20. И.И. Горбачевский - И.И. Пущину и Е.П. Оболенскому. Петров<ский> Зав<од>. 1842. Августа 22 дня. 12 час. Ночи.

20.И.И. Пущину и Е.П. Оболенскому

Петров<ский> Зав<од>. 1842. Августа 22 дня. 12 час. Ночи.

Сию минуту только что пришел от Николая Ивановича и сажусь к тебе писать, мой любезнейший, добрейший Иван Иванович! Два письма я от тебя получил: первое от 20 марта, которое было прислано после того письма, которое не ко мне было писано, и от 10 июля, и на которое я к тебе еще не отвечал, дожидая приезда Н. И. 1)

Я так рад приезду твоего брата, так он на тебя похож, что, разговаривая с ним, я как будто с тобой говорил и говорил; голос даже у вас одинаков. Много я к тебе хотел писать, много ты задал таких вопросов, что я хотел сочинить целую тетрадь и навести на тебя этим такую же хандру, какой я здесь очень часто бываю подвержен, но удовольствие, радость моя, что я вижу человека близкого к нам, благодарность моя к тебе, Пущин, неизъяснима, невыразима. Я чувствую и вижу, что ты меня не забыл — этому доказательство дружеское расположение и ласки Николая Ивановича, который по приезде своем к нам в Петровский вечером тотчас прислал за мною и обещал завтра, по осмотре завода, быть у меня.

Не обвиняй меня, сделай милость, что я редко пишу. Клянусь тебе всем для меня священным, что мне отвратительно писать через руки правительства письма, где бы я хотел говорить с тобою со всею откровенностью растерзанной души. Ежели бы была часто оказия, я бы тебе отдыху не дал и надоел бы своими посланиями. Скажи, пожалуйста, что я могу писать к тебе, когда наши письма везде читаются? Меня это просто приводит в бешенство и отчаяние. И сколько бы я мог тебе новостей разных пересказать; сколько бы я мог получить от тебя утешений, наставлений и советов, ежели бы я мог с тобою откровенно говорить так, как мне бы хотелось! 2)

Ты скажешь, что мог бы это делать с жителями Иркутска. Нет, ты жестоко ошибаешься, ежели ты думаешь, что я ленюсь или ленился писать к ним. Никогда! Но, поверишь ли ты, что я с тех пор, как на поселении здесь, от Борисова получил на все мои письма одну записку, писанную карандашом в пять строк, а от Поджио — в полном смысле слова — два письма и то давно, я думаю, тому года два уже. Будь справедлив: не смешно ли мне надоедать своими письмами тем людям, которые даже на мои письма не удостаивают и обратить внимание. И я перестал писать в Иркутск. Одна Мария Казимировна иногда напишет ко мне и то редко, на которые письма я всегда отвечаю.

Всякий раз, когда ты пишешь ко мне и обвиняешь меня в том, что ко мне редко пишут потому, что я сам ленюсь, мне всегда бывает прискорбно и больно, что ты так обо мне думаешь; мне бы не хотелось и я боюсь, чтобы ты обо мне худо не думал. Я так люблю и уважаю мнение моих товарищей, что кривой толк их обо мне приводит меня в содрогание.

Черт возьми, покуда это будет, что малейшая погрешность в поступке, невинная, неумышленная погрешность ставится в строку и осуждается как преступление против приличия и всяких правил! Нам каждому около 50 лет, и все-таки друг друга почитаем ветрогонами, подобно Бечасному и Михайле Бестужеву. Клянусь тебе, Пущин, это несносно! Вот тебе на деле пример Муханова. Вообрази, на днях я от него получил письмо о заказах железных вещей для него, где, между прочим, он меня всеми силами тащит и просит, чтобы я перешел к ним жить, т. е. в Урик или куда-нибудь поближе к ним; уговаривает меня и, между прочим, советует мне бросить моих детей любви, которых он насчитал около десятка. Это письмо я получил в присутствии здешнего нашего управителя, помощника его и всех здешних чиновников, которые в то время у меня сидели и пили чай. Я им прочитал это письмо вслух: они умирали от смеха и хохота, знавши мою жизнь и мое физическое состояние. А мне было так грустно и больно, что я почти расстроился в здоровьи, и так меня это огорчило, что я до сих пор не могу собраться с силами ему на эту глупость отвечать. Он тоже скажет, как и другие, что я не отвечаю на письма и редко пишу. Но, скажи сам, любезнейший Пущин, возможно ли на подобные вещи отвечать? И еще так безбожно клеветать и слушать бабских сплетней!

И поверишь ли — странную вещь я тебе скажу, что посторонние, чужие люди, но которые меня знают, со мною знакомы и знают мою жизнь, эти люди лучше обо мне думают, лучше судят и совершенно меня во всем оправдывают, нежели друзья и товарищи.

