой:

- Нет,  друг мой.  Такой  вывод был  бы  слишком  поспешным.  Во всяком случае,  пока  у  нас  еще  нет  для  него  оснований. Давайте  еще  немного понаблюдаем, послушаем. Внимательно  сопоставим рассказ  героини Некрасова с подлинными записками Марии Николаевны Волконской.

- А как мы их будем сопоставлять?

-  Очень  просто.  Сперва  попросим героиню поэмы  Некрасова рассказать какой-нибудь эпизод из ее многострадальной жизни. А  потом обратимся с той же просьбой к героине "Записок княгини Волконской".

- А  вам  не  кажется, что лучше  сделать  наоборот?  Сперва  настоящую княгиню допросить… то есть расспросить. А уж потом героиню Некрасова?

- Можно  и так, - согласился  Холмс. И почтительно обратился к  героине "Записок  княгини Волконской": - Мария Николаевна!  Не соблаговолите  ли  вы рассказать  нам,  как  началась  ваша  совместная  жизнь  с  князем  Сергеем Григорьевичем Волконским?

- Об этом  я уже  написала, - отвечала княгиня.  - Если вам  интересно, можете прочесть.

- О,  вы  позволяете?  Благодарю,  благодарю вас!  -  живо  откликнулся Уотсон.

Склонившись над тетрадью, он начал читать.

ИЗ "ЗАПИСОК КНЯГИНИ М. Н. ВОЛКОНСКОЙ"

Я  вышла замуж в 1825 году. Вскоре  после свадьбы  я  заболела, и  меня отправили вместе с матерью, с сестрой Софьей и моей англичанкой в Одессу, на морские  купания.  Сергей  не мог нас сопровождать,  так  как должен был, по служебным обязанностям,  остаться при своей дивизии. До  свадьбы я его  почти не знала. Я пробыла в Одессе все лето и, таким образом, провела с ним только три  месяца  в  первый  год  нашего  супружества.  Я  не  имела  понятия  о существовании  Тайного общества, которого он был членом. Он был старше  меня лет на двадцать и потому не мог иметь ко мне доверия в  столь важном деле.

Дочитав до этого места, Уотсон не удержался от вопроса.

- И  он  так  и не открылся  вам  до  самого ареста?  - обернулся  он к княгине.

- Там  у меня  об этом все  сказано, -  отвечала княгиня. - Благоволите перевернуть страницу.

-   Ах,  виноват!  -  смутился  Уотсон.  -  Опять  это  мое  всегдашнее нетерпение!

Перелистнув страничку, он продолжил чтение.

ПРОДОЛЖЕНИЕ "ЗАПИСОК КНЯГИНИ М. Н. ВОЛКОНСКОЙ"

Он приехал за  мной к концу осени,  отвез меня в Умань, где стояла  его дивизия,  и уехал в Тульчин - главную квартиру второй армии. Через неделю он вернулся среди ночи. Он меня будит, зовет. "Вставай, скорее!" Я встаю, дрожа от  страха…  Это внезапное  возмущение,  этот  шум  меня напугали. Он  стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги.  Я  ему  помогала, как  умела, спрашивая, в чем дело?  "Пестель арестован".  - "За что?" -  Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила.  Я видела,  что он был грустен, озабочен. Наконец,  он  мне  объявил, что обещал  моему  отцу  отвезти меня  к нему  и деревню… И  вот мы  отправились. Он сдал меня на попечение  моей  матери и немедленно уехал.

-  Благодарю  вас, княгиня,  за  то, что вы  великодушно  позволили нам ознакомиться  с  вашей  заветной  тетрадью,  -  сказал   Холмс,  поклонившись  задумавшейся Марии Николаевне: она,  как видно,  снова ушла своими мыслями в то далекое время.

- А теперь давайте попросим ту, другую, чтобы она рассказала  нам,  как прошли первые месяцы ее супружества, - шепнул Холмсу Уотсон.

- Не стоит ее тревожить, Уотсон, -  понизив голос, ответил ему Холмс.  - Вы же видите, в каком она состоянии.

Вторая княгиня Волконская  и  в самом деле  выглядела неважно.  Картины далекого прошлого, о которых ей напомнил визит Холмса и  Уотсона, как  видно, сильно ее взволновали. Она  то и дело нервно вздыхала, в глазах  ее  стояли слезы.

- Но ведь мы же должны сравнить… - напомнил Уотсон.

