42. И.И. Горбачевский - Е.П. Оболенскому. Петровский Завод Забайкальской обл., 1861 г., июля 17 дня.

42. Е.П. Оболенскому

Петровский Завод Забайкальской обл., 1861 г., июля 17 дня

Не умею как тебе выразить мою искреннюю и душевную благодарность, мой Евгений Петрович, за твое письмо от 7 февраля и мною полученное 3 июня. Как ни был обрадован твоим письмом, но меня тоже удивило, что твое письмо так долго путешествовало. Да здравствует почтовое ведомство! Например, я живу от Мих. Бестужева всего 178 верст и получаю письма через две недели! Если ты не будешь свои письма надписывать — в Петровский Завод в Забайкальскую область, и то большими буквами, то твои письма пойдут в Петровск Саратовской губ., или в Петрозаводск Олонецкой губернии, или даже в Петропавловский порт, в Камчатку; это я говорю по собственному опыту: — из всех таких мест получаются здесь письма, но надписаны из России в Петровский Завод. Вот аккуратность и забота об исполнении своих обязанностей русских почтмейстеров!

У вас, говорят, идет в России какой-то прогресс, чему я плохо верю, но почему же этот прогресс не сделает, чтобы вместо нынешних почтмейстеров сидели бы на их местах люди? Ты пишешь, если бы мы встретились и проч. Если бы мы встретились и ночью, я бы, кажется, тебя узнал, так я помню всех, и мне все кажется, что вы все там в России ни чуть не переменились, хотя знаю, что я в этом ошибаюсь. Ты тоже пишешь, что по временам мы будем повещать друг друга: я готов к тебе писать целые томы,— лишь бы тебе этим не наскучить, и прошу тебя, спрашивай о чем хочешь. Вероятно, ты и держишь свое слово, пишешь ко мне, но только не так выходит: мои письма, тобою ко мне писанные, получает их какой-то Андрей Петрович, а я получаю Андрея Петровича письма, т. е. к нему тобою написанные; а жаль мне, что так случилось, — время потеряно. Посылаю к тебе обратно и письмо и конверт — в удостоверение.

Мое здесь единственное утешение — получать и писать письма к старым моим товарищам по тюрьме и по мыслям. Многих уже нет; и теперь меня беспокоит положение Александра Викторовича Поджио,— он ко мне писал, что у него водяная болезнь, и до сих пор не имею об нем никакого известия. Напиши мне, что с ним делается.

Я не помню, чтобы я писал, что будто бы я отказываюсь к тебе писать о Петровском Заводе: я, может быть, отложил это до другого времени. Если тебе интересно знать, то теперь скажу тебе кое-что. Не думай, чтобы были какие-либо перемены, перемены существенные и радикальные,— нет подобного ничего, все по-старому; не знаю, что будет вперед. И вот с 11 апреля здесь объявлена свобода труда, обязательная работа уничтожена, но все еще продолжается старое с малыми переменами, в ожидании новых правил и узаконений; вообще народ принял такую перемену очень хладнокровно, даже с каким-то сомнением, говоря: «много нам было и прежде читано, а все мы работали день и ночь, что будет, посмотрим».

Жилище наше в Заводе существует 1); получивши твое письмо, я нарочно сходил на другой же день его посмотреть и посмотрел твой номер каземата. Долго я стоял в твоем номере и около того места, где стоял твой стол и твое кресло; многое тут я вспомнил; взял из стены гвоздик, на котором висел портрет твоей сестры, принес домой и его сохраняю; прикажешь, я тебе его пришлю. Но вообрази, выходя из твоей комнаты, мне бросился в глаза твой столик в коридоре, на котором ты всегда обедал: он до сих пор стоит. Насонов Дмитрий Иванович тут же со мной был, сказал:

— Вот столик Евгения Петровича. Я, бывало, ему принесу обедать, а вы с Иваном Ивановичем Пущиным у него все съедите.

Я чуть не лопнул от смеха, когда ой мне это сказал.

— Отчего же мы у него ели, когда ты и нам приносил обедать? — спросил я нарочно.

— А вот, видите (его поговорка), вам принесу скоромное, и вам уже мясо и суп надоели; а ему принесу рыбу; вам с Пущиным в охотку — вы у него все и съедите; вот видите — да.

