ЗАХАР ПРИЛЕПИН

“ЗА НАМИ ГОРЫ ТЕЛ КРОВАВЫХ”

ВЛАДИМИР РАЕВСКИЙ

Сей новый Ксеркс стопою силы,
Как огнь всежгущий, к нам притёк
Узреть Батыевы могилы,
Сарматов плен и шведов рок... —

в этих стихах 1812 года уже слышится предвестье пушкинского “...среди нечуждых вам гробов”.
Перед нами Раевский — поэт, солдат, каторжник, неистовый патриот Отечества.
Предки Раевского пришли в Россию из Дании.
Через князей Глинских Раевские были свойственниками Ивана Грозного, через Нарышкиных — Петра Великого.
Родился Владимир в слободе Хворостянке Старо-Оскольского уезда Курской губернии 28 марта 1795 года — третий сын надворного советника, отставного майора Феодосия Михайловича Раевского и его жены Александры Андреевны, в девичестве Фениной.
Всего детей было одиннадцать, но пятеро из них умерли в младенчестве.
В Хворостянке отец построил на свои деньги церковь: видимо, человек был совестливый, религиозный, щедрый. Старооскольские дворяне несколько раз выбирали его своим предводителем.
На сохранившихся прижизненных изображениях отец — воплощённый аристократ: утончённые черты красивого лица; мать — простоватая, курносая.
Будучи годовалым, маленький Володя сильно захворал. Вызвали местного врача — развёл руками. Вызвали знахарку — не справилась. Привезли врача из Курска — тот сказал, что надежды нет.
Послали за священником, изготовили гроб.
Мать рыдала.
Зная, что страшное неизбежно, и не в силах смотреть на это, отец за полночь ушёл спать; мать уволокли под руки. Стеречь детскую смерть осталась няня.
С утра вскочили, распахнули двери, ожидая увидеть то, чего никогда родительские глаза видеть не должны...
Мальчик сидел на руках у няни и пил с ложечки молоко.
Отец рванулся во двор и в минуту изрубил заготовленный гробик топором.
В тот день Феодосий Михайлович пел солдатские походные песни: а что ещё может столь же остро символизировать победу над смертью?
С тех пор сын не болел.
Отец у одного из соседей выиграл в карты настоящую скифскую каменную бабу, которой было не менее тысячи лет, и поставил её во дворе.
Однако постепенно по всей деревне пошли слухи, что эта баба — колдунья, и от её каменной ворожбы то корова подохнет, то дом сгорит. К дикому крестьянству присоединилась и жена Феодосия Михайловича. Пришлось бабу убрать и зарыть.
Обучали Володю специально выписанные гувернеры: немец и француженка.
Уже в детстве он получил так и прижившееся впоследствии прозвище Спартанец: военные игры занимали его более всего.
Отец видел в нём что-то, чего не было в других сыновьях.
С матерью, напротив, отношения не сложились, и не очень понятно, отчего они чурались друг друга. Хотя лицом он был сильно похож на мать.
Потом об этом будет в стихах:

В младенчестве своём я радости не знал.
Когда лишь с чувствами, с невинностью знакомый
К родителям моим я руки простирал,
Врождённой добротой влекомый,
Я нежной ласки ожидал.
Увы! Тогда мой взор суровый взгляд встречал.
Я плакал, но ещё несчастия не знал.
“Сетование”, 1817—1818

