Письмо А.В. Розен
29июня<1830>, Калиново близ Перми
Ни слова о разлуке с моим ребенком и со всеми моими дорогими. Я их поручила Божьему Провидению, вот все, что я могу сказать. Добрая Надежда Николаевна 1 меня поддерживала; сознаюсь, что, когда увидела удаляющуюся карету, в которой находилось все, что было у меня дорогого, я почувствовала, как земля дрогнула подо мной, и не знаю, какая милость Неба меня поддерживала. Представьте мое отчаяние, когда, едва проехав несколько десятков шагов, колесо завязло, спицы выскочили и коляска перевернулась. Я пересела в коляску Надежды Николаевны, и мы возвратились. Надо же было, чтобы еще раз я вернулась в этот дом, который стал пустыней. В<ольховский>2 пошел к каретнику. Тот дважды возвращался, рвал волосы и говорил, что с его экипажем никогда не случалось такой истории и что все будет через час исправлено. Я не могла сознаться, что все идет к лучшему, хотя и было неприятно, судите об этом сами. Все несчастье случилось из-за одного винта, на который не обратили внимания. Надежда Николаевна меня не покидала и отнеслась с большим сочувствием к постигшему меня несчастью. С трудом решилась я войти в комнаты, где некогда я была с вами, но надежда найти какое-нибудь воспоминание о вас, моих милых, дорогих, придало мне силы. Я вхожу и нахожу ремешок Энни, я поцеловала его. Потом нашла лошадку, не могу сказать, каким это было для меня утешением, я целовала ее и не могла с нею расстаться, прижимала ее к сердцу и вспоминала, как он ей радовался, как только с нею и играл одной. Нужно испытать всю горечь разлуки, чтобы понять меня. Было решено, что я увезу лошадку с собой, скажите об этом Энни, я боюсь, не будет ли он слишком огорчен этим, скажите, что он забыл ее в карете. Куклу я отдала Ма<рии> Алек<сандровне>3 для ее маленькой дочери, потом пожалела, что не отдала Над<ежде> Ник<олаевне> для ее внуков. Вы понимаете, что я должна была это сделать. Я помолилась около кроватки моего ребенка. От Мар<ии> Алек<сандровны> принесли мне подушки, и я легла с милой лошадкой Энни; вот, казалось, все, что осталось мне от него. Но напрасно я искала глазами хоть что-нибудь, что напомнило мне и о Маше 4. Вы, конечно, поймете меня и мое чувство. Я выпила чаю, что меня согрело, и хотела написать вам и отдать письмо Над<ежде> Ник<олаевне>. Мое сердце было так полно, к тому же я боялась, что вы узнаете об аварии с коляской. Мои дорогие, вы и без того настрадались. Для меня же присутствие Маши было истинной поддержкой, она все понимает, вообще надо было увидеть ее в этот момент; признаюсь, что другой кто-либо мог быть невыносим. Она старалась утешить и поддержать меня утешительной мыслью, что я с Богом, хотя и далеко от всего дорогого для меня на свете; скажите ей, мои хорошие, как дорого мне воспоминание о ней. Через 3 часа В<ольховский> пришел сказать, что коляска готова; я не знала, как его благодарить. Если увидите его, то передайте ему это. Н<адежда> Ник<олаевна> проехала со мной до заставы, благословила меня, и мы простились с трогательной нежностью. Шел небольшой дождик; признаюсь, это гармонировало с моим настроением, и я не могу дать отчета, что я испытала: мне иногда казалось, что я еще вижу около себя милую, набожную Н<адежду> Н<иколаевну>, которая говорила мне о Боге, поручая ему меня. Приехали на станцию. Нужно было сделать остановку, лошадей не было, сказали, что нельзя иметь самовар, что это запрещено. Так как я в этот день с утра ничего не ела, я взяла вашего цыпленка: вы, конечно, можете вообразить, с каким аппетитом я его съела; и здесь была видна ваша заботливость, что меня растрогало. Я приготовила лимонад, но он мне показался менее приятным и подкрепляющим, чем тот, который вы мне приготовляли всегда. Изба была чистая, и окно открыто. Спала я беспокойно и ежеминутно просыпалась. Уехать можно было только 18-го в 5 часов, что было большой неприятностью, но раньше лошадей нельзя было достать, так как они были взяты для какого-то посланника. Небо было обложено тучами, солнце не показывалось, но это было для меня даже утешением, что солнце, как Бог, разделяет мое горе и не светит в день моей разлуки с вами и со всем, что мне было так дорого. Но через некоторое время, как раз когда я кончила обычное чтение молитв, горизонт прояснился. Вы видите, как я все же забочусь о себе, думая постоянно о вас. Мои отяжелевшие глаза закрылись, я сладко задремала, видя во сне все, что я люблю. Я чувствовала, как вокруг моей шеи обвились дорогие маленькие ручки моего Энни. О, зачем я проснулась! Это было благодеяние Неба, потому что оно погрузило меня в сладкие грезы. Я еще чувствую вашу горячую щеку, дорогая тетя 5, и твою ледяную ручку, дорогая Маша. О, ради Бога, берегитесь и не заболейте. Да хранит вас всех Провидение. Плохая дорога, дорогой друг, пески. Не могу удержаться, чтобы снова не заговорить о моем маленьком ангеле, осыпаю его тысячею самых нежных ласк. Как он сказал мне — прощай! Я могу только изумляться, за четыре года забот и нежностей — это хорошая награда. Послушание в такой момент заставляет дрожать все чувствительные струны моей души. Каково-то живется теперь ему? Не тоскует ли он и не мучит ли вас? О Господи, дай мне все о нем узнать, что возможно; спокойны ли вы? Что касается его, то я во всем полагаюсь на Божье милосердие. Я и теперь непрестанно мысленно с вами, когда засыпаю, сон кажется явью, проснусь — и действительность кажется страшным сном. По приезде в Богородск при виде индюшек у меня навернулись слезы, вспомнила, как Энни забавлялся в Каменке. Я молилась около церкви, пока закладывали лошадей, и нарвала там цветов для Энни. Церковь всегда в горе служит мне прибежищем, и молитва успокаивает мое истерзанное сердце. Семен 6 точно исполняет ваши приказания, дорогая тетя. В Платове он мне сказал, что надо пообедать, и я с ним согласилась, он — тоже плод ваших забот обо мне. Голоса в соседней комнате терзали мою душу. Я хотела их тоже угостить, но это оказалось невозможным. Я думала в эту минуту, что дети, сколько детей служат даже беднякам утешением, а я лишена даже этого! Боже, прости, если твоя святая воля несправедлива.
