Юрий Минералов
"КНЯЗЬ МОНОМАХ" ЦВЕТАСТОЙ РУССКОЙ ФРОНДЫ
У Льва Николаевича Толстого в его «Войне и мире», в третьем томе, есть один короткий, не всем памятный и не всеми до конца понимаемый штрих. Он невольно теряется там в череде крупных событий и мешанине колоритных исторических случайностей.
1812 год, Наполеон вторгся в Россию, московское дворянство кипит патриотическими чувствами... Тут еще и государь Александр Павлович Романов приехал из северной Пальмиры. Ему москвичи - обед в Кремлевском дворце! (Дворец тогда был другой, поменьше нынешнего, Тоновского.) Ну, обедает царь, а Кремль меж тем наводнился полными тревоги и надежд народными массами. Народ безмолвствует. Доложили об этом государю. Тогда «государь встал, доедая бисквит, - пишет Толстой-реалист, - и вышел на балкон». Тут и был многими современниками отмечен, как выражаются некоторые ученые мужи, «реальный исторический факт». Царь обронил с балкона объедок своего бисквита. Его тут же - чуть ли не на лету - подхватил и проглотил некий кучер в поддевке. (Об имени верноподданного прыткого кучера история умалчивает.)
Заметив это, Александр I Благословенный, который чувствовал, что уже наелся, повелел принести себе тарелку с оставшимися бисквитами да и стал из популистских соображений - а уж в них мы-то с вами хорошо разбираемся! - кидать бисквиты в толпу. Началась давка (в исторической реальности 1812 года), и в ней чуть не затоптали (в романе «Война и мир») Петю Ростова.
Друг мой читатель, то, что я сейчас напомнил - еще не тот обещанный штрих. Теперь перехожу к нему. Пока Александр вот так, играючи, жертвовал народу поштучно целый десяток бисквитов с царского стола, один из москвичей принес на алтарь отечества свою личную, действительно весомую, жертву. Жертву этого москвича (на самом деле жившего на белом свете) повторяет романный Пьер Безухов. В «Войне и мире» написано: «Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Ростопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание». Вот этот штрих (с Мамоновым и полком) заслуживает подробного разъяснения.
Графу Матвею Александровичу Дмитриеву-Мамонову в те дни пошел двадцать третий год. Был он русский аристократ и род свой древний геральдически вел по прямой линии от самого князя Владимира Мономаха. Вдобавок он был ну прямо сказочно богат. Ларчик с этим мамоновским богатством открывается просто: не казнокрадствовал, тем паче не предпринимательствовал, винных откупов не имел; а только отец его Александр Матвеевич в годы молодости «в случай попал» - стал любовником Екатерины II и разбогател, как многие иные тогда, именно в постели царицы. До уровня шалых состояний Орловых или Потемкина он, правда, не дотянул. Но тут особая причина - уникальная прямо сказать. Дело в том, что Мамонов был единственным - единственным! - фаворитом Екатерины, который осмелился... бросить свою уже немолодую царственную любовницу. Такого действительно больше никто не посмел!
Екатерина - та как раз явно думала, что у нее с ним серьезно, и прочила его в новые Потемкины: везде хвалила его государственный ум и особенно удивительную прямоту да искренность. Но со всей этой несомненной своей прямотой он однажды резанул ей такую правду: «Матушка, я полюбил фрейлину Дашу Щербатову, а потому особливые обязанности при вашей особе больше исполнять не могу. Прошу великодушно меня простить и дать благословление на брак с сей девицей, который по известной причине уже необходим».
Тут надо напомнить, что заводить разного рода «метресс» Екатерина своим фаворитам в общем не воспрещала, умела смотреть на «мужские вольности» сквозь пальцы - тот же непресытимый Потемкин разгуливался по этой части широко и достаточно откровенно. Но тут было другое: от нее отказывались - ее меняли на какую-то семнадцатилетнюю дуру-девчонку! Екатерина (настоящее имя этой немочки София Августа Эмилия Фридерика) была истинной «железной леди», то есть я хотел сказать, железной фрау - филигранно лицемерной вдобавок. Однако она не выдержала и наговорила «изменщику коварному» все, что в таких случаях говорят до крайности уязвленные женщины. Заявила даже, что он не просто изменник, а государственный изменник, потому что вывел из равновесия государыню, здоровье которой есть здоровье самого отечества...
Отомстила она экс-любовнику и его избраннице скоро, беспощадно и мерзко. Даже рассказывать об этой мерзости не хочется, хотя и есть чего. (Одна из версий обсуждаемой дрянной истории подробно - я бы даже сказал: со смакованием подробностей - изложена в изданной в начале XX века книжке М. Евгеньевой «Любовники Екатерины»). Одно лишь скажу: Матвей родился сыном матери, пережившей (видимо, в начале беременности) сильнейшее потрясение и предельное для женщины унижение. То есть душевный надлом судьба и природа заложили в него изначально. А оскорбленные отец и мать после царской бабской мести уже так и не смогли жить в гармонии и согласии. Удивляться сему не приходится.
Отец ушел в воспитание сына: засел в своем подмосковном имении Дубровицы, лишь по временам показываясь в Москве, где у него было несколько дворцов. Отводя от семьи новые удары, переламывал себя и писал царице «покаянные» письма. Потом этот высокорослый богатырь - уму непостижимо! - умер всего в сорок пять лет. Видать, не захотел больше жить (что ж, плевок в душу он получил изрядный). В Донском монастыре сохранилась его могила.
Но вот уж девятый год истекает со смерти любимого отца, Наполеон пришел на Русь, и рано осиротевший граф Матвей Александрович, как и все русские, кипит одушевлением: защитить родину. О его поступке писали и до Толстого. У Пушкина в «Рославлеве», эскизе романа про 1812 год, так сказано: «Везде толковали о патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением». А декабрист Николай Тургенев, современник и профессиональный «глубокий эконом», вспоминал: «Граф Мамонов... не ограничившись тем, что предложил императору многие миллионы рублей, помещенные в государственных кредитных учреждениях и бриллианты не меньшей стоимости, <...> предоставил в распоряжение Александра все свое недвижимое имущество, стоившее также многие миллионы». Так что порыв графа Матвея не сводился к полку, о котором понаслышке знал и написал Толстой. Последнюю рубашку готов был отдать на дело борьбы с французами! С детства, что называется, так был воспитан. В имении у него даже хранился старинный стяг, который он считал знаменем князя Пожарского, героя-патриота 1612 года. А полк появился так: оторопевший от его предложений Александр I пошушукался с сановниками, сопровождавшими его в московском визите (в том, когда он бросался бисквитами), и велел передать графу, что правительство не вправе принять в дар все его наследственное родовое имущество - что вместо этого граф Мамонов мог бы экипировать на свой счет казачий полк.