Судя по тому, что с отцом отношения у Владимира были тёплые, под “родителями” здесь, даже со скидкой на романтическую позу, подразумевается, в первую очередь, мать.
Быть может, у рожавшей каждый год Александры Андреевны не хватало сил на всех детей; а на своеобразного Володю — в первую очередь. Она просто не успела его толком понять и разглядеть: за беременностями, родами, кормлением и похоронами детей.
Но есть и другое мнение: уже в детстве он был аномально упрям и своеволен.
В 1803 году Владимир, вослед за старшими братьями, поступает в Московский благородный университетский пансион.
Много лет спустя Владимир Раевский вспомнит: “Любил ли меня отец наравне с братьями Александром и Андреем — я не хотел знать, но что он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного, — я это знал. Он хорошо понимал меня и в письмах своих вместо эпиграфа начинал: “Не будь горд, гордым Бог противен”; в моих ответах я начинал: “Унижение паче гордости”... Я воспитывался с братьями вместе, братья не были дружны между собой, но оба они искренне любили меня; и когда мать наша посылала нам деньги на конфекты в пансион, и всегда мне менее, нежели каждому из них, — они делились со мною поровну и как бы стыдились за мать. Я не просил никогда у отца денег, даже выигранные мною в карты в Хворостянке отдавал ему”.
Про “унижение паче гордости” запомним. Отца наш Раевский не послушается.
Александра Андреевна умрёт в 1810 году от чахотки. Последние семь лет её жизни с Володей она почти не виделась.
Крестьяне приписали смерть барыни злодейству каменной бабы. Нашлись даже очевидцы, которые видели, как каменная баба вылезала ночью из окна покойной... Просто рассказ Эдгара По...
Отец больше не женился.
Родные отмечали привычку ещё совсем маленького Володи выдвигать нижнюю челюсть вперёд: вид у него становился нарочитый, пугающий. Когда повзрослеет — привычка останется. Но все эти гримасы, как выяснится, не будут игрой или попыткой напугать то, чего и сам боишься; напротив, выдвинутая вперёд челюсть отвечала характеру Раевского. Это будет дерзкий тип — невысокий, коренастый и упрямый.
В 1811 году Владимир определился в Дворянский полк при втором кадетском корпусе. Полк именовали “грубосолдатским”: строевая подготовка, фортификационные работы, ученья, смотры, караулы, маневры. Характерно, что это было самое престижное заведение подобного рода: кадеты едва ли не поголовно являлись представителями знатных родов, а шефом корпуса был великий князь Константин Павлович, которого, заметим, родословная кадетов нисколько не смущала: во время учения, когда ему что-то не нравилось, он врывался на коне в гущу войска, поливая всех наиотборнейшей русской бранью. Впрочем, самым страшным его ругательством было: “Я вам задам конституцию!”
В случае Раевского это ругательство оказалось в известном смысле провидческим. Уже в юности он близко общался со многими будущими декабристами, но ему “задали конституцию” самому первому.
Главный товарищ Раевского в те годы — Гавриил Батеньков, будущий воин, герой, поэт и декабрист; тоже, заметим, чуть ли не умерший в младенчестве, только в отличие от Раевского ожил он, к ужасу, а затем счастью родителей, уже в гробике, когда тот готовились забивать.
Батеньков вспоминал о своём товарище две вещи, из дня сегодняшнего кажущиеся противоположными по смыслу, а тогда вполне совмещавшиеся в одних и тех же головах.
Первая: “...мы проводили целые вечера в патриотических мечтаниях”, — проще говоря, грезили войной, славой, победой.
Вторая: “...с ним я в первый раз я осмелился говорить о царе яко о человеке и осуждать поступки с нами цесаревича”.
И Раевский это осуждение не оспаривал.
Однако ж всё более критическое отношение к трону не противоречило патриотизму, но напротив, именно патриотическим чувством и было порождено; о чём мы ещё поговорим ниже куда подробней.
Воспитанием Дворянского полка занимался полковник Маркевич — артиллерист, автор лучшего на тот момент артиллерийского руководства.
Раевский станет не только поэтом, но напишет и ряд сугубо профессиональных работ по военному делу: “Теория стрельбы”, “О свойстве полигонов” и так далее; наряду с Денисом Давыдовым перед нами исключительный случай в русской литературе, когда сочинитель был ещё и военным тактиком.
На своё несчастье, зато в пользу собственной страшной и знаменитой судьбы, Раевский изучил в пору учёбы не только стрельбу по живым мишеням, но и “Вольность” уже отправленного в Сибирь Радищева, его же “Путешествие из Петербурга в Москву” и всяких европейских вольнолюбцев и смутьянов. Однако в ближайшие годы эти знания применить он не сможет.
Применит и самым подробным образом совсем иные: в мае 1812 года Раевский сдал экзамены на прапорщика артиллерии и получил направление в 23-ю артиллерийскую бригаду.
На границе России стояло 600 тысяч войск Наполеона. Надежда на чудо была ничтожна.
Не потерявший некоторого влияния в силу прежних знакомств отец Раевского предложил ему остаться в Петербурге — это можно было устроить.
Сын категорически отказался.
До войны оставалось три недели.
С Батеньковым они получат направления в разные места, расстанутся с тем договором, что увидятся при первой же возможности, которая не за горами. Знали бы они, что встретятся за всю жизнь считанные разы, причём второй раз — в тюремном коридоре, проходя мимо друг друга. Зато доживут до самой старости, и сложится так, что два сильных ещё старика будут переписываться, отправляя друг другу письма из Сибири в Сибирь. К этому времени каждый из них сначала вырастет в чинах, потом все чины растеряет и многие годы проведёт в тюрьмах и в ссылках. Чтобы сверить часы, в России надо жить долго.
23-й артиллерийской бригадой, куда попал Раевский, командовал подполковник Лавр Львович Гулевич. Она входила в 4-й пехотный корпус под командованием генерала Александра Ивановича Остермана-Толстого. Раевский уже будет в составе бригады, когда случатся крупные бои начала войны при Островно и Витебске.
Чтобы задержать Мюрата и обеспечить отход основных частей, Барклай-де-Толли приказал Остерману-Толстому и вверенному ему корпусу обеспечить отход армии.
13 июля авангард Мюрата подошёл к Островно. Остерман-Толстой решил принять бой. Свои войска он развернул в две линии поперек дороги, ведущей на Витебск.
Дело вскоре завязалось самое жестокое. Когда было доложено графу Остерману-Толстому о многих убитых и прозвучал вопрос, как быть, он, прислонившись к берёзе и нюхая табак, ответил: “Стоять и умирать”.
“4-й корпус упорно стоял на своей позиции, — констатируют историки. — Полковые командиры доносили о больших потерях. Но задачу, поставленную отряду, необходимо было выполнить, от её выполнения зависела судьба 1-й армии. Выдержка не покидала Остермана-Толстого ни на минуту”.
Батарейному начальнику, доложившему, что больше половины орудий подбито, Остерман-Толстой, продолжая невозмутимо нюхать табак, ответил: “Стреляйте из остальных”.
Как вспоминал впоследствии Г.П.Мешетич в своих исторических записках: “Флегматический нрав оного начальника нам всем известен был; в подкомандуемой им артиллерии он имел двух бригадных командиров по фамилиям: одного — Гулевич, а другого — Малеев и оных иначе не называл, как Гулевича — Малеевым, а Малеева—Гулевичем при всех частых с ними свиданиях”.
Сражение у Островно и продолжавшиеся бои под Витебском задержали неприятеля на несколько дней.
Согласно формулярному списку, первое своё отличие Раевский получает “августа 7-го под селением Барыкином”. Ему, напомним, всего 17 лет, но стрелял он преотлично и самообладание имел редкое.
Историк Илья Ульянов так описывает работу артиллеристов: “Сомкнутый строй пехоты попадал в зону действенного артиллерийского огня, находясь не далее километра от батареи. Люди в первых шеренгах пехотных батальонов напряжённо наблюдали за деловитой суетой артиллеристов на хорошо заметной неприятельской батарее. Наконец, расчёты у пушек замирали, блестящие или уже закопчённые стволы приземистых чудовищ жадно выцеливали близкие жертвы. Время замедляло свой бег. От поднесённых пальников загорались запальные трубки, струи огня и дыма били вверх, но тут же вся батарея скрывалась за мощными вспышками выстрелов. Залп... При скорости ядра или гранаты от 300 до 400 метров в секунду проходило до трёх секунд от момента выстрела до падения снаряда. Ожидание приближающейся смерти было ужасно”.
Ранние стихи Раевского точных датировок не имеют, однако есть мнение, что часть его “Песни воинов перед сражением” была начата накануне Бородинской битвы и затем была дописана уже в 1813 году:

Сыны полуночи суровой,
Мы знаем смело смерть встречать,
Нам бури, вихрь и хлад знакомы.
Пускай с полсветом хищный тать
Нахлынул, злобой ополчённый,
В пределы наши лавр стяжать;
Их сонмы буйные несчётны...
Но нам не нужно их считать.

Сочинение знаменательное, по-русски самурайское. “Сыны полуночи суровой, // Мы знаем смело смерть встречать...” Отлично сказано, на том державинском сломе языка, которым спустя сто лет, а потом и двести, будут пользоваться как самой новейшей поэтической методой.

Ужель страшиться нам могилы?
И лучше ль смерти плен отцов,
Ярем и стыд отчизны милой
И власть надменных пришлецов?
Пусть дети неги и порока
С увялой, рабскою душой
Трепещут гибельного рока,
Не разлучимого с войной,
и спят на ложе пресыщенья,
Когда их братья кровь лиют.
Постыдной доле их — презренье!
Во тьме дни слабых протекут...
Но, други, луч блеснул денницы,
Туман редеет по полям,
и вестник утра, гром, сторицей
Зовет дружины к знаменам.
К мечам!.. Там ждёт нас подвиг славы,
Пред нами смерть, и огнь, и гром,
За нами — горы тел кровавых
И враг с растерзанным челом...