— А он сердился на нас, Евгений Петрович, за это, что мы его голодным оставляли?

— Может-ли быть, чтобы Евгений Петрович сердился? Евгений Петрович сердился?! Может-ли это быть? Да, бывало, я напьюсь пьяным, да и совсем ему не принесу обедать, он и за то никогда не сердился... Евгений Петрович сердился, — продолжал он ворчать про себя, — никогда.

Тут я вынул твое письмо из кармана и показал ему. Он взял его в руки, долго смотрел на него и все его переворачивал, задумавшись.

— Да вы будете писать к нему?

— Непременно, — сказал я.

— Так напишите ему от меня, — вот видите, он меня благословлял, когда я женился, он мой отец — напишите, что у меня три сына и одна дочь девочка; живу бедно и стал старик, одним глазом не вижу, и не могу на охоту ходить и стрелять, — вот видите, — все это ему напишите.

Я ему дал слово все исполнить. Тут же просил меня написать о нем и к Петру Николаевичу Свистунову, у которого он прежде служил, но я оставлю это до удобного случая.

После с ним зашли мы в каземат Пущина, мой номер и, наконец, в крайний, в котором жил Штейнгель, а потом он, Насонов, и он тут многое вспомнил. Те два отделения, которые вправо от входа ворот, теперь заняты арестантами, прочие все пусты, и все, что осталось от нас из мебели казенной, все до сих пор и стоит. Деревья, посаженные Мухановым в 11 отделении, сделались уже большие; все заросло травой; мрак и пустота, холод и развалина; все покривилось, а особливо левая сторона, стойла разбиты, одни решетки и толстые запоры железные противятся времени. Не достает тут одного, — наших кандалов. Грудь у меня всегда стесняется, когда я там бываю: сколько воспоминаний, сколько и потерь я пережил, а этот гроб и могила нашей молодости или молодой жизни существует. И все это было построено для нас, за что? И кому мы все желали зла? Вы все давно отсюда уехали, у вас все впечатления изгладились, но мое положение совсем другое, имевши всегда пред глазами этот памятник неясной заботливости о нас. Ты скажешь, зачем я сержусь? Я знаю, что ты всегда молишь бога и за своих врагов, но это мне не мешает высказать тебе мои чувства.

Вероятно, тебе любопытно было бы знать о тех детях, о которых ты заботился, бывши сам в тюрьме, которых ты учил, кормил, одевал; все они здравствуют и все помнят и твое имя произносят с желанием тебе счастья и здоровья. Виктор Янчуковский теперь служит помощником начальника Нерчинских заводов в чине подполковника. Балуганские, один секретарем (старший) в каком-то суде, делает большое пособие матери своей, которая жива и живет до сих пор на одном и том же месте и в том же доме, где и при тебе жила — на Итанце; другой сын служит на Амуре, тоже хорошо живет. Алексеев теперь у нас здесь в заводе секретарем в конторе, чиновник и отличный человек; о прочих скажу тебе после, теперь спешу писать.

Вообрази, — те люди, которые при нас служили, все живы и тебе усерднейше кланяются. Отец Поликарп хотел к тебе писать, а твои письма всегда берет домой, уносит от меня и там читает. — Потом тебе кланяется — «да-с, да-с» — Ив. Ив. Первоухин, дряхлый ужо старик, наш страж бывший и живая хроника обо всех нас; его конек — во всех рассказах о былом времени:

— Евгений-с Петрович... комендант... веселый-с человек Петр Николаевич Свистунов-с... и Иван Иванович Пущин...

После них, конечно, следует Дмитрий Иванович Насонов; он даже знает до сих нор, сколько от кого получал денег на водку, и когда бы не пришел ко мне, всегда у нас разговор о вас.

Вот еще скажу тебе обстоятельство. Кто бы ни приехал сюда в Завод, все просят меня с собой сходить в каземат, чтобы я показал, где кто жил, что делал и проч. Эта работа для меня, признаюсь тебе, тягостна, но такое любопытство у этих господ, что говоришь им и рассказываешь по целым часам, и все им мало. Какой-то джентельмен петербургский все подобрал перья в твоем номере, вероятно, тобою брошенные, подобрал потом все бумажки и все их полошил в свой бумажник; какой-то генерал, сослуживец Якубовича, вырвал все гвоздики из стен в его каземате; один чиновник выкопал из земли столик, поставленный в кустах на дворе 11 отделения, на котором пила чай жена Ивашева, и увез с собой. Не могу тебе всего кончить, сколько было подобных проделок и разных сцен, которые когда-нибудь тебе опишу. Последнего путешественника я водил по нашим казематам недавно, это был писатель Максимов. Мне очень жаль, что я не имел времени с ним побольше потолковать, а человек серьезный и умный; он ехал, кажется, с Амура.

