Раиса ДОБКАЧ
Люди и судьбы: Алексей Веденяпин и Алоизий Песляк
(история ссыльной дружбы)
...В 1826 году в городе Верхнеуральске на Оренбургской линии произошла встреча двух ссыльных: Алексея Васильевича Веденяпина - бывшего прапорщика 9-й артиллерийской бригады, бывшего члена "Общества соединенных славян" - и Алоизия Песляка, бывшего литовского гимназиста, участника кружка "Черные братья" . Почему я именно сейчас хочу рассказать эту историю? Потому что меня в очередной раз задело очередное обсуждение в интернете на тему о том, что в революционное движение всегда пополнялось юными восторженными идиотами, не нашедшими смысла жизни.
На самом деле (тут можно, конечно, дополнительно поспорить о том, являлись ли организации 1820-х годов именно революционными, а их участники - революционерами, но во всяком случае мы можем говорить о том или ином оттенке "оппозиционности") - так вот, на самом деле судьбы "периферии" тайных обществ, захваченных третьим, четвертым эшелоном, в том числе людей очень юных и как будто бы почти случайных, иногда наводят на любопытные размышления. Вопреки распространенной в наше время точке зрения о том, что в революционеры шли или восторженные дураки или преступники и подонки, я на довольно большом массиве примеров утверждаю, что по крайней мере в девятнадцатом веке конкретно в Российской империи в тайные общества и оппозиционные движения шли лучшие - наиболее честные, порядочные, чувствительные к несправедливости, лучше других осознающие "жить не по лжи". Это не значит, разумеется, что в других кругах общества честных и порядочных людей не было и что выбор революционера - единственный правильный выбор жизненного пути. Но вот хотите верьте, хотите нет - но концентрация хороших людей именно в тайных обществах, в политической ссылке - значительно выше, причем эти маркеры в какой-то степени остаются с человеком всю жизнь: продолжает ли он активную нелегальную антиправительственную деятельность, становится ли легальным общественным деятелем или вообще уходит сугубо в частную жизнь. И вот иногда смотришь на каких-то людей как будто бы совершенно случайных, оказавшихся в водовороте событий по юной наивности или нелепому стечению обстоятельств, попавших под жернов исключительно по причине бюрократической параноидальности системы - и вот, прослеживая их дальнейшую судьбу, как живут, как взаимодействуют с окружающим миром, и внезапно понимаешь, что человек-то был не такой уж случайный. Есть, есть этот маркер, этот "свет внутри", это ощущение внутреннего стержня.
Итак, двое юных ссыльных.
Братья Веденяпины, Аполлон и Алексей, члены "Общества соединенных славян" - погодки, в 1825 году им соответственно 22 и 21 год. Семейство Веденяпиных - родом из Тамбовской губернии, и в целом их социальный облик отлично вписывается в картину соединенных славян: "за отцом и его братом 20 душ", всего же у родителей Веденяпиных было семеро детей, из них шесть сыновей, которых распихали по кадетским корпусам. Аполлон попал во второй кадетский корпус (где учились также многие другие будущие славяне, в частности Бечаснов, Громницкий и Андреевич), Алексей же, младший, оказался в первом кадетском корпусе (в первом кадетском корпусе в свое время учился Рылеев, но был выпущен оттуда гораздо раньше). В дальнейшем этот рассказ будет посвящен в основном Алексею Веденяпину (Аполлон, вероятно, заслуживает когда-нибудь отдельного рассказа - но дело в том, что Аполлон, осужденный по 8-му разряду и оказавшийся в сибирской ссылке, был человек с очень тяжелым характером и с остальной политической ссылкой своего времени взаимодействовал плохо. Алексей же, как увидим дальше, оказался человеком очень ясным и позитивным).
Алексей Веденяпин, судя по всему, был принят в Соединенные славяне уже во время Лещинских лагерей. Как он сам показывал на следствии, он присутствовал всего лишь на одном совещании: "В 1825 году, при сборе корпуса под Лещиным, я нечаянно зашел в деревне Млинищах к Горбачевскому, где нашел большое собрание. Все лица, здесь находящиеся, встретили меня весьма сухо, и наконец Горбачевский объявил мне, что я должен поклясться взойти в их тайное общество или быть стерту с лица земли. Обещание я сие им дал и узнал, что намерение общества было ввести в государстве конституцию". В другом месте: "они все приняли меня очень хладнокровно и даже сурово, вскоре за мною пришли еще несколько человек и Бестужев, и как я был еще там, то они требовали клятву, если не вступить в их общество, то молчать, по любопытству я дал клятву".
