62. И.И. Горбачевский - Е.П. Оболенскому. 1863 г., сентября 19-го дня. Петровский Завод.

62. Е.П. Оболенскому

1863 г., сентября 19-го дня. Петровский Завод

Мир и мне прощение, мой дорогой Евгений Петрович! Я получил данным давно твое письмо и до сих пор не отвечал. История моего молчания всегда почти одна и та же. Грусть, тоска и нездоровье, эти вещи иногда меня так одолевают, что рука не подымается взять перо; теперь же особенные были причины молчания, но всегда помнил и совесть меня мучила за то, что не писал к тебе.

Я получил твое письмо 15 июля: оно было от 5 июня, и, несмотря на то, что оно мне было прислано из Читы, все-таки скоро пришло ко мне. Впрочем, дело не в том. Пишу к тебе, и в душе и в сердце отзывается беспрестанно чувство моей тебе благодарности; так мне утешительно читать твои письма, так мне тогда легко и радостно думать, что меня помнишь и говоришь со мною; да сохранит тебя все доброе и разумное от сомнений в правде, что пишу и говорю. Еще не писал и потому, что дважды был болен. Я купался, и ветер был очень сильный и холодный; получил от того и горячку и сильный ревматизм в правой ноге. С этим я возился почти месяц; потом повторилось от нетерпения и неосторожности; после ездил в Селенгинск и на Хилок по разным делам, можно сказать, пустым. Видел Бестужева, пробыл у него сутки, воротился домой.

Михаила Александрович живет спокойно — сидит дома и тоже окружен детьми, которых у него теперь четверо; собирался в Россию, но теперь покуда остался, чтобы подросли дети. Приехавши от Бестужева, я получил письмо из Верхне-Удинска, что там проездом Дмитрий Иринархович Завалишин. Я тотчас же взял подорожную и туда уехал. Застал его еще в городе и узнал от него, что ему вышел от высшего начальства приказ уехать из Читы в Казань на жительство 1), его это очень огорчило; бросил в Чите безо всего свое семейство, покуда не напишет и не пришлет денег, чтобы его перевезти туда же, где он сам будет жить. Все это печально, и нас осталось теперь только двое за Байкалом, я думаю, и в целой Сибири: я да Михаила Бестужев. Журнальные статью и переписка с начальством, все это, как кажется, заставило начальство удалить «с сих прекрасных мест» Дмитрия Иринарховича. Он решительно убит, так его эта нечаянность поразила; ему жаль семейства, с которым жил с 39 года; насчет всего другого он спокоен. Бывши в Чите, ты я думаю, слышал от наших дам о Фелицате Осиповне; это — теща Дмитрия Иринарховича; ей теперь 85 лет, и ей надобно ехать в Казань. Завалишин просил меня, когда пришлет денег, провезти ее чрез Байкал до Иркутска; я обещал, но как это сделать? Каким образом такую дряхлость довезти до Иркутска, не только до Казани, этого я не знаю; все осталось до будущего. При ней еще две дочери и те больные. Дмитрий Иринархович с ними простился, как с мертвыми; они в это время, как ему ехать, были в обмороке.

С большим удовольствием читал я в твоем письме о ваших посредниках, о ваших крестьянах — все это прекрасно, все это хорошо; видно движение во всем; даже нам, здесь жившим, странно читать, видя здешний застой. Мы не знаем никакого передвижения, у нас, как кажется, все по-старому. Правду сказать, и у нас есть маленькое движение — ведь надобно же другому обойти в день 23 кабака, это не шутка,— все же надобно двигаться. Но мало этого бедствия: у нас с начала весны не было ни капли дождя, а теперь в сентябре месяце пошли такие проливные дожди, потом снег до колена, и все это вдруг обратилось в воду, так что все реки вышли из берегов; хлеб, сено — все унесло. Можешь судить о полноводна одной Селенги, что дом Курбатова, который ты знаешь, решительно теперь стоит в воде, и по этой улице ездят на лодках; у нас уже теперь хлеб на базаре за пуд платят 1 рубль серебра. Что же будет дальше и каково бедным жить при такой дороговизне? Каким образом хозяйничать при таком состоянии цен и на все жизненные припасы?

