Валентина Колесникова

И страстотерпица, и грешница
(Наталья Дмитриевна Фонвизина)

Ее сознательная жизнь началась как настоящий авантюрный роман. В 16 лет она тайно убегает из родительского дома. Убегает в ближний Бельмажский монастырь. Ее не смущает, что этот монастырь мужской. Местный священник — тоже тайно — помогает девушке: остригает ей волосы, дает платье своего умершего сына. Она и имя избирает себе, как ей кажется, очень «монастырское» — Назарий.
Религиозным экстазом, экзальтированным устремлением к иноческому подвигу наполнено все ее существо. Как и чем обернется ее «пришествие» в мужской монастырь, она не думает. Главное — явиться в монастырь и нести там самое тяжкое послушание. И тем вызвать восторг и изумление родителей, родственников, света.
Ибо убегает она не из лачуги и не от бедности, а из дома родовитых и тогда еще богатых дворян Апухтиных, души не чаявших в своей единственной дочери. Через почти три дня, когда беглянку поймали (а ее поисками активно занялся двоюродный брат матери М.А. Фонвизин), ни изумления, ни восторгов, а тем более одобрения не последовало. Все посчитали это девичьим сумасбродством и были безмерно рады, что она все-таки сыскалась.
Наталья Дмитриевна Апухтина (в замужестве Фонвизина) осталась такой до конца дней — страстной, экстатичной, сумасбродной, бунтующей против всего общепринятого, искусственного, скучного, традиционного, всегда готовой к чему-то необычному — подвигу, поступку, действию.
И это органично вписывалось в другие особенности ее личности: способности к верной дружбе, любви до самозабвения, пока эту любовь питают только ей ведомые истоки. А еще дарованы Богом ей были высокие интеллектуальные способности и искренняя, часто доходящая до фанатизма вера в Бога. Умная, начитанная и глубоко религиозная, она — в отличие от всех сибирских своих подруг — очень серьезно и вдумчиво изучала Святое Писание, теологические труды, философию. Как писала много позднее ее Сибирская сначала воспитанница, а потом подруга М.Д. Францева, «Наталья Дмитриевна была замечательно умна, образована, необыкновенно красноречива и в высшей степени духовно-религиозно развита. В ней так много было увлекательного, особенно когда она говорила, что перед ней невольно преклонялись все, кто только слушал ее. Она много читала, переводила, память у нее была громадная.
Она помнила даже все сказки, которые рассказывала ей в детстве няня, и так умела хорошо, живо,  картинно представлять все, что видела и слышала, что самый простой рассказ, переданный ею, увлекал каждого из слушателей.
Характера она была чрезвычайно твердого, решительного, энергичного, но вместе с тем необычайно веселого и проста в обращении, так что в ее присутствии никто не чувствовал стеснения.
Высокая религиозность ее проявлялась не в одних внешних формах обрядового исполнения, но в глубоком развитии ведения духовного. Она в полном смысле слова жила внутренней, духовной жизнью. Читала она всевозможные духовные книги, не говоря уже о Библии, которую знала всю почти наизусть, читала творения святых отцов нашей православной церкви и писателей католической и протестантской церквей, знала немецкую философию. К тому же обладала еще необыкновенно ясным и глубоким взглядом на жизнь. С ней редко кто мог выдержать какой-нибудь спор, духовный ли, философский или политический.
Как бывало мудро и глубоко умела она соединить мировые события с библейскими пророческими предсказаниями. Не раз приходилось ей развивать архиереям такие евангельские истины, в которые они сами не вникали, и поражать их глубиною своего духовного ведения».
А судя по письмам Фонвизиной к самым разным людям, она владела еще и недюжинным литературным даром, а ее способность к глубокому, разностороннему психологическому анализу вызывала общее восхищение.
Собственно, восхищение сопровождало всю ее жизнь, с раннего детства. Господь наградил ее красивой и оригинальной внешностью, которая только примерно к пятидесяти годам начала активно угасать.
Н.И. Лорер, декабрист, уже в Сибири, писал: «Наталья Дмитриевна Фонвизина, урожденная Апухтина, одна из прелестнейших женщин своего времени. В ее голубых глазах отсвечивалось столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог смотреть ей прямо в эти глаза».
Ее, может быть, даже генетическая устремленность к сверхпоступку, подвигу, риску и абсолютная безбоязненность этого риска собственно и определила ее необычную не только для женщины ее круга, но и для всякой женской судьбы жизнь. Вероятно, женщины фонвизинского психотипа в веке XX-м в России становились героинями войны, разведчицами, бесстрашными партизанками.