"Бестужев изъяснял, сколько помню, притеснение дворян и нижний класс, злоупотребление чинов, неправедность взысканий и решительные конфирмации (по коим тысячи благородных пострадало) предоставлены одному такому дворянину и иноземцу, посему необходимость требования Конституции (выделено в оригинале самим Алексеем - РД), потом советовал лучше обходиться с нижними чинами, что они подобные люди же, но природа оледенила чувства их. Наконец, сняв с груди образ, просил клятвы, ежели не в верности, то в молчании, меня просили еще раз, и я вторично дал клятву. Я хранил тайну общества, но не содействовал. Я видел брата, который при конце собрания... пришел туда, и не мог предать его, но сколь давно в обществе, знал ли он или нет все тайны, я не слышал от него... Но все не мог решиться видеть гибель его, и теперь одно уверение его превосходительства господина генерал-адъютанта Левашева в признании брата заставили меня наименовать его".
Из дальнейшего разбирательства, однако, выясняется, что все было не совсем так - и Алексей на собрании оказался не совсем уж случайно, и собрание было не единственное. Со слов Горбачевского, Алексея Веденяпина привел Иван Киреев (еще ранее принятый Борисовым в общество; Аполлона же Веденяпина принял также еще до Лещинских лагерей Александр Пестов). Киреев показания Горбачевского подтвердил, причем оба заметили, что Аполлон был недоволен тем, что Киреев принял его младшего брата, так как "надеялся уберечь его". Дальше мы можем узнать о том, что именно на квартире братьев Веденяпиных в Житомире (братья были переведены из 9-й артбригады в штаб-квартиру 3-го корпуса для преподавания в артиллерийской школе) происходило совещание, на котором Илья Иванов и Киреев встретились с приехавшим Андреем Борисовым и дали ему письма и поручения в полки, для оказания поддержки восставшему Черниговскому полку (см., в частности,историю Ильи Иванова ). В дальнейшем на следствии оба брата категорически утверждали, что ничего о целях поездки Андрея Борисова не знали, никаких писем не видели, никаких решений не принимали и вообще почти сразу покинули помещение. Так ли это было на самом деле - проверить сейчас, разумеется, невозможно (тем более, что бухгалтер, "почтальонский сын" Илья Иванов оказался одним из самых крепких орешков для следствия и информации из него выудили немного). На всем протяжении следствия Алексей продолжал утверждать, что никаких вольнодумных мыслей не имел, о восстании и цареубийстве слыхом не слыхивал и если и хранил молчание - то исключительно по данной случайно клятве. "Как начал помнить себя, ни одна вольнодумческая и либеральная мысль не входила ко мне; будучи привержен к отечественной религии... верным моему долгу, последователем установленного порядка предков, я всегда имел цель стараться быть на виду моего начальства от самого детства (чего удаляется вольнодумец), я был счастлив - одобрение и похвала были мне всегда воздаянием за мои старания и в трудах успехи..."
"Итак, ежели бы я был человеком худой нравственности, невнимателен к обязанности, любителем беспорядков, врагом власти, стал ли бы я стараться быть всегда пред глазами начальников? Для чего я брал самовольно должности, требующие трудов и послушания? Для чего я просился туда, куда других назначали? Либерал ищет удаления, устранения от всякой власти! Он избегает трудов. Как я, быв вольнодумен, мог учить повиновению подчиненных? Нет! Я не был им, ибо нигде принуждение не водило мною в занятиях, но желание!.."
(вся эта тирада кажется такой нарочито пафосной и тщательно продуманной, что невольно наводит на мысль о том, что юноша долго думал о том, как бы ему получше выкрутиться - действительно, у лиц, "малозамешанных", в отличие от руководителей тайных обществ и деятелей первого эшелона, было гораздо больше возможностей слиться и избежать наказания).
