Николай I

Записка <о ходе следствия 14 - 15 декабря 1825 г.>

(1848 г.)

Ночь с 14[-го] на 15[-е] декабря была не менее замечательна, как и прошедший день; потому для общего понятия всех обстоятельств тогдашних происшествий нужно и об ней подробно упомянуть.

Едва воротились мы из церкви, я сошел, как сказано в первой части, к расположенным перед дворцом и на дворе войскам. Тогда велел снести и сына, а священнику с крестом и святой водой приказал обойти ближние биваки и окропить войска. Воротясь, я велел собраться Совету и, взяв с собой брата Михаила Павловича, пошел в собрание. Там в коротких словах я объявил настоящее положение вещей и истинную цель того бунта, который здесь принимал совершенно иной предлог, чем был настоящий; никто в Совете не подозревал сего; удивление было общее, и, прибавлю, удовольствие казалось общим, что Бог избавил от видимой гибели. Против меня первым налево сидел Н.С. Мордвинов. Старик слушал особенно внимательно, и тогда же выражение лица его мне показалось особенным; потом мне сие объяснилось в некоторой степени.

Когда я пришел домой, комнаты мои похожи были на Главную квартиру в походное время. Донесения от князя Васильчикова и от Бенкендорфа одно за другим ко мне приходили. Везде сбирали разбежавшихся солдат Гренадерского полка и часть Московских. Но важнее было арестовать предводительствовавших офицеров и других лиц.

Не могу припомнить, кто первый приведен был; кажется мне - Щепин-Ростовский. Он, в тогдашней полной форме и в белых панталонах, был из первых схвачен, сейчас после разбития мятежной толпы; его вели мимо верной части Московского полка, офицеры его узнали и в порыве негодования на него, как увлекшего часть полка в заблуждение, - они бросились на него и сорвали эполеты; ему стянули руки назад веревкой, и в таком виде он был ко мне приведен. Подозревали, что он был главное лицо бунта; но с первых его слов можно было удостовериться, что он был одно слепое орудие других и подобно солдатам завлечен был одним убеждением, что он верен императору Константину. Сколько помню, за ним приведен был Бестужев Московского полка, и от него уже узнали мы, что князь Трубецкой был назначен предводительствовать мятежом. Генерал-адъютанту графу Толю поручил я снимать допрос и записывать показания приводимых, что он исполнял, сидя на софе пред столиком, там, где теперь у наследника висит портрет императора Александра.

По первому приказанию насчет Трубецкого я послал флигель-адъютанта князя Голицына, что теперь генерал-губернатор Смоленский, взять его. Он жил у отца жены своей, урожденной графини Лаваль. Князь Голицын не нашел его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тетки его жены. Князь Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашел: они были или скрыты, или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий мятежников на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. С сим князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только многое нам объяснилось. Важный сей документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему же, князю Голицыну, непременно отыскать Трубецкого и доставить ко мне. Покуда он отправился за ним, принесли отобранные знамена у Лейб-гвардии Московских, Лейб-гвардии гренадер и Гвардейского экипажа, и вскоре потом собранные и обезоруженные пленные под конвоем Лейб-гвардии Семеновского полка и эскадрона Конной гвардии проведены в крепость.

Князь Голицын скоро воротился от княгини Белосельской с донесением, что там Трубецкого не застал, и что он переехал в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль.

Я немедленно отправил князя Голицына к управлявшему Министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельрод сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чем не виновен. Положительное настояние графа Нессельрода положило сему конец; Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен.

Призвав генерала Толя во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его словами:

- Вы должны быть известны об происходившем вчера. С тех пор многое объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?

- Я невинен, я ничего не знаю, - отвечал он.

- Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы - преступник; я - ваш судья; улики на вас - положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите - отвечайте, что вам известно?

- Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю. Показывая ему конверт, сказал я:

- В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или - вы невозвратно погибли. Отвечайте.

Он еще дерзче мне ответил:

- Я уже сказал, что ничего не знаю.

- Ежели так, - возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, - так смотрите же, что это?

Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.

- Ступайте вон, все с вами кончено, - сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но, несмотря на то, изобличал еще больше и себя, и многих других.

Кажется мне, тогда же арестован и привезен ко мне Рылеев. В эту же ночь объяснилось, что многие из офицеров Кавалергардского полка, бывшие накануне в строю и даже усердно исполнявшие свой долг, были в заговоре; имена их известны по делу; их одного за другим арестовали и привозили, равно многих офицеров Гвардейского экипажа.

В этих привозах, тяжелых свиданиях и допросах прошла вся ночь. Разумеется, что всю ночь я не только что не ложился, но даже не успел снять платье и едва на полчаса мог прилечь на софе, как был одет, но не спал. Генерал Толь всю ночь напролет не переставал допрашивать и писать. К утру мы все походили на тени и насилу могли двигаться. Так прошла эта достопамятная ночь. Упомнить, кто именно взяты были в это время, никак уже не могу, но показания пленных были столь разнообразны, пространны и сложны, что нужна была особая твердость ума, чтоб в сем хаосе не потеряться.

Моя решимость была, с начала самого, - не искать  виновных,  но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно  подозрения.  Так и исполнялось свято. Всякое лицо, на которое было одно показание, без явного участия в происшествии, под нашими глазами совершившемся, призывалось к допросу; отрицание его или недостаток улик были достаточны к немедленному его освобождению.

В числе сих лиц был известный Якубович; его наглая смелость отвергала всякое участие, и он был освобожден, хотя вскоре новые улики заставили его вновь и окончательно арестовать. Таким же образом Лейб-гвардии Коннопионерного эскадрона поручик Назимов был взят, ни в чем не сознался, и недостаток начальных улик был причиной, что, допущенный к исправлению должности, он даже 6 января был во внутреннем карауле; но несколько дней спустя был вновь изобличен и взят под арест. Между прочими показаниями было и на тогдашнего полковника Лейб-гвардии Финляндского полка фон-Моллера, что ныне дивизионный начальник 1-й гвардейской дивизии. 14 декабря он был дежурным по караулам и вместе со мной стоял в Главной гауптвахте под воротами, когда я караул туда привел. Сперва улики на него казались важными - в знании готовившегося; доказательств не было, и я его отпустил.

За всеми, не находящимися в столице, посылались адъютанты или фельдъегери.

В числе показаний на лица, но без достаточных улик, чтоб приступить было можно даже к допросам, были таковые на Н.С. Мордвинова, сенатора Сумарокова и даже на М.М. Сперанского.

Подобные показания рождали сомнения и недоверчивость, весьма тягостные, и долго не могли совершенно рассеяться. Странным казалось тоже поведение покойного Карла Ивановича Бистрома, и должно признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось. Он был начальником пехоты Гвардейского корпуса; брат и я были его два дивизионные подчиненные ему начальники. У генерала Бистрома был адъютантом известный князь Оболенский. Его ли влияние на своего генерала или иные причины, но в минуту бунта Бистрома нигде не можно было сыскать; наконец, он пришел с Лейб-гвардии Егерским полком, и хотя долг его был - сесть на коня и принять начальство над собранной пехотой, он остался пеший в шинели перед Егерским полком и не отходил ни на шаг от оного, под предлогом, как хотел объяснить потом, что полк колебался, и он опасался, чтоб не пристал к прочим заблудшим. Ничего подобного я на лицах полка не видал, но когда полк шел еще из казарм по Гороховой на площадь, то у Каменного моста стрелковый взвод 1[-й] карабинерной роты, состоявший почти весь из кантонистов, вдруг бросился назад, но был сейчас остановлен своим офицером поручиком Живко-Миленко-Стайковичем и приведен в порядок. Не менее того поведение генерала Бистрома показалось столь странным и мало понятным, что он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее.

Рано утром все было тихо в городе, и, кроме продолжения розыска об скрывшихся после рассеяния бунтовавшей толпы, ничего не происходило.

Воротившиеся сами по себе солдаты в казармы из сей же толпы принялись за обычные свои занятия, искренно жалея, что невольно впали в заблуждение обманом своих офицеров. Но виновность была разная; в Московском полку ослушание и потом бунт произошли в присутствии всех старших начальников - дивизионного генерала Шеншина и полкового командира ген.-майора Фредерикса - и в присутствии всех штаб-офицеров полка; два капитана отважились увлечь полк и успели половину полка вывесть из послушания, тяжело ранив генералов и одного полковника и отняв знамена! В Лейб-Гренадерском полку было того хуже. Полк присягнул; прапорщик, вопреки полкового командира, всех штаб-офицеров и большей части обер-офицеров, увлек весь полк, и полковой командир убит в виду полка, которого остановить не мог. Нашелся в полку только один капитан, князь Мещерский, который умел часть своей роты удержать в порядке. Наконец, в Гвардейском экипаже большая часть офицеров, кроме штаб-офицеров, участвовали в заговоре и тем удобнее могли обмануть нижних чинов, твердо думавших, что исполняют долг присяги, следуя за ними, вопреки увещаний своих главных начальников. Но батальон сей первый пришел в порядок; огорчение людей было искренно, и желание их заслужить прощение столь нелицемерно, что я решился, по представлению Михаила Павловича, воротить им знамя в знак забвения происшедшего накануне.

