Б.Г. Кубалов

С.Б. Броневский и его донос 1837 г.

«После Сперанского, всколыхнувшего Восточно-Сибирский край, в нем вплоть до графа Муравьева-Амурского царствовала полная неподвижность. Генерал-губернаторы Броневский, Лавинский, Руперт оставили в Иркутске свои имена, и то ныне полузабытые». Так характеризует Суворов3 жизнь Восточной Сибири за четверть века (1821-1848 гг.)1 и деятельность вершителей ее судеб за это время.

Конечно, с таким утверждением нельзя согласиться. О «полной непод­вижности», полном застое Сибири за этот период не может быть и речи. Хотя медленно, но все же заметно формировалось общественное самосознание, открывались новые области промышленности, влиявшие на изменение жизненного уклада населения, росла сила и значение торгового капитала, пробивавшего пути к Востоку.

По своему положению, особым правом, предоставленным генерал- губернаторам как Восточной, так и Западной Сибири, эти люди должны были принимать активное участие в жизни края, способствуя развитию одних про­цессов, глуша и задерживая рост других. И если широкие круги сибирской общественности девяностых годов, когда писал Суворов, ничего почти не знали о деятельности сибирских сатрапов Лавинского, Сулимы, Броневского, Руперта, то все это до известной степени объясняется тем, что двери архивов, хранящих результаты деятельности сибирских генерал-губернаторов, были накрепко закрыты перед немногочисленными к тому же исследователями Сибири. Нет ничего удивительного, что при таких условиях в памяти ближайшего поколения остались лишь одни имена этих правителей, а не их дела, относящиеся к 20-40-м гг. XIX в.

Революция открыла двери архивов и дала возможность позднейшему по­колению осветить под новым углом зрения прошлое сибирской окраины, показав в то же время подлинное лицо представителей и идеологов само­державного строя николаевской эпохи.

Особенно ценный материал в этом отношении дают архивы Сибирского комитета и Главного управления Восточной Сибири.

Не ставя своей задачей осветить на основании архивных данных весь сибирский период деятельности С. Броневского, мы попытаемся, в связи с его характеристикой как генерал-губернатора Восточной Сибири, объяснить

1 [Суворов П.П. Записки о прошлом. Гл. VIII. В Иркутске] // Русское обозрение. 1894. № 1. С. 93.

поданный им в 1837 г. донос на сибирское общество и вскрыть причины, по­будившие Броневского сделать это.

По своему воспитанию, убеждениям Броневского следует отнести к типу администраторов аракчеевской школы. Фронтовик, требовательный формалист, враг «политических мечтателей», «либералов», он не обладал широким политическим кругозором, столь необходимым администратору, занимавшему ответственный пост0. Пробыв в течение двух с половиной лет (1835-1837 гг.) генерал-губернатором Восточной Сибири, он не выдвинул ни одной новой идеи к улучшению жизни края, не разработал ни одного широкого плана реформ в той или иной области управления. Обладая большой энергией и работоспособностью, он тратил ее на мелочи. Ненависть Броневского к общественной самодеятельности, к либерализму была привита ему условиями детства, мыслями и симпатиями, разделяемыми родителями и тесным кругом их друзей, апологетов екатерининской эпохи, и вполне оформилась в стенах Тверского дворянского училища, а позже Шкловского корпуса, куда Броневский был направлен для окончания образования.

В своих мемуарах1, составленных в 30-40-х гг. XIX в., Броневский так говорит о пребывании в Тверском училище: «Не могу себя упрекнуть в особенном стремлении к наукам и прилежании, но сознаюсь, что в этом училище запало кое-что в мою голову, хотя я был еще и мал. Шум и гром без умолку: охота, рысаки и скакуны, цыгане, фабричные, песельники и плясуны, сменяясь великолепными балами, не мешали делать дела и славить великую Екатерину. Все были счастливы и довольны. Пустыми идеями не забивали голов. Вот было время богатырей и торжества».

В Шкловском корпусе Броневский, не обнаруживая любви к наукам, остается верен себе: «фронт был моей душой, а напоследок тактика и фортификация». «К чести корпуса, надо сказать, пишет Броневский, что воспитание там давалось добросовестно, сообразно цели и назначению. Всякий знал, что мы службе и она нам необходимы и что непременно должно служить государю и отечеству каждому дворянину, - и так неизбежно, как жить и умереть. Политический бред, протеснившийся в Россию с французской революцией, учение последованием чуждой философии к Шкловскому корпусу не прикасались, и никто из моих товарищей не попал в ту жалкую категорию мечтателей, которые погибли или влачат свою грустную жизнь в изгнании за безрассудное предприятие поколебать то, что вековою привычкою, верою и степенью просвещения укоренено и держится незыблемо. И пока ложным

1 Броневский С[емен] Б[огданович] (1786-1858 г.), переехав в 1837 г. в столицу, подводя итоги прожитому и прочувствованному, составил мемуары. Описывая детство, годы обучения, первые шаги службы и, наконец, с 1808 г. жизнь в Сибири, он заканчивает мемуары 1846 г. Охватывая почти всю первую половину XIX в., мемуары дают богатый материал для характеристики административной системы общественных отношений за этот период главным образом Сибири.

Копия мемуаров Броневского хранится в Ленинградской Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина под № 698 [ОР РНБ. F. IV. Д. 698].

