...

Первые революционеры выступили против крепостного права и самодержавия 14 декабря 1825 г. в Петербурге. Верховный уголовный суд признал виновными по делу 14 декабря и приговорил к различным мерам наказания сто двадцать одного человека. Из них двадцать три были женаты (считая и И. Анненкова, который официально не оформил брак).Давыдова  искали целый месяц. Еще 18 декабря: 1825 г. по донесению Витта велено было хорошенько разобраться, у кого именно из Давыдовых и где проходили собрания, и “определить, кого из них взять должно”. К 20 января разобрались и привезли из Киева в Петербург Василия Львовича Давыдова (к моменту приговора имел шестерых детей), владельца знаменитой Каменки, где часто собирались заговорщики, где не раз бывал Пушкин. В Каменке осталась его жена Александра Ивановна с детьми.

...

Все женатые декабристы, о которых здесь речь,— офицеры, состоявшие на службе или находившиеся в отставке. В их числе три генерала (Волконский, Фонвизин, Юшневский), восемь полковников (Трубецкой, А. 3. Муравьев, А. Н. Муравьев, Давыдов, Нарышкин, Тизенгаузен, Поливанов, Бригген), четыре подполковника. Иными словами, примерно две трети (пятнадцать человек) из двадцати трех относились к высшему офицерству. Трое (Волконский, Трубецкой и Шаховской) имели княжеские титулы, Розен и Штейнгейль — баронские. Волконские, Трубецкие, Нарышкины, Муравьевы были весьма близки ко двору. И все они, кроне званий, титулов, положения в свете, имели состояния (разумеется, одни - большие, даже огромные, другие — незначительные).Следовательно, переходя на положение “жен ссылъно-каторжных”, женщины сознательно и бесповоротно порывали с прошлым, отказывались от привилегий, от прежних представлений о жизни и от прежнего образа жизни. И поскольку разрыв этот означал публичную поддержку государственных преступников, женщины оказывались в оппозиции к властям, их поведение становилось формой общественного протест.

Таков социально-политический аспект отъезда женщин за мужьями-каторжанами в Сибирь. Недаром Петр Вяземский столь высоко и восторженно оценил это событие; “Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории”.Была и другая сторона той же проблемы, не имевшая, возможно, такой общественной значимости: отправляясь за мужьями, жены добровольно отказывались от собственных детей и родителей. Это окружало женщин еще большим ореолом мученичества. Царь разрешал ехать только женам. В отношении прочих родственников, в том числе, и детей, среди постановлений, касавшихся “государственных преступников”, существовало и такое: “О недозволении отправляться к ним в Сибирь детям их благородного звания, родственникам и другим лицам”.

До отъезда в Сибирь, детей не было лишь у Трубецкой и Нарышкиной (последняя еще до осуждения мужа потеряла единственную дочь).
Дочь Ентальцевой от первого брака воспитывалась у отца.
А. И. Давыдова устроила по богатым родственникам шестерых.
А. Г. Муравьева поручила заботам бабушки двух маленьких дочек (старшей три года) и двухлетнего сына.
Н. Д. Фонвизина, единственная дочь престарелых родителей, оставила их с двумя внуками двух и четырех лет.
М. Н. Волконская уехала в Сибирь, когда ее сыну не было и года.
А. В. Розен, по настоянию мужа, задержалась с отъездом, ожидая, пока подрастет сын.
М. К, Юшневской не разрешили взять с собой дочь от первого брака.
У будущей жены Анненкова – П. Гебль также была дочь, оставшаяся с бабушкой.