Утро было ясное; солнце ярко освещало бивакирующие войска; было около десяти или более градусов мороза. Долее держать войска под ружьем не было нужды; но прежде роспуска их я хотел их осмотреть и благодарить за общее усердие всех и тут же осмотреть Гвардейский экипаж и возвратить ему знамя. Часов около десяти, надев в первый раз Преображенский мундир, выехал я верхом и объехал сначала войска на Дворцовой площади, потом на Адмиралтейской; тут выстроен был Гвардейский экипаж фронтом, спиной к Адмиралтейству, правый фланг против Вознесенской. Приняв честь, я в коротких словах сказал, что хочу забыть минутное заблуждение и в знак того возвращаю им знамя, а Михаилу Павловичу поручил привесть батальон к присяге, что и исполнялось, покуда я объезжал войска на Сенатской площади и на Английской набережной. Осмотр войск кончил я теми, кои стояли на Большой набережной, и после того распустил войска.

В то самое время, как я возвращался, провезли мимо меня в санях лишь только что пойманного Оболенского. Возвратясь к себе, я нашел его в той Передней комнате, в которой теперь у наследника бильярд. Следив давно уже за подлыми поступками этого человека, я как будто предугадал его злые намерения и, признаюсь, с особенным удовольствием объявил ему, что не удивляюсь ничуть видеть его в теперешнем его положении пред собой, ибо давно его черную душу предугадывал. Лицо его имело зверское и подлое выражение, и общее презрение к нему сильно выражалось.

Скоро после того пришли мне сказать, что в ту же комнату явился сам Александр Бестужев, прозвавшийся Марлинским. Мучимый совестью, он прибыл прямо во дворец на Комендантский подъезд, в полной форме и щеголем одетый. Взошед в тогдашнюю Знаменную комнату, он снял с себя саблю и, обошед весь дворец, явился вдруг к общему удивлению всех во множестве бывших в Передней комнате. Я вышел в залу и велел его позвать; он с самым скромным и приличным выражением подошел ко мне и сказал:

- Преступный Александр Бестужев приносит Вашему Величеству свою повинную голову.

Я ему отвечал:

- Радуюсь, что вашим благородным поступком вы даете мне возможность уменьшить вашу виновность; будьте откровенны в ваших ответах и тем докажите искренность вашего раскаяния.

Много других преступников приведено в течение этого дня, и так как генералу Толю, по другим его обязанностям, не было времени продолжать допросы, то я заменил его генералом Левашовым, который с той минуты в течение всех зимы, с раннего утра до поздней ночи, безвыходно сим был занят и исполнял сию тяжелую во всех отношениях обязанность с примерным усердием, терпением и, прибавлю, отменною сметливостью, не отходя ни на минуту от данного мной направления, т. е. не искать  виновных,  но всякому давать возможность оправдаться.

Входить во все подробности происходившего при сих допросах излишне. Упомяну только об порядке, как допросы производились; они любопытны. Всякое арестованное здесь ли, или привезенное сюда, лицо доставлялось прямо на Главную гауптвахту. Давалось о сем знать ко мне чрез генерала Левашова. Тогда же лицо приводили ко мне под конвоем. Дежурный флигель-адъютант доносил об том генералу Левашову, он мне, в котором бы часу ни было, даже во время обеда. Доколь жил я в комнатах, где теперь сын живет, допросы делались, как в первую ночь - в гостиной. Вводили арестанта дежурные флигель-адъютанты; в комнате никого не было, кроме генерала Левашова и меня. Всегда начиналось моим увещанием говорить сущую правду, ничего не прибавляя и не скрывая и зная вперед, что не ищут виновного, но желают искренно дать возможность оправдаться, но не усугублять своей виновности ложью или отпирательством.

Так продолжалось с первого до последнего дня. Ежели лицо было важно по участию, я лично опрашивал; малозначащих оставлял генералу Левашову; в обоих случаях после словесного допроса генерал Левашов все записывал или давал часто им самим писать свои первоначальные признания. Когда таковые были готовы, генерал Левашов вновь меня призывал или входил ко мне, и, по прочтении допроса, я писал собственноручное повеление Санкт-Петербургской крепости коменданту генерал-адъютанту Сукину о принятии арестанта и каким образом его содержать - строго ли, или секретно, или простым арестом.

Когда я перешел жить в Эрмитаж, допросы происходили в Итальянской большой зале, у печки, которая к стороне театра. Единообразие сих допросов особенного ничего не представляло: те же признания, те же обстоятельства, более или менее полные. Но было несколько весьма замечательных, об которых упомяну. Таковы были Каховского, Никиты Муравьева, руководителя бунта Черниговского полка, Пестеля, Артамона Муравьева, Матвея Муравьева, брата Никиты, Сергея Волконского и Михаилы Орлова.

Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора, относя к нестерпимым будто притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности вопил на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому государь и императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к отечеству, но в самом преступном направлении.

Никита Муравьев был образец закоснелого злодея. Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был во своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд. Тяжело раненный в голову, когда был взят с оружием в руках, его привезли закованного. Здесь сняли с него цепи и привели ко мне. Ослабленный от тяжкой раны и оков, он едва мог ходить. Знав его в Семеновском полку ловким офицером, я ему сказал, что мне тем тяжелее видеть старого товарища в таком горестном положении, что прежде его лично знал за офицера, которого покойный государь отличал, что теперь ему ясно должно быть, до какой степени он преступен, что - причиной несчастия многих невинных жертв, и увещал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упорством. Он едва стоял; мы его посадили и начали допрашивать. С полной откровенностью он стал рассказывать весь план действий и связи свои. Когда он все высказал, я ему отвечал:

- Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть - преступным злодейским сумасбродством?

Он поник голову, ничего не отвечал, но качал головой с видом, что чувствует истину, но поздно.

Когда допрос кончился, Левашов и я, мы должны были его поднять и вести под руки.

Пестель был также привезен в оковах; по особой важности его действий, его привезли и держали секретно. Сняв с него оковы, он приведен был вниз в Эрмитажную библиотеку. Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный изверг.

Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кроме дерзкого вызова на цареубийство. Подл в теперешнем положении, он валялся у меня в ногах, прося пощады.

Напротив, Матвей Муравьев, сначала увлеченный братом, но потом в полном раскаянии уже некоторое время от всех отставший, из братской любви только спутник его во время бунта и вместе с ним взятый, благородством чувств, искренним глубоким раскаянием меня глубоко тронул.

Сергей Волконский - набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека.

Орлов жил в отставке в Москве. С большим умом, благородной наружностию, он имел привлекательный дар слова. Быв флигель-адъютантом при покойном императоре, он им назначен был при сдаче Парижа для переговоров. Пользуясь долго особенным благорасположением покойного государя, он принадлежал к числу тех людей, которых счастье избаловало, у которых глупая надменность затмевала ум, считав, что они рождены для преобразования России.

Орлову менее всех должно было забыть, чем он был обязан своему государю, но самолюбие заглушило в нем и тень благодарности и благородства чувств. Завлеченный самолюбием, он с непостижимым легкомыслием согласился быть и сделался главой заговора, хотя вначале не столь преступного, как впоследствии. Когда же первоначальная цель общества начала исчезать и обратилась уже в совершенный замысел на все священное и цареубийство, Орлов объявил, что перестает быть членом общества и, видимо, им более не был, хотя не прекращал связей знакомства с бывшими соумышленниками и постоянно следил и знал, что делалось у них.

В Москве, женатый на дочери генерала Раевского, которого одно время был начальником штаба, Орлов жил в обществе как человек, привлекательный своим умом, нахальный и большой говорун. Когда пришло в Москву повеление к военному генерал-губернатору князю Голицыну об арестовании и присылке его в Петербург, никто верить не мог, чтобы он был причастен к открывшимся злодействам. Сам он, полагаясь на свой ум и в особенности увлеченный своим самонадеянием, полагал, что ему стоит будет сказать слово, чтоб снять с себя и тень участия в деле.

Таким он явился. Быв с ним очень знаком, я его принял как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне уже известно и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтоб слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтоб мог вполне оправдаться; что других я  допрашивал,  его же прошу как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного императора,  сказать мне откровенно, что знает.

Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся как над глупостью. Все это было сказано с насмешливым тоном и выражением человека, слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать, как из  снисхождения.

Дав ему договорить, я сказал ему, что он, по-видимому, странно ошибается насчет нашего обоюдного положения, что не он снисходит  отвечать мне,  а я снисхожу к нему, обращаясь не как с преступником, а как со старым товарищем, и кончил сими словами:

- Прошу вас, Михаил Федорович, не заставьте меня изменить моего с вами обращения; отвечайте моему к вам доверию искренностию.

Тут он рассмеялся еще язвительнее и сказал мне:

- Разве общество под названием "Арзамас" хотите вы узнать? Я отвечал ему весьма хладнокровно:

- До сих пор с вами говорил старый товарищ, теперь вам приказывает ваш государь; отвечайте прямо, что вам известно.

