"…И НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ВАШЕГО ДРУГА И БРАТА…"
Елена МУЗА, заместитель директора Государственного музея А. С. Пушкина.
Случалось ли вам держать в руках старые письма, писанные людьми, жившими за многие десятки лет до вас?
Как живо ощущается связь времен, сближаются прошлое и настоящее, когда история встает перед вами не в бесстрастном перечне имен, событий и дат, но в судьбах людей, в их сокровенных размышлениях, в дружеских признаниях личной переписки?..
В библиотеке писателя С.Н. Голубова, передаваемой его вдовой в дар Пушкинскому музею, хранится среди других рукописных материалов небольшая пачка писем. Тонкая поврежденная на сгибах бумага, мелкий и четкий почерк, ровные строки… Русский текст сменяется французским; мелькают даты: 1842, 1844, 1849… Место отправления нигде не обозначено, заключительная фраза почти одинакова в каждом письме:
«…и не забывайте вашего друга и брата Н. Панова».
Перед нами – письма ссыльного декабриста Николая Алексеевича Панова. Двадцатилетний поручик лейб-гвардии гренадерского полка, член Северного общества, он был осужден по 1-му разряду, отбыл 13 лет каторги и умер на поселении 47 лет от роду.
Знаем мы о нем, к сожалению, немного. В мемуарной декабристской литературе имя Панова встречается обычно в связи с его действиями в день восстания; подробности же его дальнейшей судьбы, жизни на каторге и на поселении известны меньше. Письма Н.А. Панова, которым посчастливилось сохраниться, помогают нам составить более ясное представление об этом очень скромном, стойком и несомненно незаурядном человеке.
Основные биографические сведения о Панове мы находим в его следственном деле: родился в 1803 году, получил домашнее образование, знал французский и немецкий языки, брал уроки итальянского, изучал историю, географию, математику, французскую литературу, «старался наиболее усовершенствоваться» в истории и военных науках. Семнадцати лет вступил в военную службу, которую исполнял успешно, «в штрафах по суду или без суда… не бывал». В ноябре 1825 года, за месяц до восстания, был принят Каховским в Северное общество.
Из следственных материалов известны вопросы, заданные Панову, и его письменные ответы. Вот они:
- С которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?
- Время начала свободным мыслям я не могу наверное назначить; основание же им я получил от чтения книг о Революциях… когда я узнал о существовании общества и сделавшись членом оного, тогда свободны образ мыслей во мне усилился.
- Когда и где именно приняты вы в тайное общество… Что именно побудило вас вступить в оное?
- Не что иное, как желание принадлежать к оному, так как оно было… для блага общего.
О своих действиях 14 декабря Панов показывал: «Вчерашний день поутру узнал я, что полки московский и экипаж не присягают. Полк наш собрался на полковом дворе… Люди… спросили: правда ли, что прочие полки не присягнули и уже собрались на площади, на что я сказал, что правда, и, признаюсь, что, надеясь на любовь ко мне солдата, тронул их всех с места и повел тоже на площадь».
Здесь обращают на себя внимание слова «надеясь на любовь ко мне солдата», - они не раз будут повторены в следственных материалах. Формула «пользуясь любовью к себе нижних чинов» будет служить дополнительным обвинением Панову.
А «нижние чины» действительно любили молодого офицера, были преданы ему, воодушевлены его верой и убежденностью. Свидетельство тому мы находим и в воспоминаниях декабриста Михаила Бестужева:
«… вся рота беспрепятственно вышедши из казарм, отправилась к Сенату. В это время случившийся тут батальонный адъютант Панов бросился в остальные семь рот и убеждал солдат не отставать от роты Сутгофа; все семь рот, как по волшебному мановению, схватили ружья, разобрали патроны и хлынули из казарм. Панова, который был небольшого роста, люди вынесли на руках».
В своих показаниях очень сдержанный во всем, что касается его товарищей, Панов никак не стремиться приуменьшить меру своего участия и ответственности:
«Мы… зашли во дворец Зимний…; вернулись назад вдоль бульвара на площадь и, встретив кавалерию, нас останавливающую, я выбежал вперед, закричал людям за мною и пробился штыками». После подавления восстания Панов укрылся в доме своего двоюродного брата, переночевал там, а затем, как он показал на следствии, «послав человека для узнания, что делается с полком, я узнал, что рядовые и многие офицеры в крепости, тогда решился и я туда ехать и объявил себя арестантом».