***

Романтически-авантюрный побег Натали в монастырь оказался судьбоносным — и для нее, и для ее дядюшки, который отыскал ее. 35-летний генерал-майор, прошедший всю Отечественную войну 1812 года, Михаил Александрович Фонвизин без памяти влюбляется в свою юную очаровательную двоюродную племянницу. Он делает — в 1821 году — ей предложение и получает отказ — и Натали, и ее родителей. Жених вдвое старше Натали и близкий родственник. Натали с родителями живет в это время в имении Давыдово — неподалеку от имения Фонвизина.
Примерно через полгода — уже к концу 1821 г. — Михаил Александрович снова появляется в Давыдове и снова делает предложение Натали. На этот раз он получает согласие.
Однако не любовь движет Натальей. Уже в Сибири в минуту откровения она объяснит причину этого согласия своему другу и духовнику С.Я. Знаменскому:
«Надобно было отца из беды выкупать».
Бедой же было разорение ее отца — Дмитрия Акимовича Апухтина. К 1818 году стало понятно, что ему не погасить долги. И если поначалу семье еще удавалось, как говорила Наталья, «прикрывать ложным великолепием настоящую нищету», то уже в конце 1818 года Апухтины переезжают в имение Давыдово. Чтобы купить его, Дмитрий Акимович занимает деньги у двоюродной тети своей жены Марии Павловны, урожденной Фонвизиной.
Эта тетя — Екатерина Михайловна Фонвизина — была матерью Михаила Александровича. Почти год Синод и местные церковные власти не давали согласия на этот брак — слишком близким было родство жениха и невесты. Но Михаил Александрович все же добился своего. В сентябре 1822 г. свадьба состоялась.
Этот брак оказался счастливым. В августе 1824 г. Натали родила сына Дмитрия, младший сын Михаил родился, когда Михаил Александрович уже был в Петропавловской крепости, — в феврале 1826 года.

***

Михаила Александровича арестовали практически на глазах Натали, но она не поняла, что приехавшие в их усадьбу Крюково (под Москвой) были не товарищами Мишеля, а жандармами в штатском. Когда же увидела, что тройка, в которой ехал с ними муж, повернула не на Московский, а на Петербургский тракт, упала в обморок прямо на пороге дома. Ибо поняла — это арест. Потому что сразу после выступления на Сенатской 14 декабря Мишель рассказал ей, что был членом тайного общества. Но женившись, никакого участия в делах общества не принимал и был спокоен — арест ему не грозил.
Натали примчалась в Петербург через пять месяцев после его ареста — едва оправившись от родов. Детей оставила на попечение своей матери и прислуги. Как и большинство жен, последовавших потом за мужьями, Натали совершала «чудеса» смекалки и настойчивости, чтобы добиваться свиданий с мужем, часто писала ему, поддерживая и ободряя.
Когда в июле 1826 года было вынесено решение Верховного уголовного суда (Михаил Александрович был отнесен к IV разряду, т.е. приговорен к 12-летней каторге с последующим поселением в Сибири), Натали без малейших колебаний, решила следовать за мужем.
В.И. Шенрок писал: «Бросить все и пуститься за мужем в ссылку, торжественно похоронив в виду всех свою молодость и светлые надежды — такой порыв как нельзя больше согласовался с ее страстной натурой».
Она будто обрадовалась возможности совершить сверхпоступок, разорвать какую-то завесу обыденности, обыкновенности. Беда, при всей ее скорбности, позволяла Натали проявить героико- активные действия.
Никакие уговоры близких, никакие взывания к разуму и ответственности за малолетних сыновей ее не останавливали. Единственным отступлением было подождать, пока немного подрастут сыновья.
Безусловно, сердце ее разрывалось между детьми и мужем. Но утешала мысль, что ее матушка и опекун детей Иван Александрович Фонвизин — родной брат Михаила — смогут заменить детям родителей.
И когда она, уезжая, прижимала к сердцу и целовала 4-летнего Дмитрия и двухлетнего Мишу, думается, до ее сознания не доходило, что делает это она в последний раз, и никогда больше не увидит сыновей