Он прежним тоном повторил:

- Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать. Тогда я встал и сказал генералу Левашову:

- Вы слышали? - Принимайтесь же за ваше дело, - и, обратясь к Орлову: - А между нами все кончено.

С сим я ушел и более никогда его не видал.

II. О НАСЛЕДИИ ПОСЛЕ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

В лето 1819-го года находился я в свою очередь с командуемою мной тогда 2-й гвардейской бригадой в лагере под Красным Селом. Пред выступлением из оного было моей бригаде линейное ученье, кончившееся малым маневром в присутствии Императора. Государь был доволен и милостив до крайности. После ученья пожаловал он к жене моей обедать; за столом мы были только трое. Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в коротких словах смысл сего достопамятного разговора.

Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшей дочерью Мариею); что он щастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтоб уметь ценить с молодости сие щастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно о том говорил брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более, что они оба видят в нас знак благодати Божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство.

Мы были поражены как громом. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец Государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной.

Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело; что одна мысль, одно желание было - служить ему изо всей души, и сил, и разумения моего в круп поручаемых мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают.

Дружески отвечал мне он, что когда ступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел; ибо хотя при Императрице Екатерине в последние годы порядку было мало, но все держалось еще привычками; но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило: весь прежний порядок нарушился, не заменясь ничем. Что с восшествия на престол Государя по сей части много сделано к улучшению, и всему дано законное течение; и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать.

Кончился сей разговор; Государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот - совершенное изображение нашего ужасного положения.

С тех пор часто Государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но не распространяясь более об оном; а мы всячески старались избегать оного. Матушка с 1822-го года начала нам про то же говорить, упоминая о каком-то акте, который будто бы братом Константином Павловичем был учинен для отречения в нашу пользу, и спрашивала, не показывал ли нам оный Государь.

Весной 1825-го [года] был здесь принц Оранский; ему Государь открыл свои намерения, и на друга моего сделали они то же ужасное впечатление. С пламенным сердцем старался он сперва на словах, потом письменно доказывать, сколь мысль отречения от правления могла быть пагубна для империи; какой опасный пример подавала в наш железный век, где каждый шаг принимают предпочтительно с дурной стороны. Все было напрасно; милостиво, но твердо отверг Государь все моления благороднейшей души.

Наконец настала осень 1825-го года, с нею - отъезд Государя в Таганрог. 30-го августа был я столь щастлив, что Государь взял меня с собою в коляску, ехав и возвращаясь из Невского монастыря. Государь был пасмурен, но снисходителен до крайности. В тот же день должен я был ехать в Бобруйск на инспекцию; Государь меня предварил, что хотел нам приобресть и подарить Мятлеву дачу, но что просили цену несбыточную, и что он, по желанию нашему, жалует нам место близ Петергофа, где ныне дача жены моей Александрия.

Обед был в новом дворце брата Михаила Павловича, который в тот же день был освящен. Здесь я простился навсегда с Государем, моим благодетелем, и с Императрицей Елисаветой Алексеевной.

Дабы сделать яснее то, что мне описать остается, нужно мне сперва обратиться к другому предмету.

До 1818-го года не был я занят ничем; все мое знакомство с светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к Государю. В сем шумном собрании проводили мы час, иногда и более, доколь не призывался к Государю военный генерал-губернатор с комендантом и вслед за сим все генерал-адъютанты и адъютанты с рапортами и мы с ними, и представлялись фельдфебели и вестовые. От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались дела по гвардии, но большею частию время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего; бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя начальников, ни правительство.

Долго я видел и не понимал; сперва родилось удивление, наконец, и я смеялся, потом начал замечать, многое видел, многое понял, многих узнал - и в редком обманулся. Время сие было  потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался.

Осенью 1818 года Государю угодно было сделать мне милость, назначив командиром 2 бригады I гвардейской дивизии, то есть Измайловским и Егерским полками. За несколько пред тем месяцев вступил я в управление Инженерною частию.

Только что вступил я в командование бригады, Государь, Императрица и матушка уехали в чужие края; тогда был конгресс в Ахене. Я остался с женой и сыном одни в России из всей семьи. Итак, при самом моем вступлении в службу, где мне наинужнее было иметь наставника, брата благодетеля, оставлен был я один с пламенным усердием, но с совершенною неопытностью.

Я начал знакомиться с своей командой и не замедлил убедиться, что служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю моего Государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила оной были в нас твердо влиты. Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, дозволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сим я явно ставил и начальников и подчиненных против себя, тем более, что меня не знали, и многие или не понимали или не хотели понимать.

Корпусом начальствовал тогда генерал-адъютант Васильчиков; к нему я прибег, ибо ему поручен был как начальнику покойной матушкой. Часто изъяснял ему свое затруднение, он входил в мое положение, во многом соглашался и советами исправлял мои понятия. Но сего недоставало, чтоб поправить дело; даже решительно сказать можно - не зависело более от генерал-адъютанта Васильчикова исправить порядок службы, распущенный, испорченный до невероятности с самого 1814 года, когда, по возвращении из Франции, гвардия осталась в продолжительное отсутствие Государя под начальством графа Милорадовича. В сие-то время и без того уже расстроенный трехгодичным походом порядок совершенно разрушился; и к довершению всего дозволена была офицерам носка фраков. Было время (поверит ли кто сему), что офицеры езжали на ученье во фраках, накинув шинель и надев форменную шляпу. Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как бы поневоле, дабы только жить со дня на день.

В сем-то положении застал я и свою бригаду, хотя с малыми оттенками, ибо сие зависело и от большей или меньшей строгости начальников. По мере того как начинал я знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, то есть военным распутством, крылось что-то важное; и мысль сия постоянно у меня оставалась источником строгих наблюдений. Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих; на добрых малых, но запущенных и оттого не знающих; и на решительно дурных, то есть говорунов дерзких, ленивых и совершенно вредных; на сих-то последних налег я без милосердия и всячески старался [от] оных избавиться, что мне и удавалось. Но дело сие было нелегкое, ибо сии-то люди составляли как бы цепь чрез все полки и в обществе имели покровителей, коих сильное влияние оказывалось всякий раз теми нелепыми слухами и теми неприятностями, которыми удаление их из полков мне отплачивалось.

Государь возвратился из Ахена в конце года, и тогда в первый раз удостоился я доброго отзыва моего начальства и милостивого слова моего благодетеля, которого один благосклонный взгляд вселял бодрость и щастие. С новым усердием я принялся за дело, но продолжал видеть то же округ себя, что меня изумляло и чему я тщетно искал причину.

[III глава утеряна].

Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у матушки, где его снова видел, и воротился к себе. Приехал генерал Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого считали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их всех арестовать. Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас же отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок.

Спустя несколько минут после сего явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса, и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

- Sire, le regiment de Moscou est en pleine insurrection; Chenchin et FrederichsM (тогдашний бригадный и полковой командиры) sont grievement blesses, et les mutins marchent vers le Senat, j'ai a peine pu les devancer pour vous le dire. Ordonnez, de grace, au i-er bataillon Preobrajensky et a la garde-a-cheval de marcher centre (Ваше Величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерике тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести Вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии (фр.)).

Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство.

Разрешив первому батальону Преображенскому выходить, дозволил конной гвардии седлать, но не выезжать; и к сим отправил генерала Нейдгарта, послав в то же время генерал-майора Стрекалова", дежурного при мне, в Преображенский батальон для скорейшего исполнения. Оставшись один, я спросил себя, что мне делать, и, перекрестясь, отдался в руки Божий, решил сам идти туда, где опасность угрожала.

Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше и в особенности от матушки, и, зайдя к жене, сказал:

- Il у a du bruit au regiment de Moscou; je veux у aller (В Московском полку волнение; я отправляюсь туда (фр.)). С сим пошел я на Салтыковскую лестницу; в передней найдя командира Кавалергардского полка флигель-адъютанта генерала Апраксина, велел ему ехать в полк и сейчас его вести ко мне. На лестнине встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, ему вверенные, вышли из повиновения. За мной шел генерал-адъютант Кутузов; с ним пришел я на дворцовую главную гауптвахту, в которую только что вступила 9 егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка, под командой капитана Прибыткова. Полк сей был в моей дивизии. Вызвав караул под ружье и приказав себе отдать честь, прошел по фронту и, спросив людей, присягали ль мне и знают ли, отчего сие было и что по точной воле сие брата Константина Павловича, получил в ответ, что знают и присягнули. Засим сказал я им:

- Ребята, московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами!

Велел зарядить ружья и сам скомандовав: "Дивизия, вперед, скорым шагом марш!" - повел караул левым плечом вперед к главным воротам Дворца. В сие время разводили еще часовых, и налицо была только остальная часть людей.

Съезд ко Дворцу уже начинался, и вся площадь усеяна была народом и перекрещавшимися экипажами. Многие из любопытства заглядывали на двор и, увидя меня, вошли и кланялись мне в ноги. Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать ура. Махнув рукой, я просил, чтобы мне дали говорить. В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:

- Cela va mal; ils marchent au Senat, mais je vais leur parler (Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними (фр.)), - ушел, и я более его не видал, как отдавая ему последний долг.