Именно так Матвей Александрович и поступил! Полк бородачей-кавалеристов явился как по волшебству. А поскольку Пьер Безухов все-таки лишь придуман Львом Толстым, приходится констатировать: больше в 1812 году никто из русских дворян при всем их патриотизме ничего подобного Мамонову не совершал.
Дальше история такая. Двадцатидвухлетний граф возглавил свой полк в качестве его шефа - должность генеральская! Потом ему и официально присвоили чин генерал-майора (указ Александра I от 12 марта 1813 года). Надо оговориться (это важный момент), что офицерского военного опыта Матвей дотоле не имел - он и вовсе не был военным. Холодным и огнестрельным оружием владеть был обучен (по преимуществу, конечно, в потайных дворянских дуэльных целях да для барских охотничьих забав), но ни выправки, ни строя, ни дисциплины не вкусил. В Москве и Дубровицах у него были в детстве-отрочестве отличные домашние учители, какое-то время был в пансионате аббата Николя - вот и все образование. В семнадцать он получил придворный «паркетный» чин камер-юнкера (помните, тот, которым Пушкина не первой молодости царь Николай I вдруг уж очень запоздало - не по возрасту! - «осчастливил» незадолго до его гибели). Вскоре граф Матвей и в масоны подался по всеобщему тогдашнему поветрию. Масонского «генеральства» достиг незамедлительно - был великим магистром уже в год получения камер-юнкерства. Удивляться не приходится, зная его связи, родовитость, и достоверно предполагая самый пылкий личный юношеский энтузиазм. Ну, а в настоящие генералы, военные, ему досталось сами знаете при каких обстоятельствах. Из камер-юнкеров - в генерал майоры... Однако ясно, что до Отечественной войны он о таком взлете и не помышлял. Помышлял он совсем о другом - о литературном поприще. Накануне Отечественной Матвей Дмитриев-Мамонов уже стал замеченным критикой и публикой поэтом! Поэтом школы Державина.
Призраки суетные славы,
Подвластны року красоты, -
Раздор, обманчивы забавы,
Сыны порока и тщеты!
Бегите, полчища презренны,
От мест, где, свыше вдохновенный,
И духом силы предводим,
Хочу я лжи попрать расколы,
Воздвигнуть Истине престолы
И ей греметь победный гимн!
Это из стихотворения размером с оду, так и названного «Истина» - оно напечатано в «Друге юношества» в апреле 1812 года. Значит, борец за правду против лжи... С такой жизненной программой надо радоваться и удивляться, если в итоге сей борьбы останешься цел и невредим - даже коли ты из аристократов. (Разве что вовремя благонамеренно отступить от борьбы, как многие иные и делают.) Впрочем, именно поэтический учитель Матвея Гаврила Романович Державин и не отступил и уцелел - но сколько крупных клыков примеривалось к нему на протяжении долгой его жизни! К несчастью, мало кто по-державински несгибаем.
Сын учителя российской словесности Кичеева много позже написал любопытные воспоминания о Мамоновых. Мать Матвея Дарью Федоровну его отец уже не застал в живых - она умерла за два года до мужа, не дожив и сорока. Александра же Матвеевича старший Кичеев запомнил как человека очень гордого, но всегда сажавшего его, домашнего учителя, за стол рядом с собой. К гордости же графа относил он то, что тот любил в деревенской тиши подмосковных Дубровиц расхаживать в парадном мундире с какими-то особыми «бриллиантовыми эполетами» и со всеми своими орденскими регалиями на груди и шее. Матвей «по наследству» был тоже большой щеголь и разъезжал зимами Москвой в какой-то столь же невероятной бобровой шубе (ее ценили, говорит Кичеев, в пятнадцать тысяч рублей - получается, что весь полк толстовского Пьера Безухова по сумме расходов обошелся в полсотни этаких шуб!). Был сын такой же красавец-верзила, как и отец, такой же силач и такой же гордец - «в особенности перед знатными», по немаловажному уточнению Кичеева. Как рассказывал хорошо знавший молодого Мамонова поэт князь Петр Андреевич Вяземский, «внешностью своею он несколько напоминал портреты Петра I».
Кичеевы слышали, что родители почему-то страшно боялись смерти своего первенца Матвея (после родилась и дочь Мария). По тогдашнему суеверию они даже в крестные отцы ему выбрали первого встретившегося на улице - а им оказался крестьянин-горбун Семен. Потом этот мужичок долгие годы почасту запросто захаживал к своему крестнику в его барские хоромы, получая всякий раз по золотому в руку да разные гостинцы сначала от Мамонова-отца, а там и от самого крестника.
Кичеев рассказывает удивительные вещи. Например, факт, что юноша камер-юнкер Мамонов получил ответственный пост обер-прокурора в 6-м уголовном департаменте московского Сената. Такой мальчишка назначался на подобное место, конечно, по большой протекции - можно даже понять, по чьей: министр юстиции Иван Иванович Дмитриев (выдающийся поэт и друг Державина) был ему дядей. (Впрочем, Дмитриев вообще любил продвигать талантливую молодежь.) Но поражает другое.
«В первый же приезд его в сенат, - рассказывал Кичеев, - ему подали на рассмотрение приговор по весьма важному уголовному делу. Граф, прочитав приговор, не согласился с резолюцией сената». Каков «мальчишка»?! Но этот новичок в юриспруденции не просто своенравно взбрыкнул: нет, он немедленно выдвинул свое конкретное встречное предложение, которое тут же «прямо набело написал... и приказал обер-секретарю прочесть господам сенаторам. Старики-сенаторы с удивлением выслушали предложение молодого обер-прокурора, и все единогласно с ним согласились».