Расставались, имея очень мало надежд на то, что когда-нибудь свидятся. По постановлению Комитета министров, “невинная жена”, последовавшая за мужем в Сибирь, должна была оставаться там до его смерти, а может быть, и до собственной смерти, так как правительство не гарантировало обязательного возвращения женщин в случае смерти их мужей, “государственных преступников” (что, кстати, и подтвердилось).Сроки заключения также не внушали оптимизма. Из двадцати трех женатых семеро были осуждены по первому разряду (Трубецкой, Артамон Муравьев, Давыдов, Юшневский, Никита Муравьев, Волконский и Якушкин; Рылеев, как известно, был поставлен вне разрядов). Это означало “каторжную работу вечно”, а после сокращения срока 22 августа 1826 г. — двадцать лет каторги. По второму разряду поручик И. А. Анненков получил (после сокращений) пятнадцать лет каторги. В. И. Штейнгейль (по третьему разряду) — также пятнадцать лет каторги. Причисленные к четвертому разряду государственных преступников М. А Фонвизин, И. В. Поджио, П. И. Фаленберг и М. М. Нарышкин были приговорены к пятнадцати годам каторжных работ, затем срок им сократили до восьми лет. А. Е. Розену (пятый разряд) десять лет каторги уменьшили до шести. Шестеро (В. Н. Лихарев, А. В. Ентальцев, В. К. Тизенгаузен, И. Ю. Поливанов, А. К. Берстель и А. Ф. Бригген) получили минимальный срок каторги (четыре года, после сокращения — один год). Наконец, А. Н. Муравьеву по конфирмации шестилетняя каторга была заменена ссылкой в Сибирь без лишения чинов и званий, Ф. П. Шаховского выслали в Сибирь на двадцать лет (с лишением чинов и званий).

После казни пятерых декабристов осужденных начинают отправлять в Сибирь. Отправляют постепенно, партиями. Первая группа –" Трубецкой и товарищи” (Волконский, Артамон Муравьев, Давыдов и др.) – прибыла на каторгу в августе 1826 г.“Следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, жены, естественно, делаются причастными их судьбе и теряют прежнее звание, а прижитые в Сибири дети поступают уже в казенные крестьяне. Неизвестно, имеют ли они о сем понятие, и ежели нет, то не должно ли оное быть им внушено, ибо многие, может быть, решаются ехать в Сибирь не из любви к привязанности к своим мужьям, но из пустого тщеславия... но коль скоро мечтания их рассеятся вразумлением об ожидающей их там участи, то, может быть, исчезнет и охота к выполнению необдуманного намерения”.

Трубецкая, за нею Волконская и Муравьева едут, обгоняя в пути некоторых декабристов. Михаил Фонвизин 26 февраля 1827 г., находясь “за сто двадцать верст не доезжая Иркутска”, посылает жене письмо с “комиссионером кн. Волконской”: “Трубецкая, Волконская и Муравьева доехали за Байкал. Их заставили подписать отречение от звания их, и я опасаюсь, что их положение будет тягостно”.

Примеру первых тут же последовали Е. П. Нарышкина; в марте 1828 г. на каторгу в Читинский острог приехали еще две жены — Давыдова и Фонвизина — и невеста Анненкова — Полина Гебль; в августе 1830 г., при переходе каторжан из Читинского острога в Петровский завод, к ним примкнули А. В. Розен и М. К. Юшневская; наконец, в сентябре 1831 г. в Петровском заводе состоялась свадьба Василия Ивашева с приехавшей к нему Камиллой Ле-Дантю.Эти одиннадцать были самые разные—по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры.

Есть среди одиннадцати и совсем незнатные.
Александра Ивановна Потапова, дочь мелкого чиновника, еще в 1819 г. 17-летней девушкой сошлась с родовитым В. Л. Давыдовым (братом Н. Н. Раевского по матери). Мезальянс этот долго — до мая 1825 г.— не был официально оформлен. Поэтому уже после осуждения Давыдова его братьям пришлось немало похлопотать об усыновлении собственных детей “политически мертвым отцом." Каждая женщина шла в Сибирь своим путем.Александра Ивановна Давыдова.
Давыдовой двадцать шесть лет. В Читу декабристов начали доставлять с января 1827 г. Через год там уже насчитывалось более семидесяти осужденных революционеров. И вместе с ними — восемь женщин. Первой здесь обосновалась Александра Григорьевна Муравьева, в ее доме поначалу остановились благодатские жительницы Волконская и Трубецкая; еще в мае 1827 г. приехали в Читу жены Нарышкина и Ентальцева, в марте 1828 г. к ним присоединились Н. Д. Фонвизина, А. И. Давыдова и П. Е. Анненкова - Гебль.

У Александры Ивановны Давыдовой на родине осталась куча детей. Потому-то она и приехала позже других: надо было всех как-то пристроить. В Ленинграде, в Пушкинском доме, сохранилось письмо А. И. Давыдовой генералу Раевскому. “Вы меня и бедного брата Вашего не забыли, — пишет она, — извещали о детях наших, как отец и истинный брат... Муж мой много и часто горюет об детях наших, но надеется на бога и на Вас, так же как и я. Я уже посвятила всю себя бедному мужу моему, и сколько ни сожалею о разлуке с детьми моими, но утешаюсь тем, что выполняю святейшую обязанность мою”.