Надо было мне выигрывать время, дабы дать войскам собраться, нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным - все эти мысли пришли мне как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ль мой манифест. Все говорили, что нет; пришло мне на мысль самому его читать. У кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал.

О Хвощинском прибавить [Вписано между строк: Хвощинский - полковник Московского полка, раненный Щепиным-Ростовским].

Наконец Стрекалов повестил меня, что Преображенский 1-й батальон готов. Приказав коменданту генерал-лейтенанту Башуцкому остаться при гауптвахте и не трогаться с места без моего приказания, сам пошел сквозь толпу прямо к батальону, ставшему линией спиной к комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу. Батальоном командовал полковник Микулин, и полковой командир полковник Исленьев был при батальоне. Батальон мне отдал честь; я прошел по фронту и, спросив, готовы ли идти за мною, куда велю, получил в ответ громкое молодецкое:

- Рады стараться!

Минуты единственные в моей жизни! Никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно первого батальона в свете в столь критическую минуту.

Скомандовав, по-тогдашнему: "К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, вполоборота налево и направо!" - повел я батальон левым плечом вперед мимо заборов тогда достраивавшегося дома Министерства Финансов и Иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара. Тут, узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остановиться и зарядить ружья. Тогда же привели мне лошадь, но все прочие были пеши. В то же время заметил я [у] угла дома Главного Штаба полковника князя Трубецкого; ниже увидим, какую он тогда играл ролю.

Зарядив ружья, пошли мы вперед. Тогда со мною были генерал-адъютанты Кутузов, Стрекалов, флигель-адъютант Дурново и адъютанты мои - Перовский и Адлерберг. Адъютанта моего Кавелина послал я к себе в Аничкин дом, перевесть детей в Зимний дворец. Перовского послал я в конную гвардию с приказанием выезжать ко мне на площадь. В сие самое время услышали мы выстрелы, и вслед за сим прибежал ко мне князь Голицын, флигель-адъютант Генерального Штаба, с известием, что граф Милорадович смертельно ранен.

Народ прибавлялся со всех сторон; я вызвал стрелков на фланги батальона и дошел таким образом до угла Вознесенской. Не видя еще конной гвардии, я остановился и послал за нею одного бывшего при мне конным старого рейткнехта из конной гвардии Лондыря с тем, чтобы полк скорее шел. Тогда же слышали мы ясно "Ура, Константин!" на площади против Сената, и видна была стрелковая цепь, которая никого не подпускала.

В сие время заметил я слева против себя офицера Нижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова, огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе, узнал, что он Якубовский, но, не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал:

- Я был с  ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

- Спасибо, вы ваш долг знаете.

От него узнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что с ними следовал он по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнато было, что настоящее намерение его было под сей личиной узнавать, что среди нас делалось, и действовать по удобности.

В это время генерал-адъютант Орлов привел конную гвардию, обогнув Исаакиевский собор и выехав на площадь между оным и зданием военного министерства, то тогда было домом князя Лобанова; полк шел в галоп и строился спиной к сему дому. Сейчас я поехал к нему и, поздоровавшись с людьми, сказал им, что ежели искренно мне присягнули, то настало время сие мне доказать на деле. Генералу Орлову велел я с полком идти на площадь Сенатскую и выстроиться так, чтобы пресечь елико возможно мятежникам сообщение с тех сторон, где их окружить было можно. Площадь тогда была весьма стеснена заборами от стороны собора, простиравшимися до угла нынешнего синодского здания; угол, образуемый бульваром и берегом Невы, служил складом выгружаемых камней для собора, и оставалось между сими материалами и монументом Петра Великого не более как шагов 50. На сем тесном пространстве, идя по шести, полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым достигая почти заборов.

Мятежники выстроены были в густой неправильной колонне спиной к старому Сенату. Тогда был еще один Московский полк. В сие самое время раздалось несколько выстрелов: стреляли по генералу Воинову, но не успели ранить тогда, когда он, подъехав, хотел уговаривать людей. Флигель-адъютант Бибиков, директор канцелярии Главного Штаба, был ими схвачен и, жестоко избитый, от них вырвался и пришел ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой.

Тогда отрядил я роту Его Величества Преображенского полка с полковником Исленьевым, младшим полковником Титовым и под командой капитана Игнатьева чрез бульвар занять Исаакиевскик мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом ч прикрыть фланг конной гвардии; сам же с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами.

В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную часть Московского полка с большею частию офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились мне целовать руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности поставил я их на самом углу у забора, против мятежников. Кавалергардский полк, 2-й батальон Преображенского стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первыми рядами направо примкнуть к конной гвардии. Кавалергарды оставлены были мной в резерв у дома Лобанова. Семеновскому полку ведено было идти прямо вокруг Исаакиевского собора к манежу конной гвардии и занять мост. Я вручил команду с сей стороны Михаилу Павловичу. Павловского полка воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо конно-гвардейских казарм на мост у Крюкова канала и в Галерную улицу.

В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, а относил сие к тем же замыслам, и потому велел генерал-адъютанту Левашову, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буде есть какая-либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, непременно его вывесть из казарм. Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием шталмейстеру князю Долгорукову приготовить загородные экипажи для матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда ведено было следовать прямо обоим саперным батальонам - гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое "Стой!" отвечали мне:

-  Мы - за Константина!  Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

-  Когда так  - то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К щастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более, чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются  после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль.

Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гренадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав:

- Да это не наши! - начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему.

Здесь должен я упомянуть о славном поступке капитана лейб-гвардии Гренадерского полка князя Мещерского. Он командовал тогда ротою Его Величества, и когда полк, завлеченный в бунт ловкостью Панова и других соумышленников, отказался в повиновении своему полковнику Стюрлеру, из опасения нарушить присягу своему законному Государю Константину Павловичу, Мещерский догнал свою роту на дороге и убеждением и доверием, которое вселял в людей, успел остановить большую часть своей роты и несколько других и привел их ко мне. Я поставил его с саперами на почетное место - к защите дворца.

Воротившись к войскам, нашел я прибывшую артиллерию, но, к нещастню, без зарядов, хранившихся в лаборатории. Доколь послано было за ними, мятеж усиливался; к начальной массе Московского полка прибыл весь гвардейский экипаж и примкнул со стороны Галерной; а толпа гренадер стала с другой стороны. Шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали чрез голову. Наконец, народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. "Ура Конституция!" - раздавалось и принималось чернью за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!

Воротился генерал-адъютант Левашов с известием, что Измайловский полк прибыл в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поехал к нему: полк отдал мне честь и встретил с радостными липами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели мне их очернить, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди их есть такие, которые хотят против меня идти, то я им не препятствую и дозволяю присоединиться к мятежникам. Громкое ура было мне ответом. Я при себе велел зарядить ружья и послал полк с генерал-майором Мартыновым, командиром бригады, на площадь, велев поставить в резерв спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, уже стоявшему на своем месте.

Полк, под начальством полковника Шилова, прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном. Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с гвардейским экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров экипажа сего и других, но видны были и другие во фраках, расхаживавшие между солдат и уговаривавшие стоять твердо.

В то время как я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мною митрополит Серафим из Зимнего дворца, в полном облачении и с крестом. Почтенный пастырь с одним поддиаконом вышел из кареты и, положа крест на голову, пошел прямо к толпе; он хотел говорить, но Оболенский и другие сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, ежели не удалится.

Михаил Павлович вызвался подъехать к толпе в надежде присутствием своем разуверить заблужденных и полагавших быть верными присяге Константину Павловичу, ибо привязанность Михаила Павловича к брату была всем известна. Хотя страшился я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт более и более усиливался, но, желая испытать все способы, я согласился и на сию меру и отпустил брата, придав ему генерал-адъютанта Левашова. Но и его увещания не помогли; хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали, и Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целить в брата, что, однако, три матроса ему не дали совершить.

Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора, прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим, и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставил на площади против Гороховой за пешей гвардейской артиллер[ийской] бригадой.

Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого - весьма скользко; начинало смеркаться, - ибо был уже третий час пополудни. Шум и крик делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в конной гвардии и перелетали через войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх.

Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне чрез голову и, к щастию, никого из нас не ранило. Рабочие Псаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении.

Я согласился испробовать атаковать кавалериею. Конная гвардия первая атаковала поэскадронно, но ничего не могла произвести и по тесноте, и от гололедицы, но в особенности не имея отпущенных палашей. Противники в сомкнутой колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили, в том числе ротмистр Велио лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха. Тогда генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал:

- Sire, it n'y a pas un moment a perdre; 1'on n'y peut rien maintenant; il faut de la mitraille! (Ваше Величество, нельзя терять ни минуты; ничего не поделаешь: нужна картечь! (фр.))

Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял.

- Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le premier jour de mon regne? (Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования? (фp.)) - отвечал я Васильчикову.