Однако, в отличие от многих других членов Соединенных славян, которые отделались несколькими месяцами в крепости и различными административными наказаниями, Алексей Веденяпин все-таки был включен в список подлежащих суду. Верховный уголовный суд отнес его к 11-му, последнему разряду: "государственные преступники... осуждаемые к лишению токмо чинов с написанием в солдаты с выслугою" (без лишения дворянства), с формулировкой "соглашался на умысел бунта" (как мы увидели, сам Алексей на следствии категорически отрицал, что он с чем-либо соглашался). Однако Николай I к решению суда о разжаловании в солдаты дописал "и к ссылке в дальние гарнизоны" - что, естественно, ухудшало положение осужденных, так как в дальних гарнизонах возможность выслужиться становилась сомнительной.
Вскоре началась отправка осужденных из Петропавловской крепости.
Одним из первых был отправлен Алексей Веденяпин, вместе с несколькими другими осужденными, к новому месту службы. Комендант крепости Сукин отправил донесение начальнику главного штаба Дибичу донесение: "сего 22-го июля пополудни в 11-м часу с присланными за ними... фельдъегерем Калугиным при двух жандармах отправлены: Кожевников - в Оренбург, Петр Бестужев - в Кизиль и Веденяпин 2-й - в Верхнеуральск". (Кожевников и Петр Бестужев - члены Северного общества, участники восстания 14 декабря - РД). 5 августа, через две недели, тройка осужденных прибыла в Оренбург. Далее их разделили. До Верхнеуральска доехали 10 августа 1826 года. Начальника Верхнеуральского гарнизонного батальона майора Битнера в этот день дома не оказалось, и разжалованного в солдаты Веденяпина 2-го принял командир батальона майор Кузнецов 3-й, о чем фельдъегерю Калугину была выдана расписка, в которой Калугин ошибочно именовался Булыгиным. Ошибку, кажется, никто не заметил... По возвращении в Петербург фельдъегерь Калугин доносил своему начальству: "Оные разжалованные вели себя хорошо, разговоров никаких замечательных не имели, кроме того, что сознавали себя виновными; дорогою ничего особенного не случилось; все они доставлены по назначению и сданы благополучно".
... К тому времени, как Алексей Веденяпин добрался до Верхнеуральска - здесь же, в том же гарнизоне в солдатах служил осужденный еще три года назад Алоизий Песляк (в русской транскрипции иногда - Елисей Песляк). Судьба Алоизия складывалась еще более нелепо чем судьба Алексея. Песляк родился в 1807 году в Виленской губернии, с его собственных слов он "по происхождению принадлежал в древней, благородной литовской фамилии. Родители мои были люди с весьма ограниченным состоянием, ограниченным на столько, что едва лишь могли, и то с большим трудом, дать приличное воспитание своему семейству, состоявшему, кроме меня, еще из сестры и пяти братьев" (здесь и далее я цитирую подлинные мемуары Песляка, написанные им в конце жизни на русском языке и опубликованные после его смерти в "Историческом вестнике"). Когда Алоизий учился в последнем классе Крожской гимназии (в Ковенской губернии), среди гимназистов стараниями следственной комиссии Новосильцева было обнаружено тайное общество "Черные братья". Среди целей, которые ставили перед собой "братья", помимо распространения патриотических стишков и лозунгов, было также желание освободить своего учителя - преподаватель Крожской гимназии, Соболевский, участник общества филоматов, был арестован вместе с другими филоматами и содержался в заключении в Вильно. Всего под суд было отдано шестеро гимназистов, среди которых Песляк оказался самым старшим - ему было уже 16 лет.