***

Фонвизина прибыла в Читу в марте 1828 года. Ей предстояло 25 лет сибирского изгнания. Много вместили в себя эти 25 лет. Были радости, периоды спокойные и относительно благополучные, были встречи с интересными и врачующими душу людьми. Но больше было бед.
Особенно в первые шесть лет — это были годы пребывания в Чите и Петровском заводе. Сибирское захолустье, грязь, строжайшие правила встреч-свиданий с мужем, его и свои болезни, неудобства, материальные трудности, когда еще не разрешались посылки и денежная помощь близких из России. Все это называлось положением жены ссыльно-каторжного «государственного преступника».
Но самыми страшными для Фонвизиной эти годы каторги мужа были потери детей. Дважды рожала она мертвых младенцев. Несказанной радостью стало рождение в Петровском заводе в 1832 году мальчика Ивана.
Родился он перед самым окончанием срока каторги Михаила Александровича. Малыш непрестанно болел, и супруги Фонвизины почли за лучшее остаться в Петровском заводе — прежде всего потому, что там был прекрасный врач — декабрист Ф.Б. Вольф. Два года сражался за жизнь ребенка Фердинанд Богданович вместе с родителями. Но в 1834 г. мальчик умер.
И.Д. Якушкин писал в те дни близким в Петербург:
«Здоровье Натальи Дмитриевны очень разрушилось, несколько раз она была при смерти, чем это кончится, Бог знает». Она выжила, но ее психическое здоровье серьезно пошатнулось. Позднее она сама рассказывала М.Д. Францевой о своем нервном заболевании.
А о ее страхах и страданиях в Петровском заводе рассказала в «Записках» М.Н. Волконская: «Ее бессонницы сопровождались видениями; она кричала по ночам так, что слышно было на улице». Нервной болезнью Фонвизина страдала 10 лет.
На поселение по воле монарха Николая I Фонвизины были отправлены в Енисейск, небольшой уездный город с плохим климатом и полным отсутствием врачебной помощи. Наталья Дмитриевна снова ждала ребенка.
Понимая, что в такой сибирской глуши она снова может потерять младенца, она обратилась в Петербург с просьбой разрешить ей переехать в Красноярск (он был губернским городом Енисейской губернии) для родов, а мужу сопровождать ее. В сентябре 1834 г. согласие было дано, но только для одной Натальи Дмитриевны.
Она не смогла оставить мужа одного — он сразу же стал хлопотать и о своем переводе в Красноярск к жене. Но пока шла переписка с Петербургом Наталья Дмитриевна родила. И снова нездорового мальчика, который через несколько месяцев умер. Непередаваемо ее отчаяние, горе. Только непрестанная молитва, только святая вера, что то воля Господня движет ее жизнью, и Господь никогда не оставит ее, помогала выжить и выстоять.
Летом 1835 года Фонвизиным было разрешено переехать в Красноярск. Трехлетие в Красноярске было спокойным. Оба супруга будто отдыхали и приходили в себя после трудных и трагических лет. Михаил Александрович позднее писал брату: «Мы там обжились, и нам было нехудо». Тем более, что — в отличие от каторжных лет — родные могли обеспечивать Фонвизиных всем необходимым, а главное — снабжали журналами и книгами. Они были в курсе всего, что происходило в России, в курсе новостей культуры, науки и литературы.
Они, действительно, обжились и еще приобрели вернейшего друга, духовного брата и добрейшего товарища Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина, дружба с которым продолжалась и в Тобольске, куда после долгих хлопот родных перевели сначала Фонвизиных (они уехали туда в 1838 году), а в 1840г. — и братьев Бобрищевых- Пушкиных, и по возвращении на родину, до конца дней своих. Старший брат Павла Сергеевича Николай еще с заключения в Петропавловской крепости страдал психическим расстройством. Павел Сергеевич все годы ссылки, а потом по возвращении на родину неустанно опекал брата и ухаживал за ним.