-  За  чем же  дело  стало?  Вот  вам  поэма  Некрасова.  Читайте  -  и сравнивайте!

-  В самом деле.  Так  даже лучше, - заметил  Уотсон. - Когда  читаешь, сравнивать гораздо удобнее.

И он склонился над услужливо раскрытой Холмсом книгой Некрасова.

ИЗ ПОЭМЫ Н. А. НЕКРАСОВА "РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ"

     Так мало мы жили под кровлей одной,
     Так редко друг друга видали!
     По дальним селеньям, на зимний постой,
     Бригаду его разбросали.
     Ее объезжал беспрестанно Сергей.
     А я между тем расхворалась.
     В Одессе потом, по совету врачей,
     Я целое лето купалась…
     Вдруг слышу я голос Сергея (в ночи,
     Почти на рассвете то было):
     "Вставай! Поскорее найди мне ключи!
     Камин затопи!" Я вскочила…
     Взглянула: встревожен и бледен он был.
     Камин затопила я живо.
     Из ящиков муж мой бумаги сносил
     К камину - и жег торопливо.
     Иные прочитывал бегло, спеша,
     Иные бросал, не читая.
     И я помогала Сергею, дрожа
     И глубже в огонь их толкая…
     Потом он сказал: "Мы поедем сейчас",
     Волос моих нежно касаясь.
     Все скоро уложено было у нас,
     И утром, ни с кем не прощаясь,
     Мы тронулись в путь. Мы скакали три дня,
     Сергей был угрюм, торопился,
     Довез до отцовской усадьбы меня
     И тотчас со мною простился.

-  Не знаю,  как вам, а мне уже все ясно! - воскликнул  Уотсон, оборвав чтение некрасовской поэмы.

- Что же именно вам ясно? - не без иронии  осведомился Холмс.

-  Ясно,  что Некрасов  просто взял записки  Волконской  и  переложил их стихами. Теперь у меня уже в этом нет ни малейших сомнений.

- По-вашему, значит, он читал эти записки?

- Смешной вопрос! - горячился  Уотсон. - Мало сказать - читал! Бьюсь об заклад, что эти записки все время лежали перед  его  глазами, когда он  писал эту свою поэму.

-  Боюсь,  вы  ошибаетесь,  -  возразил  Холмс.  -  Впрочем,  это легко проверить…

И вот  Холмс и  Уотсон  уже  в другой гостиной,  где их встречает  хотя внешне  и вполне корректный, но все же явно не  слишком довольный их визитом хозяин.

- Вы бы все-таки объяснили мне, Холмс,  к кому  это мы явились. Кто он, этот не слишком любезный господин? - успел шепнуть своему другу Уотсон.

-  Это  Михаил Сергеевич  Волконский, сын Марии  Николаевны,  тот самый "Миша",  к  которому она  обращается в  начале  своих записок. Он  долго  не решался опубликовать их.

- А почему?

- Все прочие объяснения - потом.

- Но…

- Никаких "но". Не станем же мы с вами выяснять это прямо вот сейчас, в его присутствии.

- Чем могу служить вам, господа? - прервал их переговоры хозяин дома.

-  Я  и  мой друг,  - осторожно  начал Холмс, -  хотели бы  задать  вам несколько  вопросов,  касающихся  записок   вашей   матушки,   княгини  Марии Николаевны Волконской.  Вам, быть может,  не очень  приятно говорить  на эту тему. Однако, согласитесь, дело это не чисто семейное…

- Дело это сугубо семейное, - холодно оборвал его князь. - Оно касается только  меня,  моей  сестры  и наших детей,  коим записки  матери моей были завещаны. Впрочем, сейчас,  когда записки матушкины все-таки опубликованы, у меня более нет ни от кого никаких тайн.

- Ах, значит, они все-таки опубликованы! И  давно?  -  не  удержался от вопроса Уотсон.

- В тысяча девятьсот четвертом году, - ответил Волконский.

- Но ведь Некрасов, если не ошибаюсь, умер гораздо раньше?

- Да,  Николай  Алексеевич до опубликования этих записок  не  дожил,  - подтвердил князь.

- Каким же образом…

- Простите, - прервал друга Холмс. - Чтобы у нас была полная ясность, я лучше  сразу объясню вам главную цель нашего визита. Мой друг доктор Уотсон, которого имею честь  вам  представить,  высказал предположение,  что Николай Алексеевич Некрасов, сочиняя вторую  часть своей  поэмы   "Русские  женщины", посвященную  вашей матушке,  постоянно имел перед глазами ее записки. Так ли это?