В доме Александры Григорьевны Муравьевой теперь казарма солдат; в доме Давыдовой — казармы ссыльных; в доме Трубецкой — квартира управляющего заводом; в доме Анненковой — контора; в доме Волконской — школа; в доме Наталии Дмитриевны Фон-Визин живет священник о. Поликарп; дом Ивашевой занят квартирою для дьякона здешнего, который меня убедительно просил тебе кланяться, и когда я его спросил, почему он тебя знает, он сказал, что когда Евгений Петрович ездил с Итанцы в Удинск, то он всегда останавливался у моей матери на квартире, а я был в то время мальчиком и от Евгения Петровича получал иногда гостинцы. Он очень хороший человек и, против обыкновения всех дьяконов, трезвый человек. Дом<а> Нарышкиной и Юшневской упали и развалены; в доме Барятинского, где он больной лежал и где мы около него по очереди дежурили, живет урядник.

Что забыл тебе сказать и не успел тебе написать, спрашивай: на все тебе дам ответ.

В прошлом месяце я был сильно нездоров своим всегдашним недугом — гемороем; доктор мне посоветовал дорогу на перекладных вместо всякого лекарства. Я взял подорожную, съездил в Селенгинск к Михаилу Бестужеву — и выздоровел. Нельзя себе представить, не видевши глазами своими, как он постарел: седой, морщины кругом, глаза какие-то оловянные сделались вместо бывших черных; он хочет ехать в Россию, но когда это будет, неизвестно: ожидает оттуда писем — куда именно ехать. Дети его растут, а их надобно учить, вот причина его переселения; я был у него всего четыре дня, и не умолкали — все говорили день и ночь, и еще не кончили. Завалишин Дмитрий в Чите; тоже желал бы умереть в России, но обстоятельства его худы и не может этого исполнить. Он бодр, здоров, пишет, спорит, говорит много и хорошо, но жаль одного, — что его доходы очень скудны.

Если уедут Бестужев и Завалишин в Россию, я один останусь в Восточной Сибири, по крайней мере, я больше не знаю, кто живет здесь 2). Я останусь один и буду сидеть, как Марий на развалинах; я и сам развалина не лучше Карфагена; но и со мной бывает слабость даже непростительная: я иногда мечтаю о своей Малороссии, и тоскую по ней, и чем делаюсь старее, тем более делается одиночество мое скучнее, и грусть одолевает. Одно спасение в моей жизни настоящей, это чтение — без этого я давно бы пропал. Мне странно кажется, и иногда спрашиваю сам себя, как эти люди живут, и что им чудится после Читы, Петровского Завода, Итанцы и проч. И после всего этого жить в Москве, в Калуге и далее, и далее. Какие должны быть впечатления, воспоминания, а свидания с родными, со старыми знакомыми. Для меня все это кажется фантазия, мечта. Я бы съездил и на Амур, чудный край, отлагая в сторону тамошние порядки, но тоже не могу, на это тоже надобны средства. Что я написал, читай, если время тебе позволит.

Привет мой сердечный твоим детям, мое глубочайшее почтение твоим родным и близким, мой душевный поклон, кто с тобою , меня вспомнит. Ко мне писал дважды Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин и перестал писать. Что он делает? Не слыхал ли что-нибудь об Александре Викторовиче Поджио? Напиши мне; я от него давно не имею писем. Жму тебе руку, обнимаю тебя душевно и сердечно. Прошу тебя, пиши ко мне, только не ошибайся, когда печатаешь письма. Ваши письма, истинно говорю тебе, мое единственное здесь утешение.