Я бы с большой охотой занялся бы литературными произведениями, о которых ты пишешь. Эта охота и тяжесть на душе у меня лежат. Но как приступить к этому при моих заботах и хлопотах этого проклятого хозяйства, которое бы, если бы я был обеспечен на год, на два, чтобы ни о чем не думать и иметь одно занятие, я бы его бросил за грош, лучше сказать — не знаю, как сказать,— я бы все бросил в грязь и остался бы один спокоен и делал бы то, что необходимо нужно для многих и даже для пользы своей, гораздо выгодней этого хозяйства и разных глупых подрядов разорительных.

Не говори мне, мой Евгений Петрович, что нужно все вместе делать, нет и нет, по крайней мере, для меня; я не люблю средины и никогда не мог эту, как говорят, благоразумную вещь исполнить и исполнять; мой глупый характер — не могу ни любить хладнокровно, ни ненавидеть благоразумной серединой; не могу делать как-нибудь и что-нибудь, даже ходить не могу тихо, не могу иметь работу и чтобы быть при этом хладнокровну.

Я спокоен тогда, как ты сам, я думаю, у меня заметил, когда мы жили вместе,— я спокоен в каземате и на своей постели с книгой в руках, и то, если она по мне. Занятие занятию не должно мешать, так я думаю, а тем более хозяйство, которого я никогда не любил и не люблю. Я хорош эконом для чужих денег, но о своих я не думаю. Тем более мне надобно переменить же род занятий; это моя необходимость; я стар стал, часто нездоров, я бы рад занятию, которое бы только говорило моему уму и сердцу — вот в чем моя дума беспрестанная, которую я не могу исполнить, потому что беден.

Но я беден только относительно других и моих намерений. Для спокойствия тоже душевного и физического желал бы иметь некоторое обеспечение для жизни; сил и способов по месту жительства на это у меня не достает; однако же я богат тоже относительно тех, которые мне работают, со мною живут, и которые, вертясь около меня, питаются, а их много для меня. Сказать им всем: подите прочь — на это не достает у меня сил, отпустить человека без ничего; если ты бедному и нищему в состоянии сказать: поди прочь, напиши мне — я попробую тебе подражать.

Я с тобою говорю откровенно, зная, что ты об этом никому не скажешь; пишу единственно все тебе так подробно для того, чтобы ты знал мое положение, мое состояние духа, и отчего я иногда бываю раздражителен и пишу иногда вздор и глупости. Ты опросишь, почему я не еду в Россию: с чем? как? куда? зачем? к кому? — разбери все эти слова по одиночке, тогда и оправдаешь меня.

Одно мое утешение — читать; одно мое спокойствие — сидеть дома; и я нигде ни у кого не бываю, редко выхожу; одно мое развлечение — если кто-нибудь ко мне придет из старых знакомых. Вот моя жизнь. Прибавь к этому дряхлого и слепого Насонова и тому подобных, которые меня; часто посещают и за советом, и за лекарством, и за чем-нибудь другим. Вот заботы, приятные для души, но иногда от них и сердце болит.

Весь этот вздор не тебя, а меня касается. Ты спрашиваешь моего мнения о Польше и тех беспорядках, которые там теперь, — об этом лучше поговорить было бы, но я этого вопроса боюсь; боюсь сделать ошибку по чувству любви к ближнему; боюсь сделать тоже ошибку по рассудку, ибо не знаю причин pro и contra. Судить об этом справедливо по одним газетам, не знавши общественного мнения и настоящего дела, трудно, и для того оставляю все до будущего; только прошу тебя, продолжай так же об этом писать, как ты писал, для меня это самое лучшее.