Дороги отвратительные, лошади ежеминутно останавливаются и застревают в песке. Я остановилась в Покрове, чувствуя себя нездоровой, лошадей нет, и невозможно остаться, так как придется платить двойные прогоны для того только, чтобы уехать. Я всю ночь ехала, всю ночь, чтобы 19-го быть во Владимире. Ночью прибыли на станцию, по пути часто застревали в сыпучих песках. Проезжая через Владимир, мы остановились около церкви, но, к моему большому сожалению, служба уже кончилась. 4 года я молилась вместе со своим ребенком, а теперь уж много дней я одинока. Да сохранит его милосердный Господь, да будет он добр, добродетелен и да вернется к нам обратно. Купила маленькую просвирку и съела ее, молясь и думая об Энни7. Что я чувствовала, глядя на Владимир, на церковь и на гору, как рассказать, что я чувствовала, видя восходящее солнце, — но отчаяния не было в моей душе. Этим я обязана Божьему милосердию. Я все ищу моего ребенка, и то, что я люблю, — это только иллюзия, но я надеюсь и жду скорого с ним свидания, не представляя себе, когда это будет и где; и это еще милость Неба, без которой я вряд ли смогла бы перенести тяжесть разлуки. На следующей станции, когда ела землянику, вспомнила Энни и дала калач ребенку, которого какой-то старик, лаская, пронес мимо. В городе Судогде немного поела и поспешила в этот приятный маленький городок, который Маша знает. Я ехала еще и эту ночь, дорога меня освежила. Погода так хороша, луна, вечерние звезды и мои взгляды встречаются там с теми, кого я люблю, и дорогая звезда была разговором с Машей. Я не сомневаюсь, что Маша смотрела на нее и вспоминала обо мне; это сентиментально, сказали бы, если бы это писала не мать, но разве можно обвинять мать в этом? В Муроме церковь, быстро переправились через Оку, затем пришлось ехать в изнуряющей жаре, бесконечные пески, лошади едва везли, возница, идя пешком, хлестал их. Пока запрягали лошадей, какая-то старуха, тяжело вздыхая, смотрела на меня. Почитала немного Машину книгу. Масса прелестных бабочек вилась над коляской, даже одна села на передок, я хотела ее поймать, но не было ни сетки, ни Маши, ни Энни, и они улетели. Я глядела им вслед, как на посланцев от моих милых детей для утешения бедной мамы. Промелькнуло несколько станций, о которых я ничего не помню, там ничего не было особенного, и одна мысль поглощала всю меня, мысль о моем ребенке. Засыпая и просыпаясь, я всегда чувствую ваше присутствие, мои любимые. Около Нижнего <Новгорода> меня обогнала семья чиновника Бузаевского, который ехал с большой семьей в Иркутск. Жара стояла страшная, пришлось дать лошадям отдых, семья Бузаевского заснула, смотритель также прикорнул в укромном уголке. Удивляюсь, как он ухитрился там поместиться. Ища спасения от жары, я вышла и увидела спящего ребенка, подошла к нему — он проснулся и улыбнулся мне. Боже! Что почувствовала я в эту минуту! У меня не хватило духа самой дать ему апельсин, и я передала его через Настасью 8; няня скоро унесла его, так как он просился гулять. Я ни на минуту не прилегла отдохнуть и не могла оставаться спокойной. Разбудив людей, велела запрягать — мое сердце было истерзано. Став в тени от двери, я смотрела на мать с ребенком на руках, и мне показалось, что она удивленно взглянула на мои слезы, а когда мать проходила мимо одна, я не удержалась и сказала несколько ласковых слов ей и ее ребенку. Молодая женщина, довольно интересная, скромная, но измученная долгим путешествием и жарой, жаловалась на глаза и была окружена семьей. Если бы я могла ехать вместе с ними! Они медленно едут из-за детей.