Старший Кичеев прослужил у Мамоновых долго - пока не получил солидную должность в Ярославле («директором тамошних училищ»). Но он и после старался следить за судьбой Матвея. Понаслышке знал он, например, как тот за год до Отечественной войны схлестнулся с самим московским главнокомандующим графом Гудовичем. У этого Гудовича, похоже, была застарелая неприязнь к поэтам. Давным-давно послан был Державин своей «Фелицей», Екатериной II, во второй (и последний) раз на должность губернатора - теперь не в Петрозаводск, а в город Тамбов. А генерал-губернатором, наместником, - то есть его начальником - там оказался именно Гудович. Он был всего на пару лет старше знаменитого поэта, но и «на пару чинов» выше. А посему захотел от него такого чинопочитания, какого Державин никогда никому не оказывал, равно как и Гудовичу не оказал. То есть нет, он старательно с ним ладил, но... не раболепствовал. Кляузы, которыми ответил Гудович, вкратце обрисованы в державинских «Записках».
Академик Яков Карлович Грот, русский немец, написавший в XIX веке большущую книгу «Жизнь Державина», говорит в ней: «Главное неудовольствие наместника против губернатора заключалось в том, что последний осмеливался действовать независимо...». В конце концов Державин был снят с губернаторства и даже отдан под суд - речь зашла о превышении власти, самоуправных действиях и т. п. (поэт-губернатор ретиво боролся с тамбовскими взяточниками и казнокрадами, так что Гудович быстро нашел должную опору и поддержку своим кляузам у других лиц). Кончиться эта история для Державина должна была, в принципе, сибирской ссылкой: защищался он горячо и неумело. Однако Екатерина заявила: «Не мне судить певца “Фелицы”», - и властью своей расследование прекратила.
Во времена Мамонова граф Гудович был уже желчный старик, которому даже и от единственного прежнего любимого занятия - охоты - врачи успели посоветовать отказаться. Известный Ростопчин говаривал тогда про него:
- Гудович столь же мстителен, сколько груб, глуп, горд и бешен.
«Глуп» - это, пожалуй, неточно: Гудович в молодости учился все-таки в немецких университетах и знал несколько языков! В остальном же слова Ростопчина близки к истине. Так вот, под началом Матвея Мамонова в московском Сенате служил молодой чиновник, который, подобно начальнику, пробовал себя как поэт. Он сочинил сатиру на московских аристократов, прогуливающихся по Тверскому бульвару, и имел неосторожность показать ее тем, кому не следует, то есть людям бессовестным. Доброхоты донесли «кому следует», и сатира легла на стол Гудовичу. Тот с обычным самодурством велел тут же арестовать автора-дворянина!
«Это взорвало графа Мамонова, - пишет Кичеев. - Дождавшись первой пятницы, то есть общего собрания сената, где присутствовал и главнокомандующий, - граф Мамонов, против обыкновения, и сам приехал в общее собрание. По окончании доклада дел, когда граф Гудович встал и хотел выдти из собрания, граф Мамонов загородил ему собой дорогу у дверей и стал громко требовать ответа: как он мог, не снесясь с ним, арестовать его чиновника?»
Тут Мамонов, спасая беднягу-стихотворца, бил в самую точку: «процедурное» нарушение было налицо, а самодура во все времена лучше всего ловить на несоблюдении им бюрократических правил! Как все хамы и наглецы, Гудович был трус. Он велел освободить чиновника (на свое счастье, тот ни в чем не признавался, а прямых доказательств его авторства не было - стихотворец не подписал свою сатиру). Освободив же, накатал в Петербург, самому царю, жалобу на неуважение и грубость графа Мамонова в отношении его, имеющего много заслуг перед отечеством, притом старшего по чину и возрасту человека (тут он тоже бил в точку и был по-своему совершенно прав). Александр I сделал Матвею Александровичу письменный выговор. А подчиненные готовы были носить молодого графа на руках: начальник-заступник, начальник, который не предает в трудный момент, - всегда любим и почитаем! Царь же терпеть не мог тех, кого считал молодыми выскочками, играющими в оригиналов (например, Александр, в отличие от Николая I, ненавидел Пушкина невзирая на его таланты - или же именно за них). И граф Матвей Мамонов явно был мысленно взят им на заметку в качестве такового самонадеянного оригинала.
Впрочем, граф Матвей умудрился неприятно удивить государя еще двумя годами раньше описанного! Да, в декабре 1809 года царь приехал в Москву и присутствовал на балу в Благородном дворянском собрании. (Тот «первый бал Наташи Ростовой», который у Толстого происходит 31 декабря 1809 года в Петербурге «у екатерининского вельможи» «на Английской набережной» - писательская выдумка, а этот действительно был.) Матвей Мамонов уже считался по богатству в первых московских женихах, вокруг него пробовали роиться тятеньки и маменьки, и кто-то из них, несолоно хлебавши, зловредно стукнул царю: а вот молодой граф Мамонов, что вот там стоит, уж очень горд и не танцует! И так он всегда. Александр много знал про прежние дела своей бабки, помнил Мамонова-отца и ему любопытно было присмотреться по-царски к верзиле сыну. Он велел подвести к себе юношу.
- Отчего ж вы не танцуете, граф? - вопросил царь, отслушав этикетные приветствия. Матвей ничего не ответил и только молча поклонился. Наступила пауза.
- А впрочем, граф, я знаю: вы предпочитаете нашим легкомысленным танцам занятия делами! - с ехидцей обронил, наконец, Александр I и знаком отпустил Матвея.
Так «отличился» нестандартным поведением граф Мамонов впервые. С Гудовичем он еще раз «отличился». И наконец теперь опять - захотел превзойти всех в патриотизме! Когда молниеносная молва разнесла по длинноязыкой допожарной Москве, что он хочет пожертвовать всем своим состоянием, «некоторые маменьки после того заметили, - как тонко иронизировал позже Пушкин, - что граф уж не такой видный жених». Впрочем, дело обошлось не потерей состояния, а лишь полком, и тем граф поневоле восстановил свою матримониальную репутацию.