Выдержки из мемуаров Броневского в биографической их части печатались в «Историческом вестнике», 1889 (Т. 38. № 12. С. 500-512). В части же, касающейся характеристики самого Броневского, характеристики сибирской общественности, административной системы и т. п., приведены в статье Н.Козьмина в его «Очерках прошлого и настоящего Сибири» 1910 г.

учением главная масса населенности не будет увлечена, будет держаться не­скончаемые века».

Эти строки, написанные не юношей Броневским под свежим впечатлением пребывания в корпусе, а стариком с вполне сложившимися убеждениями, слишком характерны и в достаточной степени объясняют деятельность Бро- невского и ту политику, которую как генерал-губернатор Восточной Сибири он проводил не только в отношении политических ссыльных, но и всех классов общества, начиная от купечества, горожан и кончая рабочим классом и туземными племенами.

Нетерпимость к свободно высказываемой мысли, особенно в вопросах политики, вражда к «учениям чуждой философии» заставляли Броневского видеть в каждом культурном общении людей, в невинных собраниях скопища заговорщиков, стремящихся по меньшей мере к ниспровержению суще­ствующего строя.

«С самого прибытия моего в Иркутск, пишет он к Иркутскому гражданскому губернатору, составилась противная партия некоторых лиц, которым вообще не нравится новый порядок вещей. Эта партия, продолжая деятельно свои собрания и жаркие суждения о способах управления и о прочем, громко излагает свои сентенции и всякий чрезвычайный случай, просто по стечению обстоятельств происшедший и не зависящий от действия властей, приписывая прямо управлению. Это скопище недовольных распространило далеко свои корни»1.

Гражданский губернатор должен был со своей стороны, на основании этого предписания, принять соответствующие меры. Броневский был твердо убежден, что «противная партия» и вообще недовольные элементы могут выступить и активно. Эта уверенность поддерживалась в нем и подметными письмами, которые при полнейшем отсутствии гласности были единственным средством выразить протест против того гнета, который с тупой прямолинейностью проводился на окраине представителями центральной власти.

В августе 1836 г. к крыльцу канцелярии командующего войсками была подброшена записка с извещением, что на жизнь Броневского составлен за­говор. 24 октября 1836 г. Броневский возвратился в г. Иркутск из поездки по Енисейской губернии. Советником экспедиции о ссыльных Скрябиным была поднята у ворот его дома записка, в которой заявлялось, что «в Иркутске будет бунт и первою хищною жертвой его будет генерал-губернатор».

В целях предотвращения бунта Броневский днем и ночью ходил и ездил почти по всем улицам и по окрестностям Иркутска, наблюдая за населением, а губернатору приказал «проявить строжайшую бдительность, произвести секретное обследование и открыть скопища неблагонамеренных, оружие и боевые припасы». Вся полиция была поставлена на ноги. Городничий, частные приставы и квартальные были «в непрестанных примечаниях по городу и разъездах». По глухим местам и перекресткам на ночь расставлялись скрытно полицейские служители, усилены патрули и разъезды, причем все

1 [ЦАВС] Архив Генерал-губернатора Вост[очной] Сибири. Св. 20. № 12 (В настоящее время дело хранится в Государственном архиве Иркутской области, но шифровка дела изменена, так же как и других дел, на которые ссылается Кубалов. - Публ.).

это было приказано делать незаметно, чтобы не испугать жителей и не породить превратные толки в народе.

Опасность бунта грезилась ему и со стороны рабочих, и настолько серьезно, что в донесении шефу корпуса жандармов он счел необходимым сообщить: «все вообще здесь заводы и фабрики, которыми в особенности г. Иркутск, к удивлению, обставлен со всех сторон, даже в самом городе водворены суконные фабрики и ремесленный дом, - приводятся в действие одними каторжными преступниками, которые могут быть опасны»1. 0  том же он пишет и министру финансов. Сообщая ему (в конце 1836 г.) о   положении в Восточной Сибири частных золотых промыслов и указывая на то, что почти вся работа там производится ссыльными, собирающимися в количестве «многих тысяч человек», он признает необходимость «иметь войско в центре этого сборища для предупреждения беспорядка и страха рабочим».

Таким образом, Броневский не сомневался в возможности выступления рабочих и на золотых приисках и единственным средством предупреждения считал принятие таких мер, которые могли бы запугать рабочих.

Страхом и репрессиями Броневский пытается удержать от побегов с заводов ссыльнокаторжан, эту подвижную недовольную массу, могущую стать грозной и опасной силой.

В донесении Сибирскому комитету он пишет: «В этих целях приняты мною самые строгие и решительные меры», и представлены от 18 мая 1835 г. № 945 к министру (так в документе. - Публ.) внутренних дел предложения об улучшении быта ссыльных и об увеличении строгости наказания за побеги2.

Опасаясь народных волнений в Забайкалье, где было сосредоточено большое число каторжных и ссыльнопоселенцев, Броневский в марте 1837 г. посылает такой приказ Нерчинскому окружному начальнику: «Для предупреждения и истребления всяких вредных скопищ, от каторжных и поселенцев, предписываю от Нерчинской и Читинской казачьих сотен расположить в не­обходимых местах пикеты и держать разъезды».

Пикеты были расположены на переправе через р. Шилку в Бянкиной, в Чите за ст. Кручиною на Яблоновом хребте, а также в окрестностях Нерчинска и других местах.