Твой навсегда Иван Горбачевский

Вот в чем дело: написал к тебе письмо и, не доверяя исправности почт, пославши простое письмо, я решился послать тебе при письме посылку,— гвоздик, мною вынутый из стены твоего каземата, огниво мое, произведение Петровского Завода, сделанное из памятного тебе железа 3), и, когда укладывал посылку Насонов, то приложил тебе в подарок и свой кремень, вынувши из своего кармана. Мы советуем тебе: брось эти спички, употребляй огниво наше. Да еще прошу тебя убедительно, пришли мне свой портрет; у меня многих есть портреты, твоего только нет, нет нужды, что ты теперь старик.

Е.П. Оболенский.

Примечания:

1) Каторжная тюрьма в Петровском Заводе, построенная специально для декабристов. Сгорела 15 апреля 1866 г.

2) Горбачевский упустил из вида оставшихся в Восточной Сибири и переживших его В. Ф. Раевского (ум. в 1872 г.), А. Н. Луцкого (ум. в 1870-х годах) и П. Ф. Выгодовского (ум. в 1881 г.). Материалы, уточняющие биографию П. Ф. Выгодовского, см.: М. М. Богданова. Декабрист-крестьянин П. Ф. Дунцов-Выгодовский. Иркутск, 1959.

3) Памятное железо — кандалы, в которые были закованы декабристы на каторге.

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

44. И.И. Горбачевский - Н.П. Оболенской. <Петровский Завод. Начало января 1862 г.>

44. Н. П. ОБОЛЕНСКОЙ

<Петровский Завод. Начало января 1862 г.>

Милостивая государыня Наталия Петровна!

Прошло почти полтора месяца, когда я получил ваше письмо от 12 сентября, и до сих пор не мог к вам писать. Простите великодушно за такую медленность: это произошло не от лени и забывчивости, но от разных причин; и не было дня, чтобы я не помнил, что должно отвечать. Позвольте же чувствительнейше вас благодарить за ваше письмо; вы такому сибирскому дикарю, как я, неожиданно доставили радость и утешение. Вы читали мое письмо, писанное без порядка мыслей о старом времени, для нас одних имеющем цену горькую воспоминания; вы так добры, что и в моем письме нашли что-то такое, за которое подарили меня таким дорогим письмом. Я писал откровенно, просто к человеку, близкому ко мне по сердцу и чувству, вспоминая только былое и давно прошедшее, и, опять повторяю, вы были так великодушны — написали ко мне, и я, получивши ваше письмо вместе с письмом Евгения Петровича, был обрадован, и чувство благодарности за ваше расположение во мне неограничено, неизъяснимо.

Я убежден в доброте вашего сердца, что вы не усумнитесь в истине моих слов: лицемерить — не мое дело; и когда вспомните, где я живу, тогда еще более поверите, что такое письмо для меня получать есть редкий случай и необыкновенная вещь.

Со вниманием читал я ваш рассказ об обстоятельствах, вас и всех так занимающих. Все это меня интересовало, все подробности — для меня новость, но только в другом виде, как я слышал и читал разные официальные известия. Более всего также меня занимала в вашем письме ваша надежда на миролюбивый исход такого дела; но интересы затронуты, страсти возбуждены, невежество и упорство одних, желание достигнуть цели других встретились; кончить это дело любовью и кротостью — признаюсь чистосердечно — сомневаюсь, и если оно и будет так кончено, то, кажется, не надолго и не прочно. Ваши опасения, в противном случае, что доброе дело может остановиться и погибнуть, напрасны: струна была слишком натянута, чтобы лущенная стрела не пошла прямо к цели. Конечно, может быть я ошибаюсь,— мне трудно и почти невозможно передать мои мысли; я только желаю, чтобы все было кончено мирно к удовлетворению всех и каждого.

Благодарю вас искренно за все ваши известия в вашем письме; мне любопытно было знать о Розене и прочих моих знакомых и товарищах; все для меня ново и занимательно.

Я должен кончить свое письмо, чтобы не утруждать вас, но позвольте питать себя надеждою, что вы когда-нибудь вспомните о человеке, живущем в одиночестве и отдалении от людей, пожертвуете свободною минутою великодушно — написать и тем порадовать

вам преданного Ивана Горбачевского

Евгению Петровичу мой усердный поклон, и в скорости буду к нему писать; прошу его поклониться от меня Кирееву.

Примечания:

Печатается по автографу (ИРЛИ, ф. 606, № 32). Впервые опубликовано в «Каторге и ссылке», 1925, № 1, стр. 169—172.

Наталия Петровна Оболенская — сестра декабриста Оболенского.