"Дело крожских гимназистов неожиданно получило в глазах комиссии весьма важное значение: открылось тайное общество под названием Черных братий, к которому оказался прикосновенным и я вследствие того, что знал лишь одно из стихотворений этого общества. Знание этого оказалось настолько пагубным и роковым, что в 1823 году, имея от роду всего 16 лет, мне пришлось явиться перед военно-судной комиссией вместе с товарищами по гимназии: Янчевским, Ивашкевичем, Зеленовичем, Сухотским и Виткевичем, которому было всего только 14 лет; по годам я был между ними самый старший. По определению комиссии, Янчевский и Зеленович приговорены были к смертной казни, а остальные к лишению всех прав состояния и ссылке на каторгу, — но по приказу его императорского высочества великого князя Константина Павловича, в 1824 году, в марте, нам объявили конфирмацию: приговоренных к смерти помиловать и заключить в Бобруйскую крепость на работы бессрочно, с заковкой в цепи. Спустя 9 месяцев по приведении в исполнение конфирмации, Зеленович, не вынеся нравственных и физических страданий, сошел с ума и в таком жалком положении умер, не придя в сознание даже перед смертью, а Янчевский, по милостивому приказу великого князя Михаила Павловича, был впоследствии от работы освобожден и назначен рядовым, так что имел возможность участвовать в турецкой кампании 1828 — 1829 годов и за храбрость произведен в унтер-офицеры; затем, в сражениях во время польского мятежа 1830 года, ранен и произведен в чин офицера и закончил свою карьеру шавельским уездным предводителем дворянства".
(Еще раз отмечу, что дикий произвол комиссии Новосильцева отмечали в то время даже лица, абсолютно лояльные и проправительственные - но... но никто не заступился за осужденных мальчиков)
Далее продолжает рассказывать Песляк:
"По конфирмации нам было объявлено, что мы лишены всех прав состояния и ссылаемся в оренбургский отдельный корпус для размещения по батальонам рядовыми: Виткевич в Орский, я в Верхнеуральский, Ивашкевич в Троицкий и Сухотский в Звериноголовский без выслуги... К месту назначения мы следовали закованными в тяжелые пудовые цепи, причинявшие нам в пути жестокие мучения, как от не привычки носить и справляться с ними, так и от чрезмерной для наших слабых сил тяжести, дававшей себя чувствовать во время больших переходов по этапам. По прибытии на место, к нам, по исполнении разных формальностей и по размещении в назначенные батальоны, приставлены для надзора солдаты и унтер-офицеры. В числе других карательных мер последовало запрещение всякой переписки — даже с родными, и вообще иметь с ними какое-либо сношение, а так же и знакомиться с кем бы-то ни было.
(К сожалению, у меня практически нет никаких иллюстраций для этой истории, так как портретов героев – ни Алексея Веденяпина, ни Алоизия Песляка – не сохранилось. Или, во всяком случае, их пока никто хорошенько не искал. Есть поздние фотографии старшего брата, Аполлона Веденяпина, после возвращения из ссылки, и его детей – но эти фотографии здесь пока не по теме).
… Алоизий Песляк колоритно рисует быт и злоключения ссыльных на Оренбургской линии в первые годы изгнания.
«Чтобы хоть чем-нибудь обеспечить и улучшить более чем скромное материальное существование ссыльного, заброшенного по воле Провидения в совершенно неведомый до тех пор край, и поддержать бодрость духа и нравственные силы, я, свободное от служебных обязанностей время, учил читать и писать детей (напомню, что самому Алоизию было в первый год ссылки 16 лет – РД). Дело обучения шло довольно успешно и получаемая мною за уроки плата по 10 — 12 к. в месяц с ученика, позволяла несколько улучшить пищу и обзавестись приличным бельем и одеждой, и я уже мечтал о более удобном образе жизни, чем казарменная, казенная обстановка, но, через три года моих занятий с детьми, мне запретили уроки (через три года – то есть как раз где-то в 1826 году, когда после процесса по делу декабристов власти решили закрутить гайки и регламентировать негласные правила политической ссылки – РД). Приходилось изобретать другое какое-либо средство для сносного существования… И вот, оправдывая на себе пословицу, что «голь хитра на выдумки», я вспомнил, что у меня еще есть исход: искусство вязать чулки, вареги (так в тексте – РД), рукавицы, косить и вообще исполнять все хозяйственные работы. Не довольствуясь этим, я выучился шить башмаки и солдатские сапоги, получая за шитье пары сапог по 20, а башмаков по 6 к. ас. и таким образом шитьем тех и других заменился доход от обучения детей. Но хотя я и радовался своим успехам в мастерстве, трудов моих все еще было не вполне достаточно для улучшения содержания на столько, как мне того хотелось, так что я вынужден был сам печь себе хлеб, который нередко один только составлял мой завтрак, обед и ужин на берегу реки Урала, где я, закусив круто насоленным ломтем хлеба, частенько принимался за стирку белья. Не довольствуясь однако же одной чисто животно-растительной жизнью, я жаждал и более интеллигентного препровождения времени для удовлетворения потребности ума и духовной стороны жизни, почему, по врожденной наклонности к естествознанию, принялся за самостоятельное изучение естественных наук и, применяя теорию к практике, занялся собиранием трав, насекомых, минералов и проч., посвящая на это малейшее свободное время, остававшееся мне от служебных занятий и мастерства.