Нерчинский окружной начальник, исполняя приказание Броневского, проявил большое усердие. Он предложил Нерчинскому окружному суду, «нисколько не медля, предписать от себя наистрожайше всем волостным правлениям непременно и безоговорочно учредить при каждом селении ночные разъезды, в состав их должны входить только люди благонадежные».

Агинской инородной же управе и Урульгинской степной думе Земский суд предписал быть осторожным и не давать ходу беглым бродягам через их улусы.

Как русские, так и туземцы обязаны были помогать казакам дежурить на пикетах посменно.

1  [ЦАВС] Арх[ив] Гл[авного] Упр[авления] Вост[очной] Сиб[ири]. Св. 13. Д. № 325. Л. 301.

2 [ЦАВС] Сиб[ирский] К[омите]т. Д. № 67. С. 24 - 1836 г. Об управл[ении] Сибири.

Пограничный пристав в Цурухайтуевске (Разгильдеева) предупредил всех пограничных жителей своего ведомства «не давать ходу беглым бродягам и задерживать их». Особенно бдительный дозор был установлен на переправах, где осматривали всех проплывающих «сомнительного класса людей»1.

По тракту от Читы до Нерчинского большого завода было установлено 10 пикетов, в окрестностях Нерчин[ск]а 2, в Успенской волости 6, по Акшин- скому тракту 4. На каждом мосту должно быть 2-3 казака.

Характерно, что Броневский не согласился утвердить представленный реестр пикетов, находя число их слишком большим и обременительным для казаков и крестьян, а потому число пикетов приказал убавить наполовину, оставив в самых крупнейших местах, а крестьян употреблять лишь для конвоирования, а не дежурства на пикетах, что отвлекало бы их от хозяйственных занятий. Местной власти приказано «соблюдать осторожность в надлежащей мере, стараясь не налагать тяжести жителям, казакам и крестьянам».

Вполне понятно, казаки и зажиточные крестьяне были той силой, опираясь на которую Броневский мог проводить на далекой окраине режим николаевской эпохи и подавлять всякую попытку протеста и возмущения тех или иных групп населения.

Весь далекий Север, не говоря уже о Камчатке и Охотском крае, был в полном смысле слова оставлен на произвол судьбы.

В 1836 г., впервые со дня присоединения края к России, его посетил пред­ставитель краевой власти; до этого года далекий север не видел у себя ни наместников, ни генерал-губернаторов, ни ревизующих Восточную Сибирь сенаторов. Первым из генерал-губернаторов Восточной Сибири непосред­ственно познакомился с этим краем в 1836 г. С.Б.Броневский. «Ужасный вояж в студеную якутскую страну, писал С.Б.Броневский коменданту Нерчинских рудников Лепарскомуе, я кончил в один месяц и десять дней. Бока мои до­кладывают об этом; но я уверен, что это будет иметь некоторую пользу для дальнего и совершенно забытого края, и если не я, то мои преемники успеют что-нибудь хорошее сделать, удостоверясь, что Якутск не за горами»2.

Что же увидел Броневский в Якутске? Прежде всего, он был поражен той силой якутской культуры, которая заполонила там все общественные слои русского происхождения: жены чиновников щеголяли в якутских нарядах, на торжественных обедах и балах якутский язык в высших слоях общества играл ту же роль, что и в столице - французский. Вот что пишет по этому поводу Броневский областному начальнику: «Чиновники, их жены силятся щеголять лепетом грубым, диким и неприятным для слуха»; особенно возмущался Броневский обычаем «высшего сословия» Якутска отдавать детей на воспитание в улусы; «обычай, по его мнению, отвратительный и вместе с этим необъяснимый никакими догадками», являющийся разве «как плод самого пошлого невежества» родителей3. «Няньки якутские, вскармливая

1 [ЦАВС] [Фонд] Главн[ого] Упр[авления] Вост[очной] Сиб[ири]. Св. 20. Д. № 12. С. 6.

2 Из жизни декабристов в Сибири (Письма С.Б.Броневского С.Р.Лепарскому) // Русская старина. 1899. Ноябрь. С. 328.

3 ЦАВС. Дело о жителях русского происхождения Якутской Области, в коих замечен упадок нравственности и самой религии и пр. Карт. 13. Оп. № 324.

своей грудью русских детей и от чрева матерей имея на них полное влияние, вместе с молоком своим передавали им свои якутские чувствования, привычки, понятия, суеверия», свой язык. В домашней обстановке, начиная от мелкой утвари и кончая убранством комнат, - на всем Броневский находил печать якутского влияния. Все это, вместе взятое, заставило генерал- губернатора призадуматься над теми мерами, какие следовало бы предпринять, чтобы «поднять упадок нравственности и самой религии», явившийся, по его мнению, результатом влияния якутской культуры. Упадок нравственности и религии генерал-губернатор мог увидеть в том увлечении горожан якутскими празднествами, с которым они отдавались им. Весною группы горожан тянулись в местные наслеги и улусы, чтобы присутствовать на великом празднике - Исых, празднике начатков кумыса и обновления природы1.

Подозревая в неблагонадежности отдельные группы населения, создавая планы борьбы с одними и решительно борясь с другими, он зачастую проявлял самодурство, особенно в тех случаях, когда врагом общественного порядка оказывалась отдельная личность, сопротивление которой не могло страшить Броневского.