Допотопные костяки, каковы Насонов, Первоухин и Поликарп Павлович, свидетельствуют тебе свое глубочайшее почтение и убедительно меня просили тебе кланяться. Последний часто у меня бывает, и всегда у нас разговор о тебе, глядя на твой портрет; мы заодно тоже всех тут же и вспомним. На днях получил письмо от сына Евгения; он где-то служит на корабле в Желтом море — так пишет — по духовному ведомству.

Поджио ко мне перестал писать; я слышал от кого-то, что будто бы он уехал за границу, правда ли это? Мой усерднейший поклон, мой душевный привет Петру Николаевичу и всем, с кем ты из наших в переписке. Письмо твое от 15 июня, а я уже почти готов жаловаться, что от тебя так долго нет писем; но я еще благодарю тебя за неоставление меня своею памятью, чувствами своими; близкими мне, и все это для меня дорого и поддерживает меня переносить бодро все, что ни есть со мною.

Прощай, мой Евгений Петрович, будь здоров, пиши ко мне почаще, не смотри на меня, что редко пишу; брани меня за это, но пиши; я обещаю тебе писать тоже почаще; обнимаю тебя мысленно и — навсегда твой

Ив. Горбачевский

Само собою разумеется, домашним твоим мой усерднейший поклон, и засвидетельствуй мое глубокое почтение; детям твоим, как родного, мой поцелуй.
Примечания:

1) Протестуя против пребывания в Казани высланного из Сибири Завалишина, казанский губернатор писал в 1863 г. министру внутренних дел, что его «проживание в Казани — городе университетском (...), несмотря на надзор за ним полиции, может иметь крайне вредные последствия, особенно в настоящее время при беспрестанно возникающих беспорядках в Университете» (Ю. Г. Оксман. Высылка декабриста Д. И. Завалишина из Читы. — «Былое», 1925, № 5, стр. 149).

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

64. И.И. Горбачевский - Д.И. Завалишину. 1864 г. Февраля 13 дня. Петровский Завод.

64. Д.И. Завалишину

1864 г. Февраля 13 дня. Петровский Завод

Я к вам писал из Читы, любезнейший Дмитрий Иринархович, и обвисал писать к вам, приехавши домой. Вот теперь только могу исполнить свое обещание. Между прочим я ожидал тоже от вас писем, но покуда еще они не пришли сюда.

Я недавно приехал домой, после Читы я еще ездил в Удинск, от того и промедлил к вам писать. Что мне вам сказать о ваших родных читинских — их жизнь так аккуратна, так однообразна, что нет возможности что-нибудь заметить другое, что было и в вашу бытность в Чите. Был у меня разговор о продаже дома их, если бы случилось, что это надобно будет сделать. Мне кажется, они слишком дорого его ценят, нежели он стоит. Я им это говорил и они удивились. Впрочем, может быть, и я ошибаюсь, но все же, по крайней мере, не увлекаюсь ценностью.

Фелицата Осиповна показалась мне здоровее, нежели прежде была,— много со мной говорила, — и мне показалось, что даже ее голос тверже и громче и, конечно, разговор наш был о Дмитрии Иринарховиче, Москве и прочее и прочее. Они получают все ваши письма исправно и я любовался вашими портретами.

Я все ожидаю от вас писем, в которых было бы описано с кем вы встретились из наших бывших товарищей, где они, что делают, кто жив, кто отправился к своим, все бы было для меня это очень любопытно.

У нас все по-старому, все одно и то же. Перемены только начальств. К вам в Читу назначен губернатором какой-то генерал Дитмар. Кто, что он — не знаю.

Живу по-прежнему, с прибавкой болезни и старости, трудно теперь работать, тяжко переносить все дрязги жизни нашей, но что делать? Писал бы больше, но горько и тяжко, следовательно, прощайте и будьте здоровы. Пишите. Вы знаете, что значат письма здесь, что значит их здесь получать. Не считайтесь письмами, прошу вас об этом. Жму вашу руку и желаю вам всего лучшего.