-  Совсем не  так,  сударь.  "Записки"  тогда  не  только  еще  не были опубликованы, но о самом их существовании знали лишь очень немногие лица.

- Но Некрасов знал? - снова не выдержал Уотсон.

- Он знал об этом  от меня, - сказал князь. И пояснил: - Я был знаком с Николаем Алексеевичем долгие годы. Нас сблизили любовь  моя к поэзии и частые зимние охоты, во время которых мы  много  беседовали.  Задумав  вторую часть поэмы, он приехал ко мне  и просил  меня  дать ему   "Записки"  княгини, моей матери.     

-  И  вы,  разумеется, ему  их дали,  - откликнулся Уотсон, не  столько спрашивая,  сколько  утверждая.  Ответ,  однако,  последовал совсем  не  тот, которого он ожидал:

- Напротив. Я отказался наотрез.

- Но почему?!

- Я уже имел честь доложить вам, - холодно пояснил  князь, - что считал это делом, касающимся только нашей семьи. Именно так я и ответил Некрасову.

- А он?

- Он  сказал: "Не хотите дать, так сами прочтите их мне!" Я отказался и от этого… Тогда Николай Алексеевич стал горячо  убеждать меня, говоря,  что данных  о княгине  Волконской  у  него  крайне  мало,  что  образ ее  выйдет искаженным,  неверными явятся и факты, и что мне первому  это будет неприятно и тяжело,  а опровержение  будет для меня затруднительно. При этом он  давал мне слово принять все мои замечания и не выпускать поэмы  без моего  согласия
на все ее подробности…

- Короче говоря, он вас все-таки уговорил?

-  Я просил  дать мне несколько  дней на размышление. Еще раз  перечел матушкины "Записки"  и в конце концов согласился, несмотря на то что мне, не скрою,  крайне неприятна  была  мысль  о  появлении  поэмы  весьма интимного характера  и  основанной  на  рассказе,  который я  в   то  время даже  и  не предполагал предавать печати…

- Ага!  Значит,  Некрасов  все-таки читал эти "Записки"! - торжествующе воскликнул Уотсон.

- Я  читал их ему сам, -  ответил  Волконский.  -  И поверьте, это было непростое дело.

- Непростое? - удивился Уотсон. - А в чем же тут была сложность?

- Записки моей матери, -  пояснил князь, - были написаны по-французски. А Николай Алексеевич по-французски не знал, по крайней  мере настолько, чтобы понимать текст  при  чтении  вслух. Поэтому  я должен был  читать,  переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в  принесенной им тетради.

- И много времени это у вас заняло? - вмешался долго до этого молчавший Холмс.

- Три вечера. Вспоминаю, как при этом  Николай  Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и со словами "Довольно, не  могу!"   - бежал  к камину, садился  к  нему и, схватясь руками за  голову, плакал,  как ребенок.  Тут я видел, насколько наш поэт жил нервами и какое место они должны были занимать в его творчестве.

- Мне все-таки, простите, не верится, чтобы все дело свелось только вот к  этому  чтению  вслух,  -  заметил Уотсон. -  Неужели   этих  трех  вечеров Некрасову  оказалось  довольно,  чтобы так  точно  пересказать  эти  записки стихами?

- Вы угадали,  - согласился  Волконский. -  Он жаловался, что этого ему крайне мало.  Впоследствии  он даже  обратился  ко мне с просьбой дать  ему "Записки" княгини повторно, на два месяца.  У меня сохранилось письмо его ко мне по этому поводу. Ежели вам интересно…

- О, еще бы не интересно! - воскликнул пылкий Уотсон.

- В таком случае… Вот, извольте…

Отперев ящик письменного стола, Волконский достал письмо и протянул его Холмсу и Уотсону.

ИЗ ПИСЬМА Н. А. НЕКРАСОВА М. С. ВОЛКОНСКОМУ

В записках есть столько безыскусственной прелести, что ничего подобного не придумаешь. Но именно этою стороною их я не могу  воспользоваться, потому что я записывал для себя только ФАКТЫ,  и  теперь, перечитывая мои наброски, вижу, что колорит пропал. Кое-что  припоминаю, а многое  забыл. Чтоб удержать тон и манеру, мне нужно просто ИЗУЧИТЬ записки.