На акте губернской гимназии передовой учитель своего времени И.М. Поликсеньев в речи, произнесенной в присутствии Броневского и при­бывшего из Петербурга генерала Чевкина говоря о Наполеоне, охарактери­зовал последнего с положительной стороны6.

В речи учителя истории Броневский усмотрел не только агитацию, но и публичное оправдание идей революции, апологию Наполеона, представление о котором самого Броневского не расходились с тем, которое в свое время, по указке Синода, духовенство и малосознательные общественные круги распространяли в народе.

Броневский не ограничился тем, что приказал директору гимназии прервать речь Поликсеньева, уволить его из гимназии, но демонстративно ушел с акта и тотчас же сообщил министру просвещения «о неприличном поступке Поликсеньева», придав всему делу политическую окраску2.

Таким образом, куда бы ни заглядывал Броневский, будь то Забайкалье, далекий Якутск, золотые прииски, фабрики, школы, - он всюду находил упа­док нравственности, религии, общественное недовольство, готовое вылиться в определенные формы протеста.

Ему всюду грезится опасность. В одних случаях он создает планы борьбы, предлагая проекты «строгих мер», в других, пользуясь полнотою власти, не только преследует отдельных лиц, носителей, как ему казалось вредных идей, но не останавливается перед преследованием отдельных групп населения.

1 Щапов А.П. Сочинения. СПб., 1906. Т. II. С. 449. Его же: Историко-географические и антологические заметки о сибирском населении // Изв. Сиб. Отд. Рус. Геогр. О-ва. 1872. Т. III. № 4. С. 201-203. (Много данных о влиянии якутов на население во всеподданнейших отчетах якутских губернаторов за 1880-90 г., а также в «Плане составленного к приезду иркутского военного генерал-губернатора летом 1901 г. общего обозрения Якутской области). Рукопись в ЦАВС (Дубликаты всеподданнейших отчетов, а также «План» хранятся в ЦАВС без обозначения на них номеров).

2 [ЦАВС] Фонд Гл[авного] Упр[авления] Вост[очной] Сиб[ири]. Св. № 20. Д. № 7. 1835 г.

Укажем хотя бы на дело Израиля11, неудачного агитатора и апостола нелепой мистической секты, пустившей неглубокие корни в Забайкалье.

Встречаясь с фактами общественного недовольства, а порою протеста, Броневский, лишенный широкого политического кругозора, не в силах был выяснить подлинные причины подобных явлений.

Все зло, с его точки зрения, заключалось в конкретных носителях об­щественной заразы, в агитаторах и пропагандистах тех идей, которые по- разному воспринимали отдельные слои сибирского населения. Все зло Бро- невский видел в политических ссыльных, и прежде всего в лице декабристов и поляков-повстанцев. Они - бродильное начало общественного недовольства и надвигавшейся, как казалось Броневскому, грозной смуты.

Далеко не прямолинейный, Броневский, усвоив технику обращения с людьми, внешне относился к декабристам и полякам-повстанцам довольно внимательно, в действительности же чурался их, никому из них не доверял. Это, по-видимому, чувствовали и сами декабристы. Вот что пишет о посещении петровского замка декабрист Якушкин.

«Броневский, оставшись с нами наедине, спрашивал у нас, по принятому порядку, не имеем ли мы принести каких жалоб и, получивши ответ, также по принятому порядку, что мы всем довольны, был очень с нами любезен.

Потом для него отомкнули все двери коридоров, отперли настежь двери всех казематов, и в то же время каждый из нас должен был находиться в своем номере. Проходя коридорами, Броневский заходил в иные номера, а в другие только заглядывал с таким любопытством, с каким обыкновенно заглядывает в железные клетки какой-нибудь посетитель, осматривающий никогда не виденный им зверинец»1.

Броневский был того мнения, что среднее сословие, как более грамотное, «заимствовав от политических вредные идеи, разовьет их в приличнейшем искажении в простонародии, с которым оно в ближайшем сношении по ин­тересам - и пользуется уважением».

«Это мнение, продолжает развивать свою мысль Броневский, многим не понравилось, и я терплю в молчании. Но вопрошаю, кто бы на моем месте, будучи проникнут верою и верностью своему долгу, управляя мирным краем, куда никакая адская идея новейшего политического бреда не западала, остался равнодушно в молчании, видя высказанные последствия уже этих пагубных идей. Я исполнил мой долг по совести гражданина и нелицемерного слуги государя и умываю руки. Надеюсь на прозорливость монарха, что он не отдаст меня в руки либералов, дающих мне себя чувствовать.».

Этот рост влияния политической ссылки он иллюстрирует на примере тобольского кружка декабристов.

«В Тобольске. допущено слишком скопиться на жительство важнейшим преступникам, каковы: Фон-Визин, Муравьев и пр. Они учредили духовные беседы и поют псалмы, сидя за столами, по примеру апостолов. Некоторые из жителей города им уже подтягивают - и даже прокурор Черепанов. Тут кроется секта “Возрождение Христа”, будущие крестоносцы, реформаторы, отвергающие светские постановления нашей церкви. Если они успеют

1 Из записок декабриста Якушкина // Рус[ский] Арх[ив]. 1870. № 8-9. С. 1630.