В Нижнем я вам тоже написала, как и из С<удогды>, для того чтобы поделиться с вами переживаниями, но это было неполно, так как я была занята приемом его сестры и ее мужа. Мне бы хотелось выразить, как бесконечно я им благодарна. Наталья Александровна 9 сама сбежала с лестницы мне навстречу и, плача, сжала меня в объятиях; признаюсь, я была глубоко растрогана. Как только я немного пришла в себя, я заговорила о письмах, и она мне сообщила, что почта должна отойти сейчас, и дала мне в руки перо. Мои дорогие, признаюсь, что я немного позабыла, о чем писала вам, разобрали ли вы мое письмо и поняли ли меня? Надеюсь, что, как всегда, — да? Едва я ступила на землю, как разразилась сильная гроза. Наталья Александровна поспешила напоить меня чаем и, указав мне приготовленную комнату, велела внести багаж. Даже смешно, но я нахожу, что она совсем не изменилась; однако я нахмурилась и воображаю, как она была этим удивлена. Ради Бога, скажите мне все, что она обо мне говорила и какое впечатление произвела я на нее. Добрый Михаил Николаевич10 по-прежнему тот же. Мне высчитали прогоны до Иркутска и дальше, написав мой маршрут до Читы. Он дал мне письмо к почтмейстеру Томска; не могу сказать, какую бодрость они мне вселили в душу своими рассказами о Сибири, о которой все они любят вспоминать. Рассказывали, какие там добрые, отзывчивые люди, что я и сама смогу подтвердить, испытав это на себе.
Подъезжая к Перми, начала письмо, продолжаю в Тобольске. Настасья чувствовала себя не совсем хорошо от путешествия. За нее было неспокойно, она лежала, и невозможно было продолжать путь. Я утешалась только мыслью, что душа моя сильнее слабого тела, она пересилит мое физическое состояние, что она все вынесет благодаря помощи Всевышнего. Мне захотелось пойти в церковь ко всенощной — была суббота. Наталья Александровна, ее племянница и все мы отправились в церковь напротив. Что молитва действует на меня благотворно, вы знаете. Они любят рассказывать об этой стране метелей. Я боюсь расчувствоваться, так как не нахожу в себе сил сдерживаться. Я показала им письма священника 11, которые тронули их до слез. Было поздно. Михаил Николаевич был занят прибывшей почтой. Да, новость: у меня был сильный шум в ушах. Наталья Александровна задержала меня, говоря, что надо пойти в церковь, и я не могла ей отказать. В церкви была неважная публика. Я хотела уехать рано утром, но было невозможно отказаться от обедау моих милыххозяев. Как они были довольны моим помещением и как все переживали вместе со мной, поистине удивительно видеть. Наталья Александровна и ее племянница проводили меня до экипажа, все время проявляя свои искреннюю дружбу и расположение ко мне; для меня это расставание было как бы вторичной разлукой с чем-то родным. Я здесь часто ем гречневую кашу; как говорят, это большая редкость в Сибири, так что ею угощают даже на званых обедах. Здесь мне дали на дорогу кренделей. Михаил Николаевич дал письменное приказание, что для меня прямо благодеяние, так как мне закладывают шестерку, плачу же я прогоны только за четверку. Переезжала реку Суру на пароме, другой паром, шедший навстречу, чуть было не опрокинул наш, я испугалась и просила Семена быть внимательнее и осторожнее.
Капли Гофмана меня успокоили. На станции была еще одна семья, ехавшая в Иркутск. Милых детей, стоявших на крыльце, я расцеловала и поторопилась скорее уехать. На следующей станции такая же встреча, дета выходят со своими нянями, и для всех одна комната, отец входит тоже, извиняясь передо мною. Одного из ребятишек я взяла на руки, он играл, рисовал в моей книге, а я сидела, не смея поднять глаз, но не расплакалась. Пришли сказать, что лошади поданы. Каким бы счастьем было для меня в данную минуту, если бы я могла унести на руках этого ребенка! О, что я перечувствовала!
24 июня
Чудесный сон! В дороге мне снова приснился Энни; о, как он смотрел на свою мать, как я ему рассказывала все, что со мной было! И он прошел, этот сон, как все счастливое в этом мире скорби. Я помолилась за дорогого племянника, сожалея, что не могу отслужить молебна. Пусть он будет счастлив за то добро, которое он делает.