В ночь перед Бородино Владимир переоделся в белое: “...смерть встречать”. Сидел у костра со своими солдатами, пересказывал им греческие мифы: внимательно слушали — этого, между прочим, пацана, барчука, — но они уже видели его в деле. Старый артиллерист просил уточнить про Афродиту: наказали её за измену или обошлось. Раевский сказал: да, приковали к ложу вместе с любовником. Наказание солдатам, скорей, показалось неразумным (а ежели в избе такое — так и спотыкаться об них всю жизнь? И детям срамотно смотреть). Однако просьбу старого солдата неожиданно поддержали и все остальные: господин прапорщик, нельзя ли отписать жёнам, что за измену Господь накажет обязательно? Пусть боятся... В Бородинском сражении Владимир Раевский командовал двумя орудиями. Вся его 23-я батарейная рота была разделена и вводилась командованием по мере целесообразности.
Раевский вспоминал так: “Я составлял единицу в общей численности. Мы или, вернее сказать, все вступали в бой с охотою и ожесточением против этого нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения и так бы и перелетел туда... Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня”.
Согласно документам, подполковник Гулевич, находясь в артиллерийском резерве 2-й армии при 12 орудиях (среди них два — Раевского) был выдвинут в помощь 2-й армии Багратиона, и “быв поставлен на высотах, с отличным успехом действовал по неприятельским батареям, заставил оные отретироваться и опрокидывал неоднократно усилившегося неприятеля”.
Творилось невообразимое: грохот снарядов в какой-то момент стал непрерывным, как камнепад, солнце исчезло в дыму, повсюду лежали изуродованные и убитые. Жуткая жара, запах железа, гари, человеческой муки и гибели.
Французские гренадёры со штыками наперевес подошли на картечный выстрел.
Орудия молодого Раевского били прямой наводкой. Вот их лица, вот в рассеивающемся дыму лежат изувеченные трупы...
“Скорым действием из орудий и цельными выстрелами много споспешествовали к поражению неприятельских стремительно бросившихся колонн”, — скупо, но торжественно сообщают документы.
“...каски и латы, сверкая, взлетали над всеми рядами...” — напишет французский мемуарист, полковник Любен Греуа, о том дне. Вообразите себе, как падает заряд посреди бегущих к батарее людей, и разлетаются ввысь и в стороны сияющие доспехи.
Когда Владимир Раевский писал: “...за нами горы тел кровавых”, — тут не было никакой поэтичности, никакого гиперболизма; только констатация: “горы кровавых тел”. Без рук, без голов, кости наружу, внутренности — на августовской траве.
“Смертельный зной”.
И каждый этот блистающий гренадёрский штык может спустя минуту оказаться в твоём животе...
Затем Раевский был переведён на позиции в деревню Горки — батарейные окопы на 32 орудия, прикрывавшие Новую Смоленскую дорогу. Именно здесь на тот момент находился поэт Фёдор Глинка.
Находясь при батарее на Горицком кургане, непосредственный начальник Гулевича (а следственно, и Раевского) — командир 23-й пехотной дивизии генерал-майор Алексей Николаевич Бахметьев — потерял ногу.
Чтоб соединить судьбы ещё нескольких поэтов, напомним, что Бахметьева спас в тот день поэт Вяземский, а позже, именно к Бахметьеву, даже без ноги собиравшемуся вернуться в действующую армию, пошёл адъютантом поэт Батюшков.
Тем временем, на Курганной высоте, отлично видимой с позиций Горицкого кургана, началась очередная атака французов.
Находившийся на тех же позициях, что и Владимир Раевский, его однополчанин поручик И. Т. Радожицкий писал: “...вице-король Итальянский делал последний приступ на наш курганный люнет, батарейный и ружейный огонь, бросаемый с него во все стороны, уподоблял этот курган огнедышащему жерлу; притом блеск сабель, палашей и штыков, демов и лат от ярких лучей заходящего солнца — всё вместе представляло ужасную и величественную картину.
Мы от деревни Горки были свидетелями этого кровопролитного приступа. Кавалерия наша мешалась с неприятельской в жестокой сече: стрелялись, рубились и кололи друг друга со всех сторон. Уже французы подошли под самый люнет, и пушки наши после окончательного залпа умолкли. Глухой крик давал знать, что неприятели ворвались на вал, и началась работа штыками.
Французский генерал Коленкур первый ворвался с тыла на редут и первый был убит; кирасиры же его, встреченные вне окопа нашей пехотой, были засыпаны пулями и прогнаны с большим уроном.
Между тем, пехота неприятельская лезла на вал со всех сторон и была опрокидываема штыками русских в ров, который наполнялся трупами убитых; но свежие колонны заступали места разбитых и с новой яростью лезли умирать; наши с равным ожесточением встречали их и падали вместе с врагами.
Наконец, французы с бешенством ворвались в люнет и кололи всех, кто им попадался; особенно потерпели артиллеристы, смертоносно действовавшие на батарее. Тогда курганный люнет остался в руках неприятелей. Это был последний трофей истощённых сил их. Груды тел лежали внутри и вне окопа: почти все храбрые защитники его пали”.
Занятые французами позиции начали обстреливать, им пришлось прятаться на противоположном скате высоты.
В той вечерней перестрелке Владимир Раевский был ранен в левое плечо картечью, но остался при своих орудиях.
В ночи уже, едва держа перо, писал письмо домой: отец, я жив.
Получив весточку от сына, Феодосий Михайлович раздал на радостях всем работникам по рублю серебром. Бывший военный, родным сердцем он сумел из своего далека догадаться о кромешных масштабах случившегося сражения.
Владимир Раевский получил после Бородино золотую шпагу с надписью “За храбрость”.
В послании “К дочери” Раевский напишет:

Под гулами убийственных громов
И стонами в крови лежащих братий
Я встретил жизнь, взошла моя заря...
Вот уж воистину: заря кровавая...
Началось отступление.

