М.А. Цявловский
СТИХОТВОРЕНИЯ, ОБРАЩЕННЫЕ К ДЕКАБРИСТУ В.Ф. РАЕВСКОМУ 1
В самый разгар следствия над декабристами, рассказывая о своих связях с ними, Пушкин в письме к Жуковскому от 20-х чисел января 1826 г. сообщал: «В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым». Не случайно Раевский здесь назван первым. Из всех лиц, с которыми приятельски общался поэт в Кишиневе, Владимир Федосеевич Раевский занимает исключительное место.
Характеристика взаимоотношений Пушкина и Раевского дана П. Е. Щеголевым в его известной работе о «первом декабристе»2. Характеристика эта основана преимущественно на воспоминаниях о Пушкине И. П. Липранди и стихотворениях Раевского3. Но последние использованы далеко не в той степени, как они того заслуживают, а в писаниях самого Пушкина Щеголев ничего не увидел прямо относящегося к Раевскому, но несомненно, к последнему, как уже указывалось, относится набросок:
Не даром ты ко мне воззвал
Из глубины глухой темницы4.
К Раевскому же обращено неоконченное и неотделанное стихотворение «Не тем горжусь я, мой певец...».
Наконец послание «Ты прав, мой друг — напрасно я презрел...» адресовано также к Раевскому.
«Из чтения „Воспоминаний“ Липранди, — справедливо писал Щеголев, — выносишь такое впечатление, будто ссоры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина»5. Действительно, Липранди неоднократно в «Воспоминаниях» рассказывает об этих дебатах. В одном месте он так пишет об этом: «Пушкин, как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского, под веселую руку обоих, довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько я помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас то и другое есть — свое и т. п. Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я и не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся»6. Таким образом показание Липранди дает лишь самое приблизительное представление об этих горячих спорах на темы, одинаково волновавшие обоих спорщиков.
Арест Раевского 6 февраля 1822 г. положил конец лишь личным общениям его с Пушкиным. Сношения с ним Раевского продолжались.
В Тираспольской крепости, куда был заключен Раевский во время следствия по его делу, он написал стихотворение «К друзьям». В этом стихотворении, предвидя, что ему предстоит ссылка в Сибирь, где он будет «влачить жизнь» «в жилье тунгуса иль бурята», поэт обращается к Пушкину со стихами, так читающимися в первой редакции послания7:
Но пусть счастливейший певец,
Любимец муз и Аполлона,
Сей новый берег Ахерона,
Теней жилище воспоет!
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза.
Холодный узник отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа!
Коснись струнам, и Аполлон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Бейрона.
Воспой те дни, когда в цепях
Лежала наглая обида,
Когда порок, как бледный страх,
Боялся собственного вида.
Воспой величие царей,
Их благость должную к народу,
В десницах их его свободу
И право личное людей.
Воспой простые предков нравы,
Отчизны нашей век златой,
Природы дикой и святой
И прав естественных уставы.
Быть может смелый голос твой
Дойдет до кесаря молвою,
Быть может с кротостью святою
Он бросит не суровый взор
На мой ужасный приговор
И примирит меня с судьбою.
Быть может кончен жребий мой.
В этом призыве к Пушкину стать гражданским поэтом, поэтом-патриотом, замечательно перечисление тем, на которые должна отозваться поэзия Пушкина. Это перечисление заставляет вспомнить позднейшее признание Раевского: «В 1816 году мы возвратились из-за границы в свои пределы. В Париже я не был, следовательно, многого не видал; но только суждения, рассказы поселили во мне новые понятия; я начал искать книг, читать, учить то, что прежде не входило в голову мою, хотя бы „Esprit des lois“ Монтескье. „Contrat social“ Руссо я вытвердил как азбуку»8.
Идеи Монтескье («Воспой величие царей, их благость должную к народу, в десницах их его свободу и право личное людей») и Руссо («простые предков нравы, отчизны нашей век златой, природы дикой и святой и прав естественных уставы») и нашли свое отражение в приведенных стихах. Таким образом, интерес Пушкина к русской истории, как и руссоизм его в годы южной ссылки, был подкреплен Раевским. Замечательна судьба приведенной части послания Раевского. Спустя некоторое время, но не позднее 1826 г., стихи были переделаны9 Раевским так:
Но пусть счастливейший певец,
Питомец муз и Аполлона,
Страстей и буйной думы жрец,
Сей берег страшный Флегетона,
Сей новый Тартар воспоет!
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза.
Холодный узник отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа,
Коснись струнам, и Апполон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Бейрона.
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой,
Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как ясный заговор,
Как преступление, на плаху,
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шопотом роптать.
Пора, друзья! Пора воззвать
Из мрака век полночной славы
Царя-народа, дух и нравы
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И сокрушало издалече
Царей кичливых рамена10.