***

Фонвизины прожили в Тобольске почти 15 лет.
(Подробно о жизни Н.Д. Фонвизиной в Сибири и по возвращении на родину см. в книге В.Колесниковой «Тайны любовного треугольника».)
Они взяли на воспитание двух девочек из бедных тобольских семей. Вырастили и хорошо воспитали их, а когда возвращались на родину, взяли с собой. Позднее обеспечили всем необходимым и выдали замуж.
Воспитывался в семье Фонвизиных и старший сын священника С.Я. Знаменского Николай, которому супруги дали отличное образование. У Фонвизиных в Тобольске был дом с большим садом и оранжереей, предметом особой гордости Натальи Фонвизиной. В оранжерее — огромное количество цветов, за которыми она постоянно и заботливо ухаживала, — ее «домашний психотерапевт». Только в саду, среди своих любимцев- цветов она успокаивалась и отдыхала душой.
Самым большим горем была тоска по оставленным на родине сыновьям, тем более, что, когда после смерти ее матушки Марии Павловны, воспитанием детей занялся Иван Александрович, они, подрастая, выказывали далеко не лучшие черты характера, были своевольными, строптивыми. Родителей своих они, конечно, не помнили, и ни рассказы о них Ивана Александровича, ни письма родителей из Сибири не вызывали в них никаких теплых чувств.
В одном из писем даже не укоряя, а с надеждой Фонвизина писала:
«Как бы я поглядела на вас, мои милые! Когда встречаю молодых людей ваших лет, сердце мое всегда болезненно сжимается, я и смотрю на них и слушаю их с мыслью о вас.
О, Боже мой! Неужели никогда не суждено мне познакомиться с детьми моими? Неужели я всегда останусь для вас идеей, а вы для меня незнакомцами?.. Престранное положение!
По крайней мере утешаюсь мыслью, что, если бы вы познакомились с нами, то, вероятно, и полюбили бы более».
Но не дал ей Господь счастья родительского.
Старший сын Дмитрий, уже студент Петербургского университета, в 1850 году уезжает на лечение в Одессу (ему 26 лет) и там неожиданно умирает. Супруги Фонвизины еще не успели оправиться от этой страшной потери, как получают — всего через год — известие, что там же, пытаясь поправить здоровье, умирает и младший Михаил. Ему 25 лет, он был подпоручиком Преображенского полка.
Друзьям — супругам Нарышкиным, которые в это время, вернувшись с Кавказа, уже живут в своем имении Высокое под Тулой, Фонвизина пишет в декабре 1851 года:
«Как пьяницы в вине, так и я в цветах топлю свое горе. Но, как видно, сердце берет свое, и это средство не всегда помогает... Что делать, слава Богу о всем. Я и за цветоводство свое благодарила и благодарю Бога, потому что охота к цветам так сильно возгоралась во мне, что, может быть, она дана мне, как предохранительное средство от мизантропии».
Кажется, нет большего горя, чем хоронить взрослых детей престарелым родителям. Горе же Натальи Дмитриевны усугублялась тем, что она жила, утешалась и надеялась только на одно светлое начало своей жизни — увидеть своих сыновей. Это горе ее было еще и жестоким — оно как бы разделилось надвое: умерший старший сын, как ни велика была беда, оставлял надежду на свидание с младшим. Всего через год эта мука потери повторилась. И можно только поражаться, сколько сил и мужества было в этой женщине, что запасов их хватило ей на жизнь оставшуюся и даже на счастье в самом ее конце. Господь, и только Господь давал ей эти силы. И она это хорошо понимала, и молитва ее была непрерывной и истовой, молитва благодарности и надежды.