Нижегородская губерния кончилась, и приказания Михаила Николаевича теперь нуль. На станции Аничково была неприятность со смотрителем, который хотел, чтобы я платила за шесть лошадей, но я приказала отпрячь пару и сказала, что поеду на четверке. У города Свияжска — глубокие пески, жара, и четверка лошадей останавливается. Я вышла из экипажа и пошла пешком до берега Волги, помолилась у образа, находившегося на берегу, и поговорила немного со старцем, который пришел собирать на церковь. Наконец экипаж подъехал и, въезжая на паром, так глубоко увяз в песок, что лошади, правда очень жалкие, не могли его вытянуть, и только с помощью собравшейся толпы экипаж с трудом удалось вытащить. Мы отправились дальше. Солнце жгло нестерпимо, негде было укрыться, и все время, пока возились, починяя экипаж, я сидела у берега в лодке. Глядя в эту прекрасную реку, я думала о моем ребенке, как всегда, когда вижу что-ни будь прекрасное; и сознаюсь, что я была слишком утомлена, чтобы наслаждаться в этот момент прекрасным видом, однако живительный ветер немного освежил меня; я была осторожна на воде, за что благодарю Бога! После нашего несчастного случая я ведь так сильно боялась только из-за моего дорогого дитяти. Песчаные дороги, отвратительные лошади, прекрасный вечер, но печальный, грустный, оплаканный. 18 верст до станции, а едем на пароме 6 часов. На следующей станции дороги хорошие, но я иногда вскакиваю, беспрестанно думая — надо ли повторять? — о вас, моих дорогих, и о моем бесценном ребенке. Мы едем очень быстро, лошадей перепрягают в один миг. Дороги хороши, как шоссейные, все мосты в порядке и новые; я пишу вам об этом, чтобы подтвердить, что на все мелочи я обращаю внимание. Ближе к Казани извозчики — удалые татары, скажите Энни, что вначале этот варварский язык меня немного пугал, покажите ему татар на картинке, которую вы найдете у дяди12. Воображаю, как бы забавляли и смешили Энни этот говор, четверка лошадей, и эта спокойная езда по хорошей дороге, и отсутствие толчков, которые его так выводили из себя, когда он ездил в экипаже. Да будет воля Божья, вот все, что я могу сказать! Увидя столб, я испугалась, как уже далеко от вас, мои дорогие. Я устала и хотела отдохнуть, но мне сказали, что приказано подать тридцать лошадей для кого-то едущего в Иркутск и что позднее лошадей совсем нельзя будет достать, почему я и решила продолжать путь.
Как только встречаются красивые виды, я думаю о моей дорогой Маше, поэтому и хочу поделиться впечатлениями с нею; это я сделала как бы своим долгом, так как она сама меня избаловала и приучила ценить прекрасное, обращая всегда мое внимание на все красивое и заслуживающее внимания. Теперь я в таком настроении, что не могу хорошо определить свои впечатления. В конце путешествия природа казалась мне такой суровой и печальной, но потом меня очаровали эти зеленые ели в глубоких песках, а после Нижнего, ближе к Казани, — прекрасные дубовые леса и снова ели, ели и сосны. Я уже писала, что когда вижу животных, цветы, птичек, то вспоминаю моего ангела Энни, хочу все ему показать, ищу его, но он далеко, и я одна... одна. На последней станции, в 13 верстах от Казани, я была в полной нерешительности, ехать ли мне или оставаться. Вследствие дурных дорог мы запоздали, а между тем, если бы мы прибыли вовремя, я смогла бы вручить письмо Маши К господину Кастильцеву; не было тети, чтобы посоветоваться и решить, л вздохнула и велела закладывать, так как ложиться спать было еще рано, пробило 8 часов, к тому же не было отдельной комнаты. Взошла луна, такая красивая, я смотрела на нее и думала о вас, мои дорогие. Мы ехали Очень скоро, меня клонило ко сну, и временами я задремывала. Молчание ночи, эти церкви с древними колокольнями — все это казалось таинственным. Переезжая из улицы вулицу, полные грязи, — мы все время искали дом господина Кастильцева; наконец мы его нашли, слуга нам сказал, что господин Кастильцев вернется домой поздно, а было только 10 часов. Я была так разочарована, что решительно не знала, что мне и делать. Слуга предложил войти в дом и подождать его, но семья его была на даче, и я не решалась войти в дом без хозяина. Вручив слуге мое письмо, я приказала ямщику везти меня в какой-нибудь квартал, где можно остановиться, только не в трактир, которых я не переношу. Не знаю, был ли то трактир, но нашлись две маленькие комнаты, покойные и уединенные, так что, выпив чаю, я отправилась спать всю ночь мертвецким сном. Встала в 4 часа и, не теряя времени, сейчас же принялась за письма моим дорогим. Люди еще спали. Семёна же я послала купить сапоги для Энни и купила ботинки Маше, тете. Сапоги для моего ребенка — это расход, но в то же время праздник для меня, который я делаю сама себе нечасто. Пришел господин Кастильцев — я была смущена, увидев постороннего человека, так как вся ушла в дорогую для меня переписку, когда пробуждается вся моя нежность. Он встретил меня добродушно и внимательно и извинился за поздний приход, но его задержала партия винта у вице-губернатора, который родственник Екатерине Федоровне Муравьевой 13. Он рассказал мне все о них и сам предложил пойти к почтдиректору князю Давыдову14, чтобы получить распоряжения; я и не смела думать о такой услуге. Он вернулся с приказанием в Иркутск, в удостоверение чего дал мне письмо к князю Максутову 15, говоря, что там меня примут очень хорошо. Наконец подали лошадей, и я уехала, дав ему поручение отправить вам мое письмо, так как почта ушла и я не успела его отправить. Он также предложил мне поручить ему отправить вам посылку. Я была глубоко тронута и взволнована таким вниманием и жалела, что со мной не было тебя, Маша, и тети, чтобы дать совет, как поступить. Мне казалось, что он хотел получить от меня письмо к Екатерине Федоровне; я ему обещала, что напишу потом, так как, только так поступив, я могла засвидетельствовать ему мою глубокую признательность. Передумываю об этом — и преклоняюсь перед этим уважением к чужому несчастью. Ведь это человек с положением, который имеет ордена, и он не побоялся оказать услугу, сделать добро несчастной чужестранке. Простите мне, что я пишу вам обо всем этом, но я не могла подумать с горечью: в Москве, где у меня много родных, не подумали о том, что предложил и сделал для меня совершенно посторонний человек из чувства простого сострадания. Конечно, я верю: он не только не пострадает за это, но что его наградит Всевышний и что ничего худого ему за это не будет. Простите, что сейчас у меня такое настроение, но я благодарю Бога, который учит меня покоряться во всем Его святой воле. Иначе как бы я могла перенести разлуку со всеми вами, дорогими моими? Я одна с моим Создателем! По дороге я помолилась в часовне, так как церковь была закрыта.