Однако пойдем же дальше, дорогой читатель. Итак, рекомый генерал во главе собственного воинского соединения... «Московский казачий графа Дмитриева-Мамонова полк». В двадцать два года такое окрыляет. Все поздравляли графа Матвея. Только родная тетка фрейлина Прасковья Матвеевна была недовольна.
- Тебя готовили в министры, а не в генералы! Лучше бы ты передал в казну миллион рублей иль более, а они уж распорядились бы, на что его потратить.
И действительно, с генеральством у Матвея Александровича сразу не заладилось. Ко дню Бородина полк еще не был толком укомплектован, и люди не успели пройти должной боевой притирки. Но в деле мамоновцы (по крайней мере, их часть) все-таки были.
Главный герой пушкинского «Рославлева» погибает на бородинском поле именно в составе полка Мамонова. Это литература, а не историческая реальность. А вот тот самый князь Петр Андреевич Вяземский, известный поэт и впоследствии друг Пушкина, вступил в мамоновский полк и участвовал в бородинском сражении взаправду. Под ним были убиты две лошади. (В этом полку служил еще один поэт, и какой - Василий Андреевич Жуковский!) Позже Вяземский вспоминал: «Мой казацкий мундир мамоновского полка, впрочем не совсем казацкий, был неизвестен в армии. Он состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами, на голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом...».
В пылу сражения подскакивает к Вяземскому незнакомый офицер и заговаривает - что ему сразу заметилось - по-русски (а не по-французски, как обычно, по этикету, между тогдашними дворянами). Вяземский по-русски и отозвался, объяснив, что он мамоновского полка. Офицер как бы с облегчением говорит тогда:
- Знаете, этот мамоновский кивер может сыграть над вами очень плохую шутку. Сейчас я перехватил казачину, летевшего на вас - уже с пикой наперевес! А он ни в какую, рвется вперед и еще мне же кричит: «Вы посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз! Да как он к нам залез в линию?!»
Про личное участие в битве графа Матвея сведения комканые - но ясно, что сам он храбро сражался во главе своего полка, а тот был в составе московского ополчения (из которого полегло ужасно много народу). Позже, за бои под Тарутиным и Малоярославцем, он был награжден золотой саблей с надписью «За храбрость». По-тогдашнему это как орден.
Сдали из стратегических соображений Москву. Опять слово очевидцу Вяземскому:
«По занятии Москвы французами граф Мамонов перешел в Ярославскую губернию с казацким полком, который он сформировал. Пошли тут требования более или менее неприятные, и кляузные сношения, и переписка с местными властями по части простоя, перевозки нижних чинов и других полковых потребностей. Дошла очередь и до губернатора. Тогда занимал эту должность князь Голицын (едва ли не сводный брат князя Александра Николаевича)».
Трудно судить, почему губернатор на официальное письмо Мамонова (шефа полка!) вздумал отвечать, начав с оборота «Милостивый государь мой!» - оборота, который полагалось адресовывать лицу много ниже положением, чем пишущий. Князь Матвей опять, как и в случае с Гудовичем, взорвался. Он написал губернатору снова, но теперь и резко и колко. А закончил так: «После всего сказанного мной выше предоставляю вашему сиятельству самому заключить, с каким истинным почтением остаюсь я, милостивый государь мой, мой, мой, мой, мой, мой, мой... (он написал десятка три этих «мой»!), вашим покорнейшим слугой».
Тем временем Наполеон, сообразивший, во что влип, ринулся из охваченной пожарами Москвы назад - и началась победоносная осенняя, затем зимняя кампания. Полк Мамонова в ней участвовал наряду с другими казачьими соединениями. Но уже начало проявляться то, что, наверное, рано или поздно неизбежно проявляется на войне при очень уж добром командире.
«Мамоновцы, - вспоминает Кичеев, отличались своеволием».
А Вяземский говорил со вздохом: - Генерал-майорство обратилось в беду ему! Он всегда был тщеславен, а эти отличия перепитали его гордость. К тому же он никогда не готовился к военному делу и не имел способностей, потребных для командования полком. Пошли беспорядки и разные недоразумения. Он даже дрался на поединке с одним из своих же штаб-офицеров, кажется, Толбухиным».
Перешли границу, и тут случилась беда. Полк остановился на ночь в каком-то немецком селении. Рядом расположились ставшие снова нашими союзниками свежеосвобожденные русскими от власти «узурпатора» австрийцы. Что именно произошло, кто был прав, кто виноват, судить с дистанции почти в два века уже невозможно. Ясно только, что среди главных виноватых были водка и шнапс, и что была групповая драка русских с австрийцами (дошло до сабель!), а в селении начался пожар. Наказали ли австрийские начальники своих, я не знаю. Но хотя граф Матвей немедленно заплатил убытки хозяевам тронутых огнем домов, наши мамоновцев наказали. Происшествие расследовал генерал-полицеймейстер, немец на русской службе, Эртель. Мамонов и с ним не сумел развести дипломатию (к которой явно вообще не был способен!). Эртель соответственно «подал» дело царю. Вышел приказ: полк расформировать.
В «Старой записной книжке» Вяземского значится, что «полк был переформирован: мамоновские казаки были зачислены в какой-то гусарский полк. Таким образом патриотический подвиг Мамонова затерян. Жаль! Полк этот под именем Мамоновского должен был сохраниться в нашей армии в память 1812 года и патриотизма, который воодушевлял русское общество».
Мудрые слова.
Графа Мамонова назначили «состоять» при дивизионном начальнике 2-й конно-егерской дивизии. Чин генерал-майора ему сохранили, но впредь лишили всякой самостоятельности. Это был удар! Вяземский говорит: - Нет сомнения, что уничтожение полка должно было горько подействовать на честолюбие графа Мамонова; но он продолжал свое воинское служение и был, кажется, прикомандирован к генерал-адъютанту Уварову.
Между тем мы взяли Париж, о коем событии подробно писал я в исторической композиции «Капитуляция Парижа» («Новая Россия», 1995, № 4).