- Как я уже имел честь  сообщить вам, -  продолжил  свой  рассказ князь Волконский,  когда  Холмс  и Уотсон дочитали это письмо  до  конца, - Николай Алексеевич просил дать  ему для такового изучения текст "Записок" хотя бы на два месяца. При этом он честным словом обязывался никому  не оглашать их и не оставлять у себя копии.

- И вы, разумеется,  согласились? - на этот раз уж совсем не сомневаясь в том, каков будет ответ, спросил Уотсон.

- Увы,  - покачал головой князь. -  Я  вынужден  был  самым решительным образом отклонить эту просьбу поэта.

- Но  почему?! Ради всего святого,  почему?! - не в силах скрыть своего негодования, воскликнул Уотсон.

-  На  то  у меня были  свои причины, - сухо  ответил князь  и наклонил голову, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему не имеет смысла.

- Тут какая-то тайна, - сказал Уотсон, когда друзья вернулись к себе на Бейкер-стрит и с комфортом расположились у своего любимого камина.

- Это вы о чем? - удивился Холмс.

-  Да  вот об  этом странном его упрямстве.  Ну почему он  так и не дал Некрасову спокойно прочитать воспоминания своей матери?  Ведь, судя по всему, он к Некрасову относился с приязнью и уважением.

- О, да! И, добавьте, высоко ценил его поэтический дар.

- Так почему же  в  таком случае он так странно себя повел? Неужели ему не хотелось, чтобы поэма  Некрасова  о его матери  получилась как можно более художественной  и правдивой?  Нет, положительно, тут какая-то тайна. Неужели мы так никогда и не проникнем в нее?

- Подумаешь,  бином  Ньютона, - усмехнулся Холмс. - Никакой тайны, да и вообще  ничего  таинственного,  мой  дорогой Уотсон,  тут нет.  Загадка  эта объясняется  весьма просто. Михаил Волконский родился в ссылке, в Петровском Заводе. Детство и  юность провел в  среде сосланных   декабристов.  Но  уже в молодые годы его тяготило положение сына ссыльного. Он изо всех сил старался показать себя  человеком, как тогда говорили,  благонамеренным. После смерти
Николая Первого он вернулся из Сибири в столицу и стал уверенно,  ступень за ступенью, подыматься  по  служебной  лестнице. В семидесятых  годах он  уже занимал  довольно видное  положение - был статс-секретарем  Государственного Совета, а впоследствии стал товарищем министра народного  просвещения, членом Государственного Совета, получил одно из высших придворных званий…

-  Можете не  продолжать, - прервал его  Уотсон.  - Все ясно. Он боялся публиковать "Записки", потому что опасался за свою  карьеру.

- Вероятно, - кивнул Холмс. - Во всяком случае, он целых пятнадцать лет хранил мемуары своей матери в строжайшем секрете. И если  бы не вмешательство Некрасова, "Записки княгини Волконской", быть может, еще долго оставались бы семейной тайной.

- Но как все-таки удалось Некрасову с одного чтения так все запомнить и с такой точностью все воспроизвести?

-  Ну, насчет точности…  Это  ведь только  поначалу  он держался  так близко к тексту "Записок". А потом…

- Что потом?  - удивился Уотсон.  - Уж не хотите  ли  вы  сказать,  что дальше там у него в поэме все не так, как было и  действительности?

-  Так,  да  не так…  Конечно,  воображение  поэта  и  дальше  прочно опиралось  на  факты,  почерпнутые  из   "Записок   княгини  Волконской".  И все-таки…  Возьмите еще  раз "Записки",  да и сравните их  с  некрасовской поэмой… Впрочем, лучше побеседуем еще раз с обеими княгинями…

И вот они снова в  уже знакомой нам гостиной, в одном  углу  которой за изящным  дамским  столиком  сидит  со   своей  тетрадкой   настоящая  княгиня Волконская, а в другом - героиня поэмы Некрасова.

- Мария Николаевна! - обратился Холмс к "настоящей" княгине. - Сделайте одолжение, позвольте  еще раз  заглянуть  в  ваши "Записки". Нам хотелось бы прочесть о первом вашем свидании с мужем после ареста.

- Извольте. - Она протянула Холмсу  свою тетрадь, а тот, отыскав нужное место, передал ее Уотсону.