28 <июня>
В городе Оханске остановилась, чтобы помолиться в церкви. В тот момент, когда я вошла в церковь, читали Апостол; я горячо молилась за моего дорогого новорожденного, да пошлет ему милосердный Господь все блага земные. Потом я подошла к священнику под благословение, он дал мне просвиру и, очевидно пораженный моим видом, спросил, куда я еду, и, узнав, принял во мне такое участие, что я доверилась его молитвам, написала ему имена всех моих близких и предложила ему деньги, которые он отказался взять. Старая дама, стоявшая в церкви в глубоком трауре, очень заинтересовалась мною. Она оплакивала сына, которого недавно потеряла в Ишиме; она, плача, целовала меня и советовала положиться на милость Божью и глубоко меня растрогала. Это была Екатерина Федоровна Коган. Сейчас миновали мост, затем на пароме благополучно переехали через Каму. На берегу меня окружили цыгане, которые непременно хотели мне погадать, прося мою руку. Мой перевозчик со своим обозом спросил меня вежливо, куда я еду. Иногда я пользовалась такими случаями, чтобы собрать сведения о дороге, так как они постоянно ездят здесь со своим товаром; все, что они мне рассказали, очень успокоительно. Мы едем, останавливаясь только для перемены лошадей и смазки экипажа, что делается с редкой быстротой. Утром и вечером я пью чай и даю людям и везде, где только есть возможность, кормлю их и делаю для них действительно все, что могу. Звонили к заутрене, но, к сожалению, я не могла идти в церковь, так как нет Семена: он ушел, посланный за письмами, а как бросить всё без присмотра? Я ем землянику, которую здесь в это время часто находят, при этом я всегда вспоминаю Энни и Машу, которая, бывало, приготовит и кормит меня и тетю. На последней от Перми станции я надела свой черный шелковый капор, велела остановиться, не доезжая дома князя Максутова, и послала Семена с моим письмом.
Меня волновала мысль очутиться в чужом доме князя, и я почти жалела, что послала письмо, но совершенно успокоилась, когда увидала эту добрую семью: такие милые люди! Князь и жена встретили меня у двери, могу сказать, с распростертыми объятиями, рассказы мои слушали с искренним интересом и со слезами. После чая мне принесли перо и бумагу, и я на время забылась в беседе с вами, мои дорогие. Я написала также Екатерине Федоровне и господину Кастильцеву в Казань, чтобы поблагодарить его и сказать ему, что всякая благодарность будет мала за тот благодетельный приказ, который он отдал, и за письмо этой милой семье. Меня оставили одну, чтобы не мешать мне писать, но мне было немного совестно, что я так увлеклась письмом, и я отправилась беседовать с моими милыми хозяевами. Они всё сделали хорошо, меня везде встречают с большим уважением, всё благодаря этому благодетельному распоряжению. Ни слова о лошадях, иначе я бы имела столько придирок со стороны смотрителей, которые непременно хотели давать мне шесть лошадей, а не четыре, говоря, что будет тяжелая дорога и что я должна платить за шесть лошадей; и теперь подают шесть лошадей, но я плачу за четыре, и мне ничего не говорят, вежливо со мной раскланиваются, и смотритель мне отвел, как только я вошла, комнату. Несколько раз накрапывал дождь, и начиналась гроза, сверкала молния, и, казалось, небеса разверзлись. Было уже темно, и мы ехали лесами, я чувствовала себя не совсем хорошо, все это меня расстраивало и волновало, но я успокоилась, когда прочла свою молитву: <<И ангелам своим тебя заповедает, да хранят они тебя во всех путях твоих, и на руках понесут тебя, да не коснется о камень ногою>>. Вскоре мы приехали на станцию, и я едва ступила на землю, как разразилась сильнейшая гроза с проливным дождем. Судите сами, какое Провидение меня хранило, даже коляска не промокла. Во всем этом я вижу промысл Божий! Я вспомнила, что когда-то Андрюша16 мне писал, что даже во время грозы ни одна капля не попадет на пташку. Я крепко спала, и когда проснулась, сильный дождь еще продолжался. Я снова легла, чтобы немного передохнуть и подкрепить свои силы. На следующей станции пила кофе и, вспоминая, что положила в кофе масло, была довольна собой, что исполнила все, о чем мне говорили. Переезжая на пароме Волгу, сознаюсь, немного боялась, но, вверяя себя во всем Творцу Небесному, счастливо прибыла на берег. Какая мысль пришла мне в голову: "Ах, если бы это была наша земля!» — но в этот момент я думала только о том, чтобы снова увидеть моих дорогих, ибо, надо признаться, огромная разница между прекрасным климатом Украины и этой страны. Мне снился чудесный сон, что на одной станции я встретилась с моими дорогими детьми, совсем как наяву, но хотя это было только во сне, все же я имела хоть минуту призрачного счастья. Здесь очень много земляники, иногда я ем ее в воспоминание о моих дорогих. Семен старательно жарит мне кур, мы едем скоро и хорошо. Вечером, переезжая на пароме Волгу, я совсем не боялась; было очень хорошо, и перевозчик мне понравился тем, что попросил у меня на хлеб, а не на водку, как обыкновенно. Прекрасно светит луна, на которую я смотрю, ища в ней нежный, небесный взор моего ребенка! Так, кажется, и вижу голубые, дорогие глазки моего маленького друга! А помнит ли мой Энни, какие у мамы глаза? Мы ехали всю ночь, начинаю думать о свидании с моим другом.