Во Франции Матвей Мамонов крепко и навсегда подружился с Михаилом Федоровичем Орловым, героем этой капитуляции. Орлов в одиночку взял Париж в ночь с 30 на 31 марта 1814 года! Это реальный исторический факт, хотя малоизвестный. Тем не менее факт: ему, русскому парламентеру, неожиданно для нашего командования сдались защитники осажденного Парижа - маршалы Мармон и Мортье. Русские условия капитуляции Парижа Орлов дерзко и вдохновенно импровизировал перед ними на чистейшем французском языке (попросту сам придумал, хоть и не имел на это полномочий)... Орловские условия были приняты! Михаил Орлов с этого момента станет героем моего повествования, а потому о нем надо рассказать еще хоть немного. (Подробно о нем можно прочитать в брошюре: Ю. Минералов. М. Ф. Орлов. М., 2001.)
Он был старше Матвея всего двумя годами. Париж он брал (повторяю, в одиночку, и это правда, как ни трудно в такое поверить!) совсем молодым полковником, а за этот подвиг стал генерал-майором. Сравнялся в чине с Мамоновым. Но он-то был настоящий боевой офицер, кадровый военный. Еще в 1805 году юнкером кавалергардского полка храбро сражался под Аустерлицем. Весь 1812 год - под огнем, даже партизанил какое-то время подобно другу своему, поэту-гусару Денису Давыдову (с Денисом Давыдовым Матвей Мамонов тоже подружился). Михаил Федорович Орлов - родной племянник знаменитым Алексею и Григорию Орловым, сын их младшего брата Федора. Родители и родственники у него и Мамонова - из одной «теплой компании» екатерининских фаворитов! Так что Орлову с Мамоновым, как говорится, было что вместе вспомнить. Вместе вознегодовать тоже было на что, и Денис Давыдов тут, конечно, присоединял свой голос к их голосам.
Возмущение «деспотизмом» и жажда неких благих реформ тогда охватили всю офицерскую молодежь. Но у трех друзей были и личные мотивы.
Матвей Мамонов чувствует себя несправедливо наказанным уничтожением собственного полка (действительно - сущее вредительство, как правильно говаривали в советское время!); вместо подвигов во славу отечества он принужден «состоять», то есть без дела слоняться, при армии в неопределенном статусе.
Михаил Орлов, в одиночку избавивший русскую армию от великих потерь при штурме хорошо укрепленного Парижа, а Париж от великих разрушений русской артиллерией (в третий раз повторяю - в одиночку взявший огромный город, чему и прецедентов в истории нет!), Орлов был произведен за это царем в следующий чин, а затем - затем быстро и умело навсегда оттерт самолюбивым Александром от каких-либо новых подобных дел! Инициативность, как известно, раздражает начальство. О его подвиге уже в ближайшие годы постарались забыть. Даже один из наших лучших военных историков XIX века М. И. Богданович писал о роли Орлова во взятии Парижа глухо - он просто мало имел о нем конкретных официальных сведений (хотя, видимо, читал записки самого Орлова).
Денис Давыдов оскорблен с особой бюрократической тупостью и жестокостью: он, герой 1812 года, был произведен из полковников в генерал-майоры (это всеми и ожидалось как совершенно естественный акт командования). Но вскоре последовало «разъяснение», что это-де по ошибке. Он уже успел надеть генеральский мундир, принять поздравления - и вдруг опять полковник! Генеральские эполеты с человека снимают за большую вину, и не станешь объяснять каждому встречному столбу, что ты-то ни в чем не виноват. Дениса Давыдова все же снова сделают генерал-майором через год - но каково было ему жить этот год!
Три слишком ярких человека...
У Дениса Давыдова был и разум и кругозор крупного государственного деятеля. Легкомысленный гуляка-гусар - это герой его стихов, не он сам. Он говорил в своих «Записках»: «Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности - это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещенных людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству...
Горе ей, России, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет лишь окружено толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей».
Мамонов и Орлов стали замышлять тайное общество. Давыдов же слушал их отстраненно, подымливая длинным чубуком...
- Орден Русских Рыцарей, благословляемый на брань собором православных патриархов! - бушевал Мамонов. - Самодержавие ограничить! Рабство в России упразднить! Винных откупщиков-кровососов под суд! Иноземцев гнать со всех государственных постов, ими занимаемых! Лихоимцев да взяточников казнить торговой казнию, а то и смертью! В армии ввести русское платье - не обезьянничать более киверами да эполетами западных европейцев!
Орлов аплодировал графу Матвею и, чокнувшись с ним, сказал, что первый записывается в его Орден. Оба выжидающе уставились на Давыдова. Но Денис и ухом не повел. - Это все для мечтаний да еще для стихов неплохо. Только что до самодержавной власти - по мне лучше один тиран, да великий и победоносный! А ваша республика, парламентское ваше правление, - всегда просто масса маленьких мерзких тиранчиков, подкрашенных завлекательными словами, коими они лишь обманывают народы.
Огромный князь Матвей сграбастал маленького Давыдова в свои объятья медведя-добряка:
- Люблю прямоту твою, Денис Васильевич! Только государи наши, которые после Елизаветы Петровны пошли - они никакие не великие государи, не Романовы и не русские вовсе, а происходят от немцев-голштинцев!
Орлов расхохотался. Уж Орловы знали, кто была Екатерина и кто - ее потомки.
После смерти Царь-девицы Елизаветы Петровны Романовой много чего начудесила в России История!
Между разгоряченными шампанским приятелями дальше разговоров тогда, само собою, не пошло. Но Мамонов имел неосторожность записать этакие пункты в виде устава своего придуманного «Ордена». Много позже, когда на него обрушится беда, всякое лыко из сего устава станет ему в полицейскую строку. Как, впрочем, и Орлову.
А Денис Давыдов навсегда останется при своем трезвом воззрении: монархия не подарок, но без нее будет еще хуже! Лет через пять собственный двоюродный брат Василий Львович Давыдов стал вербовать его уже в серьезную организацию - в декабристское общество.
Денис пожал плечами:
- А что у вас за общество, в чем цель? - У нас что-то вроде Тугендбунта.
(Тугендбунт или Тугендбунд - известное немецкое «тираноборское» тайное общество тех времен.)
- Полно, брат, я этого не понимаю! Бунт так бунт русский: тот хоть погуляет да бросит, а немецкий - гулять не гуляет, а только мутит всех. Я тебе прямо говорю: если устроите свой бубибунт, я с гусарами пойду его усмирять!