Перечисление тем, предлагавшихся Пушкину, заменено обобщающей формулой:
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь...
Стихи о том, что «смелый голос» Пушкина «быть может» заставит кесаря бросить «не суровый взор» на «ужасный приговор», заменены уничтожающей характеристикой самодержавия «племени чуждого» Романовых-Гольштейн-Готторпских.
Пушкин не оставил без ответа эти обращения к нему. В записной книжке поэта, которая заполнялась на юге (так называемая «отрешковская тетрадь»), на л. 48 имеется набросок стихов:
Не даром ты ко мне воззвал
Из глубины глухой темницы,
а под ними, на этом же листе, находится написанный тогда же черновой текст стихотворения, занимающий еще одну страницу (л. 48 об.):
Не тем горжусь я, мой певец,
Что [привлекать] умел стихами
[Вниманье] [пламенных] [сердец],
Играя смехом и слезами,
Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха <и> стыда,
Не тем, что у столба сатиры
Разврат и злобу я казнил,
И что грозящий голос лиры
Неправду в ужас приводил,
Что непреклонным <?> вдохновеньем
И бурной юностью моей
И страстью воли и гоненьем
Я стал известен меж людей —
Иная, [высшая] [награда]
Была мне роком суждена —
[Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!...]
Первый набросок в два стиха, как уже указано, несомненно, относится к Раевскому, являясь ответом на стихи последнего к Пушкину в послании «К друзьям в Кишинев». Близкое соседство с этим наброском стихов «Не тем горжусь я, мой певец...» позволяет и эти стихи относить к Раевскому.
Стихотворение не окончено, но и в том, что написано, нельзя не видеть одного из самых значительных, глубоко интимных признаний поэта в его размышлениях о своем призвании. Нам кажется, что зачеркнутые последние два стиха намечают тему бессмертия поэта в потомстве. Наброски написаны Пушкиным, вероятно, не позднее июня этого года, так как в июле он прочел уже другое стихотворение Раевского — «Певец в темнице». Об этом так рассказывает Липранди в своих воспоминаниях о Пушкине11:
«Около половины 1822 года12, возвращаясь из Одессы, я остановился ночевать в Тирасполе у брата, тогда адъютанта Сабанеева13. Раевский был арестован в Кишиневе 5 февраля14, — на другой день после моего выезда в Херсон, Киев, Петербург, Москву, и заключен в Тираспольскую крепость. Мне хотелось с ним видеться, тем более, что он и сам просил брата моего, что когда я буду проезжать, то чтобы как-нибудь доставить ему эту возможность. Брат советовал просить мне позволения у самого Сабанеева, который близко знал меня со Шведской войны, и отказа, может быть, и не было бы; но я, знавши, как Раевский дерзко отделал в лицо Сабанеева на одном из допросов в следственной комиссии, не хотел отнестись лично, прежде нежели не попытаю сделать это чрез коменданта, полковника Сергиоти, с которым я был хорошо знаком, а потому тотчас отправился в крепость. Раевский был уже переведен из каземата на гауптвахту, в особенную комнату, с строгим повелением никого к нему не допускать. Тайно сделать этого было нельзя, и комендант предложил мне, что так как разрешалось отпускать Раевского с унтер-офицером гулять по гласису (крепость весьма тесная), то, чтобы я сказал, в котором часу завтра поеду, то он через час, когда будет заря, передаст Раевскому, и он выйдет на то место, где дорога идет около самого гласиса. Я назвал час и на другой день застал Раевского с унтер-офицером, ему преданным, сидящим в назначенном месте. Я вышел из экипажа и провел с ним полчаса, опасаясь оставаться долее. Он дал мне пиесу в стихах, довольно длинную, под заглавием: „Певец в темнице“, и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание, которое впоследствии я и передал Пушкину, когда он был уже в Одессе15.
Дня через два по моем возвращении в Кишинев, Александр Сергеевич зашел ко мне вечером и очень много расспрашивал о Раевском, с видимым участием. Начав читать „Певца в темнице“, он заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился. „Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо“ и пр. Он продолжал читать, но видимо более сериозно. На вопрос мой, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и к Таушеву16 и прочитал следующее:
Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль, и взор — казнит на плахе.
Он повторил последнюю строчку, присовокупив: „Никто не изображал еще так сильно тирана:
И мысль, и взор — казнит на плахе.
Хорошо выражение и о династии: „Бичей кровавый род“, — присовокупил он и прибавил вздохнув: „После таких стихов не скоро же мы увидим этого Спартанца“.
Так Александр Сергеевич иногда и прежде называл Раевского, а этот его — Овидиевым племянником.
Таушев указал Пушкину на одно сладострастное выражение, которое, по его мнению, также оригинально, сколько помню, следующее:
Читал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне ее с тобой
Встречал ли первый луч денницы?