увлечь массу народа, то быть худу. Некоторые духовные особы, так же, как и их собрат, архимандрит Израиль, в это замешаны, и что тут заключается по­литическая цель к изменению в государстве порядка вещей, я нисколько не сомневаюсь. Может быть, говорит Броневский, случится это и не скоро, но дело растет. Приметил я это и в России. Сожалею, что мой донос государю в 1837 г. замяли, назвав бредом больной головы. Но я предвижу в этом великую государственную важность, требующую неотложных и благоразумных мер. Хотя, говоря такие истины, я навлекаю гибель на себя, но для блага отчизны и нашей православной веры с радостью встречу смерть»1.

Таким образом, не будучи в состоянии вскрыть причины общественного недовольства в крае, он ищет виновников его и сетует, что правительство оставило без внимания его донос 1837 г., которому он придавал большое государственное значение и требовал неотложных и благоразумных мер со стороны центральной власти. Что его докладная записка - по существу, донос на сибирское общество, в этом нет сомнения, иначе Броневский не добавлял бы: «приметил я это и в России».

В чем же сущность этого доноса и зачем было генерал-губернатору доносить, когда, имея довольно широкие определенные полномочия, он мог на месте принять решительные меры?

Вопрос этот интересовал историков сибирской общественности, проф. Козьмин Н.Н. хотя и коснулся его, но не расшифровал; подробно остановился на нем проф. С.Н.Чернов. Найдя в делах III Отделения собственной е. и. в. канцелярии донесение Броневского от 31/VII 1837, С.Н. Чернов посвятил анализу его небольшую статью2.

Донесение это подано было начальнику III Отделения канцелярии е. и. в. Приведем его целиком.

«Государственные преступники, пишет Броневский, в Восточной Сибири, пребывающие в заточении в Петровском заводе и на поселении вот уже 11 лет, ни в каких дурных поступках замечены не были. Ведут себя тихо и спокойно. Не могу сказать, чтобы связи их собственно в Сибири были с кем-нибудь тесны и подавали подозрение на составление зловредного общества. Одно только, что несколько человек сделались очень набожны и ведут строгую циническую  жизнь. Хотя можно назвать это мистикою, как известно в России и всей Европе из мною заметного, но преданность непрестанному молению можно отнести к раскаянию и утешению, которое они ищут в ужасных потрясениях судьбы, над ними свершившейся.

Но если бы и было это притворно и преступники, действительно, обманывали бдительность надзора начальства, то меры предосторожности и закон политики, мне кажется, допускали бы желать освобождения от них края, младенствующего, беззащитного и наполненного толпами бесприютных посельщиков и каторжных, ничего в мире не имеющих и которых какая-нибудь бойкая голова, которых еще до этого не бывало, без труда увлечет в престу­пление, несмотря на коренное и сильное чувство (даже в этом несчастном сословии) - преданности к государям и предержащей власти.

1 Козьмин Н.Н. Очерки прошлого и настоящего Сибири. [СПб., 1910.] С. 66.

2 [Чернов С.Н. Представление генерал-губернатора Восточной Сибири Броневского о декабристах] // Каторга и ссылка. 1927. № 2 (31). С. 89.

По этим соображениям я полагал бы испросить государственным преступникам вообще помилование государя императора, столько уже в недавнее время явившего своего отеческого благодушия и милосердия к ним.

Помилование таковое, по моему мнению, может состоять: 1-е - в отправление способных еще в Отдельный Кавказский корпус на службу, 2 - в дозволении пожилым уже и семейным жить в деревнях или у родственников без права пребывания в губернских и столичных городах и 3 - в отправлении нескольких за границу в другую часть света»1.

Это донесение, говорит Чернов, замечательно тем, что в нем впервые в официальном порядке был поднят перед Николаем I вопрос об амнистии декабристов.

Ставя так вопрос, Броневский был уверен, что Николай I сочувственно отнесется к его мысли, тем более что на рапорте Томского губернатора, вы­двинувшего еще до Броневского вопрос об отмене ссылки в Сибирь, Николай I положил такую резолюцию: «рассмотреть, нет ли возможности вовсе прекратить ссылку в Сибирь, оставя сие для одних каторжных».

Расчеты Броневского не оправдались. Его предложение Николай I признал «неудобоисполнимым».

Вслед за докладной запиской С.Н. Чернов помещает выдержки из мемуаров Броневского, приведенные нами, и, сопоставляя их с данными докладной, ставит такой вопрос: «Не имеем ли мы в представлении Броневского от 31/ VII 1837 г. тот самый его донос государю, который, по словам Броневского, замяли, назвав бредом больной головы».

Вопрос этот автор разрешает в положительном смысле.

Заключение С. Чернова нельзя признать обоснованным, а вытекающие из него выводы правильными.

К таким же выводам следует отнести утверждение о двуличии Броневского о том, что последний не хотел сознаться в своих мемуарах в той роли, которую якобы сыграл в укреплении в подозрительности к декабристам со стороны Николая I, что докладная подана из желания искупить перед декабристами свою вину.

Приведенную С.Н. Черновым докладную записку нельзя ни по виду, ни по содержанию назвать доносом. В ней о декабристах дан хороший отзыв, без чего не было бы оснований в той или иной форме поднимать перед Николаем I вопрос об их помиловании.