ИЗ "ЗАПИСОК КНЯГИНИ М. Н. ВОЛКОНСКОЙ"
Я была еще  очень больна  и чрезвычайно  слаба. Я выпросила  разрешение навестить  мужа  в крепости. Государь, который  пользовался  всяким  случаем, чтобы выказать свое великодушие -  в вопросах второстепенных,  разумеется, - разрешил нам свидание, но, опасаясь для меня  всякого  потрясения,  приказал, чтобы меня сопровождал  врач. Мы вошли  к  коменданту. Сейчас же привели под стражей моего мужа.  Это свидание  при посторонних  было очень тягостно. Мы
старались обнадежить друг друга, но делали это без убеждения. Я не смела его расспрашивать:  все взоры  были обращены на  нас.  Мы обменялись  платками. Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал…

- И что же там было? -  обернулся нетерпеливый Уотсон к княгине. Но та, улыбнувшись,  молча  указала ему  на  тетрадь,  давая  понять, что  там  все сказано.

И  в самом  деле, продолжив чтение,  Уотсон сразу нашел  ответ на  свой нетерпеливый вопрос. Однако ответ этот сильно его разочаровал. Вот что он там прочел:

Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал, но нашла лишь несколько слов утешения,  написанных на  одном углу  платка. Всего  несколько слов. Их едва можно было разобрать.

- А теперь, - сказал Холмс, протягивая Уотсону уже хорошо  ему знакомую книгу, - прочтите рассказ героини Некрасова  о  том, как прошло  ее  первое свидание с арестованным мужем.

Развернув книгу на заранее заложенной Холмсом странице, Уотсон прочел:

ИЗ ПОЭМЫ Н. А. НЕКРАСОВА "РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ"
     Я в крепость поехала к мужу с сестрой.
     Пришли мы сперва к генералу.
     Потом нас привел генерал пожилой
     В обширную, мрачную залу.
     "Дождитесь, княгиня! Мы будем сейчас!"
     Раскланявшись вежливо с нами,
     Он вышел. С дверей не спускала я глаз,
     Минуты казались часами.
     Шаги постепенно смолкали вдали,
     За ними я мыслью летела.
     Мне чудилось: связку ключей принесли,
     И ржавая дверь заскрипела.
     В угрюмой каморке с железным окном
     Измученный узник томился.
     "Жена к вам приехала!.." Бледный лицом,
     Он весь задрожал, оживился:
     "Жена!.." Коридором он быстро бежал,
     Довериться слуху не смея…
     "Вот он!" - громогласно сказал генерал,
     И я увидала Сергея…

-  Какой  генерал?  -  удивился  Уотсон.  -  У той, настоящей  княгини Волконской, ни слова не было ни о каком генерале.

- Не торопитесь,  Уотсон. Дочитайте ее рассказ до конца, - оборвал  его Холмс.

     Пожав плечами, Уотсон послушно продолжил чтение:

     Недаром над ним пронеслася гроза:
     Морщины на лбу появились,
     Лицо было мертвенно бледно, глаза
     Не так уже ярко светились…
     Казалось, он в душу мою заглянул…
     Я горько, припав к его груди,
     Рыдала… Он обнял меня и шепнул:
     - Здесь есть посторонние люди…
     И правда, по комнате важно шагал
     Свидетель: нам было неловко…
     Сергей на одежду свою показал:
     - Поздравь меня, Маша, с обновкой…
     Я громко сказала: "Да, я не ждала
     Найти тебя в этой одежде".
     И тихо шепнула: "Я все поняла.
     Люблю тебя больше, чем прежде…"
     - Так вот ты какая! - Сергей говорил,
     Лицо его весело было…
     Он вынул платок, на окно положил,
     И рядом я свой положила.
     Потом, расставаясь, Сергеев платок
     Взяла я - мой мужу остался…
     Нам после годичной разлуки часок
     Свиданья короток казался…

- Я бы хотел все-таки, если позволите, задать вам только один вопрос, - прервав  чтение,  обратился  Уотсон к  некрасовской героине. -  Этот  обмен платками был чисто символическим?  Или  мужу удалось передать вам вместе  со своим платком нечто важное?

Но и вторая княгиня ответила Уотсону совершенно  так же, как  незадолго до того это сделала первая:  она молча указала ему  на книгу,  давая понять, что ответ он найдет там.