Части Наполеона пытались организовать преследование, но в целом неуспешно: российская армия не бежала, но отходила, соблюдая порядок, что отмечали и французы.
В случае необходимости русские давали встречные бои.
29 августа Раевский участвует в бою под Татаркином.
После оставления Москвы Кутузов отдал приказ устроить фальшивое движение казачьих отрядов по Рязанской дороге, чтоб не дать понять Наполеону, куда именно отступала русская армия.
Отряды Наполеона двигались в самых разных направлениях, однако с Рязанской, Тульской и Калужской дорог пришли донесения, что русских войск нет. Сто тысяч человек исчезли!
Один из наполеоновских отрядов следовал по дороге от Подольска к Чирикову. Туда были перекинуты войска, в том числе 4-й пехотный корпус, где нёс службу Владимир Раевский.
Находившийся в составе 4-го корпуса поручик 11-й артиллерийской бригады И. Т. Радожицкий, уже упоминавшийся нами, вспоминал, что 13 сентября “едва успели мы пройти верст 15, как встретились с неприятелем... Французы, увидевши нас, подвинулись к нам версты на четыре ближе. Мы свёртывали и развёртывали колонны и, маневрируя, в боевом порядке отступали в виду их, без выстрела; остановились же для ночлега, не доходя села Александрова”.
“Таким образом, 13 сентября, после вступления противника в соприкосновение с прикрывавшими правый флаг русских войск отрядами, ему удалось нащупать место, где расположились главные силы Кутузова, — пишет историк В.В.Бессонов. — Утром 15 сентября Наполеон уже знал, что русские армии находятся на Старой Калужской дороге, в одном переходе от Москвы... Поэтому Наполеон, передав под командование Мюрата 5-й армейский корпус и 3-й корпус кавалерийского резерва, приказал ему напасть на русские войска и отбросить их на несколько переходов от Москвы, вплоть до Оки”.
Радожицкий рассказывает, что 14 сентября русские “войска переменяли боевые позиции и, маневрируя, отступили до вечера не более 8 верст, также без выстрела. Неприятель, казалось, не знал в точности наших сил, был осторожен, маневрируя также за нами, постепенно приближался и к ночи остановился в верстах в трёх от нас”.
Так Раевский с двумя своими пушками оказался в числе той русской части, что была на самом пике соприкосновения с силами Наполеона.
“В предписаниях, посланных 15 сентября из Главной квартиры Кутузова, — продолжает Бессонов, — указывалось Остерману-Толстому на рассвете 16 сентября атаковать противника, разбить его и прогнать, если удастся, до Подольска”.
В который раз все — и наш товарищ Раевский — были страшно взбудоражены: атака же!
Вместо этого Остерман-Толстой решил отступить, дабы занять более выгодную позицию.
Неприятель шёл по пятам — приходилось время от времени отстреливаться.
Наконец, 17 сентября у Чирикова произошёл бой.
4-му пехотному корпусу Раевского пришлось столкнуться с резервной кавалерией Мюрата.
“В отряде нашем, — писал Радожицкий, — до полудня было спокойно. Уже перед вечером, в четыре часа, неприятель стал развёртывать свои колонны по ту сторону возвышенного берега реки Мочи. Целый час рассматривал он нас, ничего не предпринимая; потом начал спускаться через речку на нашу сторону, в долину, сперва полвзвода кавалерии, потом взвод, эскадрон и так далее всею массою, не подкрепив этого движения артиллерию. Мы позволили им приблизится сажень на 200 в добром порядке, потом вдруг из всех батарей с линии пустили ядрами и гранатами, так что в несколько минут расстроили тактику кавалерии, которая мигом улетела за речку, и тем нас довольно потешила”.
18 сентября Кутузов приказал отряду Остермана-Толстого держаться на своих позициях.
“Впрочем, войска противника активных боевых действий не вели, ограничив свою деятельность маневрированием и перестрелкой на аванпостах”, — пишет Бессонов.
22 сентября Раевского ждал очередной бой — у деревни Гремячево, к юго-востоку от Москвы, в пойме Москвы-реки.
Дело началось вечером и было жарким: с той стороны снова участвовали польские гусарские и уланские полки польского генерала Юзефа Понятовского.
В Гремячеве до сих пор находят картечь с того страшного боя. Но едва ли кто-то знает, что заряжалась она в пушки поэта Раевского.
По итогам этого дела он награждается за мужество орденом Святой Анны 4 степени.
А с польскими солдатами Понятовского ему ещё не раз придётся встретиться.
6 октября Раевский отличился под Спасским при атаке и истреблении неприятельского авангарда.
22 октября 1812 года в огромном сражении под городом Вязьмою 17-летнему Раевскому доверяют до такой степени, что поручают отдельные задачи для его двух орудий.
Тогда на Смоленской дороге в районе Вязьмы авангард под командованием Милорадовича, в который вошло подразделение Остермана-Толстого, отсёк от императорских войск три корпуса сразу: Богарне (кстати, пасынка Наполеона), Даву и нашего знакомого Понятовского.
В четыре утра авангард Милорадовича выступил из села Спасское, которое находилось в 20 верстах восточнее Вязьмы. Левую колонну атакующих российских войск составлял 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого.
В том деле ещё участвовали казаки Платова, стоявшие между селом Фёдоровское и Царёвым-Займищем.
“Около 8 утра, — сообщают нам исторические хроники, — кавалерия Милорадовича подошла к селу Максимовка и обнаружила двигавшуюся в колонне по Старой Смоленской дороге 13-ю пехотную дивизию генерала Т. П. Нагля. Ахтырский гусарский и Киевский драгунский полки атаковали неприятеля... Эта удачная атака преградила путь войскам Даву, которые двигались из села Фёдоровское, однако передовые отряды французского арьергарда атаковали русскую кавалерию и смогли оттеснить её с дороги. Корпус Даву снова начал движение, но к этому времени в бой вступили казаки Платова, которые выбили французов из села Фёдоровское.
К 10 часам утра к дороге вышла 4-я дивизия принца Вюртембергского и отрезала корпусу Даву путь дальнейшего отхода. Одновременно с этим полки А.И. Остермана-Толстого заняли позицию у сел Большие и Малые Ржавецы”, — там в это время был Раевский.
“В это время, — цитируем мы хронику боя, — к Вязьме подходил корпус Богарне, который, оценив положение войск Даву, поспешил к нему на помощь, закрепившись у села Мясоедово. Богарне опасался действий Милорадовича против своих войск, поэтому во второй линии развернул корпус Понятовского. Через некоторое время Ней из Вязьмы прислал к ним подкрепление -11-ю пехотную дивизию генерала Ж.Н. Разу.
Войска Богарне перешли в наступление и оттеснили русскую пехоту с дороги, но к этому времени Милорадович успел развернуть несколько артиллерийских батарей, которые открыли огонь по двигавшимся к Вязьме колоннам Даву”, — именно в эти батареи был направлен с двумя орудиями Раевский.
Палили славно. Корпус Даву нёс жесточайшие потери, одновременно с тыла его начали крушить казаки Платова. Чтобы избежать полного поражения своего авангарда, маршал Даву бросил обоз и пошёл на соединение с Богарне по полям: грязища, в спину бьют из орудий... Жуть!
Но соединиться с корпусом Богарне Даву удалось.
“В 2 часа дня Милорадович начал очередную атаку, на этот раз основные силы бросив на правый фланг французской позиции, против сильно поредевших войск Даву. На правом фланге закипело кровопролитное сражение, русским войскам удалось сильно потеснить неприятеля. Опасаясь возможного прорыва и обхода справа, Богарне начал отходить к Вязьме. Первоначально его войска закрепились на высотах перед городом”.
Здесь снова появляется Раевский — именно там огонь русской артиллерии принудил французов сняться с позиций и отступить в Вязьму.
Французы перешли в контрнаступление, но, как отчитывались Кутузову русские генералы, “открывшиеся батареи наши привели неприятеля в замешательство. всюду поражаемые”.
Вот это работа, меткость и злость!
Около четырёх часов начался штурм Вязьмы. Бой шёл прямо на улицах.
Неприятеля из Вязьмы выбили в тот же день.
В сражении под Вязьмой со стороны французов было порядка 30 тысяч человек, со стороны русских -около 25 тысяч. Потери французов составили 4 тысяч убитыми и ранеными и 3 тысячи пленными.
Это было первым сражением 1812 года, в котором безоговорочную победу одержали русские, а потери наполеоновской армии превысили наши почти вдвое.
Проявивший себя безупречно, Раевский по итогам боя производится в подпоручики.
Сразу после этого ему, совсем, по нынешним временам, юноше, передают в подчинение четыре орудия.
Эти четыре орудия, лаконично пишет Раевский, были направлены “на большую московскую дорогу, по которой преследовали корпус Даву”.
В тот или следующий год Раевский напишет стихотворение, которое будет петься в армии:

Полно плакать и кручиниться,
Полно слёзы лить горючие:
Честь и родина любезные
Мне велят с тобой не видеться.
О, девица, о, красавица,
Осуши слезу горючую,
Дай прижать тебя к груди моей!
В поле знамя развевается,
И товарищи любезные
С кликом радостным волнуются
В ожиданье время бранного.
Полно плакать и кручиниться.
Если любишь друга верного,
С верой к Богу, к другу с верностью8787
Дожидайся возвращения.
Не захочет дева русская
Посрамить стыдом любезного,
Чтобы он священну родину
Позабыл для страсти пламенной.
Если я погибну с честию,
Мы с тобою там обымемся.
Если я останусь с славою,
Нам любовь сто раз прелестнее.
О, девица, о, красавица,
Осуши слезу горючую,
Дай прижать тебя к груди моей.

“Честь и родина... мне велят с тобой не видеться... Если я погибну с честию... мы с тобою там обымемся”. Раевскому выпало остаться с славою.
29-го и 30 октября он участвует в боях под Саковым перевозом, 31-го — в сражении под Цуриковом.
“Не только деревень, домов уже по всей дороге не было, — запишет Раевский, — одна зола и трубы от печей кое-где стояли. Платов шёл по Духовской дороге, мы под командой генерала Грекова — по Московской”. Имеется в виду легендарный генерал-майор Тимофей Дмитриевич Греков, донской казак, в своё время бывший под Очаковом, воевавший в Крыму, покорявший Варшаву и успевший повоевать с французами в кампанию 1806-07 годов. “Направо и налево от дороги сидели и валялись кучи умирающих французов, поляков, итальянцев и даже испанцев, — рассказывает Раевский. — Около огней некоторые глодали мясо дохлых лошадей, другие в беспамятстве глодали или кусали трупы своих лежачих товарищей; на лицах их выражались бессмыслие или страх; большая часть была в помешательстве. Мы проходили мимо этих несчастных совершенно равнодушно. Я не чувствовал ни сострадания, ни злобы... Наполеон, это чудовище, бич человечества, бросил армию, дорогою сказал несколько ласкательных слов легковерным полякам и ускакал в Париж”.
“...была народная война со всеми ужасами и варварством... Народ русский зверски рассчитывался за пожары, насилие, убийства, свою веру”, — скажет Раевский.
“Выходит, нужно думать и об изгнании неприятеля, и о способах изгнать потом зверство из самих себя”, — странным образом прокомментирует эти слова исследователь жизни Раевского Натан Эйдельман.
Откуда это выходит? Из Натана Эйдельмана, его досужих рассуждений?
Но в тексте Раевского ничего об этом нет! Напротив, если приводить его целиком, там есть следующее: “Наполеон расстрелял в Смоленске двух поме щиков за патриотизм. Из церквей наших войска Наполеона делали конюшни, образа кололи и топили ими. Смоленск, Вязьму, Дорогобуж сожгли французы. Из деревень большой дороги крестьяне бежали, угоняя скот, забирая с собой всё имущество”.
По сути, перед нами констатация факта: если оскорблена вера, если сожжена Москва, если неприятель убивал и насиловал — наказание будет зверское и варварское.
И сам Раевский в этом наказании принимал прямое участие.
В его послужном списке записано 11 сражений. Это всего лишь цифра: но на самом деле она означает сотни людей, в которых Раевский стрелял, часто — в упор, и десятки убитых.
Ещё это означает, что Раевский в числе русских войск гнал наполеоновскую армию к границе и ежедневно видел вдоль дорог не сотни, а тысячи замерзающих и умирающих людей, и, как мы убедились, не спешил их спасти, отогреть или накормить...
Зимой 1812 года Александр I принял решение о новой военной кампании: уже европейской.
Это в нашем нынешнем понимании мы гнали прочь Наполеона, но, к примеру, с точки зрения польской, Россия вновь растоптала Польшу — вернее сказать, герцогство Варшавское, воссозданное Наполеоном в 1807 году.
Более того, именно раздел Польши и территориальные компенсации России за её счёт российский император считал одной из важнейших целей новой кампании. Великий князь Константин Павлович, брат императора, вообще считал, что, взяв Польшу, надо встать на границе Пруссии.
Защищать Варшаву должен был всё тот же Юзеф Понятовский, воюющий вместе с Наполеоном с 1806 года, а с 1807-го — военный министр герцогства Варшавского. Однако бедственное положение его войск, неоднократно битых в России, позволило взять Варшаву без боя.
В середине апреля 1813 года всей 23-й батарейной роте Гулевича пожаловали на кивер знак “За отличие”, и отдельно офицерам — шитые петлицы на воротники и обшлага.
Неделей позже, 21 апреля, ввиду воинских заслуг Раевский получил звание поручика.
После нескольких сражений, к лету было заключено перемирие с Наполеоном.
С сентября 1813-го по ноябрь 1814-го Раевский нёс гарнизонную службу на территории Польши. При этом, как сам он признавался, “вкушая плоды разнообразных удовольствий”. Ну, а что? Год в походах и боях! Кто упрекнёт боевого офицера осьмнадцати лет? Прекрасные польки, шампанское и мазурка... До службы в Польше у Раевского не было особых возможностей постичь эти стороны жизни.
На исходе зимы 1814-го, когда войска союзников были уже на подступах к Парижу, Раевский был направлен с заданием в места дислокации действующих войск.
Решил, наконец, с оказией повидаться и со своим любезным Батеньковым.
Нашёл позиции 13-й бригады: “Не подскажете, любезный, где разыскать мне такого-то.
— А вы ему кто, вашродие?
— Друг.
— Друг ваш погиб намедни, вот как, — ответили Раевскому”.
По окончании войны Владимир Раевский остался в действующей армии.
О Батенькове он узнает вскоре, что нет, не погиб, а получил 10 штыковых ран и попал в плен. Через месяц его заберут из плена, и в том же году героический офицер вернётся в строй.
В 1815-м находящийся на отличном счету и обладающий обширным военным опытом Раевский получает должность корпусного адъютанта по артиллерии при 7-м пехотном корпусе, располагавшемся в городе Каменец-Подольский, стоящем в низовье реки Смотрич, — это левый приток Днестра.
Военным губернатором города служил генерал Алексей Бахметев, спасённый, напомним, поэтом Вяземским под Бородино и вернувшийся после ампутации ноги в строй; адъютантом при Бахметеве в Каменце-Подольском состоял поэт Батюшков.
Именно там 30 ноября 1815 года Раевский создаёт очередной образчик военной поэзии — посвящение “Кн. А. И. Горчакову”: “Вождь смелый, ратным друг, победы сын любимый! // Склони свой слух к словам свободного певца: // Я правду говорю у твоего лица, // Не лестию водимый; // К поэзии в себе питая смелый жар, // Восторгом вдохновенный, // Природою мне данный дар // Тебе я приношу, как дар определенный // Для славы юного певца; // Пусть струны скромныя цевницы // Звучат хвалу тебе сторицей! // Не лавров я ищу, не почестей, венца; // Но в поле бранное тобою предводимый, // Хвалы твоей ищу; и если жребий мой, // О, славы сын любимый! Велишь ещё мне раз стремиться за тобой // На глас трубы военной — // Я смерть себе вменю за дар благословенный. // Не ты ль с Суворовым чрез Альпы проходил? // Не ты ли презирал опасные стремнины? // И под державною рукой Екатерины // Не ты ль полками предводил? // Князь духом, россов вождь, и вождь непобедимый, // Хвала тебе стократ! // С тобой всегда, везде полки твои счастливы, // С тобой они давно привыкли побеждать // И поле бранное считать себе забавой, // На лаврах отдыхать при звуке громкой славы...” Сумароковские и державинские интонации слышны здесь, но заплачено за написанное личным, своим. Не менее знаменательно стихотворение следующего, 1816 года “Послание”, обращённое к боевому товарищу Раевского Н. С. Ахматову: “Оставя тишину, свободу и покой, // Оставя отчий кров, семейства круг любимый, // Во цвете юных лет, неопытной стопой // Ты в шумный круг ступил тропой невозвратимой! // Отчизне, долгу раб, в краю чужом один, // От милых в отдаленье, // Обманчивой Фортуны сын! // Куда влечёт тебя твоё воображенье? // Отечество твоё, под скипетром священным // Монарха славного, закон царям даёт // И простирает длань народам угнетенным! И изумляет свет! Колосс надменный пал! // Европа в удивленье // Зрит победителя, свободу и закон! // Благословляя мир, повсюду в восхищенье // Благословляет русский трон! // Так, юноша! Гордись отчизною твоею!” То были счастливейшие годы Раевского: Россия одержала немыслимые победы — исчезла империя Наполеона, возник Священный союз, русские стали ведущей политической силой Европы... Будущность казалась великолепной. В январе 1817 года Раевский выходит в отставку в чине штабс-капитана с формулировкой “За ранами”. Устроили пирушку, попрощался стихами — в батюшковской и денис-давыдовской манере — со своими товарищами по оружию Кисловским и Приклонским:

Быть может,

Марс трубою
Из мёртвого покою
Нас в поле воззовёт.
Приманчивые славы
И след войны кровавой
Нас к цели доведёт,
Быть может (сокровенье
Кто может предузнать),
В пылу огней сраженья,
Как к рати двигнет рать
Погибельной стезёю,
Нам суждено с тобою
В добычу смерти злой
Предвременну могилу
Узреть в земле чужой!..
Но нет! И мысль унылу
Забвенью предадим
За чашей круговою,
Весёлою мечтою
Свой слух воспламеним!

То есть вроде бы и уезжал Раевский, но вроде бы и не совсем: а вдруг Марс призовёт? Неужель дома усижу? Уговаривал себя в стихах: “Я был моей отчизны щит — // Теперь пора спешить к покою!”

Под кровом родины святой,
С пером и книгами в беседе,
Я верный путь найду к победе,
Не льстясь наружной мишурой.

Слово “Родина”, заметим, в русской поэзии впервые ввёл в употребление Державин — имея в виду “малую родину” (страну именовали Отчизной). И вот оно уже начинает обживаться в стихах, и в случае Раевского один смысл — родное поместье — понемногу наплывает на второй: вся Россия. В общем, решив для себя, — “уже я видел бурный свет” (стихотворение “К моим пенатам”, 1817), — он возжелал хотя б на время отдохновения. Вернулся в отчий дом: отец, братья, сёстры, застолья, места детские, удивительные, позаросшие бурьяном за годы военных странствий и службы. Могила матери... Книги, наконец! Можно ж теперь читать, сколько вздумается! Ах, да, чуть не забыли: невесту ему сестра подыскала. Раевский, хоть и пишет про “наслаждение с сельскими полуневинными нимфами”, но присматривается: а может, действительно?.. Взять и..?.. Но что делать 22-летнему молодому человеку, основная часть сознательной жизни которого прошла “под ружьём”?.. В Хворостянке залипнуть, как муха в янтаре? У отца был винокуренный завод — вот при заводике и сидеть, “в красном старом колпаке” (это из стихотворения Раевского), попивая наливочку и проходящую мимо жену, вдруг резко, пока слуги не видят, хватая за юбку и хохоча? “...как ленивец, — ни пера, ни книги в руки, — иногда с ружьём, и то не более как за версту, хожу стрелять”, — писал Раевский в письме к другу из Хворостянки. Ну, месяц так просидел, ну, два. Батеньков однажды заехал в гости — славно. Но ненадолго... Ну, третий месяц пошёл. Нет, не годится. В ноябре того же года Раевский восстанавливается на службе. Пример вольного обращения с его биографией содержится в книге Ф. Бурлачука “Вл. Раевский”. Непонятно чем руководствуясь, автор пишет: “В имении отца Владимир прожил больше года. И всё это время отец настаивал, чтобы сын вернулся в армию”.
Возможно, первопричиной тут послужил первый исследователь жизни Раевского П. Е. Щёголев, который также писал, что Раевский вернулся на воинскую службу “по желанию отца”.
Между тем, Раевский в письме своему ближайшему товарищу Приклонскому сообщает: “При всём желании моего отца, чтобы я оставил поприще военное, я решился продолжить службу”. Ситуация полностью обратная. Если Натан Эйдельман видит в Раевском человека, решившего бороться с русским народным “варварством”, то ряд других исследователей Раевский интересовал, в первую очередь, как “первый декабрист”. Но разве может борец с деспотией стремиться к армейской службе? Конечно же, кто-то должен его принудить. Вот пусть отец... Между тем, напомним, что уже в 1812 году Владимир отказался воспользоваться помощью отца, чтоб перевестись в тыловые службы. Как мог Феодосий Михайлович повлиять на боевого офицера спустя пять лет? Когда сын, с его-то опытом, вдруг стал в чём-то собственного отца старше? Спустя почти два года после возвращения на службу Раевский пишет своему доброму приятелю, тоже молодому офицеру: “Друг мой, не советую тебе оставлять службу; при всех её невыгодах она делает человека человеком и даёт тысячи средств к успокоению нравственному”. Пока же Раевский поступает в 32-й егерский полк, расположенный в Бессарабии. Стоит подчеркнуть, что в те времена на воинскую службу зачастую шли дворяне обедневшие, но это не случай Раевского: винокуренный завод приносил их семье серьёзные доходы. Позже Раевский признается, что был, он так и напишет, “богат”. Но отныне свою жизнь Раевский намеревается посвятить воинской службе и новым войнам, если таковые начнутся. Как там у него было в стихах: “Не страшно битвы приближенье // Тому, кто дышит лишь войной”.
6 декабря 1818 года Раевский перевёлся штабс-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, в город Старый Оскол. В апреле 1819 года он получил чин ротмистра.
В августе полк стоял в городе Липовец Киевской губернии, и Раевскому предложили взять в подчинение роту. Пока не дадут капитана, решает Раевский, роту брать не стану.
Друзья у него — под стать самому Раевскому: любопытство он питает к людям весьма определённого толка.
“Судьба меня познакомила с редким человеком, c´est un aventurier noble, — отчитывается Раевский о своём новом товарище в письме к Приклонскому. — Вот его биография: он служил с Наполеоном. Всё время был в Испании, в Италии, в России и, наконец, с ним же на Эльбе: имеет Legion d´hon-neur (орден Почётного легиона. — 3. П.) и после сражения при Ватерло перешёл к австрийцам, там не понравилось, и он переходит к нам в Россию, на службу. Молодой человек хорошо говорит по-французски, по-немецки, итальянски и по-латыни. Рад случаю, я взял его к себе на квартиру, и с ним-то я провожу большую часть времени. Сверх того, изранен и имеет много солидных познаний — фамилия его Вольфсберг, родом иллириец”.
Ну, чем не собеседник? Всю жизнь воюет, изранен, говорит на четырёх языках. Лучший из возможных приятелей нормального русского аристократа.
9 февраля 1820 года Раевский вернулся уже капитаном в 32-й егерский полк.
22 апреля 1821 года произведён в майоры.
В августе того же года ему передали в ведение сначала полковую школу юнкеров в Аккермане, а затем дивизионную — в Кишинёве. 26-летнему человеку поручили серьёзную задачу: можно представить, насколько очевидны и глубоки были разносторонние воинские познания Раевского.
Он готовит конспекты по российской истории, государственному праву, географии, политике и религии. Ведёт курс поэзии.
В учебных заметках Раевского есть интересные наблюдения.
О русских: “Народ здоровый, острого ума, способен к войнам и коммерции”.
“Честолюбие в праздности, подлость в гордости, желание обогащаться без труда, отвращение от истины; лесть, измена, коварство, пренебрежение всех обязательств, презрение должности гражданина, страх от государевой добродетели, надежда на его слабости и, что всего более, непрестанное осмеяние добродетели составляют, кажется, свойство большей части придворных”.
“Мы, краснеясь, читаем у Плутарха, что фивяне для смягчения нравов своего юношества установили законами такую любовь, которую запретить должны бы были все народы”.
“У деспота нет никакого правила, а его своенравие истребляет все прочие. — Честь в деспотизме не имеет никакого значения”.
Всё шло преотлично, он стал бы оригинальным и вполне современным преподавателем; в итоге так и до генерала бы дослужился, но...
Судьба вела к другому.
Командиром 32-го егерского полка, где служил Раевский, был полковник Андрей Григорьевич Непенин, и он уже состоял в Союзе благоденствия (созданном ещё в 1818-м).