Ваш навсегда Иван Горбачевский

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

66. И.И. Горбачевский - Д.И. Завалишину. 1864 г. Апреля 9 дня. Петровский Завод. Забайк. обл.

66. Д.И. Завалишину

1864 г. Апреля 9 дня. Петровский Завод. Забайк. обл.

Не много времени прошло с тех пор, как я получил ваше письмо от 4 марта, любезнейший Дмитрий Иринархович! Однако совестно стало, чтобы поскорее не отвечать вам. Благодарю от души, что вы меня не забываете, благодарю искренно за ваши письма; знаете сами по опыту, что значит для нас здесь получать письма.

Но что же сказать вам о нашей жизни? Повторять старое — скучно; настоящее гадко; будущего для нас нет, будущее для нас не утешительно; занятия пустые, бесплодные, хлопотливые, отвратительные по своему существу и свойству, можно прибавить; следовательно, предоставляю вашему опыту, сообразите, что мы делаем, как живем и проч., и проч.

По последнему известию у вас в доме в Чите все благополучно; это мне говорил служитель, который недавно оттуда приехал. От Оскара Александровича получил одно письмо только, и он до сих пор в Нерчинском Заводе. Что же касается до разных слухов, до вас дошедших — все не правда; по крайней мере, мы здесь ничего подобного не слыхали и не знаем. Сокальский уже не в Петровском. На его место другой поступил, а он назначен чиновником особых поручений в Иркутск; здесь ничего не знают о нем, но он продолжает служить хорошо, как и прежде, все его хвалят, даже сожалеют об нем, что он уехал.

Что сказать вам о себе; жизнь так однообразна, что даже скучно об этом говорить и писать. Времени было бы у меня много для занятий другого рода, если бы не отягощали дрязги и хлопоты о себе и других, об которых не стоит писать.

Пишите ко мне чаще, описывайте вашу жизнь в Москве, не забывайте. Я уверен, что вы не забудете, что мы живем в Сибири. Писем ни от кого не получил из России, кроме вашего. Газету «День» здесь никто не получает — жаль; Пишите, в каких газетах и журналах читать ваши статьи? Прискорбно мне, что не могу заняться тем, чем бы хотелось; нет любопытствующих, так, кажется, и не стоит хлопотать, имевши на плечах и без того много забот, хотя не стоющих гроша ни для себя, ни для других в будущем.

Желаю вам здоровья и всего лучшего. Будьте уверены в истинном этом  желании

вашего навсегда Ив. Горбачевского

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

68. И.И. Горбачевский - Е.П. Оболенскому. 1864 г. Августа 1-го дня. Петровский Завод.

68. Е.П. Оболенскому

1864 г. Августа 1-го дня. Петровский Завод

Письмо твое от 24 мая я получил 7 июля, любезнейший мой Евгений Петрович! Я уже не знаю и не приберу слов, каким образом, какими словами благодарить тебя за твою память и чувства ко мне. Письма твои — мне наслаждение в моей скучной жизни, известия — интересны. Чего же, как кажется, мне больше желать? Нет, все же хотелось бы, все же есть желание когда-нибудь увидеть тебя, обнять и поговорить, хотя бы несколько времени; тогда бы, мне кажется, я вздохнул легче. При всей своей решимости сидеть на одном месте, зная, что нет возможности двинуться с места, но теперь гораздо чаще, чем прежде думаю, неужто я никогда не увижу Россию, Малороссию, свою родину. Отчего это происходит, не знаю, но мне досадно и сержусь на себя — мне, кажется, это уже малодушно. А между тем, пишу об этом, а все же думаю, как бы я был счастлив увидеть кого-либо из своих. Это желание есть как-будто потребность души; мне даже кажется, мы между собою иначе говорили, как прочие люди, иначе чувствовали, иначе думали.