Первый “каторжный” ребенок, сын Вака (Василий), появился уже в Чите, в 1829 г.  За Васей последовали еще шестеро: Александра, Иван, Лев, Софья, Вера и Николай. Все требовали не только внимания и забот — к этому Александра Ивановна привыкла, но и денег. А денег в семье Давыдовых всегда не хватало. Да и здоровье не было богатырским. В сибирских письмах Давыдовых, хранящихся в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, больше всего жалоб на слабое здоровье и безденежье. “Нашим горестям нет конца. День ото дня они прибавляются, а наше положение таково, что удерживаюсь вам описывать его, оно не слишком порадует вас,— сообщает Александра Ивановна старшим дочерям из Петровского завода. — Отец ваш тоже крепится. Но один бог может поддержать нас!”.Тяжело переживает она разлуку с детьми. Какая пытка для матери поздравлять дочь с именинами за шесть тысяч верст! Или получить портреты детей. “Как выросли, как милы, и нам с мужем их не видать!” — жалуется Давыдова Н. Д. Фонвизиной. И вместе с тем мемуаристы единодушно отмечают “необыкновенную кротость нрава, всегда ровное расположение духа и смирение” Александры Ивановны. “Двенадцатилетние страдания всякого рода не истощили нашего терпения и покорности к воле всевышнего”, — признается и сама Давыдова в письме к детям.

Несмотря на замечательные душевные качества А. И. Давыдова не стала столь известна, как Волконская или Муравьева. Современники написали о ней совсем мало. Тем больший интерес и, может быть, ценность представляет отзыв о ней самого В. Л. Давыдова. “Без  нее меня уже не было бы на свете, — писал Василий Львович из Петровского завода. — Ее безграничная любовь, ее беспримерная преданность, ее заботы обо мне, ее доброта, кротость, безропотность, с которою она несет свою полную лишений и трудов жизнь, дали мне силу все перетерпеть и не раз забывать ужас моего положения”.  Лучшим подтверждением слов Давыдова может быть акварельный портрет Николая Бестужева, запечатлевший скорбно-поэтический, благородный образ Александры Ивановны.

Декабрист Давыдов умер в октябре 1855 г. в Сибири, не дождавшись амнистии, которой смогла воспользоваться только его семья. Через тридцать лет в Каменку вернулась женщина, вступившая в свое второе пятидесятилетие, пережившая вместе с мужем Нерчинскую каторгу и многолетнюю ссылку. Да и Каменка стала другой. В 1861 г. сбылись мечты декабристов об отмене крепостного права. Реформа, как известно, не удовлетворила крестьян. В марте этого года Александра Ивановна сообщает сыну Василию о чтении манифеста в деревне и о неудовольствии крестьян реформой (в Каменку, вероятно, доходят отголоски волнение в соседних имениях): “Очень флегматически приняли. Многое не поняли. Только поняли, что еще два года должны работать помещику. Это им не понравилось, но покудова спокойно у нас”.

В Каменке с Давыдовой познакомился П. И. Чайковский, сестра которого вышла замуж за сына декабриста. В письмах к Н. Ф. фон Мекк Чайковский неоднократно с большим уважением и теплотой писал об Александре Ивановне: “Вся прелесть здешней жизни заключается в высоком нравственном достоинстве людей, живущих в Каменке, т. е. в семействе Давыдовых вообще. Глава этого семейства, старушка Александра Ивановна Давыдова, представляет одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвою вознаграждает за многие разочарования, которые приходится испытывать в столкновениях с людьми. Между прочим, это единственная оставшаяся в живых из тех жен декабристов, которые последовали за мужьями в Сибирь. Она была и в Чите, и в Петровском заводе и всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири. Все, что она перенесла и вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешение и даже счастье для своего мужа. Теперь это уже слабеющая и близкая к концу старушка, доживающая последние дни среди семейства, которое глубоко чтит ее. Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности”.   

А. И. Давыдова умерла в 1895 г., девяноста трех лет от роду.