- Pour sauver votre Empire (Чтобы спасти Вашу империю (фр.)), - сказал он мне.

Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно  все; или,  пощадив себя, жертвовать решительно государством.

Послав одно орудие 1-й легкой пешей батареи к Михаилу Павловичу с тем, чтобы усилить сию сторону, как единственное отступление мятежникам, взял другие три орудия и поставил их пред Преображенским полком, велев зарядить картечью; орудиями командовал штабс-капитан Бакунин.

Вся во мне надежда была. что мятежники устрашатся таких приготовлении и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее. Наконец, послал я генерал-майора Сухозанета объявить им, что ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять. Ура и прежние восклицания были ответом и вслед за тем - залп.

Тогда, не видя иного способа, скомандовал: пали! - Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание, и мятежники отвечали неистовым криком и беглым огнем. Второй и третий выстрелы от нас и с другой стороны из орудия у Семеновского полка ударили в самую середину толпы, и мгновенно все рассыпалось, спасаясь Английской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудия при Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова канала.

Велев артиллерии взяться на передки, мы двинули Преображенский и Измайловский полки через площадь, тогда как гвардейский конно-пионерный эскадрон и часть конной гвардии преследовали бегущих по Английской набережной. Одна толпа начала было выстраиваться на Неве, но два выстрела картечью их рассеяли, - и осталось сбирать спрятанных и разбежавшихся, что возложено было на генерал-адъютанта Бенкендорфа с четырьмя эскадронами конной гвардии и гвардейским конно-пионерным эскадроном под командою генерал-адъютанта Орлова на Васильевском острову и двумя эскадронами конной гвардии на сей стороне Невы. Вслед засим вручил я команду сей части города генерал-адъютанту Васильчикову [нрзб.], назначив ему оставаться у Сената и отдав ему в команду Семеновский полк, 2 батальона Измайловского, сводный батальон Московского и Павловского полков, а эскадрона конной гвардии и 4 орудия конной артиллерии. Васильевский остров поручил в команду генерал-адъютанту Бенкендорфу, оставя у него прежние 6 эскадронов и придав лейб-гвардии Финляндского полка 1 батальон и 4 орудия пешей артиллерии. Сам отправился ко дворцу. У Гороховой, в виде авангарда, оставил на Адмиралтейской площади а батальона лейб-гвардии Егерского полка и за ними 4 эскадрона Кавалергардского полка. Остальной батальон лейб-гвардии Егерского полка держал пикеты у Малой Миллионной, у Большой Миллионной, у казарм 1-го батальона Преображенского полка и на Большой Набережной у театра. К сим постам придано было по а пеших орудия. Батареи о 8 орудиях поставлены были у Эрмитажного съезда на Неву, а другая о 4 орудиях против угла Зимнего дворца на Неву. 1 батальон Измайловского полка стоял на набережной у парадного подъезда, 2 эскадрона кавалергардов - левее, против угла дворца. Преображенский полк и при нем 4 орудия роты Его Величества стал на дворцовой площади спиной к дворцу, у главных ворот в резерве, а на дворе оставались оба саперных батальона и рота 1 гренадерская лейб-гвардии Гренадерского полка.

Письма императора Николая Павловича И.Ф. Паскевичу (1832-1847).

1832 год

1

С.-Петербург

4 (16) генваря 1832 г.

За разными препятствиями не мог поранее отвечать на письмо твое, любезный Иван Федорович, от 24 декабря; благодарю за добрые желания на новый год. Дай Бог, чтоб он прошел мирно; но вряд ли! Сумасбродство и нахальство Франции и Англии превосходят всякую меру, и чем это кончится, нельзя предсказать. Радуюсь, что вы спокойно начали новый год и что можно было открыть театры. Инструкция, данная тобой корпусным командирам касательно офицеров, весьма хороша. Насчет возвращающихся польских солдат предоставляю тебе поступить по твоему усмотрению; хорошо бы их приманить в нашу службу, хотя с некоторыми выгодами, дабы край от них очистить. Жду бюджета с нетерпением, верю, что нелегко концы свести. Жаль, что Энгель не остается, он умел скоро им полюбиться; надо скорее будет решить о гр. Палене. Красинского последний рапорт также весьма любопытен; надо тебе будет войти в положение горных жителей, которые за приостановлением работы на заводах в крайней нужде; источник сей доходов весьма значительный и может много помочь. Здесь у нас все в порядке и смирно. На маскараде 1-го числа было во дворце за 364 человека; и в отменном благочинии. Скоро, полагаю, должны дойти вторые пехотные резервы, равно и гренадерские. Из рапортов с радостью вижу постепенное усиление полков. Желаю тебе по прочим частям войска также постепенно подвигались к должному устройству, ибо надо быть ко всему готову. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней моей дружбе.

Твои навеки доброжелат.  Н.

Жена тебе кланяется.

2

С.-Петербург

10 (22) генваря 1832г.

Письмо твое, любезный Иван Федорович, получил я за несколько дней и искренно благодарю за добрые вести о положении армии; надеюсь, что по милости Божией принятые тобой меры будут иметь желательные мною последствия. Кн. Шаховскому я дозволил долее здесь пробыть; он было хотел совершенно оставить корпус по семейным обстоятельствам, и с трудом мог я его уговорить остаться; его бы трудно было заместить; он настоящий гренадерский командир. Энгель получил уже увольнение, хотя мне сего весьма жаль; он дело понимал и совершенно действовал сходно моим намерениям. Оставлять сие место не занятым долго невозможно.

Будущее Положение для Королевства видел. Весьма бы полезно было кончить оное в твоем присутствии. Так как последние известия из Лондона меня успокоили, то я двинул гвардию домой; н считаю, что в нынешнюю минуту без большого затруднения тебе можно сюда прибыть на самое короткое время; что будет весьма полезно по всем предметам, мы в один час с тобой больше сделаем и решим, чем в несколько месяцев на бумаге. Стало, разрешаю тебе, ежели не увидишь препятствий, приехать ко мне ныне же. Полагаю, на всю поездку достаточно будет трех недель. Здесь кончим мы все, что касается до будущего Положения Королевства и расположения армии. В отсутствие твое старший будет командовать по наружности; оставь все подробности кн. Горчакову.

С каким нетерпением ждать тебя буду и с какою радостью обниму! Стало, до свидания.

Здесь все тихо и хорошо. Прочее сам увидишь. Жена тебе кланяется. Прощай, любезный отец командир, верь искренней моей дружбе.

Твои навеки доброж. Н.

3

С.-Петербург

2 (14) марта 1832 г.

Любезный Иван Федорович, с отъезда твоего я три раза ПОЛУЧИЛ твои известия из Дуги, Суража и из Соколовки: жалею, что починка экипажа тебя заставила провесть столь неприятно целые сутки. Ты уже должен быть известен о наглой и неслыханной дерзости французов, завладевших насильно и среди ночи Анконой; не знаю, чем кончится; но ежели и это союзники мои перенесут терпеливо, то поздравляю их с самыми прекрасными последствиями; удивляться же сему я никак не могу, ибо полтора года сие предвижу вопреки уверению противного других, кои из-за ослепления или трусости не хотели признавать того, что для меня очевидно было. Покуда я никаких перемен не делаю в наших распоряжениях. Ежели мои союзники атакованы будут в Германии, то мы готовы; в противном случае не мне начинать войну. Но время сие ради Бога употреби в пользу, усугубя надзоры за приведением всего в должный вид и образование. По рапортам ты силен числом людей, но желательно, чтоб и обучение не совершенно пропадало.

Больных по госпитальным рапортам очень прибывает. Вели Горчакову объехать войска и донести, в каком положении фронтовая и хозяйственная части ныне находятся? Я ищу, кого из своих ген.-адъютантов можно мне будет послать для того же предмета. Письмо сие везет к тебе Ф. А. Фельдман, которого тебе поручаю в милость. Вчера прибыл сюда сын Т. Лубенского, для определения в службу; первый пример; желательно, чтоб подействовал на прочих; призови, пожалуй, отца и скажи ему, сколько мне приятно видеть, что он слова мои не забыл.

Не худо б было придумать, как бы польские флорины уравнять ценностью с нашей монетой, приноровя так, чтоб не было более со временем в Польше иной монеты, как наша; и дав звание флоринов нашим 1/4 рубля; как полагаешь, хорошо ли будет?

Ежели обстоятельства более объяснятся к войне в Германии, то я намерен послать ген.-адъютанта Нейдгардта в Вену; дабы узнать, чего австрийцы хотят? и какие предположения в военном смысле у них в виду, дабы нам заблаговременно знать, что наше будет дело. То же полагаю сделать и с пруссаками. Гвардия наша начинает вступать, и в отличном виде.

Здесь все тихо, но в крайнем ожесточении на французов. Прошу княгине поцеловать за меня ручку. Жена моя тебе кланяется. Прощай, любезный отец командир; верь искренней моей дружбе.

Твой навеки доброжелат.   Н

Всем нашим кланяюсь.

4

С.-Петербург

31 марта (12 апреля) 1832 г.