В те же будущие годы он со всей резкостью оценит и революционные мечтания Мамонова с Орловым - в письме к общему близкому приятелю генералу Киселеву: «Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу; я ему говорил и говорю, что он болтовнею своею воздвигает только преграды в службе своей, которою он мог быть истинно полезным отечеству. Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России... Орлов об осаде и знать не хочет; он идет к крепости по чистому полю, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл, которые вдвоем хотели взять Трою, предприняли приступ...».
Александр Павлович I почитал себя не только большим полководцем, но и тонким политиком. Что до второго - небезосновательно, хотя политик он был в бабку, склонную к беспринципному политиканству. Среди вернувшихся на Родину офицеров пошли слухи, что царь намерен дать Польше конституцию (напоминаю, что Польша тогда входила в состав Российской империи, хотя и автономно). Патриоты были возмущены: как, Варшаве, только что изменнически передававшейся Наполеону - конституцию да парламент, а России - ни черта?! (Слухи вскоре оказались верными.)
Прямой Михаил Орлов бросился к царю и к временщику Аракчееву со своими доводами и соображениями против затеваемого. Результат: испорченные отношения с тем и с другим, перевод из гвардии, из генерал-адъютантов в армию, в Киев, начальником штаба четвертого пехотного корпуса.
Прямолинейный Матвей Мамонов (бешеный Мамонов) написал царю дерзкое прошение об отставке. Проект этого его письма, доведенный до беловика, и явно близкий к тому, что довелось царю прочитать, сохранился:
«Всемилостивейший государь!
Генерал-адъютант Уваров, который будет иметь счастие поднести вашему императорскому величеству сие верноподданнейшее писание мое, донесет вместе вашему императорскому величеству о болезненном и расстроенном состоянии здоровья моего, пострадавшего сии последние времена от оскорбляющей меня мысли, что я и служение мое престали быть угодными вашему императорскому величеству.
Лишенный по одержащей меня болезни возможности не токмо находиться при войсках, но и нести какую-либо службу, я умоляю ваше императорское величество уволить меня от оной, с ношением мундира, лишения коего я, кажется, не заслужил.
Будьте уверены, всеавгустейший и премилосердый монарх, что я поспешу посвятить себя паки службе вашего императорского величества, коль скоро получу облегчение.
В миллионах подвластных отеческому скипетру вашего императорского величества находятся всеконечно тысячи и тысячи преизобилующие предо мною познаниями и знаменитыми и полезными качествами, но ни един всеконечно не может похвалиться превосходить меня пламенною любовию к отечеству, благодарностию и приверженностию к особе вашего императорского величества. Есмь по гроб в. и. в. верно подданный Матвей Мамонов».
Вот такое письмецо августейшему монарху... Впрочем, отставку он получил незамедлительно. Даже съездил за границу «для лечения». Надо сказать, попытка подлечиться после пережитых потрясений действительно могла иметь место.
Читатель, о том, что последовало дальше, рассказали многие мемуаристы, и в главном они сходятся. Например, слово Кичееву:
«По возвращении из-за границы начинается странная жизнь графа Матвея Александровича. Будучи от роду не более 26 лет, он поселился в подмосковном своем селе Дубровицах и сделался не только совершенным затворником, но даже невидимкой. По отданному один раз навсегда приказу, в известные часы, ему подавались чай, завтрак, обед и ужин; так же подавалось ему и платье и белье, и все это в отсутствии графа убиралось или переменялось. Таковой образ жизни продолжался несколько лет, безо всякой перемены. Управление имениями и все распоряжения по дому делались по письменным его приказам и запискам». (Управление было либеральным: граф Матвей брал с крестьян по десять рублей оброку, а соседи-помещики - те по восемьдесят!)
Остафьево Вяземского совсем недалеко от Дубровиц Мамонова, и в Остафьеве слышали о делах князя Матвея примерно то же самое. Вяземский записывает про Мамонова: «По окончании войны он присоединился в Москве к обширному кружку недовольных: порицал, фронидировал, бранил». Но съездив за границу, граф и у Вяземского меняется: «В течение нескольких лет он не видал никого даже из прислуги своей. Все для него потребное выставлялось в особой комнате; в нее передавал он и письменные свои приказания. В спальне его были развешаны по стенам странные картины каббалистического, а частью соблазнительного содержания».
Между тем Михаил Орлов добился назначения командующим 16 пехотной дивизией в Кишиневе. Зимой он поехал в отпуск на родину - в Москву. В «фамусовской» Москве ему такого наговорили про Мамонова, такого наплели, что он решил немедленно отправиться в Дубровицы. Сейчас это сорок минут с Курского пригородной электричкой до Подольска, а там минут десять местным автобусом (Дубровицы уже превратились в подольскую окраину). Тогда это была дорога куда как дольше, но зато - с ямщиком да по русским снегам!
В имении генерал в эполетах наделал переполоху. Суетилась дворня, что-то бормотал управитель... Орлов прямиком добрался до заветной двери. Стучал, грохотал в нее - безрезультатно. Тогда внезапно остановился и вслушался. Понял: там, за дверью, затаился человек. Богатырь Орлов окинул дверь взором стратега. Дубова и крепка. Что ж, на войне, как на войне! Он вышиб дверь одним ударом. За ней стоял в халате граф Матвей Александрович - бледный добела и заросший тучной бородой. Край бороды он явно пытался подстригать сам - неловко и неровно.
Орлов вообще-то умел влиять на умы людей - доказательством тому и Париж, и кишиневская дивизия (солдаты его боготворили). Но здесь коса нашла на камень, не то запоздала его помощь. Он так и не смог вытащить назад, к людям, своего одичавшего друга. Какие речи между ними были - неизвестно, однако уже через несколько часов Орлов поворотил в Москву.