Когда началось следствие по делу декабристов, Василия Давыдова искали целый месяц. Еще 18 декабря 1825 года велено было хорошенько разобраться, у кого именно из Давыдовых и где проходили собрания заговорщиков, и «определить, кого из них взять должно». К 20 января наконец разобрались и привезли из Киева в Петербург Василия Львовича Давыдова, владельца знаменитой Каменки, где часто собирались заговорщики, где не раз бывал Пушкин. В Каменке осталась его жена Александра Ивановна с детьми.

Про Александру Давыдову, урожденную Потапову, все мемуаристы пишут одно и то же: на редкость кроткого нрава. Брак их с Давыдовым был неравным. Сашенька Потапова, дочь мелкого чиновника, бедная воспитанница в доме Давыдовых, еще в 1819 году семнадцатилетней сошлась с вернувшимся в родовое имение отставным гусаром Василием Львовичем. Родня Базиля, как звали Давыдова в родном доме, сдержанно негодовала по этому поводу и дразнила его домашним соблазнителем.

Давыдовы были людьми знатными, но уже порядком разорившимися, но, несмотря на это, добродушными и хлебосольными. Наверное, если бы Василий Львович паче чаяния бросил соблазненную девушку, они бы ее как-нибудь пристроили, не дали бы пропасть. Но банальная на первый взгляд связь аристократа с бедной бесприданницей основывалась на настоящей любви. Александра Ивановна каждый год рожала по ребенку, и Василий Львович называл ее женой. Обвенчались они только летом 1825 года, после смерти его матери (видимо, именно она была против неравного брака). К тому времени Александра Ивановна ждала… шестого ребенка.

Можно представить ее положение после ареста Василия Львовича: без средств, с оравой малышей, полностью на милости мужниной родни… Судя по всему, Давыдов чувствовал себя глубоко виноватым перед семьей. Во время допросов он вел себя умно и осторожно, не сваливая вину на товарищей. Но, тем не менее, был осужден на вечную каторгу.

Александра Ивановна сразу же собралась ехать за мужем, но предстояло еще где-то пристроить детей. Оставить их удалось только в разных семьях. Родственники ее мужа, к их чести, снабдили ее средствами на дорогу, позднее исправно высылали в Сибирь деньги, а главное – добились узаконения четверых старших детей Давыдовых.

Первый их ребенок на каторге, сын Василий, появился уже в Чите, в 1829 году. За ним последовали еще шестеро: Александра, Иван, Лев, Софья, Вера и Николай. Все они требовали не только внимания и забот – к этому Александра Ивановна привыкла, но и денег. А денег в семье Давыдовых всегда не хватало.

Тяжело переживала Александра Ивановна разлуку с детьми, жившими далеко от нее. В Санкт-Петербурге, в Пушкинском доме, сохранилось ее письмо генералу Раевскому:

«Вы меня и бедного брата Вашего не забыли, извещали о детях наших, как отец и истинный брат… Муж мой много и часто горюет об детях наших, но надеется на Бога и на Вас, так же как и я. Я уже посвятила всю себя бедному мужу моему, и сколько ни сожалею о разлуке с детьми моими, но утешаюсь тем, что выполняю святейшую обязанность мою».
«Без нее меня уже не было бы на свете, – писал Василий Львович из Петровского завода. – Ее безграничная любовь, ее беспримерная преданность, ее заботы обо мне, ее доброта, кротость, безропотность, с которою она несет свою полную лишений и трудов жизнь, дали мне силу все перетерпеть и не раз забывать ужас моего положения».

Лучшее подтверждение этих слов – акварельный портрет Николая Бестужева, запечатлевший скорбно-поэтический, благородный образ Александры Ивановны…

Декабрист Давыдов умер в Сибири в октябре 1855 года, не дождавшись амнистии, которой смогла воспользоваться только его семья. Через тридцать лет в Каменку вернулась Александра Ивановна, вступившая в свое второе пятидесятилетие, пережившая вместе с мужем Нерчинскую каторгу и многолетнюю ссылку. В Каменке с ней познакомился П. И. Чайковский, сестра которого вышла замуж за сына декабриста. В письмах к Н. Ф. фон Мекк композитор неоднократно с большим уважением и теплотой писал об Александре Ивановне:

А. И. Давыдова умерла в 1895 году, девяноста трех лет от роду.