По-видимому, именно об этом письме к Оболенской упоминает Горбачевский в письме к ее брату от 18 января 1862 г. (№ 45), как об отправленном с прошедшей почтой. В таком случае его можно отнести к началу января. Содержание письма — замечания о крестьянской реформе и др. — подтверждают эту датировку.

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

46. И.И. Горбачевский - Д.И. Завалишину. Петровский Завод. 1862 г. Марта 8 дня.

46. Д.И. Завалишину

Петровский Завод. 1862 г. Марта 8 дня

Любезный Дмитрий Иринархович!

Если бы было терпение на бумаге объяснить, написать, даже нарисовать и проч., и проч. мои извинения, мое раскаяние и мои просьбы, чтобы вы были великодушны и так добры и меня простили бы за мое молчание, и за все то, чем я пред вами виноват,— то я готов бы был написать десять листов извинений,— но вы тогда бы могли подумать, что это все, пожалуй, и одни слова; но, повторяю, по чувству любви и приязни, искренно от души и сердца, что я виноват пред вами за мое молчание. Я признаюсь чистосердечно — я довольствовался и тем, что всегда у всех спрашивал о вашем здоровье и вашей жизни; я знаю, что этого мало, я чувствую, что нам нужно, так сказать, размен мыслей и известий в нашем положении,— но тоже повторяю, что писал вам и прежде, что чрез почту у меня неодолимое отвращение писать так, как бы хотелось; чрез проезжающих — тоже имею какое-то недоверие, тем более, не знавши настояще, что за люди и в каком они с вами отношении. Брун ко мне пишет и почти упрекнул меня, что я к вам не пишу,— мне стало больно, совестно, и вот я взялся за перо.

Живу по-прежнему, один в полном смысле этого слова,— одно имею утешение, что иногда получаю письма из России — вот все наслаждение в моей настоящей жизни; но чем далее, то нашего полку убывает. Того и смотри, что придется уже ни одного письма не получать от старых своих знакомых и товарищей. Вы чрез Кат. священника сказали, что старик Волконский умер 1),— а я ожидаю с часу на час такого же известия о А. В. Поджио; он писал ко мне из Москвы, что у него сделалась водяная болезнь,— прощается со мной и с тех пор не пишет, он писал, кажется, от июня месяца прошлого года. Вообразите, пишет Поджио, бедный, что он отчаянно болен, а его полиция гонит вон из Москвы, и он принужден был бросить и лечение и докторов и уехать в деревню какую-то около Москвы.

Пишет ко мне Оболенский из Калуги, что Бобрищев-Пушкин тоже болеет отчаянно и что Басаргин умер. Получаю иногда письма от Наталии Дмитриевны, она живет в Москве и хлопочет со своими имениями,— вот все, от которых получаю иногда письма.

Скажите мне, от кого из наших вы получаете письма, что к вам пишут и что они там делают? Скажите, какие ваши намерения, и думаете ли когда-нибудь побывать в России? Меня зовут... Но вопрос, где я буду жить, приехав туда. В столицах нельзя 2), а моя сестра не может жить кроме Петербурга, потому что там ее дети служат. Бестужев Михаил в этом году собирается ехать; дети его растут, надобно учить, вот причина его поездки.

Обещаю и даю вам слово, хотя кратко иногда, но писать к вам; мир, мир и мир, Дмитрий Иринархович. Бестужев уедет и нас только двое здесь будет, как стражи на развалинах наших прежних печальных жилищ. Соберусь с мыслями, буду к вам больше писать,— знаю, что вы добры, не злопамятны,— следовательно, надеюсь и от вас получать иногда письма,— прошу вас убедительно простить и не забывать навсегда вам преданного

Ивана Горбачевского

Я сделался почти слеп, прошу вас, пишите крупными словами ко мне — мне не хочется другому поверять и просить за себя читать ваши письма.

Иван Варфоломеевич г-н Поплавский писал ко мне, что за последнюю треть 1861 г. деньги будут ко мне высланы в январе месяце, но я до сих пор их не получаю. Прошу вас, Дмитрий Иринархович, не встретитесь ли вы где-нибудь и сказать ему об этом, если вы с ним знакомы. В противном случае, прошу вас, похлопочите, если вам это возможно.