Детей удалили, но я пошла проститься и слышала, как маленький Николенька прощался с папой и мамой и целовал меня так умно и ласково, но все же не так, как мой ангел Энни. Подали ужин, и так как я сказала, что обыкновенно не ужинаю, мне предложили не беспокоиться и остаться отдыхать у себя, но я сочла своим долгом присутствовать. Мне также надо было подкрепиться: признаюсь, что в этот день я не обедала; там было два чиновника, и это мне напомнило нашего доброго предводителя с его Скобликовым. После ужина меня сейчас же отпустили, я очень устала, но все же пишу вам несколько строк, мои дорогие. Мне приготовили прекрасную постель, лечь на пуховую подушку мне было как-то особенно приятно в этот момент; я крепко спала, но тем не менее хотела встать как обыкновенно, однако ж кругом была такая тишина, что мои глаза снова закрылись. В семь часов я встала и тотчас принялась вам писать, послав Семена за покупками. Слышу колокольный звон, но это только к заутрене. По просьбе княгини я согласилась остаться, чтобы пойти в церковь. Я хотела отправиться одна, но княгиня сама оделась, одела детей, и все мы отправились в экипаже со всей семьей. В церкви было жарко, дети, пятилетний малыш и четырехлетняя малышка, вели себя очень хорошо. Мать сама водила их к причастию, я стояла в слезах, взволнованная церковным напевом: «...и услышу его в день скорби, когда воззовет ко мне!>> О, да услышит меня Всемогущий! После обедни княгиня извинилась и заказала молебен св. Петру и Павлу, и только теперь я узнала, что это был день ангела князя Петра и его сына Павла. Я поздравила их, извиняясь, что поздно, но это было им понятно. Видишь, мой Энни, такие же умные дети, как ты, так же хорошо стояли в церкви и просвирку сберегли и съели ее дома над бумажкой и мне дали сами кусочек, а потом уже пили чай и так ласково со мной разговари вали, какие здоровые, беленькие дети! Глядя на их белокурые волосы, я думала: какова теперь головка моего Энни? Подарила им некоторые безделушки, и они пришли в такой восторг, что я пожалела, что у меня нет ничего лучшего: Энни, ты пришлешь им хорошую книжку с картинками. Знакомые приходили их поздравить с именинами, я хотела уехать, но меня заставили остаться обедать. За обедом дети ели с аппетитом, и я их тоже немного кормила. После обеда мне подали кофе, людей тоже кормили, княгиня велела приготовить для меня жареных рябчиков и с пожеланиями всех благ, с радушием, которое не смогу передать, благодарила меня за то, что я остановилась у них. Мне было совеет но за хлопоты, причиненные в такой торжественный для семьи день, но все это делалось так сердечно и просто, даже их слугами, что было прямо приятно смотреть. Вся семья проводила меня до улицы с тысячами пожеланий счастливого пути. Действительно, я преклоняюсь перед этим уважением к чужому горю, и ведь этот человек состоит на государственной службе, и он не побоялся меня принять и помочь в несчастье. Мы ехали прекрасно, как вдруг я вспомнила, что забыла одеяло, надо было послать за ним ямщика. Как я благодарна Маше за это одеяло, оно такое теплое и красивое, не такое, как у меня было, к томуже это как бы частица самой Маши, и мне немного стыдно, что я дала вам свое, такое поношенное. Я читаю дневник моей дорогой Маши и проникаюсь им. Не могу не сказать, что вы можете быть опасной соперницей в некоторых описаниях путешествия в Ревель, которое я вспоминаю с таким удовольствием. В ожидании забытого на станции одеяла я сделала замечание людям, что надо больше самим заботиться обо всем, а не полагаться во всем на меня; в общем же, они очень внимательны, предусматривают всё сверх ожидания. Смотритель мне рассказал, что неизвестные странные путешественники с серебряными бубенчиками обедали в этой самой комнате, спорили о своих женах и отдыхали на этих скамьях. Правда, смотритель был навеселе, но все, что он рассказывал, очень возможно. Я не могу удержаться, чтобы не дать ему на чай и не увеличить его веселье. Уехала с чувством, которое не поддается описанию, но которое вы поймете. Я написала все, невозможно продолжать эту галиматью. Уже вечер и поздно. До следующего раза. Какое снисхождение с вашей стороны читать все это.