АЛЕКСАНДРА ИВАНОВНА ДАВЫДОВА

Давыдова Александра Ивановна.
С фотографии второй половины XIX в.

Второй год жила она в этом барском доме, привыкая к порядкам, заведенным бог знает когда, к своему странному положению - жена не жена и любовница не любовница, привыкая к вечерним беседам, на которые собиралась по временам вся эта непростая семья. Братом ее Василия по матери был прославленный генерал Николай Николаевич Раевский. Он приезжал проведать старую барыню, за ним тянулась вся семья - жена пореже, а дети - те завсегда. Дочери Екатерина, Елена, Софья, Мария-эта почти ее ровесница, она, Александра, будет им приходиться теткой, ежели, конечно, Василий выполнит обещание свое обвенчаться. А кроме дочерей сыновья гостят. Старший, Александр, уже полковник, младший, Николай, тоже военная косточка. Потом являлся генерал Орлов - он был неравнодушен к Екатерине Раевской, ходил за ней как привязанный и говорил очень одушевленно. Старший ее племянник (конечно, если Василий...), Александр, обычно затевал споры, говорил о политике и, разгорячив противника до последних паров, вдруг замолкал - терял интерес к беседе. Да еще исподтишка подтрунивали над вторым Александром-Львовичем, братом ее Василия: его за глаза, с легкой руки Пушкина, звали "рогоносец величавый", намекая на любвеобильность его супруги.

Были длинные ужины - Давыдовы обожали это занятие и до приезда гостей долго и обстоятельно обсуждали кого да чем потчевать, были веселые спичи, и Василий Львович, семейный Эзоп, сочинял иносказательные стихи о друзьях н близких, а когда, как сейчас, впрочем не часто, гостил Пушкин - все же ссылка, Кишинев не так уж близок - тогда уже звучали и стихи истинные, и барышни романсы пели. Глаза его горели, казалось, погляди он пристально в одну точку - дым пойдет, огонь возгорится.

Мысли Александры Ивановны прервал приезд нового гостя. Пушкин, завидев высокого военного, бросился с крыльца, крепко обнял его, взял под руку. На круглом лице гостя с тонкой тенью усиков над губой, с открытыми выразительными глазами, с пышной шевелюрой, но остриженной коротко, так что прическа невольно подчеркивала, а не уменьшала его округлость, вспыхнула улыбка, - видимо, неожиданная встреча была ему приятна..
- Проходите, проходите, - сказала она тогда.
- Якушкин! - поклонился гость.
- Александра... Ивановна! - она улыбнулась, потому что сперва хотела сказать "Саша". Имя Якушкина ничего не сказало Василию Львовичу, но гостя прислал Орлов, которого обкидали к кончу недели, а имя "Орлов" для Давыдова звучало как пароль.

Почти через сорок лет декабрист Иван Дмитриевич Якушкин напишет: "Приехав в Каменку, я полагал, что никого там не знаю, и был приятно удивлен, когда случившийся здесь А. С. Пушкин выбежал ко мне с распростертыми объятиями... Василий Львович Давыдов, ревностный член тайного общества, узнавши, кто я, принял меня более чем радушно. Он представил меня своей матери и своему брату генералу Раевскому как давнишнего короткого своего приятеля... Мы всякий день обедали внизу у старушки матери. После обеда собирались в огромной гостиной, где всякий мог с кем и о чем хотел беседовать...