Когда-нибудь при верной оказии пришлю вам письма кое-какие, мною полученные. Это для прочтения, если вам время позволяет.

Примечания:

1) Сообщение о смерти С. Г. Волконского оказалось неверным. Он умер в 1865 г.

2) После амнистии 26 августа 1856 г. декабристам было запрещено жить в столицах и столичных губерниях.

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.

48. И.И. Горбачевский - Е.П. Оболенскому. 1862 г., марта 22 дня. Петровский Завод.

48. Е.П. Оболенскому

1862 г., марта 22 дня. Петровский Завод

Мой дорогой, мой неоцененный, мой, мой и мой Евгений Петрович, пощади! Я получил твой портрет, и возможно ли быть таким стариком! Что это? На что это похоже — седой, в морщинах; что же дальше будет? Но, впрочем, дело не в том теперь. Получивши твое письмо и увидевши тебя, я не знал, что с собой делать: грудь стеснилась, ряд воспоминаний блеснул в голове, сердце замерло; все говорю тебе истинно и истину. Потом, как будто отдохнув, я начал смеяться; начал в голос тебя благодарить, ходить по комнате, и забывши и не видевши мальчика — внука о. Поликарпа, который принес твое письмо. Такое впечатление и такие переживания производят на меня и ваши письма иногда, и ваши портреты. Благодарю тебя от души и сердца за твое внимание и твою память обо мне. Не забывай моего одиночества, тогда поверишь моим словам и чувствам. Я твой портрет лучше рассмотрел, может быть, нежели ты сам. Я взял увеличивающее стекло с двух сторон выпуклое (лупу) и смотрел на тебя. Ты мне представился живым, я все у тебя пересчитал морщинки и складки на платье,— необыкновенно похож.

Мне прислали после смерти И. И. Пущина его портрет, тоже фотография, только величиною в четверть листа; он мне казался очень похожим; но недавно доставши себе лупу, и когда посмотрел на Пущина, все лицо выдалось рельефно, подвинулось как будто вперед; я не мог долго смотреть — это совершенно он, живой и прямо смотрит в глаза.

Прости мне великодушно, что давно к тебе не писал; проклятая малороссийская лень, нездоровье и разные дрязги и хлопоты были тому причиною, что за перо не хотелось взяться; впрочем, я писал к тебе и к Наталье Петровне; скажи мне, получили-ли вы эти письма. Одним словом, на каждое письмо отвечаю, хотя не тотчас по получении.

Не говори мне о вашей гласности; я не так понимаю ее, как это делается. Вероятно, я не все читаю, что пишут, и это очень натурально, потому что здесь бедность и на книги, и на гласность. Я даже еще хорошо не понял и свободу крестьян, что это такое — шутка или серьезная вещь. Постепенность, переходное состояние, благоразумная медленность, все это для меня такая философия, которую я никогда не понимал. И я тебе говорю истину буквальную. Мать моя — из фамилии Конисских и была когда-то помещицей, была истая малороссиянка, т. е. ничего не понимала и не знала, кроме монахов и Киево-Печерской лавры, куда отдавала последнюю копейку; зато была набожна и хозяйка, т. е. много было сала и моченых яблок. Она, не знаю уже каким образом, сделала так, что имение, тоже не знаю большое или малое, передала и перешло мне и моему брату, тому слишком 40 лет, когда я вышел в офицеры в артиллерию, а брат мой вышел в нолевые или военные инженеры.

Я приехал домой, проездом в бригаду, которая стояла на квартирах в Малороссии, и застал дома одного отца; мать умерла, сестры вышли замуж, он, бедный, один был, это было далеко от Малороссии. Я у него недолго гостил, потому что наш корпус пошел в поход в Италию (Неаполитанская революция), и мне не дали отпуска. Уезжая в бригаду и уже совсем собравшись, отец мой вынул какую-то связку бумаг и сказал мне:

— Ты теперь получил звание; вот тебе документы на владение имением после твоей матери: делай, что хочешь.

Я не обратил на это внимание и бросил в чемодан эту связку бумаг, которую никогда в жизни не развязывал и до сих пор не знаю, что там было написано. Но отец меня при этом просил, что если когда-либо я буду в деревне, то, чтобы я непременно побывал бы на той яблоне, на которую он, бывши мальчиком, туда лазил; она стояла на берегу ручья, особенно.