***

Рассказывая о Фонвизиной, нельзя обойти молчанием два события, которые без преувеличения грозили лично ей заточением в крепость.
Первое было связано с осужденными петрашевцами.
Как известно, в 1849 году 21 член философского кружка М.В. Петрашевского был приговорен к расстрелу, который в последний момент был заменен каторгой. В январе 1851 года их по этапу доставили в Тобольск. Далее их отправляли на разные заводы Нерчинского горного округа — на Акатуйский, Шилкинский и Александровский.
Тобольские декабристы приняли самое деятельное участие в судьбе петрашевцев. Она оказывали новым «друзьям» Николая I и материальную, и моральную помощь и поддержку. Однако необходимо было соблюдать конспирацию и осторожность. Поэтому непосредственную связь с петрашевцами было решено осуществлять через декабристских жен — Н.Д. Фонвизину и Е.И. Трубецкую.
Об этом сохранилось воспоминание М.Д. Францевой, которое следует дополнить: тобольские декабристы заботу о петрашевцах — как эстафету — передавали друзьям — декабристам в Иркутске, а те — дальше — по пути следования философов-этапников по Сибири:
«Была привезена в Тобольск партия политических преступников, так называемых петрашевцев, состоявшая из восьми человек: Достоевского, Дурова, Момбели, Львова, Григорьева, Спешнева и самого Петрашевского. Отсюда их распределяли уже по разным заводам и губерниям.
Наталья Дмитриевна Фонвизина, посещая их в Тобольском остроге, принимала в них горячее участие и, находясь тогда в дружеских отношениях с князем Горчаковым, просила его оказать сосланным в Омск Достоевскому и Дурову покровительство, что и было сначала исполнено.
Накануне их отправления, мы с Натальей Дмитриевной выехали проводить их по дороге, ведущей в Омск, за Иртыш, верст за семь от Тобольска. Мороз стоял страшный.
Отправившись в своих санях пораньше, чтобы не пропустить проезжающих узников, мы заранее вышли из экипажа и нарочно с версту ушли вперед по дороге, чтоб не сделать кучера свидетелем нашего с ними прощания. Тем более, что я должна была еще тайно дать жандарму письмо для передачи в Омске хорошему нашему знакомому, подполковнику Ждан-Пушкину, в котором просила его принять участие в Достоевском и Дурове.
Долго нам пришлось прождать запоздалых путников.
Не помню, что задержало их отправку, и 30-градусный мороз порядочно начинал нас пробирать в открытом поле.
Прислушиваясь беспрестанно к малейшему шороху и звуку, мы ходили взад и вперед, согревая ноги и мучаясь неизвестностью, чему приписать их замедление.
Наконец, мы услышали отдаленные звуки колокольчиков, вскоре из-за опушки леса показалась тройка с жандармом и седоком, за ней — другая. Мы вышли на дорогу и, когда они поравнялись с нами, махнули жандармам остановиться, о чем уговорились с ними заранее.
Из кошевых (сибирский зимний экипаж) выскочили Достоевский и Дуров. Первый был худенький, небольшого роста, не очень красивый собой молодой человек, а второй лет на десять старше товарища, с правильными чертами лица, с большими черными, задумчивыми глазами, черными волосами и бородой, покрытой от мороза снегом. Одеты были они в арестантские полушубки и меховые малахаи, вроде шапок с наушниками. Тяжелые кандалы гремели на ногах.
Мы наскоро с ними простились, боясь, чтобы кто-нибудь из проезжающих не застал нас с ними, и успели только им сказать, чтоб они не теряли бодрости духа, что о них и там будут заботиться добрые люди. Я отдала приготовленное письмо к Пушкину жандарму, которое они аккуратно и доставили ему в Омске.
Они снова уселись в свои кошевые, ямщик ударил по лошадям, и тройки помчали их в непроглядную даль горькой их участи. Когда замер последний звук колокольчиков, мы, отыскав наши сани, возвратились чуть не окоченевшие от холода домой».
К счастью, все сошло благополучно. Как сошло благополучно и в другом деле. В июне 1840 г. через Тобольск проезжал Алтайский миссионер архимандрит Макарий Глухарев. Он был известен тем, что и царю, и митрополиту тогдашнему Филарету безуспешно пытался внушить мысль о необходимости перевести всю Библию на русский язык. Фрагментарно такие переводы с еврейского и европейских языков были. Но они не могли полностью служить главной цели, о которой мечтал Макарий, — религиозному просвещению всего русского народа. В Тобольске он познакомился с декабристами, о которых знал немного, да и сведения эти были искаженными. Когда же он познакомился с супругами Фонвизиными, с П.С. Бобрищевым-Пушкиным и другими, к тому времени переехавшими в Тобольск декабристами, понял, что эти люди и их обширные знания, а главное — владение языками, могут сослужить делу его жизни, его миссионерству серьезную службу.
И эту службу — прежде всего М.А. Фонвизин, П.С. Бобрищев-Пушкин и частично Наталья Фонвизина сослужили четыре года спустя, когда беспокойного и настойчивого Макария Глухарева уволили с миссионерской службы. И в том, 1844 году, это было делом опасным, нелегальным и грозило серьезными карами участникам переводов Библии и переписчикам переводов, так как от монарха и III отделения преосвященный получил секретное и строжайшее предписание отыскивать и отбирать библейские рукописи и переводы на русский язык.
И на этот раз все сошло благополучно. Но в обоих случаях Натали Фонвизина испытала такое же чувство удовлетворения от своих сверхпоступков, как и приезд за мужем в Сибирь. Авантюрное, сопряженное с опасностью для жизни, свободы и по сути героическое действо снова украсило однообразие и однотонность ее жизни.