Все вечера мы проводили на половине у Василия Львовича, и вечерние беседы наши для всех нас были очень занимательны. Раевский, не принадлежа сам к тайному обществу, но подозревая его существование, смотрел с напряженным любопытством на все происходящее вокруг него. Он не верил, чтоб я случайно заехал в Каменку, и ему очень хотелось знать причину моего прибытия. В последний вечер (они пробыли в Каменке неделю - М. С.) Орлов, В. Л. Давыдов, Охотников и я сговорились так действовать, чтобы сбить с толку Раевского насчет того, принадлежим ли мы к тайному обществу или нет. Для большого порядка при наших прениях был выбран президентом Раевский. С полушутливым и с полуважным видом он управлял общим разговором. Когда начинали очень шуметь, он звонил в колокольчик; никто не имел права говорить, не спросив у него на то позволения, и т. д. В последний этот вечер пребывания нашего в Каменке, после многих рассуждений о разных предметах. Орлов предложил вопрос: насколько было бы полезно учреждение тайного общества в России? Сам он высказывал все, что можно сказать за и против тайного общества. В. Л. Давыдов и Охотников были согласны с мнением Орлова; Пушкин с жаром доказывал всю пользу, какую могло бы принести тайное общество России. Тут, испросив слово у президента, я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование тайного общества, которое могло бы быть хоть насколько-нибудь полезно. Раевский стал мне доказывать противное и исчислил все случаи, в которых тайное общество могло бы действовать с успехом и пользой. В ответ на его выходку я ему сказал: "Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало тайное общество, вы, наверно, к нему не присоединились бы?" - "Напротив, наверное, присоединился",- отвечал он. - "В таком случае давайте руку",- сказал я ему. И он протянул мне руку, после чего я расхохотался, сказал Раевскому: "Разумеется, все это только одна шутка. Другие тоже смеялись, кроме... Пушкина, который был очень взволнован; он перед этим уверился, что тайное общество или существует, или тут же получит свое начало и он будет его членом; но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: "Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка". В эту минуту он был точно прекрасен".

Александра Ивановна пишет деверю из Петровского Завода 27 сентября 1830 года: "Мы бы должны начать письмо сне изъявлением глубоких чувств благодарности нашей к беспримерному брату и другу - но известие, полученное нами через М. Андр., о бедных четырех старших детях наших меня н несчастного мужа моего столь поразило, что мы оба не знаем, что делать и что сказать вам, любезный н почтеннейший братец. Видно, суждено вам испытать всякого рода мучения и горести - и удар следует за ударом - в какое еще время столь неожиданное известие получила я? Когда и так терзаюсь я новым нашим положением в Петровском Заводей-оно превзошло всякое ожидание, но ежели не можем вам выразить всего, что мы чувствуем к вам - бог видит сердца наши - благодарим вас в глубине души, благодарим вас со слезами - и со слезами на коленях умоляем вас - спасите невинных несчастнейших сирот, пристройте их, будьте им отцом. Не могу, не в силах ничего писать более - мы убиты, любезный брат и друг, - все надежды на бога и на вас - все нас покидает, но вы останетесь нам всем навсегда другом и благодетелем. Брат вас со слезами целует - верьте, что я, пока жива, не перестану вас любить, благодарить и почитать от всей души моей".

Дамы доставляли генералу Лепарскому много беспокойства. И чтобы хоть как-нибудь оградить себя от грядущей ответственности, он создает особые инструкции, запреты, обязательства, которые тут же вынужден нарушать или отменять. В растерянности пишет он 30 сентября 1830 года донесение правительству: "В исполнение высочайше утвержденной моей инструкции статьи 10-й я дозволил всем девяти женам государственных преступников, при моей команде живущим, по настоятельной просьбе первых, проживать в казарме со своими мужьями, на правилах той же инструкции предписанных, определив им особые от холостых преступников отделения комнат, со дворами, имеющими при оных внутри казарм. При этом воспретил женам иметь детей при себе для того, что сии последние денно и нощно требуют особенно призрения, как-то: ночью освещения комнат, когда с пробитием вечерней зори повсеместно при запирании арестантских комнат тушится огонь, как равно и на кухне, где оный в случае болезни детей нужно было бы иметь для грения воды на ванны, припарки, приготовления лекарств и другие необходимые потребности к подаче помощи детям, чем совершенно изменяться должен в ночное время заведенный по общим постановлениям порядок. Детям же с положенною для их присмотра прислугою назначено мною находиться в купленных или нанятых матерями домах, куда им одним представлено ежедневно ходить, а в случае болезни детей или же их самих в тех домах оставаться, до времени выздоровления. О сем имея честь донести на благорассмотрение вашего сиятельства, осмеливаюсь испросить в разрешении повеления в следующем: когда случится, что которая из жен преступников сделается действительно одержима тяжкою и продолжительною болезнию, или сблизится время ее родов, а находясь в том же положении в своем доме, лишится она всякого способа пользоваться высочайше дозволенным свиданием с мужем, могу ли в таком случае допустить за караульную мужа, в дом жены его для свидания?"

В Петровском у Давыдовых родились в 1831 году дочь Александра, в 1834-м-сын Иван, в 1837-м-сын Лев. Теперь у них было десять детей - шестеро в России и четверо здесь, в Сибири.