Граф же Матвей продолжил по полной программе свои далеко зашедшие чудачества. Впрочем, из-за скрытности Мамонова о них известно лишь на основе московских пересудов, повторенных мемуаристами. А пересуды первопрестольной - тот еще источник информации! Говорили, что Мамонов строит в своем имении неприступную крепость. Днем делает чертежи - где быть бастиону, где подземному ходу. А ночью, чтоб никто его не видел, выбирается из дворца для осмотра строительства и самолично втыкает колья на местах будущих стен да башен. Говорили, что уже и пушки закуплены. Говорили, что из дворовых граф составил роту солдат, и чуть ли не приказчик их по его приказу муштрует, а он из окна тайно подглядывает.
Что ж, от добровольного одиночества трудно не ошалеть... С другой стороны, уж очень провокационно выглядит это злословие. Мамонова как будто всем длинноязыким миром пытались выцарапать из его тихой обители, несуразными слухами привлекая внимание властей. Но даже если перечисленное - правда, это лишь внешняя сторона поступков графа Матвея. В советское время даже родилась по поводу его затворничества и предполагаемого возведения крепостей ученая концепция, так и просящаяся в приключенческий роман. Автор ее, впрочем, хотел не роман написать, а вписать новую страницу в исследование истории революционеров-декабристов. Им был профессор Ю. М. Лотман, разносторонний ученый-литературовед. Он заявлял, что «утвердившийся в исследовательской литературе образ Мамонова - случайного человека в декабристском движении, уже в 1817 г. сошедшего с ума и заботливо отданного правительством на излечение, мало соответствует действительности». Он принял на веру все, связанное с крепостью, и утверждал: Мамонов вел скрытный образ жизни, ибо собирался поднять в Дубровицах личное восстание против самодержавия, которое из Кишинева «вполне» поддержал бы своей дивизией Орлов. О том, как Ю. М. Лотман когда-то меня всем этим заинтересовал, как я поехал в Дубровицы искать правды и как был там поневоле разочарован столкновением высокохудожественной теории с простой жизненной реальностью, я рассказал однажды в большой статье «Да это же литература!» (журнал «Вопросы литературы», 1987, № 5).
Дело в том, что сам Юрий Михайлович преподавал в далеком эстонском городке Тарту, концепцию свою создал там в кабинетных условиях, а в Дубровицах перед этим не побывал. Подмосковье он вообще представлял себе относительно и дубровицкую реку Десну упорно называл «Двиной», а не Десной. Однако знал из источников, что мамоновская постройка сохранилась.
Сохранилась. Я сразу ее приметил за рекою лет двадцать назад, сойдя с подольского автобуса. И стены, и надвратные башенки. Но когда я перешел реку и забрался в «крепость», это оказались декоративные башенки и декоративные стены (в пару кирпичей толщиной). Князь Матвей построил в Дубровицах красивый конный двор, стену которого можно пробить простой кувалдой, и который, соответственно, никакого военного значения иметь при его жизни не мог.
Из такой конюшни бунт не начнешь. (Да и Кишинев даже в век железных дорог и авиатранспорта далековато от Дубровиц, но это особая тема.) Красивой зубчатой стеной такой же не военной толщины и высоты был окружен и хозяйственный двор - тоже с псевдоготическими воротами (стена еще есть на позднейших дагерротипах); граф Матвей охватил ею также церковь Знамения и, видимо, потянул вокруг усадьбы, но не достроил (позже ее в основном разобрали новые владельцы - а доламывали наши мастер-ломастеры за несколько лет до Великой Отечественной)... Вообще все связанное с «крепостями» Мамонова и подготовкой им «вооруженного восстания», захватывающе интересно, но совершенно недостоверно. В годы этой якобы «подготовки» граф Матвей уже слишком глубоко ушел в себя, да в себе и увяз. Иное дело - что там такое фантазировали (о его занятиях вообще и об этой его расточительной затее с декоративной стеной в частности) московские тятеньки и маменьки, коих продолжал будоражить сей завидный, но недосягаемый жених. Сплетнями своими они нагнетали атмосферу и объективно подталкивали власти к принятию мер против «безумца», пускающего капиталы на ветер.
(После моей статьи в «Вопросах литературы» Ю. М. Лотман перестал публиковать, что Мамонов строил в Дубровицах крепость. В словаре «Русские писатели. 1800 - 1917», во втором томе, он в 1992 году дипломатично повествует взамен, что Мамонов превратил Дубровицы в «укрепленный лагерь». Трудно понять, что это за новый поворот увлекательного - действительно увлекательного! - сюжета. Видимо, автору ассоциативно припомнилось нечто древнеримское - гладиатор Спартак, не то Цезарь с Помпеем... Но с «фортецией» - о которой, в отличие от римского «лагеря», хотя бы мемуаристы что-то рассказывают, - кажется, всё. Никакую крепость Мамонов не строил. Он просто рыцарственно-романтически украшал свое имение.)
Что же на самом деле произошло с этим благородным и талантливым человеком - но скорее мечтателем, чем действователем, скорее фрондером в речах, чем потенциальным бунтовщиком? Судьба наносила его ранимой душе удар за ударом. Он же - по личному складу своему - преувеличивал их силу десятикратно. Равнодушие человеческое, злоба, подлости, зависть, высокомерие сильнейших - все это, конечно, было им испытано. Но не им же одним, в самом деле, - просто другие все это выдерживают. Он не выдержал. Как загнанный зверь, он скрылся наконец от людей один в дальнем уголке своего дома. Чтобы сделать такое, надо уже быть слегка не в себе. Сделав же это, обречешь себя на гибель: одиночество способно в три-четыре года скрутить и сильную психику.
Все пресеклось в одночасье. Московским генерал-губернатором сделался тогда князь Голицын. Знакомая фамилия. Тут, как по заказу, в Дубровицах произошла туманная история, более менее достоверно известная часть которой такова. Граф Матвей в припадке бешенства за что-то избил своего камердинера (по другим слухам - купца Негри)! Очень может быть, что и за дело - хотя все-таки лучше бы ему кулачищи не распускать... Во всех смыслах лучше бы. Битый ринулся жаловаться в Москву, где умудрился с этой жалобой добраться аж до генерал-губернатора. Голицын отправил в Дубровицы разбираться своего адъютанта с соответствующим предписанием, угрожая Мамонову назначением над ним опеки. Кичеев рассказывает:
«Адъютант приехал в Дубровицы в самый обед графа, без доклада прямо явился к нему и предъявил генерал-губернаторское предписание. Граф пробежал предписание, изодрал его и бросил в чашу с супом, а адъютанта не очень учтиво просил удалиться».