***

Надо сказать, что в принципе Фонвизина постоянно жила сосредоточенной внутренней жизнью. Она много читала — прежде всего религиозной и мистической литературы. В то же время много и часто переписывалась — не только с друзьями-декабристами и их женами, но и со священниками: С.Я. Знаменским, который жил в Ялуторовске, с тобольским епископом Владимиром виделась и часто беседовала, а потом поразила его своим рассуждением о молитве Господней, которое она изложила на 40 страницах. Какое-то время переписывалась и со священником Петром Мысловским, который был духовником декабристов в Петропавловской крепости.

***

По возвращении из Сибири Ф.М. Достоевский некоторое время переписывался с Фонвизиной. На него там, в Сибири, она произвела огромное впечатление. Еще до их встречи на морозном ночном тракте Фонвизина вместе с Екатериной Ивановной Трубецкой добились («умолили», писал Достоевский) тайного свидания с петрашевцами в остроге. В своем «Дневнике писателя» за 1873г. он вспоминал: «Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге». В Евангелие же вложены были еще и деньги. В письме к брату от 22 февраля 1854г. Достоевский писал: «Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением! Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас».
В письмах к Фонвизиной по возращении Федор Михайлович делится самым сокровенным, их сближает религиозность и неустанный духовный поиск. И, конечно, огромная признательность и благодарность писателя за прошлую помощь и сострадание, уважение к ней и почитание: «С каким удовольствием я читаю письма Ваши, драгоценнейшая Наталья Дмитриевна, — пишет Достоевский в 1854 году. — Вы превосходно пишете их, или, лучше сказать, письма ваши идут прямо из вашего доброго человеколюбивого сердца, легко и без натяжки».

***

В 1853 году, благодаря неустанным многолетним хлопотам брата Ивана Александровича М.А. Фонвизина освобождают из сибирской ссылки. Фонвизины только начали готовиться к отъезду, как получили известие, что Иван Александрович тяжело и опасно заболел. Михаил Александрович немедленно отправился в Москву, хотя была середина апреля, лед на Байкале начинал таять и его путешествие было опасным для жизни. Он добрался до Москвы даже меньше, чем за месяц, но брата в живых уже не застал.
Наталья Дмитриевна отправилась домой спустя месяц после отъезда мужа. Обоим было запрещено жить в Москве. Они поселились в имении Ивана Александровича в селе Марьино Бронницкого уезда. Там — спустя год после приезда — был похоронен Михаил Александрович.