30 июня
Я очень опечалена и плачу. В селах так празднично 17, всюду толпа ребятишек, веселье, поют — а я одна! Но к вечеру я немного успокоилась, оставшись наедине с Всевышним. Всю станцию тянулись горы, поросшие елями, соснами, березами. Дивное небо озаряло эту печальную природу, дикую и суровую, но величественную! Это удивительно гармонировало с моим мрачным состоянием души. Помолившись, я успокоилась и думала о моих дорогих детях и Маше, и мне так захотелось им показать это красивое небо, эту дикую природу, что я вменила себе в обязанность отыскивать красивые виды, чтобы потом вам описывать. Где то время, когда мы всем делились и дитя мое было у меня на руках? Молитесь за меня, мои дорогие, я исполняю свой долг. Когда увидите священника Петра Николаевича18, скажите ему, что в минуты скорби, когда я особенно остро чувствую свою разлуку с ребенком и всеми вами, я слышу и внимаю словам его письма: «Иди, дочь моя, исполнить свой долг священный и великий, иди самоотвержением искупить страдания друга возлюбленного». Это был как голос с Неба, и только теперь я проникаюсь этими словами высшей истины! Может быть, я грешу, говоря с вами об этих дурных моментах, но я думаю, вы будете более спокойны, если я вам буду говорить все, что было, к тому же я так плохо изъясняюсь и пишу так схематично... но все же надеюсь, что вы меня понимаете.
1 июля вечером прибыла в Екатеринбург; послала письмо М. А. Пестову, управляющему заводов, в Богословск. Его не было дома, он был на даче. Я отчасти этим удовлетворилась, так как не была расположена видеть новые лица. Ожидая лошадей, послала купить все необходимое и начала писать вам, мои дорогие, но стемнело, и эта печальная комната внушила мне непреодолимое желание уехать, не повидав даже господина Б.; я отправила ему письмо почтой. Наконец в 9 часов мы уехали. Праздник, иллюминация, в городе был в то время губернатор Лавинский 19. Очень устала, хотела отдохнуть, но на станции нет комнаты, на следующей повторилась та же история, на третью приехали уже днем. Пила чай. Дорога прекрасная, шоссейная. В какой-то момент я задремала, но тотчас пробудилась, почувствовав, что мы летим во всю прыть: вскакиваю, хочу остановить, но уже поздно! Вообразите себе: ямщик с пристяжной у дверцы экипажа, другая пристяжная под передним колесом — случилось это оттого, что он не мог уже больше сдерживать лошадей, дышло переломилось пополам. Евдоким 20 открыл дверцу, и я выскочила из экипажа — не пугайтесь! — целой и невредимой. Один крестьянин мне сказал: <<Бог спас>>. Как благодарить Бога, что его покровительство меня спасло? Чудо, что экипаж не сломался и не опрокинулся. Все это произошло оттого, что ямщики вздумали перегоняться. Семен крепко спал на козлах и проснулся, только услышав мой голос; я его жестоко выбранила за это; конечно, была расстроена, все ведь произошло от небрежности, и если бы он не спал, то никогда не позволил бы так безумно мчаться. Тысячу раз я ему говорила, что надо меняться с Евдокимом, но вы знаете, как они думают: авось беды не будет. Всё поправили; дышло связали, не знаю уж как. Мне не хотелось садиться в экипаж, дул сильный ветер с пылью; наконец мы отправились и приехали на отвратительную станцию, какой еще до сих пор и не было. Я хотела принять капель, чтобы оправиться и отдохнуть, как кто-то вошел, а кроме этого угла, в комнате не было другого. Вошедший мне поклонился и сказал, что будет в Иркутске служить у господина Цейдлера21, расхваливал его по заслугам. Я хотя и была очень недовольна присутствием постороннего лица, но сочла долгом поговорить с ним, особенно подумав, что он может быть мне очень полезен. Надо ко всему приноровляться и в этом свете. Признаюсь, что после аварии с экипажем я уже не владела собой по-прежнему и плакала, он утешал меня не пустыми словами, а рассказывал о доброте господина Цейдлера, и вообще видно, что он очень любит эту страну; он родился в Иркутске и сын пастора Беккера. Я воспользовалась его любезностью и попросила посмотреть, как починили дышло, что он и исполнил с удовольствием. Мне кажется, что ко мне все оттого относятся так хорошо, что все, кто меня видят, ужасаются видом моих страданий. Признаюсь, что я очень обрадовалась, когда пришли сказать, что лошади поданы; это положило конец нашей беседе, хотя и непродолжительной. Он также имеет там родственников, поженившихся в Иркутске: я говорю вам обо всем этом потому, что это все может мне пригодиться в будущем. Я не хотела вас беспокоить, но знаете ли вы, что меня тревожило