Даже в Петровске, где существовала декабристская артель, где более имущие помогали тем, кто получал из России лишь небольшую помощь, даже в Петровском Давыдовым приходилось считать каждую копейку. "Нашим горестям нет конца, - пишет Александра Ивановна 1 февраля 1838 года дочерям. - День ото дня они прибавляются, и наше положение таково, что удерживаюсь вам описывать его, оно слишком поразит вас. Отец ваш тоже крепится. Но один бог может поддержать вaс!" Все чаще болеет Василий Львович, все чаще в коллективном сборнике, выразительно названном "Плоды тюремной хандры", появляются его стихи, подобные написанным еще в Чите:

В сибирских пустынях
Возвышается заброшенный холм,
Покрытый увядшей травой,
Не обрамленный камнем,
Я видел кругом рассеянные обломки
Могильного креста,
Многие слова надгробной надписи
Были почти стерты...
"Здесь покоится... жертва... тирании...
Супруг и отец... вечность...
Оковы... изгнание... вся его жизнь...
Любовь... Отечество и свобода".
(Подлинник по-французски. Подстрочный перевод)

Впрочем, было бы неверно грустную ноту считать доминантой в жизни Давыдовых в Петровском. Дети росли, требовали забот, выдумки. Товарищи по каторге отмечают, что Давыдов, отличавшийся лихостью в гусарах и в обществе, и на каторге был столь же прямым, бодрым и остроумным. На литературных вечерах читал он свои едкие сатирические стихи. Нет, не одна только тоскливая нота была в его несовершенной, но энергичной поэзии.

Особенно оживлялся Василий Львович, когда появлялась возможность отправить детям своим тайное письмо, мимо рук Лопарского, иркутских губернских чиновников и самого-самого... Каким был веселым, как бегал вокруг стола, как руки потирал. Садился, вскакивал, вытирал платком лоб, снова садился, снова вскакивал...

Три года прожила у них в услужении некая Фиона, прибывшая из России в помощь Александре Ивановне, чтобы не одной ей управляться с детьми да с домом... Как и в других декабристских семьях слуги вскоре становились друзьями хозяев, так и Фиона стала Давыдовым почти родственницей. Она была из тех дворовых людей, что стоически делили изгнание со своими господами.

И вот Фиона собралась в Россию. Это было как раз в то время, когда первому разряду, по которому был осужден Василий Львович, подходила пора отправляться на поселение и каждый, особенно семейные, думал:

"Куда? Куда проситься, если можно проситься?" Открытым письмом про это не скажешь, совета ни у кого не получишь: перехватят письмо и укатают куда-нибудь в Акатуй навеки! И вот в платье Фионы вшиваются письма, написанные на шелке; первое из них - дочери Марии (по-французски): "Моя милая и нежная дочь, моя чудесная Маша, третий раз пишу тебе собственной рукой (письма, посылаемые официальной почтой, не могли быть написаны декабристом - Давыдов и его соузники были лишены права переписки. - М. С.),- и все с тем же волнением, с теми же чувствами тревоги, радости и горя вперемежку. Как я был бы счастлив получить от тебя тайное письмо, в котором ты могла бы совершенно открыть мне свое сердце и объяснить мне разные вещи, касающиеся тебя, которых я не понимаю, - твой отъезд от г. Бег, и от Соф. Григ., - словом, свободно рассказать мне все о себе и вполне открыть свое сердце отцу, обожающему и любящему тебя больше, чем слова могут выразить. Я непрерывно день и ночь думаю о тебе, моя милая Маша. Твоя судьба и судьба остальных детей непрестанно беспокоит и мучит меня, и я прихожу в отчаяние при мысли, что ничего не могу сделать для вас, за которых я с такой радостью сейчас же отдал бы свою жизнь. Я пишу моему брату, умоляя его не оставлять вас всех: убежден, что он исполнит все, о чем я его прошу. Он - мое единственное прибежище, и он это знает. Я ничего не скажу тебе в этом письме о нашем нынешнем положении. Прочти мое письмо к дяде, там ты все узнаешь. Особенно Фиона сможет рассказать тебе тысячу подробностей; она прожила с нами три года, и я уверен, что ты будешь жадно ее слушать. Поручаю тебе, моя милая, взять на себя заботу об этой превосходной женщине и попросить дядю, чтобы ей регулярно выплачивалась ее пенсия и чтоб хлеб и содержание, положенные нами, были выдаваемы со всевозможного точностью, чтобы отдано было приказание всегда вручать Фионе деньги в собственные руки. Ее муж - очень хороший человек и верный слуга; но у него есть слабость - он немного пьет и не очень экономно тратит свои деньги. Только постарайся, мой ангел, устроить это, не унижая его и посоветовавшись с Фионой. Такая привязанность и такое бескорыстие, как в этой женщине, встречаются редко, - ты не можешь составить себе об этом представления. Если мои дети когда-нибудь забудут услуги, оказанные ею нам, и ее великую преданность нам, - это будет дурно с их стороны и причинит нам тяжелое огорчение. Но этого не случится, моя добрая Маша, не так ли? Я желал бы, чтобы твой дядя как можно скорее отпустил их на свободу и чтобы ты постаралась сделать что-нибудь для их сына, которого следовало бы обучить грамоте и какому-нибудь хорошему ремеслу, если его мать согласится на это, и чтобы дядя распорядился об этом. Милая и дорогая Маша, любовь и уважение, которые ты питаешь к твоей матери, наполняют мое сердце радостью, и среди всех моих горестей и страданий эти твои чувства служат мне сладким утешением, за которое небо вознаградит тебя и за которое я ежедневно благословляю тебя из глубины моего сердца. Она истинно заслуживает этих чувств с твоей стороны, так как она любит тебя наравне со всеми остальными нашими детьми, и даже, ввиду твоего возраста и положения, думает всегда о тебе первой. Я - свидетель ее постоянной заботы и беспокойства о тебе; я знаю, как сильно она тебя любит, и она, как и я, знает, что ты этого достойна. Что до меня, моя дочь, то без нее меня уже не было бы на свете. Ее безграничная любовь, ее беспримерная преданность, ее заботы обо мне, ее доброта, кротость, безропотность, с которою она несет свою полную лишений и трудов жизнь, дали мне силу все претерпеть и не раз забывать ужас моего положения. Уплачивайте ей, мои милые дети, мой долг вашей любовью н уважением к ней, и когда меня не станет, воздайте ей за все добро, которое она сделала вашему несчастному отцу. Эти слова, эту просьбу, которую я пишу здесь, я повторю на моем смертном одре и умру с твердой и сладкой надеждой, что они останутся навсегда начертанными в ваших сердцах. Мучительно меня беспокоит твой брат Миша. Он, бедный мальчик, очевидно, не понимает, что он сам должен проложить себе дорогу в жизни, что все в ней будет ему враждебно и что, если он не приобретет действительно полезных знаний, он не сможет занять положения в обществе и пропадет безвозвратно. Мать и я просим, умоляем его во имя всего святого подумать о своем положении и наконец сделать усилие, достойное благородного и честного сердца, ради себя и ради его родителей, желающих лишь его счастия и дрожащих за его будущность. Напиши нам, милая Маша, нет ли у него каких-нибудь порочных наклонностей, и неустанно тверди ему о его обязанностях. Я вижу, что он тебя любит и слушается, и благодарю за это небо. Да оградит его бог от порока! Особенно он должен остерегаться карточной игры, как чумы. Как отец, как его лучший друг, я запрещаю ему и заклинаю его когда-либо дотрагиваться до карт; коммерческие игры немногим лучше азартных; они отвлекают от серьезных, полезных, приличных занятий, делают дух нерадивым ко всему другому и отнимают драгоценное время. Если он преступит это запрещение и забудет мои мольбы, он убьет мать и меня. Твоих милых сестренок хвалю и целую. У них надежный руководитель - их благодетельница и превосходный образец для подражания - их старшая сестра. Не могу сказать тебе, как очаровательны для меня их письма. Их нежность к нам и их наивные рассказы дают нам немало счастливых минут. Наши милые Петя и Коля - мы любим их, как вас всех, и советы, которые мы даем Мише, предназначены также для них. Да благословит небо вас всех, милые, обожаемые дети! Неужели я никогда не увижу вас? Боже мой, хоть мгновение, одно мгновение, чтобы я мог прижать вас всех к моему сердцу и увидеть вас счастливыми, затем да свершится его святая воля! Пусть Фиона несколько ночей спит в твоей комнате, чтобы она могла рассказать тебе все, что касается нас".