По неимению под руками зачастую необходимых книг для руководства и по невозможности вследствие этого определять виды, роды и семейства растений, я описывал их месторождение и способы употребления их местными жителями при лечении различных болезней. Собранные мною растения, вместе с заметками, впоследствии были пересланы в виленский университет через посредство сосланных после меня старших товарищей, кончивших университетский курс: Зана, Чечета и Сузина (Томаш Зан, Ян Чечот и Адам Сузин – сосланные члены общества филоматов, находились в ссылке в Оренбурге – РД); за коллекции мои от университета было прислано мне небольшое денежное вспомоществование и необходимые руководства и сочинения по естествознанию, которые однако же от меня были отобраны, при чем запрещено и собирание растений и насекомых. Распоряжение это повело к тому, что материальные недостатки мои снова возобновились; ослушаться же приказания начальства и заняться тайно составлением коллекций я не мог рисковать, боясь нажить неприятности и ухудшить и без того не легкое положение отверженника от родины, общества и даже своих сослуживцев-солдат не ссыльных»
Юноша, однако, проявил недюжинную волю в выживании, я привожу его дальнейший рассказ почти целиком, хотя из-за того, что мемуары написаны много лет спустя, Алоизий явно путается в хронологии этих первых лет. Вот как еще приходилось ему зарабатывать себе на жизнь:
«Неудачи в моих научных занятиях, преследуемых запрещениями и отобраниями научных пособий, доставленных мне виленским университетом, и коллекций, составлявшихся мною с таким трудом, принудили меня обратиться к другому роду занятий, менее подозрительным в глазах начальства, именно коммерческим, и я занялся деланием головных щеток с помощью чуть не первобытных орудий: перочинного ножа и гвоздя, украшая свои изделия стеклянными обломками и черепаховыми подвесками для серег. Утомительный и мало благодарный труд этот оказался в высшей степени неудобным и неудачным еще в том отношении, что уравнивая волоса на щетках при слабом освещении одной свечи на довольно большое помещение, я засорил себе обрезками волос глаза и вследствие этой несчастной случайности подвергся тяжким страданиям на целых два месяца. Несмотря однако же на это обстоятельство, сделанные мною щетки, через тех же товарищей моих — Зана и Чечета, были проданы и на вырученные деньги я обзавелся сапогами, бельем, сносной шинелью и кроме того мог улучшить пищу…. Но относительное довольство это продолжалось не долго; благодаря не особенно воздержному дядьке моему взводному унтер-офицеру, а также и ротному командиру, скромный запас мой скоро истощился (не вполне понятно, что здесь имеется в виду – может быть, Песляк делился заработком с начальством в обмен на его молчание и хорошее расположение? – РД) и я опять пришел в прежнее положение.
«Не покидавшая во всех несчастиях мысль о возможном улучшении своего положения, натолкнула меня на счастливую идею устройства танц-класса, что было мне не особенно трудно, так как я знал вполне правила танцев, входивших в то время в моду. Нашлись многие, приглашавшие меня учить своих детей и этому искусству, что дало мне сносную заработную плату. Родители восхищались успехами моих учеников и учениц, а я, получая довольно денег, имел возможность жить порядочно; к тому же мне дали позволение охотиться. При изобилии на Урале дичи и рыбы, я и дядька мой, рядовой Изот Феоктистов, страстный рыболов, постоянно были богаты как дичью, так и рыбой, остаток же продавали, получая за пару уток от 6 до 7 коп. ас, и на деньги эти покупали себе молоко и калачи. Таким образом, материальная сторона жизни улучшалась еще более, но за то событие 14-го декабря 1825 года увеличило строгости».