Броневский вступил в управление Восточной Сибири в 1835 г., когда от­ношение Николая I к декабристам было вполне оформлено и в укреплении в подозрительности к ним он ни в чьем мнении не нуждается. Незачем было Броневскому и искупать свою вину перед декабристами проектом об их по­миловании. Ни о какой вине Броневского перед декабристами не может быть и речи.

Затем, из-за вопроса о помиловании декабристов, как бы он ни был решен, был бы он замят или проведен в жизнь, - о «мученичестве» или «гибели» Броневского не могло быть и речи. Если мы обратимся к мемуарам Броневского, где он говорит о доносе, который замяли, то увидим, что «зло,

1 Там же.

пустившее глубокие корни», лежит не столько в декабристах, сколько в каких- то «реформаторах, крестоносцах». «Если они успеют увлечь массу, пишет Броневский, быть худу. В этом деле замешаны некоторые духовные особы», цель его политическая - изменение государственного порядка вещей. Мысль Броневского работает в одном направлении; все сводится у него к личности архимандрита Израиля. «А что бы он ни наделал, пишет Броневский, если бы не проникнул его замыслов тамошний пастырь. Тогда возникло следствие, но какое слабое, попустительное». В этих словах нет ни намеков, ни оговорок, как склонен полагать С.Н. Чернов. Здесь все ясно. Броневский поднимает вопрос о пересмотре дела о секте Израиля. Документально обосновать наш вывод мы не могли до тех пор, пока, работая над делами Сибирского комитета, не встретили упоминания, что в 1837 г. повелением Николая I был учрежден «Комитет для рассмотрения предположений Броневского, между прочим и о замеченной им ереси за Байкалом». В состав членов Комитета вошел и обер-прокурор Синода.

Действительно, в делах канцелярии обер-прокурора за этот же год найдено было дело с докладной запиской Броневского от 26 июля 1837 г.1, оказав­шейся тем доносом, о котором в своих мемуарах Броневский уделяет большое внимание. Приведем ее в выдержках.

«С некоторого времени, пишет Броневский, в г. Иркутске, Кяхте и др[угих] местах между людьми разных состояний сделалась заметной особенная на­божность и страсть к чтению святых книг. Людей, предавшихся этому, можно отличить по наружному благочестивому виду, по задумчивости и томному выражению лиц.

Набожество такое, без особого, впрочем, усердия к хождению в церковь, есть не что иное, как мистицизм.

Учитель этой религиозности неизвестен, но полагают, что некто из ссыльных.

Около 1826 г. появился переведенный из Костромской епархии в Иркутск архимандрит Израиль, имевший связи в Москве, и обнаружена очень подо­зрительная его переписка со многими лицами с употреблением секретных знаков.

Израиль известен хитрым фанатиком, показывавшимся боговдохнов- ленным и многих к себе привлекшим. Он, вероятно, избран какими-нибудь злоумышленниками создать новую ересь и водворить ее, прежде всего, в Забайкальском крае Иркутской губ[ернии], где тогда содержались все госу­дарственные преступники, где множество ссыльных, где вообще злейшие преступники и ересиархи возможных сект и до 18 000 душ старожилов- раскольников2.

План Израиля был, как по делу видно, учредить за Байкалом два монастыря: мужской и женский. Для последнего прибыли из России две монахини. Цель открытия этих монастырей, с точки зрения Броневского, действует

1 Ленинградский Центральный Исторический Архив. Фонд Канцелярии обер-прокурора Синода (1 экспедиция № 54 /109). «Дело об учреждении Комитета для рассмотрения предположений бывш. ген.-губ. Вост. Сибири С.Б. Броневского, между прочим и о замеченной им ереси за Байкалом».

2 Семейские.

во вред религии и правительству. Израиль не упустил заблаговременно быть у государственных преступников, в Читинском остроге, которым говорил очень двусмысленное поучение и оставил им речь свою на бумаге, с секретными знаками, был и у преступников Нерчинских заводов.

В 1834 г. Израиль начал действия свои в Кяхте, в домах купцов Молчановых-!, куда много собиралось купцов и прочих званий обоего пола. В этих собраниях читал он священные книги и толковал их по-своему превратно. По окончании молитв и земных поклонов одного другому продолжалось безмолвие с произношением мысленно всяким: “господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас”. Затем описываются действия.

Эмблема этой ереси - крест. Во всех письмах и поучениях изустных - крест в беспрестанном употреблении.

В Забайкальском крае очень умножилось крестов на горах, и на всяких примечательных урочищах, особенно где пребывали государственные пре­ступники, везде ими воздвигнуты кресты».

«Если обратить внимание на ход литературы нашей, развивает свою мысль Броневский, то мистика везде заметна и, может быть, не без важной политической цели».

Далее Броневский дает справку о том, что действия Израиля и его сообщников обнаружены полицией в 1834 г. Организаторы сосланы, последователи же его - три посельщика высечены плетьми и посланы на поселение - купцы Молчановы, прапорщик Лыков - раскаялись и оставлены на местах.

«Купец Шевелевк, продолжает Броневский, очень умный и образованный, будучи в связях с Израилем в исступлении фанатизма написал, что он государственный преступник, но тайну, которую знает, никакие муки у него не исторгнут. Он признан написавшим это в пьяном виде и оставлен не при­частным к делу, тогда как этот человек слывет из всех сибирских купцов умнейшим...

Вообще на производство следствия обращено было слабое внимание, и я полагаю, что много виновных осталось безгласно и секта тайно продолжает свое действие.