В тот же день, 15 декабря, Панов был доставлен во дворец и подвергнут допросу. Держался он твердо, на вопросы отвечал сдержанно, никого из участников движения не назвал, после чего был отправлен в Петропавловскую крепость с таким сопроводительным предписанием:
«Присланного Панова, как самого упрямого, посадить тоже в Алексеевский равелин и содержать наистрожайше».
Панов не изменил своего поведения и в дальнейшем: на вопросы, кто из членов общества наиболее действовал в исполнении замыслов, кто и когда предполагал начать открытые действия, кто, где и когда имел совещания о возмущении 14 декабря, Панов отозвался полным незнанием.
Весной 1827 года вместе с группой других осужденных Панов начал свой путь к Нерчинским рудникам. В Западной Сибири в это время находился присланный из Петербурга с ревизией сенатор Б.А. Куракин; в его задачу входило также и наблюдение за поведением, нравственным состоянием и настроениями следующих к местам своего заточения «государственных преступников», о чем он и доносил регулярно шефу III Отделения гр. А.Х. Бенкендорфу.
9 июля 1827 года в донесении, посланном из Тобольска, Куракин сообщает;
«Что касается Панова, то что скажу я Вам о нем? Что мое удивление при виде сего молодого человека столь мало чувствительным к своей участи было велико? – Это правда. Но что слышать его говорящим то, что он говорил, превзошло меру разума, который даровала мне природа, - и это тоже правда! Дело шло о той цели, которую он и его сотоварищи поставили себе, т.е. просить у императора «конституцию с оружием в руках, чтобы положить», как он говорил, «границы власти монархии»; это он находит весьма простым и очень естественным; когда же подумаешь, что такие вещи проявляются после полуторых лет тюрьмы и перед перспективой каторжных работ, - я думаю, что можно без колебания сказать, что этот молодой человек еще не исправился и не раскаялся…»
После 13 лет каторги Панов был «обращен на поселение» в с. Михалевское, а позднее в с. Уриковское Иркутского округа.
«Он небольшого роста, белокурый, - пишет жена декабриста А.П. Юшневского. – Ему только 36 лет теперь, а весь седой. Так странно видеть человека молодого лицом, а голова как у 75-летнего старика».
Все одиннадцать дошедших до нас писем Панова писаны на поселении: первое – в 1842-и, последнее – в 1849 году; текст их русский и французский; одно письмо адресовано старшему брату Дмитрию Алексеевичу, остальные – его жене, а вскоре вдове, Софье Александровне Пановой.
Общий тон писем очень сдержанный; живо интересуясь жизнью родных, здоровьем маленьких племянников, подробностями домашних дел, Панов очень скупо рассказывает о себе, своих занятиях, ничего не сообщает о товарищах по поселению, не называет ничьих имен. Единственное исключение составляет письмо, где упоминается , и притом в весьма любопытном контексте, жена декабриста М.М. Нарышкина, делившая с мужем его изгнание.
«Елизавета Петровна Нарышкина очень страдала расстройством нерв, и путешествие, которое она должна была сделать, почти совсем ее излечило», - не без горькой иронии пишет Панов. В этом «путешествии», которое совершили жены декабристов от блестящих светских салонов до «мрачных пропастей земли», не оставалось, очевидно, места для «расстройства нерв».
28 июля 1843 г. Панов узнал о смерти брата – единственного близкого ему человека и единственной его поддержки. Письмо Панова, обращенное к невестке, очень горестно:
«Это известие меня поразило, как громом; в первую минуту я не чувствовал ни горя, ни тоски… я не верил своим глазам, читал и не понимал, что читаю. Я все искал, нельзя ли перетолковать, не худо ли я понял; но когда я прочел другой раз – тут только я постиг весь ужас моей потери и горе, как камень, легло на сердце».
Видимо, Софья Александровна, сообщая Панову о смерти мужа, заверила его в том, что она не прекратит оказывать ему помощь.
«Благодарю вас, мой друг, - пишет ей Панов, - что вы хотите продолжать его попечение обо мне… Меня утешает мысль что недолго я буду нуждаться в ваших попечениях, что наконец провидение сжалиться надо мной и дарует мне давно желанный покой».
Слово свое Софья Александровна сдержала и до конца поддерживала Панова, посылая ему деньги и вещи.