Я уехал. Приехавши в губернский город, там я нашел какого-то нашего дальнего родственника; дурак набитый и чиновник, предлагает мне, как помещику, съездить в деревню. Я сначала отказался, и какие резоны он мне ни представлял, ничего не помогало — мой ответ ему был один, что всякая деревня помещичья для меня отвратительна. Но вспомнивши, что мне надобно побывать на яблоне, исполнить волю и завещание отца, я согласился, тем более, что это было по дороге в бригаду, которая стояла в Полтавской губернии. Только что приехали, я, не входя в дом, побежал к яблоне, сбросил с себя сюртук, полез на яблоню, чуть себе шею не своротил, посмотрел кругом, опять долой и прихожу к дому; а чиновник уже собрал там народ — посмотреть на нового барина. Увидевши толпу хохлов, не знаю кому, я приказал лошадей запрягать дальше ехать: чиновник вытаращил глаза.

— Куда так скоро?

— А мне что тут делать? — сказал я ему.

— Вот ваши крестьяне.

Я, чтобы кончить развязку, подошел к толпе и сказал им речь, конечно, она не Цицерона и Демосфена, но по-своему, потому, что меня вся эта глупость взбесила.

— Я вас не знал и знать не хочу, вы меня не знали и не знайте; убирайтесь к черту.

Сел в тележку и уехал в ту же минуту, даже не поклонившись родственнику-чиновнику, который за это после жаловался на меня отцу, а тот хохотал до упаду. Долгое время спустя вспомнил об имении, вынул из чемодана бумаги и при письме послал их в Грузию к своему брату, предлагая ему эти бумаги взять и владеть имением, говоря в письме, что я не хочу быть помещиком, что я не хозяин, что я та знаю в этом толку, и что я также отказываюсь от всего этого, как и отец, который не любил ничего подобного. Брат присылает мне обратно бумаги из Грузии и пишет, что он таких мерзостей не чтец, и что ты, брат Иван — извини — глупец.

Вот тебе, Евгений Петрович, наша с крестьянами уставная грамота... Отец мой едва больной доехал до этой деревни и положил там свои кости. Не помню хорошо, но кажется в 1835 году, будучи в отставке, написал свои записки — преоригинальная и любопытная вещь. И знаешь, ли, какая с ними история? Сестра мне их прислала сюда, в Петровский Завод,— у меня их отобрали и отослали в канцелярию III Отделения; у меня они были не более трех дней; едва я успел прочитать.

Покойница сестра моя ездила на ею могилу и писала ко мне, что крестьяне поставили в своей церкви образа Иоанна Богослова и Николая Чудотворца (имя мое и брата моего) и молятся им. Сестра моя об этом писала с восхищением и умилением, а я ей отвечал, что всегда я малороссиян считал глупцами и всегда буду их таковыми почитать, и об них так думать; тем вся эта история и кончилась, и до сей минуты не знаю и никогда не спрашиваю о своей родине.

Все это я тебе сказал в кратких словах в подтверждение тех слов и мысли, что я прежде о наших крестьянских делах написал, т. е., что так делать с ними, как теперь поступают, значит, что я толку не могу дать; не понимаю, из чего хлопочу, когда в этом есть необходимость; почему себя помещики к этому не приуготовили? почему в них нет идеи и чувства и любви к ближнему? почему — почему и многое бы я мог сказать почему,— но это оставляю: пусть делают, что хотят, и им же хуже будет, если что и случится.

Что пишу другой лист, а тебе скучно читать, не жалуйся,— этому ты сам причиною, жалуясь, что я мало пишу к тебе; так терпи, и я буду продолжать и продолжаю. Помещикам сказать стоило бы только — делайте, что хотите, слушайте, кого хотите, берите свое и что вам нужно и необходимо тоже, идите, куда хотите,— ну самое меньшее хоть к черту, только оставьте нас в покое. Неужто это беспорядок и кавардак будет, если бы так сказали, прибавя, управляйтесь сами, как знаете? Неужто не нашлись бы добрые люди, в таком случае, им помочь советом и делом, да и правительству легче было бы достичь цели освобождения, без всяких положений, уставов и ужасающей огромной переписки. Ты мне скажешь, я не философ, не политик и не администратор, если с людьми так думаю поступить; с ними надобно так поступать, чтобы они ничего не понимали и не знали, что с ними хотят делать; они не умеют себя сделать счастливыми, а мы их такими сделаем; они не умеют управлять, мы знаем все и можем управлять; мы все сделаем, мы все знаем, пусть только землю пашут, а писать уставы мы будем.