Наблюдая за ходом этого религиозного явления и противопоставляя рас­ширению его все то, что стоит в моих средствах, я могу сказать о нем следу­ющее заключение: тайные злоумышленные общества в известное происшествие увидели ясно свое бессилие и нелепость дерзкого предприятия. Этот урок, конечно, внушил мысль присоединить к себе некоторых духовных особ, ловко могущих действовать на толпу, посредством разных ересей, и расколов, и глупых выдумок, умножая тем последователей и средства, а это клонится не иначе (судя по направлению умов целой Европы) как к ниспровержению общей тишины.

Может статься, что злой дух этот еще далеко не достиг зрелости, может быть, высшая полиция более знает, но, по глубокой преданности моей к предержащей власти и любви к отечеству, я изъявляю большое опасение и, как истинный христианин, почитаю смертельным грехом не предъявить этого, дабы изыскание правительства и меры вовремя разрушили бы гидру».

«Для ясного уразумения секты Израиля и для сравнения цели сего учения с новооткрытыми сектаторами, каковы, например, Попов, Турчанинов и пр[очие], не излишне будет взять подлинное дело от генерал-губернатора Восточной Сибири и подробно пересмотреть».

Вопрос, затронутый Броневским, был поставлен в такой плоскости, что замять его не было никакой возможности1, и на него должен быть дан определенный и исчерпывающий ответ".

И действительно, вопрос серьезно и всесторонне обсуждался как в Комитете, так и в Синоде, тем более что в это время в столице находился и сам Броневский, принявший окончательное решение подать в отставку и не возвращаться более в Сибирь.

Основная мысль доноса, независимо от результата проверки его, произвела все же известное впечатление на Николая I и оказала влияние на выбор преемника Броневского.

При том настроении сибирского общества, которое в сгущенных красках нарисовал Броневский, Николай I считал необходимым назначить генерал- губернатором такого человека, который легко бы мог разобраться в вопросах роста революционных настроений и решительно вести борьбу с крамолой. Вот почему генерал-губернатором Восточной Сибири был назначен состоящий в корпусе жандармов, начальник 5-го жандармского округа генерал В.Я. Руперт.

Вслед за назначением нового генерал-губернатора был поднят вопрос и о сильном, решительном представителе духовной власти в крае. Для занятия епископской кафедры в Иркутске была выдвинута кандидатура известного «столпа православия» епископа Нила.

Руперту, отъезжавшему в конце 1837 г. к месту нового назначения, было предложено выяснить положение дела, изложенного в докладной записке Броневского. Вот почему, прибыв в Сибирь, Руперт, прежде всего, отправляется в Забайкалье «для обозрения этого края». Вслед за ним туда же едет для обозрения епархии [епископ Нил].

Ни тот ни другой не подтвердили страхов Броневского и высказались против снятия крестов - меры, предложенной Синодом.

«Нет надобности или побудительных причин, пишет Руперт, снимать поставленные в разных местах Забайкалья кресты, как равно и против казематов государственных преступников, ибо из собранных епископом Нилом сведений ясно, что они поставлены, по существу, в том крае с давних времен по народному обычаю, на могилах умерших, на полях при совершении обычных молебствий или по другим случаям из одной лишь набожности и что от оставления этих крестов не предвидится никаких вредных последствий. Упразднение же их могло бы показаться в глазах народа неприличным действием со стороны начальства и послужить поводом для раскольников к самым неблагонамеренным толкам против правительства и православной веры».

Беря под подозрение политическую благонадежность духовенства, Бро- невский, того не замечая, бросает вызов Синоду, пропустившему якобы в деле Израиля его политическую сторону.

При таком положении дела Броневский не мог встретить поддержку Синода. Напротив, Синод в лице обер-прокурора должен был выступить в защиту руководимого им духовенства. Вот почему уже в октябре 1837 г. Протасов" пишет шефу жандармов А.И. Чернышеву:

«Что касается политической якобы цели Израиля, то из дел духовного управления нельзя усмотреть того, видно только, что Израиль был у государ­ственных преступников в Чите и Петровском заводе, объезжая край по на­значению архиерея, говорил им в присутствии военных чиновников, оставил речь на бумаге, “где говорит о падении и искушении человека, о любви бо- жией, наказующей и милующей, о кресте, смирении и вечном блаженстве”. Секретных знаков в представленной им копии нет никаких, а есть несколько крестообразных начертанных слов в мистическом роде, представляющих понятие о соединении божественного совершенства с ничтожеством челове­ческим в лице искупителя».

Протасов ничего не придумывает, он говорит правду, что подтверждается и современниками Израиля. Так, в «Записках декабриста» Д.Завалишин отмечает: «В каземат был допущен начальник Забайкальской миссии известный архимандрит Израиль, окончивший впоследствии карьеру свою в Соловецком монастыре за то, что завел секту в Кяхте, где была у них богородицею одна несовершеннолетняя дочь купца (она вышла потом замуж за командира гарнизонного батальона, стоявшего в Чите, и я видел ее на балах, усердно выплясывающую французскую кадриль), были и апостолы. Вступив с нами в беседу, он увидел, как далеко многие из нас стояли выше его и в тех знаниях, которые должны были составлять его специальность, и был до того озадачен и сбит с толку новыми для него суждениями, что совершенно потерялся и поспешил убраться, прося только позволения прислать письменное свое рассуждение, где какими-то чертежами силился сделать наглядно понятным, “как вода может соединиться с огнем”».