Я получил письмо твое, любезный Иван Федорович, в прошлую субботу вечером, за которое благодарю. Весть о назначении депутации мне весьма приятна и делает честь удальству гр. Витта; влияние, которое выбор лиц произвести должен в целом крае и во всей Европе, будет весьма полезно и не может не изумить демагогов. Ты весьма хорошо сделал, что назначил им вспомоществование и присылаешь с ними адъютанта. Здесь будет им прием в Георгиевской зале, с тем, чтоб дать всю возможную сему важность в лице России и польстить ее честолюбию. Словом, дело это прекрасное, и не могу тебя довольно за оное поблагодарить. Что касается до соблюдения новодарованного учреждения, надо крайне избегать всякого оному нарушения. Но ежели из прощенных офицеров кто нарушит спокойствие, то таковых предавать военному суду, как неблагодарно вторично нарушивших присягу; тем, кажется, избегнем мы дальнейшее. Лубенские теперь все в руках наших, надо показывать, что мы верим их преданности, но продолжать за ними строго надзирать [...]. С радостью слышу, что находим успех в образовании войск; постепенно уведомляй меня, каково пойдет. Теперь до сентября останутся у тебя оба корпуса; а осенью воротить 3-й, которому всех ближе домой. Жду с любопытством, что решишь по цитадели, а потом по Модлину. Послал ли Жомини осмотреть Раховский пункт? Прежде еще, чем получил письмо твое, я уже назначил гр. Строганова в министерство внутренних дел, Коссецкого - юстиции и Фурмана в финансов. Раутенштрауха нашел я полезнее оставить членом правительственного совета и государственного совета, чем давать особую часть; ибо он хорош как советник по всему, но крут и груб в личных сношениях, заведывая особой частью. С тех пор, увидев третьего дня Энгеля, я удостоверился, что я правильно судил, ибо и он совершенно разделяет сие мнение. Притом, ежели когда-либо будешь ты в отсутствии, то он совершенно способен будет временно председательствовать.

Здесь все в порядке; по политике все по-старому. Жена моя вам кланяется; а я целую ручки княгине. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней моей дружбе.

Твои навеки доброжелат. Н.

Гр. Витту скажи спасибо. Вот письмо, на которое, кажется, и ответа не нужн.

5

С.-Петербург

5 (17) апреля 1832 г.

Письмо твое, любезный Иван Федорович, получил я в субботу поздно вечером. Радуюсь, что все спокойно, и молю Бога, чтобы так и осталось. Ты хорошо сделал, что набор отложил до отъезда депутатов, скоро ли едут? Жду с нетерпением, что мне Фельдман от тебя привезет касательно цитадели?

Я всегда полагал, что более 50 домов под сломку не пойдет; касательно работы, то кажется мне, так как революционное правительство наряжало жителей на работу, то справедливо употребить и ныне ту же меру, производя солдатскую плату по 40 копеек медью; можно ли? Ты меня поставил в неприятное затруднение по предмету отправления библиотек, ибо писал о возникших вопросах прямо официально Грабовскому, который про это ничего не знал. Должно про подобные вещи писать записками ко мне в собственные руки, ибо касаются моих повелений как русского Государя, наказующего вероломство поляков; и потому ежели и есть какое затруднение, то должно непосредственно меня об атом уведомлять. Сие тем более в сем случае нужно было, что и самая просьба не основательна, в особенности Societe Litteraire (Литературное общество (фр.)): ибо, как они ни говорят, но Чарторижский и Немцевич были главные члены их и первые в революции; а как мы вошли военной рукой в Варшаву, то и все подобные предметы суть трофеи наши. Из милости я могу ими жаловать их вновь, но принадлежат они нам. Вперед прошу решительно сего избегать. Известия из Австрии весьма любопытны, хотя не новы.

Орлов прибыл в Лондон и принят отлично.

Сюда прибыл маршал Мортье, я его не видел еще, но его хвалят. По последним сведениям из Лондона кажется, что Англия решилась пристать к нам трем, чтоб требовать от Франции немедля оставить Анкону. Замечания твои насчет Головина справедливы, не знаю покуда, кого назначить на место г. Витта, когда он кончит свои занятия по суду. Твоя рекомендация г. Сулима для меня важна, и я буду иметь его в виду. Здесь все тихо и в должном порядке. Жена тебе кланяется. Княгине целую ручки. Завтра иду к исповеди; прошу тебя простить, ежели в чем невольно огорчил, в одном смею тебя уверить - в искренней моей благодарности и нелицемерной неизменной дружбе, с которою навсегда тебе доброжелат. 
Н.

6

С.-Петербург

12 (24) апреля 1832 г.

В четверг, выходя от обедни, получил я письмо твое, любезный Иван Федорович, от 1 (13) апреля. С сердечным сожалением вижу, что несогласие мое на утверждение г. Раутенштрауха в комиссию внутр. дел тебя огорчило; решившись на это, я не имел иной пели, как пользу службы. Отдавая полную справедливость ему и в способностях, и в том усердии, которое ныне нам оказывает, я убежден был и остаюсь, что несравненно он полезнее будет в общем совете, как старший член, чем управляющим столь важною частью, где нам нужен собственно русский и надежный. Покойный брат 15 лет имел при себе г. Раутенштрауха, знал его и уважал все его дарования, употреблял его с полною деятельностью, но никогда не вверял ему отдельной части, ибо знал его характер и недостатки и держал его строго, чему я был часто свидетель. Употреблять его таким же образом и полезно, и нужно, но не иначе. Вот моя исповедь.

13 (25). На днях уведомило нас австрийское правительство, что хотя не предвидит причины близкому разрыву с Францией, но, следуя за поведением оной и постепенно возрастающею дерзостью ее, даже в делах внутренних Германии, они решились настаивать у короля прусского серьезно заняться всеми предварительными мерами для предупреждения нахального начала войны. Они просят содействия моего при короле, дабы убедить его на сие решиться, и предлагают дать в случае нужды вспомогательный корпус для центральной армии в 50 тыс. человек!

Первое, совершенно сходное и с моим убеждением, я принял; но второе предложение я отверг решительно, сказав, что ежели помощь России нужной быть может, так она не иначе явится, как с 200 тыс. человек, как прилично ее величию и кн. Варшавскому!

Повторяю, что не вижу на сей раз опасности, ибо Франция одна никогда не может отважиться начать войну с целой Европой; она тогда опасна быть может, ежели дадут ей время и способ поставить вверх дном южную Германию; что всячески ныне старается сделать; но против чего, кажется, принимают весьма благоразумные меры. Ежели же нам надо будет явиться, то наша армия должна составить центр между пруссаков и австрийцев, вероятно, действуя в Саксонии, на Франкфурт на Майне. Тогда назначу 1-й, 2-й и 3-й пехотные гренадер. и гвардейский пехот. корпуса и 1-й, 2-й, 3-й и 4-и резерв. кавал. с приличным числом казаков. Предвижу возможность таковой потребности, надо подумать, кому мы поручим твою должность по Царству? - ежели б Энгель согласился, лучше б не нужно было, ибо военную часть в Царстве можно б было тогда вручить гр. Кайсарову, который с 5-м корпусом должен будет занять сей край. Лучшего, как Энгель, не найдем, разве Витта оставить.

Нейдгардт едет в Доберон к водам; я поручил ему в проезд через Берлин переговорить с пруссаками и условиться обо всем; что из сего будет - увидим.

Строганова я отправлю на днях; надеюсь, что он с прежним усердием примется вновь за дело. Надеюсь, что и Раутенштраух в той пространной сфере, которую я ему назначил, будет по-прежнему полезен. Жду с любопытством последствий твоей поездки в Модлин. Княгине прошу поцеловать ручку. Жена моя тебе кланяется, а я душевно обнимаю.

Твой навеки доброжелат. Н.

7

Елагин Остров

29 мая (10 июня) 1832 г.

Вчера утром получил я письмо твое, любезный Иван Федорович, от 23-гo (4) числа. Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена, прошла благополучно и что ты при сем случае был доволен успехами войск. Что касается до неприсутствия поляков при сем торжестве, то, признаюсь, я понимаю, что было б сие им чересчур тяжело. Их раздражение по причине рекрутского набора кончится ничем, я уверен; но уверен я и в том, что с окончанием оного и с удалением всего сего сброда вздорных и нам столь враждебных люден все совершенно успокоится и даже, может быть, примет вовсе другой оборот. Что касается до сожалений наших к ним, оно совершенно неуместно и ты хорошо делаешь, что не даешь сему воли. Ты весьма правильно говоришь, нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг.

Благодарности от них я не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб она мне могла быть в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства, вот моя постоянная мысль; с помощью Божиею, не унываю и буду стараться, покуда силы будут; и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует, как я. По совершенной неизвестности исхода дел в Европе, я решился остановить гренадер вдоль правого берега Двины; равно и 4-й резервный корпус по Днепру. Так будут они в 6 недель наравне с хвостом твоей армии, ежели б нужно было двигаться. Здесь все тихо и хорошо; войска готовятся к лагерю.