Ты скажешь, отчего же это происходит? Оттого, что мы слишком строги друг к другу, что мы слишком взыскательны, раздражительны, оттого, что судим все по слухам, оттого, что удачу, счастье или случай хороший в оборотах, в торговле, в приобретении считаем за расчетливость, аккуратность и воздержание в жизни; неудачу, местность, преграду, незнание в новой жизни, неопытность, даже доброту сердца, сострадание к ближнему, к бедности, даже характер человека — все это в другом забываем, обвиняем и сыплем укоризнами. За что, спрашиваю? За то, что не умеешь быть жидом, за то, что не обогатился, за то, что он одинок, за то, что не эгоист и скряга, за то, что обстоятельства, местность проклятая и неопытность противятся всему? Жалко, горестно говорить это, но между тем все это — сущая правда. Разбери, любезный Пущин, подумай хорошенько, вникни во все, распространи все то, что я еще не досказал, и ты совершенно будешь со мной согласен.

Ужасно жаль, что Николай Иванович хочет завтра к обеду выехать отсюда; может быть, нам еще посторонние люди помешают быть наедине. Много я сказал бы обо всем, многое я бы ему объяснил и пересказал бы то, чего ты никогда не услышишь и никто к тебе об этом не напишет.

Ты просишь меня, чтобы я не хандрил, чтобы я не скучал — невозможно, мой милый Пущин! Всю жизнь мою я всегда был между товарищами; я теперь одинок. Будущности никакой, надежда всякая отринута. Мозалевский гораздо беднее меня, но он счастлив: у него одно утешение и радость — кабак. Я, к счастию моему, не могу иметь подобных утешений, но зато у меня другие душевные потребности: я страдаю за себя и других; это мой удел, и я ему покоряюсь.

Прошу тебя — не скучай моей хандрой, не думай, чтобы я не хлопотал и не действовал: все делаю — все этому свидетели — и все неудача за неудачей, потеря за потерей, расстройство за расстройством. Я прожил 4 тысячи рублей, наделал кучу вещей, думая золотые горы приобрести,— все потерял, все расстроил и только рад тому, что моя совесть чиста, что всем прямо в глаза гляжу, что не потерял доброго имени и ничего не приобрел. Конечно, в глазах других это — худо, глупо, преступно — оттого я и десять детей любви имею,— но это все ничего. Я душевно спокоен, уважаем знакомыми, любим окружающими. Меня все обвиняют, что я до глупости добр, не могу никому ни в чем отказать, не аккуратен, не хозяин, расточителен не для себя, а для других. Я все это знаю; знаю, что доброта моя не только глупа, но вредна для меня; я знаю, что скоро буду без куска хлеба,— и все это отчасти местность, обстоятельства, а главное мой глупый характер, который состоит в том, что чужое добро лучше беречь умею, чем свое. Все это меня расстроило, уничтожило физически, но не нравственно, и мне кажется, чем более я проигрываю в физическом, тем более нахожу утешения и силы в нравственном. Не думай, мой неоцененный Пущин, что ежели я тебе жалуюсь на мое положение, то это значит мое отчаяние и мой вопль на сострадание; нет, это только излияние души встревоженной, тайной горести к человеку, которого люблю и уважаю всей душою.

Вы оба 3) меня спрашиваете, как я живу, чем занимаюсь? Признаюсь,— материя скучная писать об этом, но что-нибудь скажу. Занимался я прежде по совету глупому Арсеньева извозом бревен в казну, имел 14 лошадей; потерял на этом убытку до 900 руб. — и бросил. Взялся по совету других за мыло, потерял до 2 000 руб.,— и главное, все по совету Ильинского, покойника,— и кажется, и это брошу, потому все с убытком действую. Мы с Ильинским думали чудеса делать, и он же взялся продавать все оптом; взялся в первый раз продать, и я получил убытку 600 руб.; второй раз — убытку около 400 руб., наконец, он умер. У меня теперь денег нет; губернатор иркутский задержал остальные 2 000 руб. до будущего года, и теперь я не знаю, что делать: без денег и калача не получишь, не только мыла сварить 4). Буду жить целый год в долг, а что работать и делать, не знаю; придется продавать то, что в запасе. Вы скажете, зачем предпринимать то, от чего не ожидаешь выгоды. Что же мне делать, когда ошибаются в этом знатоки, местные жители, торговцы, а мне и подавно можно ошибиться. К тому же меня многие обманули: взяли деньги и пропали, в том числе и 200 руб., которые я чрез одного каналью-жида послал Борисову.

Теперь скажу в ответ вам еще на второе ваше письмо, господа туринские экономы, думая, однако же, что я уже вам наскучил своим вздором. Пущин пишет: «Не понимаю, почему ты не ищешь соединиться с близкими товарищами», и прибавляет: «С самого начала меня удивило твое намерение остаться там» и проч. Вспомни, ты, любезный Пущин, то время, когда мы собирались на поселение и когда объявили свое желание, куда быть поселенными. Скажи мне, кто меня приглашал с собой ехать и жить вместе? Никто. Близкие мне нашли других; я остался один. Я просился (кажется, с Оболенским) в Удинск, а потом в Петровский; нас в Удинск не пустили. Я сначала радовался, что меня на старом пепелище оставили; и точно, я сначала против других выигрывал своим положением. Но ты caм знаешь, все ли остались на тех местах, где были прежде поселены; все сговорились, перепросились и соединились; а я впоследствии остался один. Обстоятельства и местность довершили то, что неопытность и незнание жить одному с чужими людьми показывало начало хорошее. Просить же с другими жить теперь я ни за что не стану, потому что ко мне не пишут; а насильно милым не хочу быть; лучше буду горевать, страдать, но быть в тягость кому- либо ни за какие благополучия не соглашусь.