в тот день, когда я была так расстроена? Меня мучила мысль: почему я не принесла последней жертвы и не осталась в Москве, чтобы иметь от вас вести и узнать, как мой маленький ангел перенес первые дни жестокой разлуки. Может быть, это уже слишком, но я не могу успокоиться, думая об этом, — однако бесполезно об этом говорить! Простите мне мою слабость — иметь хоть какое-нибудь утешение, но вы сами, вероятно, читаете это в моей душе? Но возвратимся к неумолимой действительности, как говорит Иван22. Как только дышло поправили, я тронулась в путь. Приехали в Камышлов — жалкий городишко. Мне были неприятны расспросы об аварии с экипажем; к счастью, пришел городничий, который избавил меня от лишних неприятностей. Мне пришлось еще немало претерпеть, пока я нашла себе приют, где можно остановиться, и вдруг, судите сами о моем отчаянии, экипаж, въезжая в маленькие, жалкие ворота, зацепился верхом и сломался. Я очень испугалась и с досадой выговаривала Семену и, как только расположилась, решила тотчас, узнав имя, написать городничему, что, будучи удостоена милостивым покровительством генерала Б<енкендорфа>23 и имея письмо к губернатору, смею его просить приказать починить экипаж, ибо мне сказали, что только он может приказать, а иначе некому и сделать. Я верю, что больше со мной не случится ничего худого. Тревожусь за моего дорогого Энни, но я так верю в милость Божию и так уверена в ваших заботах о нем, что только этим объясняю свою решимость расстаться с ним и на разлуку с вами, я, слабое создание, но, по словам апостола Павла: <<Я могу все через Того, кто меня укрепляет в вере>>. Еще раскаиваюсь, как не упросила Н. Н. Ш<ереметеву> взять меня в свой экипаж и догнать вас, чтобы еще в последний раз взглянуть на вас и прижать к моему сердцу моего дорогого ребенка и всех вас, моих дорогих, еще только одно счастливое мгновение, а потом... — но было бы жестоко, я чувствую, терзать так вас своим прощанием, я только исполняю свой долг, и если вы скажете, что я хорошо поступила, этого довольно, чтобы немного утешить мои страдания; вот Господь изрек: <<Иди в землю отдаленную, в юдоль изгнания>>. Ради Бога, будьте снисходительны.
А. Розен
Письмо А. В. Розен публикуется по автографу: ГАРФ, ф. 1708, оп. 1, № 8, л. 1-14 об., оригинал по-французски.
Письмо А.В. Розен. Опубл. в статье Г. Невелева "А.С. Пушкин и декабристский семейный круг"//Геннадий Невелев. Декабристский контекст. Документы и описания. - СПб.: Изд. дом "Мiръ", 2012, СС. 420-435
ПРИМЕЧАНИЯ.
1. Н. Н. Шереметева, урожденная Тютчева, теща И. Д. Якушкина.
2. В. Д. Вольховский, обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса.
3. М. А. Дорохова, урожденная Плещеева, двоюродная сестра А. Г. Муравьевой, Ф. Ф. Вадковского и 3. Г. Чернышева.
4. М. В. Малиновская, сестра А. В. Розен.
5. А. А. Самборская, тетка А. В. Розен.
6. Семен Маслов, дворовый человек А. А. Самборской, сопровождавший А. В. Розен в ее путешествии в Сибирь и прислуживавший ей в Петровской тюрьме; в 1831 г. возвратился в петербургский дом А. А. Самборской.
7. 19 июня — день рождения Евгения (Энни) Розена.
8. Настасья Яценкова, дворовая девка, сопровождавшая А. В. Розен; прислуживала ей в Петровской тюрьме и в Кургане; в 1833 г. отправлена в имение Малиновских в с. Стратилатовка (Большая Каменка) Изюмского уезда Слободско-Украинской (с 1836 г. — Харьковской) губернии.
9. Н. А. Михайлова, петербургская приятельница А. В. Розен, бывшая замужем за нижегородским губернским почтдиректором.
10. М. Н. Михайлов, нижегородский губернский почтдиректор.
11. Письма духовного отца А. В. Розен, протоиерея П. Н. Мысловского, несохранившиеся.
12. П. Ф. Малиновский, дядя А. В. Розен.
13. Е. Ф. Муравьева, урожденная Колокольцева, мать А. М. и М. Н. Муравьевых; ее родственником был казанский вице-губернатор Е. В. Филиппов.
14. М. И. Давыдов, казанский губернский почтдиректор.
15. П. Максутов, пермский губернский почтдиректор.
16. А. В. Малиновский, брат А. В. Розен.
17. Праздновали Петров день.
18. П. Н. Мысловский.
19. А. С. Лавинский, генерал-губернатор Восточной Сибири.
20. Евдоким Красенков, дворовый человек, сопровождавший А. В. Розен; прислуживал ей в Петровской тюрьме и в Кургане; в 1833 г. возвращен в с. Стратилатовка (см. примеч. 8); в 1837-1838 гг. находился в услужении у А. В. Розен на Кавказе
21. И. Б. Цейдлер, иркутский гражданский губернатор.
22. И. В. Малиновский, брат А. В. Розен.
23. А. X. Бенкендорф, главноуправляющий III Отделения собственной е. и. в. канцелярии и шеф Корпуса жандармов.