***

А жизнь Фонвизиной после ухода мужа сделала неожиданный вираж. Ее давняя, еще в Сибири дружба с декабристом И.И. Пущиным перерастает в глубокое чувство, которого она не знала, несмотря на свои многочисленные увлечения в течение жизни. Она понимает, что это любовь. Поздняя, но пылкая, страстная.
Фонвизина знает, что Пущин — убежденный холостяк, несмотря на свои — тоже многочисленные — увлечения. Она хорошо помнила, что рассказывал ей друг П.С. Бобрищев-Пушкин. Одна молодая вдовушка страстно влюбилась в Пущина, когда он был на поселении в Ялуторовске и настойчиво уговаривала его жениться на ней. Никакие уговоры и отказы не помогали.
— Тогда я, старый, убежденный холостяк, — рассказывал Пущин, — мне уж полсотни лет стукнуло, и говорю ей: «Будь по-твоему. Пойдем под венец. Да только сразу после венца я пулю себе в лоб пущу. А ты снова вдовой станешь». Тогда Фонвизина посмеялась и спросила Павла Сергеевича:
— Думаете, он вправду пустил бы себе пулю в лоб?
Тот, не колеблясь, серьезно ответил:
— Конечно.
Однако после смерти Михаила Александровича и в письмах Пущина заметила Фонвизина больше чем дружеские изъявления чувств. Вскоре состоялось и объяснение. Но стыдятся оба этих чувств — прежде всего перед памятью Михаила Александровича.
Преградой почитают и немалые свои лета: Пущину 59, Фонвизиной 52, хотя волнуются, переживают и страдают совершенно по-юношески. Трудно предположить, как повела бы себя изменчивая фортуна, не выбери влюбленные в качестве вестника и советчика общего их друга Павла Сергеевича Бобрищева- Пушкина.
Часто свои письма — исповеди Пущину Фонвизина направляет сначала П. С. Пушкину. Без его совета, что называется шага не делает. А он незаметно все больше сближает влюбленных. «Насчет Ивана мое мнение, как прежде, так и теперь — одно и то же. Твой жребий был если не испытанием — готова ли ты пожертвовать даже и своими воззрениями, то указанием прямо на него, а не на кого-либо другого», — пишет он Фонвизиной.
Наталья Дмитриевна пишет любимому длинные — и покаянные, и сомневающиеся письма, что называется обнажает душу, поминая все свои грехи и признаваясь в таких, о которых никто не подозревал. Она признается Пущину, рискуя потерять его, что если умом служит Богу, то «телом моим уже совершенно служу закону греховному».
Но даже эти признания не погасили любовь Пущина. У него она, как и у Фонвизиной, была первая и по- юношески страстная, горячая, бескомпромиссная.
В письмах она называет Пущина юношей, а себя Татьяной. Трудно сказать, когда, но Фонвизина придумала легенду, что А. С. Пушкин написал с нее Татьяну Ларину, а за основу сюжета «Евгения Онегина» принял историю ее замужества.
Нельзя не отметить, что почти все историки, декабристоведы вторили в советские времена этой ее легенде, не удосуживаясь сопоставлять очевидные даты и факты. Пушкин не был знаком, не видел и не слышал о Фонвизиной. В 1822 году, когда она выходила замуж за Фонвизина, он был в южной ссылке. По возвращении из нее он мог слышать в свете рассказы об этом необычном браке. Но вряд ли заинтересовался, так как в свете было множество похожих браков с близкими родственниками, даже с кузинами и кузенами.
Объяснить, почему эта легенда пришла в голову Фонвизиной нетрудно. Зацикленность на себе, своих ощущениях и переживаниях, а одновременно пылкая фантазия при отсутствии красок жизни, какого-то ее движения, романтики, чуда полета, мечты, а потом обыденности или даже трагичности течения жизни — все это «строительный» материал легенды, которую часто — и в наши дни тоже — создают о себе женщины такого психотипа как Фонвизина. Сначала они создают легенду, потом «изукрашивают» ее  деталями, а скоро и сами начинают верить в реальность этой легенды.
Скорее всего Пущин не верил этой ее легенде, но деликатно молчал. Называть же себя Онегиным или Евгением не разрешил.