Голицыну же он написал бешеное письмо. Вот из него фрагменты:
«Милостивый государь князь Дмитрий Владимирович!
На письмо вашего сиятельства от 23-го, сейчас мной полученное, должен я вам сказать, милостивый государь, что что вы надо мною опеки учредить не можете и не смеете, ибо я не малолетний и не сумасшедший, что крепостных людей, которые у меня в доме, я не престану наказывать телесно, когда по усмотрению моему окажутся они того достойными: ибо право наказывать крепостных людей палками неразрывно сопряжено с политическим и частным домостроительством Российского государства...» (граф Матвей дальше длинно, путано, хотя и не без иронии распространяется на эту тему, несколько раз с наигранной «кровожадностью» повторяя, что дескать, коль живу в такой стране, где владею рабами, то бил, бью и буду бить - не жаловаться же мне на рабов в полицию).
«Ваше сиятельство до начертания письма вашего от 23-го февраля, которым вы грозите учредить надо мною опеку, ваше сиятельство, говорю я, должны бы размыслить и о достоинстве имени лица, к которому вы дерзнули обратить ваши угрозы, о степени уважения, коим оно некогда пользовалось в отечестве. Ваше сиятельство, как гражданин совершеннолетний, должны знать, что вам не дано грозить совершеннолетнему гражданину и вельможе Империи и как бы вы смели писать это мне, к человеку, который предшествует вам по всему на свете, кроме табели о рангах!
Я, милостивый государь, в отставке и оставил военную службу императора во избежание грубостей, подобных тем, каковыми преисполнено письмо ваше ко мне, - письмо невероятное...
Знайте, милостивый государь, что я писал не к генералу от кавалерии и к вам писал не генерал-майор, а всегда готовый встретить вас шпагою и пистолетом. Милостивый государь, вашего сиятельства покорный слуга. На подлинном подписано граф Дмитриев-Мамонов».
(Словом, вызвал на дуэль всесильного генерал-губернатора, который по своему положению как раз мог и арестовать его, и опекой унизить.)
Московский почт-директор А. Я. Булгаков сообщал в эти дни брату-сенатору: «Граф писал точно к Голицыну, князю Дмитрию Владимировичу, и вызвал его на пистолеты... Экая голова! Государь дал князю волю делать, что он заблагорассудит. Неизвестно, какие князь примет меры; но, кажется, опеки не миновать. Нельзя не сожалеть о Мамонове: при молодости, богатстве и уме будет иметь весьма несчастный конец».
За ним приехали.
Возглавлял экспедицию адъютант Голицына Василий Толстой, но о самом аресте слухи противоречивые. Читатель, позволь уж без подробностей, то есть без муссирования этих слухов - они не для излагающего факты реалиста, а для фантазера вроде Александра Дюма. Тут и тайное проникновение в кабинет - чтоб украсть чем-то страшную для полиции графскую шпагу, и бешеное сопротивление Матвея Александровича с избиением полицейских ножкой кресла, и, напротив, мирная сдача властям... Кичеев рассказывает, что когда графа Матвея Мамонова вывели из дворца, окрестности уже кишели тысячами его обеспокоенных крестьян. Неожиданно для полиции и солдат «он обратился к ним с такими словами: «Неужели, православные, вы меня выдадите?» Крестьяне тотчас окружили графа и хотели остановить поезд. Но граф успокоил их, сказав, что он пошутил и что ему надо ехать в Москву».
Вспоминают, что когда власти предержащие наконец силой взяли графа Матвея из Дубровиц, привезли в Москву, назначили над ним опеку и лечение от сумасшествия (тогдашними примитивными методами), то он некоторым москвичам казался нормальным - тому же Вяземскому, например («Нет здесь Орлова! - вздыхал Вяземский. - Мамонов остается в когтях один»; впрочем, в другом месте именно он предположил, что граф был не в себе еще с 1817-го года).
Вспоминают о философских и политических беседах с «безумным» графом, в которых он как раз проявлял глубокий оригинальный ум.
Да и у нового царя, Николая I, явно какое-то время были сомнения - сумасшедший граф Мамонов или просто фрондирует, раздуваясь от гордости, как в былые времена, а то, глядишь, и распоясался в декабристском духе - ведь уже будучи перевезен в Москву, тот отказался ему присягать (при восшествии Николая на престол).
Подобно старшему братцу, новый царь мог и возненавидеть за гордыню графа Матвея (как возненавидел он его друга Орлова - отказавшегося давать ему показания о декабристах). Вообще многие из тогдашних сильных мира сего графа Матвея ненавидели.
Именно при Николае его быт был подчинен нелепому расписанию, отдающему не больницей, а казармой, и докторами были сделаны некие Маркус и Эвениус. Оба держались неописуемо нагло, а кто-то из них вдобавок бесил его своим неразборчивым шепелявым местечковым выговором.Александр Павлович Романов - известный своим двоедушием дядя, да и прямой-крутой Николай Павлович был не подарок. Но вряд ли сам факт опеки над Мамоновым и сам факт его лечения - это «зверства царизма», злонамеренное уничтожение психически здорового человека и революционера, как доказывал Ю. М. Лотман.
Просто если б он не раздражал сильных мира сего, он мог бы еще долгие годы больной прятаться в Дубровицах. Раздражал, наконец, «достал» их - и за него взялись. Стали (по-солдафонски) «приводить в чувство».
А периоды нормальности бывают, наверное, при определенных недугах! Тогда и глубокомыслие возвращается - на время. И распоряжения по хозяйству отдаются разумные. Но вспоминают ведь и противоположное: его буйство, его смирительные рубашки, как он сиживал под потолком на шкафу и т. д. и т. п. - считая это все проявлениями ненормальности. Я же лично был в свое время поражен одним: тем, как неузнаваемо изменился к началу 1820-х годов его почерк.
Когда время от времени «светлый промежуток» прерывался, бедный граф Матвей Александрович дикими каракулями начинал сочинять «государственные указы», которые подписывал: князь Владимир Мономах.
Он лежит в Донском монастыре. Как и его отец с матерью.