Все это, как видишь,— бредни старика, хотя и утешительные для меня; скажу другое — здоровье мое худо: день, два — хорошо,— три дня нездоров, а иногда и более. Недуг мой, о котором ты знаешь, не дает мне спокойствия; я ослабел от частых повторений, и не знаю уже, за какое лекарство приняться. Ты мне никогда не пишешь о своем здоровье, но видя твою деятельность с твоими милыми гимназистами, я уверен в твоей нравственной бодрости и в физическом здоровье.

Ни Завалишин из Москвы, и никто из вас не пишете ко мне о Наталии Дмитриевне; меня это удивляет, что вы все молчите о ней; я писал дважды к ней в этом году, и не только ответа нет, но даже никто о ней не говорите. Мне это больно: я люблю эту добрую женщину, я ее уважаю и много ей благодарен за ее бывшее внимание ко мне. Я не верю, чтобы она за что-либо могла на меня сердиться, потому что я за собою ничего (же) знаю и за других не отвечаю, если кто против моей воли что сделал; и никого ни об чем не просил и делать этого никогда не стану. Что она ко мне не пишет, я одно полагаю, что она за границею,— другой причины ее молчанию не полагаю.

Один знакомый прислал мне из Кяхты, что будто бы Александр Викторович возвратился из-за границы 1) вместе со вдовою Кочубей 2); но где он, жив ли он теперь, где живет, ничего не знаю, и он не пишет ко мне. Не знаешь ли об этих двух особах, близких мне, что-либо? Прошу тебя убедительно — напиши.

Прошу тебя также, поклонись от меня усерднейше всем тем из наших, с кем ты в переписке. Бестужев здоров и иногда пишет ко мне.

Любопытно мне читать в твоих письмах, что у вас там делается; для меня все кажется, что ты живешь как будто в чужом государстве. У нас же — все по-старому; одно только, что люди получают больше за работу денег, за то и кабаков считают около 25 штук. Приходят сильные партии рабочих со всего мира; это — настоящее, как говорят, вавилонское столпотворение и смешение языков; но я их не вижу и не слышу; все покрыто мраком, то есть запорами. Наше бывшее здание гнило, гнило, да и пригодилось! 3)

Буду к тебе писать в будущем: теперь — нездоров и устал. Кланяйся от меня усерднейше твоим гимназистам, кланяйся твоим близким, и мое им глубочайшее почтение. Прощай, мой Евгений Петрович; пиши ко мне, прошу тебя об этом. Будь здоров, обнимаю тебя тысячу раз.

Твой навсегда Ив. Горбачевский

Отец Поликарп кланяется тебе усердно, он нездоров теперь — и уже почти скоро две недели, как заболел. Дети его здоровы; просил к тебе об них написать. Александр — в Благовещенске, Евгений — в Владивостоке, двое — Павел и Илья — приехали на каникулы сюда.

Примечания:

На письме помета Оболенского: «Отв. окт. 1-го».

1 В 1863 г. А. В. Поджио было разрешено выехать для лечения за границу, где он и жил, преимущественно в Женеве, до начала 1870-х годов.

2 Елена Сергеевна Кочубей, дочь С. Г. Волконского.

3 Горбачевский имеет в виду отбывавших каторгу в Петровском Заводе поляков-повстанцев 1863 г. и пришедших к ним на помощь в дни восстания добровольцев: французов, швейцарцев, итальянцев-гарибальдийцев из отряда Франческо Нулло и др. Утверждение Горбачевского о том, что он их не видит и не слышит, подсказано, видимо, его обычной осторожностью в письмах. Связь с этими людьми поддерживали В. А. Обручев, доктор И. Е. Елин и другие друзья Горбачевского. Небезынтересно отметить, что с 1864 г. в Петровском Заводе и в некоторых других пунктах Восточной Сибири возникли слухи о предполагаемом восстании сосланных поляков. Сигнал к восстанию (по мнению гарибальдийцев) мог дать такой человек, который обладал бы качествами и убеждениями Горбачевского — этого потомка запорожских казаков (см. Б. Г. Кубалов. Страница из жизни гарибальдийцев в Петровском заводе. — «Свет над Байкалом», 1960, № 4).

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.