Все, чего не дописал, доскажу Николаю Ивановичу. Жаль только, что он у нас мало поживет. Насонов трудится в поте лица и отлично себя ведет — перестал пить и кланяется вам; у меня бывает очень часто, и у нас всегда разговор с ним о вас. София живет в бедности; Лука в казенной (работе день, ночью хворает. Отец Капитон здоров, усердно кланяется обоим вам и никуда не был назначен. Отец Поликарп жив, здоров, кланяется, Анна Васильевна тоже; Хариеса чудесная и прекрасная девица,— мне кума и еще не вышла замуж, да никто и не сватался 5).

Ничего мне так не обидно, что Оболенский утверждает, будто бы я на его письма не отвечал; свидетельствуюсь отцом Поликарпом, что я писал к тебе, любезный Оболенский, но между тем этот Жданов кучу моих писем затерял и после мне при отце Поликарпе отдал назад; и ежели бы ты дал: знать мне, которого числа будешь в Удинске, я бы непременно приехал бы с тобою лично проститься. Ты желаешь, чтобы я женился; мне это все говорят, все мои знакомые советуют, а сестра просит даже, чтобы я женился. По моему, мне бы самая лучшая жена была бы или бы Пущин, или бы Борисов, или ты, или бы Поджио. Вот мои жены, с которыми я готов жить целый свой век. Что касается до женщин — не наша, брат, еда — лимоны!

Обнимаю мысленно вас, целую, мои милые, любезные, Иван Иванович и Евгений; будьте здоровы; простите, ежели письмо мое вам наскучит. Когда бы я с вами увиделся, мне кажется, я проговорил бы с вами три месяца. Много я вам еще не досказал, ни время, ни место не позволяют продолжать с вами беседу. Прощайте и пишите

к вашему навсегда И. Горбачевскому

Завалишин вместо поселения оставлен в работе, и в прибавок наделал грубости помощнику и теперь по приказанию генерал-губернатора сидит в кандалах и работает 6).
Примечания:

На письме помета Пущина: «Пол. 19 октября».

1) Николай Иванович Пущин, брат И. И. Пущина, р. 1842 г. во время служебной поездки в Сибирь виделся со многими декабристами.

2) Корреспонденция декабристов, и после их выхода на поселение, проходила строгую цензуру III Отделения. Требовалось, чтобы письма писались самым разборчивым почерком и хорошими чернилами; в противном случае их не доставляли адресатам. Сохранилась следующая «Подписка» Горбачевского: «1847 года, июля 14 дня. Мы, нижеподписавшиеся государственные преступники, Иван Горбачевский и Александр Мозалевский, дали сию подписку Петровской Горной конторе в том, что полученное ею из Верхнеудинского общего окружного управления 0 июня № 15)2 отношение о том, чтобы отправляемые письма к родственникам, согласно воли его сиятельства господина шефа Корпуса жандармов графа Алексея Федоровича Орлова, были писаны разборчивым почерком и черными чернилами, нами в присутствии конторы объявлено, в чем к непременному исполнению и подписуемся.
Иван Горбачевский
Александр Мозалевский»
(«Декабристы в Забайкалье». Под ред. А. В. Харчевникова. Чита, 1925, стр. 44).

3) Пущин и Оболенский, переведенные в Туринск в июне 1841 г.

4) Горбачевский имеет в виду деньги, оставшиеся после умершего брата Николая. Официально декабристам позволялось получать от родственников и по завещаниям не более 1 000 рублей в год.

5) Речь идет о священниках Петровского Завода Капитоне Ивановиче Шершне и Поликарпе Сизых. Крайне резкую характеристику тому и другому дает Прыжов: Капитон Шергин «был горький пьяница, грабивший живого и мертвого, доводивший до того, что заводские дети умирали некрещеными, потом оставленный за штатом, все пропивший и вместе со своей попадьей и двумя дочерьми побиравшийся милостыней по заводу (...) Попа Капитона Шергина при декабристах сменил поп Поликарп Сизых — гордый и нахальный мужик» (Прыжов, л. 41 об.). Анна Васильевна — жена Поликарна, Хариеса—их дочь.

6) Ипполит Завалишин, младший брат Д. И. Завалишина. Еще до 1825 г. доносил на своего брата, а в 1827 т. с провокационными целями организовал так называемый «Оренбургский кружок», однако, вместе с выданными им участниками кружка, был сам приговорен к каторге, которую отбывал вместе с декабристами в Чите и в Петровском Заводе. От каторжных работ был освобожден лишь в 1844 г. В тюрьме неоднократно наказывался за буйство. В августе 1842 г. за дерзости против помощника управляющего Петровским 'Заводом был на месяц закован в кандалы и послан на тяжелые работы.

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.