«На меня обращено было особенное внимание, и обрушилась вся тяжесть обучения ружейным приемам, маршировке и проч. в учебной, где приходилось по несколько часов сряду употреблять одновременно в дело горло, руки и ноги, так что свободного от учения времени оставалось не более 8-ми часов в сутки, часть которых — около двух часов — опять-таки посвящалась на то, чтобы сапоги, пуговицы, ружье и проч., отчищенные кирпичом, блистали как зеркало, а остальные 6 часов проходили незаметно в отдохновении и чтении «Четиминеи», данной мне священником с тем условием, чтобы я, в виде контроля, передавал в рассказах жизнь святых отцов его многочисленному семейству, благодаря чему жизнь святых и их страдания остались так твердо в моей памяти, что я впоследствии мог передавать эти рассказы своим малолетним детям. Ненависть и зависть нескольких собратий, грубых и закоснелых солдат, произвела то, что меня называли в батальоне фармазоном, так что начальство, подозревая, не принадлежу ли я действительно к масонскому обществу, несколько раз приказывало приводить меня под конвоем к развернутому фронту батальона и здесь, перед аналоем с лежащим на нем евангелием, священник в полном облачении, с крестом в руке, заставлял меня слагать крестное знамение, которое несколько раз поправлялось им и батальонным командиром, затем поднять правую руку с этим знамением вверх и повторять за ним как можно громче, что «я клянусь не принадлежать более ни к каким масонским ложам». (В этом месте мне не очень ясно, к какой же конфессии принадлежал Песляк. Кажется по описанию, что он, вероятно, не католик, а униат – что было распространено в Литве в те годы среди мелкой шляхты – РД) Ясно, что клятвы эти нисколько не разуверяли солдат в моем мнимом фармазонстве, а напротив каждый раз в них укоренялось и увеличивалось какое-то неприязненное ко мне отношение, ухудшавшее и без того незавидную мою долю, среди них».
И вот тут Алоизий (которому к этому времени было всего лишь около 19 лет) едва не сломался. Трагизм его положения усугублялся тем, что примерно в это время он лишился одного из своих товарищей – один из осужденных бывших гимназистов, Сухотский, находившийся в ссылке в соседнем Звериноголовском гарнизоне, не выдержав такой жизни, застрелился. Последней каплей для впечатлительного Сухотского стало то, что начальство одно время начало было благоволить к ссыльным и даже представило их к производству в унтер-офицеры, но в последний момент последовал отказ. На Песляка, к тому же, тяжелое впечатление производили распространенные к корпусе телесные наказания: «… физические и нравственные силы стали ослабевать. Опасаясь, что личность моя может пострадать от наказания, применявшегося к сотоварищам, привыкшим к этому, я запасся кинжалом и ядом, достав последний от фельдшера и носил и то, и другое, постоянно при себе с твердым намерением, что если буду наказан физически…, поразить кинжалом виновного, а ядом прекратить свои невыносимые страдания».
… Вот именно в этот момент в Верхнеуральске оказался сосланный Алексей Веденяпин, который волею случая в первое время был определен на службу в тот же батальон, в котором уже находился Алоизий Песляк. Двое юных ссыльных (Алексей был на три года старше Алоизия – РД), оторванных от дома, родных и друзей, немедленно потянулись друг к другу: «В таком отчаянном положении, близкий к помешательству, преступлению или самоубийству, я был спасен и удержан от гибельного намерения незабвенным другом моим — Алексеем Веденяпиным. … Страдания, лета и сходство характеров, соединили нас узами неразрывной дружбы, но и тут злобный и ошибочный взгляд людей нашел в наших отношениях небывалый вред. Нас поместили на разные квартиры и приставили к обоим стражу, так что мы не могли иметь между собою никаких сношений, кроме батальонного учения, да в учебной комнате, где нас, однако же, всегда расставляли в разных углах экзерциргауза. Потребность обмена мыслей, чувств и желаний — указали нам способ к свиданиям, и мы, сходясь с величайшими предосторожностями, незаметно проводили время, делясь действительностью и мечтами, и были счастливы и этим немногим. Изучив в совершенстве мой характер, Веденяпин упросил меня бросить яд и кинжал; дружба взяла верх — я покорился его желанию. Много времени прошло с тех нор, много воды утекло, а Алексей, как половина души моей, всегда живет в моих воспоминаниях».