Коль скоро все это правда, коль скоро так все надобно и необходимо — тогда поговорим о другом чем-нибудь...

Места мало осталось писать, почта скоро отходить будет, а я все болтаю. Скажу лучше тебе что-нибудь о себе: здоровье мое хорошо бы было, если бы не проклятый мой недуг, о котором ты слыхивал когда-то; спина здорова, и мало хожу и двигаюсь, не так, как ты — поспеваешь во все концы своей Калуги... Если бы не нужно было хлопотать о своем поганом существовании, я бы обложил себя книгами, перьями и тогда на свет глаз не показал бы. Я бы, как зверь, погрузился бы в летаргию и был бы счастлив.

Бестужев Михайла писал ко мне — приехать к нему проститься — он ехать хочет в Россию. Может, после, когда будет тепло, побываю у него. Завалишин здоров. Прошу тебя, напиши мне что-нибудь об Александре Викторовиче Поджио; почему он перестал ко мне писать, что все это значит?

Да, забыл тебе сказать и ответить на твои вопросы. В письме твоем ты спрашиваешь, что мой парик, что мои бакенбарды; бодр ли я и крепок ли на ногах и проч. Ты знаешь ли, я себе дал слово жить сто лет, следовательно, чтобы такую программу исполнить, по-моему рано еще иметь седые волосы — их у меня нет; здоровье такое же большое, как и мои бакенбарды, если бы только не одна болезнь, которая от сидячей жизни бывает. Бываю часто нездоров, но это проходящее, но главная у меня болезнь — скука и тоска — я бы их отдал любому помещику, который не хочет расстаться с крестьянами своими,— тоска, когда вспомню, сколько вас там осталось. Жалею, почему мои бывшие товарищи не бессмертны, хотя бы на сто лет, пока я буду жить.

Твое поручение исполнено — старику Насонову тотчас же деньги были отданы. Конечно, не буду тебе описывать, что было при этом сказано, сколько благодарности тебе и сколько вылилось из уст старика на тебя благословений. Когда я ему показал твой портрет, он очень радовался, делал свои замечания, и когда я ему дал стекло еще на тебя посмотреть хорошенько, он заметил, что у тебя сапоги ваксой вычищены, и что сюртук у тебя не серого сукна.

Поклонись от меня усерднейше, искренно, от всей души и теплых чувств Петру Николаевичу 1); желаю ему здоровья и всего лучшего, я помню хорошо, как мы прежде жили вместе в трущобе и там хохотали, смеялись, несмотря ни на какие замки, дежурных и часовых. Попроси его прислать мне свою карточку с портретом, уверь его, что это для меня будет утешение и знак его памяти обо мне.

Но, однако ж, Евгений Петрович, пора же мне с тобой перестать говорить. Я бы желал — и могу это сделать — говорить с тобой три дня, три года, пожалуй, беспрестанно и без конца, но боюсь тебе наскучить. Прошу покорнейше тебя, засвидетельствуй мое глубочайшее почтение и отдай мой усерднейший поклон Наталии Петровне, и пусть меня простит, что адресую к тебе письма на ее имя. Боюсь посылать на твое имя, пожалуй, при твоей движимости, тебя не будет и в Калуге. Я бы и не прочь от того, что желал бы и радовался бы получить и от нее когда-нибудь письмо, но боюсь об этом не только просить, но и думать; беспокоить других не могу, но прошу тебя еще раз пожелать от меня здоровья и всякого благополучия.

Писал бы еще к тебе, и много бы мне надобно еще тебе сказать,— но теперь я устал, и тебе надобно дать покой и избавить тебя от своей болтовни, дикой и беспорядочной. Прощай, жму тебе крепко руку — мало мне,— обнимаю мысленно и душевно тебя, желаю тебе всего спокойного, лучшего и утешительного. Пиши ко мне; я один — мне грустно и скучно. Прощай. Твой навсегда.

Иван Горбачевский

Так спешу на почту, что не успею прочитать, что я к тебе написал не вставая с места; извини за поспешность.

Примечания:

1) Петр Николаевич - Свистунов.

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.