Вчера прибыл Поццо из Парижа, я его 12 лет не видал, и мы друг друга могли поздравить стариками. Он крайне любопытен и уверяет, что более года не быть миру; что Филипп первый свалится, а за ним будет la terreur (террор (фр.)) и война неизбежна!

Вот и все мои новости. Жена моя тебе кланяется, а я целую ручки княгине. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней дружбе моей.

Тебе искренно доброжелат. Н.

8

Александрия

5 (17) июня 1832 г.

Вчера утром получил я письмо твое, любезный Иван Федорович, от 30-го (12) числа. Слава Богу, что набор, несмотря на крик и нарекания, идет тихо и хорошо; надеюсь на милость Божию, что так и кончится. Рапорт кн. Горчакова вообще довольно удовлетворителен; и все твои вслед оного предписания весьма хороши; я не сомневаюсь в старании всех, но в умении, после столь ужасной потери испытанных старых шт.-офицеров; потеря невозвратная.

Твое опасение за Германию совершенно и я разделяю; опасность вижу ныне я тут, а не во Франции; дай Бог, чтоб меры. принимаемые Австрией и Пруссией, были успешны; но, по-моему, поздно спохватились и вряд ли помогут или остановят зло. Во Франции, как кажется, началась серьезная драка не в одной Вандее, но и в пяти или шести ближайших к оной департаментах; и ежели 6 герцогиня Берри не наделала своим сумасбродством беду, трудно б было не ожидать важных последствий. Одно важно уже то, что междоусобная война началась; а так как мы верно Францию не атакуем, что одно могло временно соединить враждующие партии, то ясно кажется мне, что не может нам Франция одна быть страшна. Но оборони Боже давать волю революции торжествовать ненаказанно в Германии; тогда Франция усилится ею, и война будет и неизбежна, и ужасна!

Здесь у нас по-прежнему холодно, тихо и смирно; на днях думаю дочерей отправить морем в Доберон и намереваюсь проводить их до высоты Ревеля; а оттуда возвратиться сухим путем. Жена тебе кланяется; целую ручки княгине, а тебя душевно обнимаю.

Твои навеки доброжелат. Н.

9

Александрия

28 июня 1832 г.

Любезный Иван Федорович, письмо твое от 20 июня получил я третьего дня поутру, и благодарю за все добрые вести. Слава Богу, что у тебя все тихо и спокойно идет; это, верно, и бесит наших врагов; в особенности в Англии ругательства на меня превосходят воображение; подстрекают на сие кн. Чарторижский и младший сын Замойского. Странно и почти смешно, что английское правительство избрало к нам в послы, на место лорда Гетидера, лорда Дургама, того самого, который известен своим ультралиберальством, или попросту сказать якобинством. Говорят, что будто он самому своему правительству, то есть друзьям своим, сделался беспокоен, и чтобы уволить его под благовидным предлогом и польстить его гордость, шлют его к нам, в надежде, что он у нас исправится. Я так благодарен за честь, и, право, ремесло берейтора мне невмочь, и охотно его избавился б, ежели б мог; впрочем, может быть, его удаление из центра интриг менее будет опасно; у нас же удостоверится, ибо умен; говорят, что он во многом совершенно ложное имеет понятие, и, может быть, переменить свой образ мыслей. Доброе желание правительства быть с нами в ладах доказывается и тем, что они сменили тотчас консулов своих в Мемеле и в Варшаве, как нам противных. Вполне разделяю твой образ мыслей касательно хода дел во Франции. Может ли быть что глупее и подлее, как роль короля, который, решившись раз потчевать тех, коим обязан своим воцарением, и стало, казалось, что с ними разошелся, объявил Париж в осадном положении, и все это к ничему! стало, нигде не прав, и сам себя в грязь положил, из которой, по правде, лучше 6 ему было никогда не вылезать. Проект Гродно рассматриваю; равно и проект укрепления границ. Здесь у нас все тихо, но холодно и до сего дня такая грязь, что я войска должен был разрешить вывести из лагеря; сущая беда; говорят, что и везде так. Записку о ходе верховного суда читал и понимаю, что скоро идти не может, сколь сие ни желательно. Судить военным судом скрывателей оружия не только можно, но и должно. Письмо польского офицера весьма любопытно; хорош народ!

Радуюсь, что Горчаков находит успех. Хорошо бы Гиленшмиту тоже осматривать артиллерию; она в плохом еще виде. Учебные команды для 2-го и 3-го корпусов на днях идут.

Жена тебе кланяется, княгине целую ручки. Тебя же от всего сердца обнимаю. Верь искренней моей дружбе.

Твой навеки доброжелательн. Н.

10

Лагерь при Красном Селе

5 (17) июля 1832 г.

Благодарю тебя душевно, любезный Иван Федорович, за письмо твое от 27-го числа и за поздравление со днем моего рождения. Дай Бог, чтоб мне удалось упрочить благосостояние России; тогда я умру спокоен. Радуюсь, что у тебя все тихо и спокойно, несмотря на все предсказания наших друзей. Вчера я видел наших раненых и нашел их в добром духе; но раны есть ужасные! Слухи о Венгрии надеюсь, что несправедливы; чуть ли это не желания ли одни господ поляков и надежды их; впрочем, зародыш всему дурному в них есть, этому я верю; но быть не может, чтоб было в войсках, тем более, что, по системе австрийской, никогда войска венгерские не стоят вместе; они же лучшая у них всегда пехота. Сегодня прибыл Дургам, я его видел в Кронштадте и, несмотря на его неприятную рожу, должен признаться, что слышал от него более хорошего, чем ожидал, и ни слова о Польше; увидим, что дальше будет. У нас покуда такой холод, как будто в сентябре, и более двух дней теплых не было. Завтра ученье в цель артиллерии, будет 120 орудий. Хорошо б и у вас сим заняться. Радуюсь, что ты войсками ныне довольнее; надеюсь, что все к лучшему пойдет. Грабовский мне пишет, что ты его милостиво принял и что вообще тебя все любят и уважают; и что дела идут весьма удовлетворительно. Жалеет только, что суд над злодеями наряжен не военный; ибо сим дело долго тянется. Жена моя тебе кланяется, я целую ручки княгине. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней моей дружбе.

Твой навеки доброжелательн. Н.

11

Александрия

12 (24) июля 1832 г.

Я получил письмо твое от 5-го (17) третьего дня поутру и радуюсь, любезный Иван Федорович, что все идет тихо и хорошо. Отчет по финансовой части крайне удовлетворителен и любопытен, делает честь Фурману и всему устройству сей части в Польше и доказывает, что край сей не совершенно истощен, как полагали. Отчет кн. Горчакова также весьма удовлетворителен и обещает хороших последствий. Вчера я смотрел образцового полка команды, идущие во 2-й и 3-й корпуса; могу сказать, точно отличные; надо строго только наблюдать, чтобы не отходили ни в малейшей вещи от сих образцов. Дургам прибыл; я его сперва принял инкогнито, быв в Кронштадте; он был tres embarasse (очень смущен (фр.)); но я его скоро ободрил и должен признаться к своему удивлению, что был им весьма доволен. Он никакого не имеет поручения, как только уверить нас в искреннем их желании быть с нами в теснейшей дружбе. Ни слова мне про Польшу; но в разговорах изъяснил он с другими, что в обиду себе считает, что полагали, чтоб он согласиться мог на какое-либо поручение подобного рода; что дело это наше собственное, как ирландское их; словом, говорит как нельзя лучше. Я был у них на корабле, который ведено было мне показать, и меня приняли как своего, все показывая. Признаюсь, я ничего хорошего тут не видел; и они сами с удивлением смотрят и говорят про наши корабли. Важно то еще, что в парламенте было предложение министров, чтоб платить причитающуюся долю долга нашего в Англию; спор был упорный; дошло до того, что министры объявили, что они, в случае отказа, оставят министерство; и наконец 46 голосами перевес остался на их стороне в пользу нашу. Дело весьма важное и доказывающее, сколь они силятся с нами ладить. Франция в таком положении, что ежечасно должно ждать перемены в правительстве; но что из сего выйдет, один Бог знает. Мы будем спокойно ждать, ни во что не вмешиваясь. Калишские кадеты прибыли и премилые ребята. Княгине целую ручки. Жена моя тебе кланяется; а я сердечно обнимаю; твой навеки доброжелательный   Н.

12

Александрия 28 июля

(10 августа) 1832 г.

Я получил письмо твое, любезный Иван Федорович, в воскресенье вечером среди всех попыхов маневров. Что посольство Дургама вскружило все головы в Варшаве, сему я верю весьма; но тем пуще обмануться в своих ожиданиях, ибо он даже рта не разевал. Вообще я им весьма доволен; мы разных правил, но ищем одного, хотя разными путями. В главном же мы совершенно одного мнения: сохранение согласия между нами, опасение и недоверенность к Франции и избежание елико возможно войны. Он мне признался уже, что совершенно с фальшивыми мыслями об России к нам прибыл; удивляется видеть у нас истинную и просвещенную свободу; любовь к отечеству и к Государю; словом, нашел все противное своему ожиданию. Поедет в Москву, чтобы видеть сердце наше; весьма ему здорово.