***

К началу 1856 года накал страстей в письмах становится таким, что требует кардинального разрешения. Фонвизина намекает, что может приехать к Пущину в Ялуторовск, и это все решит, но сомневается, нужно ли это любимому и свободен ли он в своем решении связать с ней свою судьбу.
Ответ Пущина окончательно убеждает: она поедет к любимому. В Сибирь, из которой она вернулась всего три года назад. Пущин пишет:
«За кого ты меня принимаешь? Ужели ты, все ведущая в изгибах сердца можешь допустить, что твой юноша может терпеть малейшие принуждения в свободном чувстве любви? Если на минуту он смел это думать, ты должна его презирать как ничтожного деспота. Эти два слова не совсем ладно сочетаются, но тут есть полный смысл.
Любовь свободна, как воздух, как птица — я не хочу и тени любви, если она чем-нибудь принужденным, не добровольным вызвана. Я не хочу срамить любви- свободы и потому никому не предлагаю ее.
Подумай хорошенько, и ты со мной согласишься. Я далеко не то, что ты во мне видишь. Твое горячее воображение, твое увлечение поставило меня на пьедестал.
Мне совестно, хотя и отрадно читать твои листки, но, с другой стороны, я внутренно сознаю, что если то малое, которое ты во мне отыскала, сколько-нибудь живит чувство, то это чувство не умрет. Решит Бог и свидание».
Фонвизина едет в Сибирь. Тайно — от властей и близких. О поездке знают только друг Павел Сергеевич и верная Францева.
Ее приезд в Ялуторовск был громом среди ясного неба для всей декабристской колонии, но Фонвизина объясняет, что приехала проведать не только их, но и тобольских декабристов и навестить своего названного племянника петрашевца Дурова.
Она, действительно, навещает друзей в сибирских городах, возвращается в Ялуторовск и здесь в конце августа 1856 года ее застает известие об амнистии всем декабристам. По возвращении в Марьино пишет друзьям Нарышкиным в Высокое.
Из письма Н. Д. Фонвизиной к Е. П. Нарышкиной, декабрь 1856 г.:
«Если бы спросили меня, когда я пробиралась по торговому тракту на Златоуст, сбилась с дороги и проездила по разным заводам около 200 верст лишних, для чего еду, я бы ничего не могла сказать в ответ, кроме «так надо»…
Я убеждена, что сделала хорошо и исполнила волю Божию моей поездкой. Но уверять в этом никого не стану, доказательств для убеждения других никаких не имею.
Нам дано не только веровать, но и страдать. За все слава Богу!..
Апостол говорит: «нам дано не только веровать, но и страдать». В этом тексте страдания принимаются как дар свыше. И точно, способность или умение страдать есть наука святых, и дар всех даров полезнейший для души, укрепляющий ее в вере, надежде, любви…
От болезни что ли, я была в каком-то восторженном настроении, как бы готовясь к близкой смерти более, нежели к жизни или путешествию в Сибирь далекую, принимая желания мои и мечты об этом за расположение к бреду»…
По возвращении Пущина из Сибири они тайно от всех венчаются — 22 июня 1857 года. Первым сообщает Наталья Дмитриевна о своем замужестве Нарышкиным:
«Венчание Ивана и Натальи — двух существ, соединенных странною судьбою, по особенному и дивному назначению. Хорошо, что 22-го венчались. Потом, позднее он, бедный, не мог бы и вокруг аналоя пройти… Итак я в 52 года вступила вторично в брак — не правда ли, что это противно и здравому смыслу, и приличиям, и даже обыкновенным христианским верованиям».
Иван Иванович был уже неизлечимо болен. Но он пытался бодриться, и Фонвизиной, вероятно, не приходила в голову мысль о скором его уходе. Она все два года, что длился ее брак, разъезжала по многочисленным своим имениям, которые были запущенны еще Иваном Александровичем, видимо, помещиком не очень радетельным.
Из письма Н. Д. Фонвизиной к М. М. и Е. П. Нарышкиным, 29 марта 1859 г.:
«Здоровье мужа черепаховым шагом подвигается к лучшему — сил как будто побольше, потому что иногда сам спускается писать письма, но скоро утомляется…
Он при малейшей возможности действовать с жадностью хватается. Например, хлопочет о перестройке бани, о разных бумагах по делам моим и других. Даже иные бумаги пишет, чего прежде положительно не мог делать…
У нас на днях гостила Дорохова с Аннушкой. Прожили всего 10 дней. Больному моему весьма отрадно было свидание с директрисой и с дочкой. Аннушка-Нина — премилое и преласковое 16-летнее существо.
Такая приличная девочка — прямодушная, без всяких вычур».
Иван Иванович скончался 3 апреля 1859 года на руках своего сердечного друга Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина, который был при нем неотлучно последний месяц. Обоих мужей похоронила Фонвизина на кладбище в городе Бронницы, у городского собора.
Из письма Н. Д. Фонвизиной к М. М. и Е. П. Нарышкиной — 8 апреля 1859 года:
«Нынешний год, день вчерашний, день рождения моего — положил траур на всю оставшуюся мою земную жизнь, насколько Господь продлит ее.
Общий друг наш Павел Сергеевич пишет вам, близкие сердечные друзья мои, о моем горе. Я еще не свыклась с ним, не проникла до самой глубины его — стою перед лицом Божиим, ошеломленная поразившем меня ударом мощной десницы Его. Говорю: да будет! А сердце обливается кровью — пустота сердца невообразимая!
Потому что все силы его сосредоточены на одном…
Наша привязанность друг к другу была для меня как что-то библейское. То не была дружба, то была любовь!
Но любовь какая-то могучая, отзывающаяся нездешним. Это был какой-то неожиданный вставной эпизод в моей странной жизни…
Не хочу бороться с печалью, разработка которой, видно, давно для меня предугадана. Что будет последствием этой разработки, до меня не касается. Мое дело терпеть и приступы тоски, пожирающей — попаляющей сердце без всякой видимой или понимаемой отрады, и приступы равнодушия, не менее тягостного.
А делами занимаюсь, как будто ничего не случилось. Все говорят, какая сила воли у нее!, не подозревая, что воли — то и нет. Страдаю как скот, которого бьют больно — кричит, боль утихнет — и все как забыто, опять бить начнут — опять кричит от нестерпимой боли».
Она прожила после Ивана Ивановича еще 10 лет.
О том, как жила она эти годы, известно мало, кроме того, что постепенно разум ее угасал, и в конце жизни это было уже слабоумие. Ее имения и богатство достались дальним родственникам. А похоронили ее рядом с обоими мужьями — там же, в Бронницах, у городского собора.
 

Источник