И он действительно легко нашел его:

     Великую радость нашла я в платке:
     Целуя его, увидала
     Я несколько слов на одном уголке.
     Вот что я, дрожа, прочитала:
     "Мой друг, ты свободна. Пойми - не пеняй!
     Душевно я бодр, и желаю
     Жену мою видеть такой же. Прощай!
     Малютке поклон посылаю…"

- Благодарю вас, сударыня,  -  поклонился Холмс героине Некрасова. -  И вас тоже от  души благодарю,  -  обернулся он  к другой,  "настоящей" княгине Волконской. - Простите, что мы вынудили вас воскресить в  памяти эти горькие мгновенья.

Покинув обеих княгинь,  Холмс и Уотсон  тотчас  же  вернулись к себе на Бейкер-стрит, чтобы обсудить увиденное и услышанное.

Отправимся и мы вслед за ними.

- Как видите, мой милый  Уотсон, Некрасов довольно далеко отклонился от записок Марии Николаевны Волконской, - начал Холмс.

- Что же тут удивительного, -  пожал плечами Уотсон. - Ведь сын княгини отказался  дать ему ее  записки. Только  прочел один   раз  вслух. Кое-что из услышанного  Некрасов  запомнил  правильно,  а  многое не  удержалось в  его памяти. Вот он и напутал. Я, конечно, его в этом не упрекаю. С одного чтения всего ведь не упомнишь!

-  Нет,  друг  мой, -  улыбнулся  Холмс. - Такое  объяснение  было  бы, извините меня, по меньшей мере наивным. Некрасов ведь не  просто изложил этот эпизод чуть-чуть иначе, чем он выглядит в "Записках княгини Волконской". То, что в ее "Записках" было всего лишь скупым и  строгим  изложением фактов,  он превратил в красноречивую, исполненную глубокого драматизма сцену.

- Вы имеете в виду этот их  разговор в тюрьме? И то,  что было написано на платке?

- И это тоже, конечно. Но важно даже не то, что Некрасов  обогатил этот эпизод из "Записок княгини  Волконской" своей фантазией.  Так же, кстати, как и  многие другие  эпизоды, заимствованные из  ее "Записок".  Важно,  с какой целью он это делал!

- Какая же, по-вашему, у него тут была цель?

-  О,  тут  не  может  быть  двух  мнений!  Некрасов  хотел  не  просто пересказать никому не известную историю…

- Конечно, не просто пересказать, - заметил Уотсон. - Он хотел изложить ее стихами. А ведь это, я думаю, гораздо труднее, чем писать прозой.

- Ну,  на этот счет есть разные мнения,  -  улыбнулся  Холмс. -  Многие считают, что стихи писать легче, чем прозу. Может быть,  как-нибудь в другой раз мы к этой проблеме вернемся. Сейчас же  я хочу решительно возразить нам.Нет,  отнюдь  не  только  желание  облечь  рассказ княгини  Волконской в стихотворную форму вынудило Некрасова отклониться от реальности и  дать волю своей фантазии. Некрасов  хотел потрясти  воображение  своего  читателя  как можно более впечатляющим изображением подвига декабристов. Он хотел показать не только глубину их  страданий, но и  всю меру их  душевного величия. Именно это стремление окрыляло и направляло его художественную фантазию.

-  Да, - согласился Уотсон. - Это благородное  желание его, конечно, до некоторой степени оправдывает.

- До некоторой степени? - изумился Холмс - Нет, Уотсон, не до некоторой степени.  Да и вообще это ваше  словечко  -   "оправдывает"  - тут совершенно неуместно. Ни в каких  оправданиях Некрасов  не нуждается.  Ведь он поступил так, как поступает каждый истинный художник.

- Что значит - каждый? Уж не хотите ли вы сказать, что мы имеем  тут не просто некий казус, а как бы некоторую общую закономерность?

- Вот именно! Это вы  очень верно подметили, мой проницательный друг! - подтвердил  Холмс.  -  Именно  закономерность!  Художник всегда  обогащает избранную им натуру своим  отношением к ней. Мыслями, которые она эта натура - в нем пробудила… Чувствами, одушевлявшими его в работе  над тем или иным сюжетом…

-  Вы   хотите  сказать,  что  писатели  в  своих  книгах  никогда   не воспроизводят в точности то, что было в жизни? - уточнил  Уотсон.

- Да, я хотел сказать именно  это,  - подтвердил Холмс. -  Подчеркиваю: никогда!

- И вы можете подкрепить это свое утверждение фактами?

- О, множеством  фактов! В чем другом, а в  фактах у меня недостатка не будет. Но это уж как-нибудь в другой раз.