Будет ли от австрийцев и пруссаков решительное поддержание условленных мер, не знаю; надеюсь, но не уверен; а считаю, что сим все может быть выиграно или навсегда потеряно. Про результат посылки кн. Вреде еще ничего не знаю, но ежели так, то разделяю твое опасение. Покушение польских рекрут не важно, но неприятно; надо однако будет над несколькими сделать пример, взыскав и с наших за слабое смотрение. Происшествие с полковн. Шлипенбахом в моих глазах гораздо важнее, ибо пример несубординации в вышнем офицере и пред фронтом, в присутствии корпусного командира. Я бы отдал его под суд, ежели б не знал за хорошего офицера, пусть посидит покуда в крепости.

Рибопьер прислал мне копию с сообщенного ему показания прусским правительством об открытом заговоре и говорит мне, что тебе о том донес; что это такое?

Маневры у нас кончились благополучно; я был весьма доволен всеми войсками; но пехотой и артиллерией особенно; мы делали до 40 верст почти без привалов; и не было усталых. Все прошло весело и с хорошей погодой; а сегодня буря жестокая. В Кронштадте собран флот на рейде 17 кораблей, 12 фрегатов, а всех 49 вымпелов; картина прекрасная. Жена тебе кланяется. Целую ручки княгине, а тебя душевно обнимаю.

Твой навеки доброжелательный Н.

13

С.-Петербург

1 октября 1832 г.

Мне приходится благодарить тебя, любезный Иван Федорович, за три твоих письма, из которых первое получил я в Смоленске, второе в Москве, а последнее третьего дня здесь. Исполнив поездку мою, простиравшуюся в одну сторону до Киева, в другую до Воронежа, возвратясь на Москву в 23 1/2 дня, мне точно не было никакой возможности ранее тебе отвечать. Твое удовольствие состоянием войск меня особенно обрадовало и доказывает, что неусыпные труды твои и твое усердие умел перелить в душу подчиненных.

Спасибо тебе и им за таковой отличный успех. Я также почти везде совершенно доволен был состоянием войск, мною осмотренных, в особенности кавалерии, которая в блестящем виде.

Прием, тебе сделанный в Люблине, и замеченный тобою дух в тамошних сословиях крайне меня удивил и порадовал; ежели сему искренно верить, так надо благодарить Бога, что наконец открыл им глаза и убедил их в истинной их пользе. Славу Богу.

Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена, от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение насчет Собаньской подтверждается.

Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих польских выгод под личиной преданности, и столь же верна гр. Витту, как любовница, как России, быв ей подданная. Весьма хорошо б было открыть глаза графу Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию.

Жду ежеминутно разрешения жены моей, моли за нас Бога, чтобы даровал нам и сей раз счастливо пройти сию критическую минуту.

Здесь все тихо и хорошо. Не знаем, чем разрешится Голландская гроза и будут ли англичане довольно глупы и дерзки, чтобы вести французов в Бельгию, а гарнизоны их в крепости, строенные на английские деньги против Франции. Принц Оранский мне пишет, что они с 100 000 войска готовы защищаться до последней капли крови, и я сему нимало не сомневаюсь. Странное и непостижимое стечение обстоятельств. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней моей дружбе.

Твой искренно доброжелательн.  Н.

Жена моя тебе кланяется, а я целую ручки княгине.

14

С. -Петербург

21 октября (2 ноября) 1832 г.

С новым удовольствием читал я письмо твое, любезный Иван Федорович, от 12-го (24). Отличное состояние войск и постепенный успех, тобой в них замечаемый, меня крайне радуют. Последние твои предписания насчет зимних занятий и способ, тобой избранный для усовершенствования всех начальников в больших действиях, совершенно согласны с моими желаниями; а твои слова, что все служат верой и правдой, служат мне залогом, что все замеченное к весне усовершенствуется до желаемой степени. Мне весьма приятно, что были присланы свидетели из прусской армии, ибо то, что видели они, послужит неверящим доказательством, что армия наша, вопреки их уверениям, существует и существует на помощь нашим друзьям и на погибель врагам; ты весьма хорошо сделал, что им все показал. Насчет дел европейских по сей день должен тоже повторять, что не знаю, что будет, но верить не могу, чтоб англичане осмелились начать войну против Голландии и в особенности в эту пору; и еще менее, чтоб позволить могли французам идти занять Бельгию. Твое желание в письме исполнилось, ибо получил оное после счастливого разрешения жены. Слава Богу, он услышал молитвы мои и поддержал в одиннадцатый раз силы доброй почтенной моей жены. Дай Бог, чтоб новорожденный мой Архистратиг был верным слугой своему отечеству; буду на то его готовить, как готовлю братьев. Жена моя тебе кланяется и благодарит за добрые желания. Целую ручки княгине.

Забыл было сказать тебе про Малетского. Про обстоятельство, о котором в бумаге своей упоминаешь, что будто он отклонял от постройки Модлина, я никогда не слыхал и желаю знать, кто тебе сие сказывал. Но ты сам видел работы его в Замосце; он прекрасный строитель, коего таланты терять жаль, у нас же точно мало надежных строителей; после Опермана изворачиваемся кое-как, и я полагал, что, оставя его под отчетностью инженер-департамента, можно было употребить в Бресте, поручив тебе, наравне с Модлиным, главное заведывание построения крепости.

Прощай, верь искренней дружбе, любезный Иван Федорович, тебя искренно любящий и доброжелат.  Н.

15

С. -Петербург

24 ноября (6 декабря) 1832 г.

Отвечаю на два твоих письма, любезный Иван Федорович, от 10-го и 18-го чисел сего месяца. Ожидав ежеминутно приезда графа Витта, я откладывал писать до свидания с ним, думая, что он изустно многое от тебя привезет. Сегодня только узнали мы через письмо его, что он в дороге заболел. Жалею весьма, что ты себя столь мало поберег, что схватил лихорадку. Слава Богу, что так прошло, но молю тебя, будь осторожен и не пренебрегай своим здоровьем. Успехи по Модлину невероятные и делают честь строителям. Признаюсь, устройство сей крепости и Варшавской цитадели считаю я величайшей важности.

Записку Фурмана разбираю и отвечать буду при будущем случае; но все трудно мне понять, не имея всего бюджета перед глазами, который мне желательно скорее получить.

Вчера был я в Кронштадте и видел 1500 поляков уже во фронте; ими все не нахвалятся, не только нет беглых, но даже не было с приходу и одного пьяного. То же получил я донесение из Кавказа, так что надеюсь, что скоро и забудут, что они не всегда здесь служили. Влияние на умы, произведенное вступлением французов в Бельгию, весьма естественно; но дело еще не похоже на всеобщую войну. Противная войне партия в Англии беспрестанно усиливается, и я полагаю, что скоро кончится переменою в министерстве. Всего забавнее то, что Дургам за нас поссорился со всеми товарищами и не ездит более в совет! О люди! люди!

Предположения твои насчет формирования артиллерии совершенно согласны с тем, что я предполагал сделать. Формирование же подвижных магазинов на сем основании сколь ни выгодно, но требует по затруднению большого соображения, чем мы ныне же займемся.

Здесь все тихо и хорошо, зима у нас стоит ровная, но снег выпал только сегодня и сегодня же в первый раз можно было ехать на санях. Все внимание обращено ныне на происшествия в Голландии. В Испании, кажется, все с ума сошли, и надо и там ждать суматохи. Из Турции нового ничего не имею, но жду ежечасно; покуда велел готовиться флоту.

Жена моя тебе кланяется, а я целую ручки княгине. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней моей дружбе.

Твой навеки доброжелательн. Н.

16

С.-Петербург

25 декабря 1832 г.

(6 генваря 1833 г.).

Начинаю ответ мой на письмо твое от 14-го (28) числа поздравлением с наступающим новым годом; дай Боже, чтоб оный прошел в мире и тишине; но ежели присуждено нам сразиться с общим врагом, то да благословит всемогущий Бог оружие наше, на защиту правого дела и во славу России! Сегодня был обыкновенный парад и молебен и произвел на всех присутствующих то же глубокое впечатление, которое возбуждает всегда. Возвратясь домой, получил стороной известие о падении Антверпенской цитадели. Жаль! - тем более что столь славная защита заслуживала быть увенчанной выручением, и что бездействие армии непонятно! К чему было лить кровь, ежели с тем, чтоб ничего не произвесть; странно и непонятно.

Ты хорошо делаешь, что занимаешься приготовлениями к рекрутскому набору и на весьма справедливом основании.

Здесь все тихо и хорошо. Жду приезда кн. Горчакова и гр. Красовского, чтоб условиться об исполнении предлагаемого переформирования армии в новый состав, который нам даст большие выгоды. Еще не решаюсь, как к оному приступить.

Все сии дни меня замучили бумагами, и я насилу отделался. Всякий как бы нарочно ищет свалить с плеч на меня. Жена тебе кланяется, а я целую ручки княгине. Прощай, любезный Иван Федорович, верь искренней неизменной моей дружбе.

Твой навеки доброжелительн. Н.