Протасов не допускает и мысли, чтобы Израиль был избран злоумыш­ленниками для действия в Сибири. По сходству вводимых им обрядов он, скорее всего, последователь Татариновой, с учением которой мог познако­миться от ее последователей во время своих странствований.

Далее он оспаривает утверждение Броневского о возможности присоединения духовенства к антиправительственным кружкам. «Это, пишет Протасов, всего менее может относиться к духовному сословию, которое нельзя упрекнуть ниже в малейшем к сему предмету участии, к чему причиною есть уже и то, что оно, при своем особенном образе воспитания, резко отделено от других сословий и потому всего менее может подлежать влиянию гибельных политических теорий века».

Не выясняя причин распространения мистицизма вообще и таких сект, как секта Израиля, в частности, Протасов считает необходимым пресечь зло усилением цензуры книг мистического содержания. «Но из всех мер главная общая и самая действительная состоит в православном и прямо отечественном направлении, которое по воле государя дается в духовном и светском обществе».

Мнение Руперта, Нила, Протасова предрешило исход начатого Броневским дела. Оно не было замято, делу был дан ход, но результат оказался печальным для репутации Броневского. Злые языки и недоброжелатели, учитывая всю вздорность и неосновательность доноса Броневского, назвали его «бредом больной головы».

Чем вызвана была подача этой докладной записки Николаю I? Правильно ли было такое заключение? В 1833 г. на полковом ученье 6-го казачьего полка Броневский расшибся при падении вместе с лошадью. После этого участились приливы крови к голове, в ушах звон, шум, затем глухота при беспрерывном биении в ухе пульса. «Это, - пишет Броневский, - нагоняло на меня тоску, проявившуюся впоследствии ипохондрическими припадками».

Таким образом, в 1835 г., когда Броневский занял пост генерал-губернатора Восточной Сибири, он не был вполне здоровым человеком.

С первых же шагов своей деятельности, вскрывая своекорыстие, взяточ­ничество и кумовство чиновников, он вооружил против себя чиновный мир. Ведя борьбу с спекуляцией хлеба, он восстановил против себя представителей торгового капитала. Он знал отлично, что за его деятельностью зорко следят и доносят в столицу посланные в большом числе в Сибирь жандармские офицеры1. Страхи перед возможностью «бунта», подметные письма с угрозой лишить жизни Броневского0 неминуемо влияли на психику Броневского.

«Головные боли усиливались; все чаще повторялись припадки ипохондрии, мнительности. Он стал совсем недоверчив по отношению к окружающим. Всюду грезились ему какие-то злые, направленные против него замыслы. Переутомление мозга и глаз сказывалось сильно. Лица и все предметы стали для него принимать зеленоватый цвет. Отдалив свою семью, которую он также подозревал в недоброжелательности, он мучился от одиночества и угрызений совести»2.

Броневский сознавал, что он болен. «Годился ли я к какому-нибудь управ­лению, заносит он в мемуары, когда во всякой вещи я не мог видеть другой стороны, кроме дурной, когда воображение мое было расстроено и припадки головы с ожесточением продолжались».

Решив окончательно оставить службу, Броневский выехал из Иркутска в мае 1837 г. Его сопровождали жена, адъютант, чиновники особых поручений, доктор и др[угие] лица.

В столице «страшная idee fixe», что государственные преступники, декабристы, и их родня хотят погубить его, рисовалар больному воображению страшные картины. Ему чудились виселицы перед окнами, палачи в красных рубашках. Расстроенное воображение подсказывало, что все это замыслы «либералов». «Мужики в красных рубахах и кушаках ходят кучами с топорами, пилами, веревками и дубинками и всяческими смертоносными орудиями».

Здесь мания преследования налицо. Проявления своей болезни он скрывает от окружающих, скрывает от Николая I, пред которым в июне

1 [ЦАВС] Сиб[ирский] Ком[итет]. Отдел XIII. № 67. 1836 г. «Сведения, относящиеся до управления Сибири».

2 Козьмин Н.Н. Очерки прошлого и настоящего Сибири. [СПб.,] 1910. С. 62.

вторично поднял вопрос если не об отставке, то, по крайней мере, о годовом отпуске. В этот же момент необходимо было в глазах Николая I оказаться все тем же твердым защитником самодержавия, православия и проявить максимум усердия в деле охраны не только Сибири, но и России от революционных веяний. И Броневский не нашел ничего лучшего, как сделать ставку на деле Израиля, раздув его до размеров политического заговора, участниками которого, начиная с политических ссыльных и высших чинов церкви, объявлены им все классы сибирского общества вплоть до крестьянства.

И действительно, читая докладную записку Броневского и те места мемуаров, которые посвящены делу Израиля, можно подумать, что если не Россия, то, во всяком случае, Сибирь находилась тогда накануне религиозной и политической революции.

Итак, донос 1837 г. - это не проект Броневского 1837 г. о «помиловании декабристов», а предложение вновь пересмотреть вопрос об Израиле. Проект же о «помиловании» является конкретным предложением Броневского, вытекающим из сущности доноса. Как «тихо и покорно» ни ведут себя дека­бристы, все же они, являясь бродильным началом, могут оказаться вредным элементом в отдаленном крае, который должен быть избавлен от них.