С лета 1843 года в письмах Панова встречаются жалобы на сильные головные боли, общее недомогание. Ему было разрешено поехать на лечебные Туркинские воды; по возвращении он пишет невестке:
«Воды, как кажется, мне помогли, но не столько, сколько я ожидал от них… в оправдание вод должно прибавить, что они моральных болезней, болезней души излечить не могут, а у меня, сколько я понимаю, это была главная причина. Вы ошибаетесь думая, что болезнь меня пришибла, нет дорогой друг, я обладаю еще достаточной долей мужества для того, чтобы страдать».
Мужества ему понадобилось много: приступы принимали все более тяжелый характер и повторялись все чаще.
«У меня были такие сильные головные боли, что я не знал, что со мной будет, я не мог ни читать, ни писать, ни даже говорить. Надо Вам сказать, что здешний климат холодный сырой вызвал эту болезнь… я боюсь, чтобы она не стала хронической… одна мысль об этом заставляет меня содрогаться, я предпочел бы горячку, от которой рискуешь умереть, но не страдаешь так долго», - пишет он в январе 1844 года.
Очевидно, в том же, 1844 году Панов получил от невестки письмо, где она устанавливала размеры помощи, которую будет впредь ему оказывать. Ответ на это письмо (к сожалению, с утраченным окончанием) содержит выразительную характеристику того бесправного и безвыходного положения, в котором оказались поселенцы, особенно те, кто не получал никакой материальной поддержки:
«… я со своей стороны считаю обязанностью, святою обязанностью, сказать Вам от души спасибо, сестра, что не оставила брата мужа твоего. Я откровенно скажу Вам, что в том стесненном положении, в котором мы находимся, я не знаю, чем бы я стал жить: трудиться, чтобы добывать себе хлеб, нам невозможно. Мы, поселенцы, платим подати и не пользуемся никакими правами поселенца. Всякий поселенец имеет право взять билет и идти по всей губернии для заработка, даже в другую губернию. Пусть бы нам дали подобное позволение и я уверен найти себе место, где бы я мог получать 4 или 5 тыс. жалованья».
Во второй половине 40-х годов, живя близ Иркутска, Панов часто бывает у Юшневских, Трубецких, а в их семьях встречается с иркутскими жителями, сочувственно относящимся к ссыльным. Иногда он прибегает к их услугам.
«Вы получите это письмо, моя добрая сестра Софья Александровна, а также небольшую посылку через г-на Коленко Захара Васильевича, классного инспектора Иркутского института, которого я Вам рекомендую как прекрасного молодого человека, пользующегося здесь большим уважением. Он согласился взять письмо, а также посылку и оказал мне этим большую услугу…» - пишет Панов и, тревожась, чтобы о его незаконном послании не стало известно властям, просит невестку:
«Для того, чтобы показать мне, что Вы получили письмо и посылку, вставьте в Ваше первое письмо слова человек предполагает, а бог располагает и подчеркните их».
Последнее письмо написано в августе 1849 года – за 6 месяцев до смерти. В нем – ни слова о себе; все оно наполнено беспокойством о семье брата, устройстве его детей и т.п.
И, наконец, еще одно письмо, написанное другим почерком, по-французски:
«Мадам, Ваш шурин сообщил Вам о своей болезни. С этого момента она все время прогрессировала, и хотя он продолжал держаться на ногах, он худел и угасал на глазах. К несчастью, у нас не было никаких сомнений, что жизнь его не продлится долго. Действительно, прошедшего 14 января мы испытали горечь закрыть глаза нашего замечательного друга.
Это был очень чувствительный удар для всей нашей семьи, к которой он был так привязан. Он… скончался без видимых страданий, окруженный моей женой и несколькими друзьями. Можно сказать, что не болезнь убила его, но что ему не хватило жизни… Нежная забота, которую Вы всегда проявляли по отношению к моему покойному другу, внушает мне чувство глубокого уважения к Вам, мадам, и я прошу Вас принять выражение его от Вашего преданного слуги Сергея Трубецкого. Иркутск 13 февраля, 1850 г.».
Почти 150 лет отделяют нас от восстания дворянских революционеров – декабристов, а память о них жива. Их высокий человеческий подвиг, их вольнолюбие и непреклонность духа, их пламенный патриотизм, преданность идеалам свободы навсегда останутся нетленным примером сменившим их поколениям.