Но если б только он!..
Были ли объективными предпосылки для перехода Раевского в число будущих заговорщиков? Да, конечно же: аракчеевщина, муштра, постепенное крушение многих иллюзий, связанных с победой над Наполеоном. “Сатрапы гордые средь роскоши скучают”, как он брезгливо писал в стихах (“К моим пенатам”, 1817). И ещё: “Возвышенье инославных подлецов” (“Послание другу”, 1817) — когда имеются в виду иностранцы, растущие в званиях и должностях, и при этом начисто лишённые уважения к России и русскому народу.
Стоит обратить внимание, какую причину сам Раевский, ещё недавно славивший “монарха славного”, считал одной важнейших в определении его выбора.
“Восстановление царства Польского и намерение Александра присоединить отвоёванные наши русские древние владения к Польше произвели всеобщий ропот”, — напишет об этом Раевский.
Скажем, тот самый Каменец-Подольский, где год назад служил Раевский, возник в XI веке и входил в состав Древней Руси. В состав Польши попал лишь в начале XV века, а 1793 году вновь вернулся в состав России.
И тут пошли слухи, что император собирается вернуть Польше эти земли.
Польский язык официально господствовал почти на всём правобережье Днепра — делопроизводство шло на польском, в деревнях поляки вводили свои суды. Уже тогда было понятно, что продолжающаяся при потворстве *
российской власти полонизация малороссийского населения — вещь нелепая: это же мы захватили Польшу, а не она нас!
Слишком ретивое стремление государя умилостивить находившееся в личной унии с Россией Царство Польское казалось Раевскому, и не только ему, попросту унизительным для русского народа.
Так что, повторимся, “всеобщий ропот” произвело не смирение Польши — это считалось совершенно естественным, в том числе и для Раевского, а то, что поляки претендовали на “русские древние владения”.
Говорили уже, что государь желает столицу перенести в Варшаву. Как такое могло нравиться русским офицерам?
Другой наиважнейшей причиной перелома, случившегося с Раевским, стала, конечно же, армейская система как таковая.
Призванные в русскую армию служили тогда, напомним, 25 лет (в то время как в Польше — восемь). Это русский дворянин мог уйти в отставку, когда желал, а солдат? Только инвалидом, без руки или ноги.
Отношение к солдатам у Раевского характеризовалось редкой по тем временам человечностью.
“В 1821 г. при содержании караула... — писал он, — во время сильной вьюги я велел фельдфебелю всех кавалеров и сильно раненых сменить с часов и поставить на открытых постах молодых и крепкого сложения солдат. Один из 12 кавалеров пришёл от имени прочих сказать, что они считают за стыд увольнение от службы. “Мы не лазаретные служители”, — сказал он, улыбаясь. И я с восторгом заметил всё благородство прямодушных солдат”.
Задолго до рассказов на эту тему Льва Толстого и Гаршина Раевский жёстко утверждал: “...первое зло, которое вкралось в русскую армию, есть несоразмерно жестокие телесные наказания, которые употребляют офицеры вопреки всем законам для усовершенствования солдат”.
И далее: “Ни один беспорядок в армии не возник собственно от солдат, либо жестокость и корыстолюбие и неразумие начальников были тому поводом. Русский солдат с каким-то благоговением видит власть, повинуется ей безмолвно, но любит видеть власть законную и справедливую”.
“Ни в одной статье строгого устава Петра Великого не разрешается самоуправие... Строго под изгнанием из службы запрещается жестоко и часто наказывать солдат без важных причин, а так как за важные причины определён суд и законы, следственно, всякое наказание самовластно есть противу устава.
От Петра Великого до наших времён ни один закон не разрешал того, что противно и религии, и природе.
Уставом воинским Александра именно воспрещается всякое наказание рекрут во время ученья.
Но наши офицеры, большею частью взросшие в невежестве и не получа хороших начал, презрели все уставы и порядок”.
Сокрушаясь теперь, как постреволюционная “пьяная солдатня” била и резала офицеров, надо хотя бы иногда вспоминать, что тому многие десятилетия подряд было причиной.
Любопытны данные, которые приводит Раевский о провинностях и наказаниях за них в той части, где служил он: “За первый побег рекруту — 500 шпицрутенов. Старому солдату — 100о. За воровство, — по воле капитана, — 50 ударов, за ошибку на ученье — 300; за то, что ограбили жида, — 70; за то, что один солдат скинул шапку с жида во время маршировки, — весь взвод по 100 палок. За то, что привёл девку, — 100 шомполов, за то, что ремень не вычищен, — кавалеру — 100 палок; за то, что усы не нафабрены, — избит часовой”.
В саркастическом письме своему другу Константину Алексеевичу Охотникову — тоже участнику войны 1812 года и члену “Союза благоденствия” — Раевский пишет о ситуации в армии: “...визирь выходит, чтобы иногда сказать: “Изрядно!” — а чаще всего: “Скверно, гадко, мерзко”, — прибавляя за каждым словом русскую солдатскую привычку... (имеется в виду мат. — З.П.) “Я вас перекатаю! В говно зарою!” Вот и Суворов, вот Румянцев, Кутузов, Воронцов. всё полетело к чёрту, и солдаты остаются всё те же, с тою разницею, что они забывают своих товарищей в роте, своих начальников и теряют то единодушие, которое было неразлучно с знамёнами Суворова!..”
При этом Раевский, конечно же, не находится в конфликте с армией как таковой. Презирая сложившееся в армии положение, вращается он по-прежнему в среде военной.
Он часто бывает на обедах у командира 16-й дивизии (при которой и работала школа юнкеров) генерал-майора Михаила Фёдоровича Орлова.
На тот момент Орлов руководил кишинёвскими декабристами. А ведь в своё время он служил флигель-адъютантом Александра I, был его любимцеми даже, по приказу государя принимал капитуляцию Парижа.
В марте 1821 года в гостях у Орлова состоялось знакомство Раевского с одним молодым человеком — Александром Сергеевичем Пушкиным.
Здесь имеет место своеобразный исторический анекдот: высланный на юг для излечения от заразы чрезмерного свободомыслия, Пушкин попал в логово к заговорщикам: с одной стороны, к будущим “декабристам”, с другой — к местным масонам; впрочем, чаще всего это были одни и те же люди.
Забавно применение самого слова “ссылка” к пушкинскому, по большому счёту, путешествию: государь передал ему тысячу рублей в дорогу, и поэт поехал: Кишинёв, затем Кавказ, Одесса... “Ссыльный”...
Кишинёвским обществом Пушкин был некоторое время очарован: умнейшие офицеры! Бывалые вояки!
Раевский не стал в полном смысле другом Пушкина: сказывалась не только разница в опыте и возрасте, но и какие-то другие вещи, о которых скажем ниже; однако они очень близко приятельствовали.
Даже сочинили вдвоём, к сожалению, не сохранившуюся песню, посвящённую смерти полковника Адамова.
С другой стороны, известны заметки Раевского “Вечер в Кишинёве”, где он описывает разговор между неким язвительным майором (здесь майор Раевский имеет в виду, естественно, себя самого) и молодым человеком Е., решившим удивить военного новейшими стихами, их автора не называя. Но это стихи Пушкина.
“Е. (начинает читать):

Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина.
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
Тиманная лина.

Майор:
— Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?
Е.:
— Это новый оборот! У тебя нет вкуса, слушай:
Уже на западе седой одетый мглою С равниной синих волн сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою Сидел Наполеон.
Майор:
— Не ослышался ли я, повтори.
Е. (п о в т о р я е т).
Майор:
— Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! Над скалою...
Е.:
— Ты несносен (ч и т а е т):

Он новую в мечтах Европе цепь ковал
И, к дальним берегам возведши взор упрямый,
Свирепо прошептал:
— Вокруг меня всё мёртвым сном почило.
Легла в туман пучина бурных волн...

Майор:
— Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет!”
И так далее.
Отношение Раевского к Пушкину было отношением старшего брата; но, признаться, в то время Пушкин был и не прочь поучиться у Раевского.
Вместе с тем, при всём остроумии этого разбора, Раевский не вполне осознавал уровень пушкинского дара: хотя Александру Сергеевичу шёл в ту пору только 22-й год, значительное количество шедевров он уже создал. Раевский эти стихи наверняка знал.
Могло им двигать отчасти и завистливое чувство: смотрите, как расхвалили этого юношу, надо посмотреть, будет ли ещё из вашего Пушкина толк!..
В любом случае, это Пушкин, как подметил современник, “искал выслушивать бойкую речь Раевского”, а не наоборот.
Раевский порой бывал с ним резок, но Пушкин, как пишут современники, “далеко не обижался”; хотя шутки порой были — чересчур.
Скажем, однажды Пушкин перепутал название какой-то местности в Европе и даже забыл, где она находится. Раевский позвал своего слугу, тот вошёл и тут же показал на карте эту местность. Казалось бы, прилюдное унижение, но Пушкин смеялся громче всех.
В другой раз, когда Раевский настаивал, что русским поэтам нужно забросить всю эту греческую и римскую мифологию и перейти к славянской, к персонажам Древней Руси, Пушкин не соглашался и жарко спорил.
Однако ж поворот к “Руслану и Людмиле” в случае Пушкина мог сложиться и под воздействием Раевского тоже, а также другого воина, поэта и отъявленного русофила Павла Катенина.
Раевский и Пушкин сверяли друг с другом эстетики, поэтические и политические воззрения.
В марте 21-го Пушкин собирался отправиться на помощь грекам, восставшим против турецкого владения. Сепаратистское, как сегодня бы сказали, восстание в другой стране поднял природный грек, князь, самовольно оставивший службу русский генерал Александр Ипсиланти. Пушкин был с ним знаком.
В днях нынешних с этой ситуацией имеются слишком очевидные ассоциации: отставной полковник из России едет в соседнюю страну поднимать восстание, и за ним отправляются добровольцы. Придётся признать: да, так бывало и раньше. Более того, турки и европейские наблюдатели в личную инициативу Ипсиланти не верили, но подозревали здесь козни российского императора.
К Ипсиланти собралось до шести тысяч инсургентов.
Все надеялись, что Александр I вот-вот поддержит восстание греков. Пушкину не терпелось пополнить ряды добровольцев. Раевский спокойно ожидал приказа о начале военного похода.
Стихи, сочинённые тогда Пушкиным, в комментариях не нуждаются:

Война! Подъяты, наконец,
Шумят знамёна бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!

Разделял ли пушкинское вдохновение Раевский? Безусловно, хотя про “гибельный свинец” он наверняка знал намного больше...
Однако основные побуждения Раевского тогда были уже иными, причём парадоксально иными.
В то же примерно время Раевский написал “Сатиру на нравы”:

Из всех гражданских зол — всего опасней, злей
Для духа нации есть чуждым подражанье!

Дом В.Ф. Раевского в Олонках.