КОГДА И ГДЕ ВОЗНИКЛО СЛОВО «ДЕКАБРИСТЫ»

Всегда интересно следить за историей возникающего слова, особенно слова с большой судьбой. «Декабристы» — такое слово. Оно прежде всего «наше», историкам принадлежащее слово, неотъемлемый термин исторической науки, оно и достояние художественной литературы, одушевленное звено поэтической строки, частый спутник историко-литературного исследования, нередкий гость журналистики и политической речи. О нем даже нельзя сказать, что оно «прижилось»-де в русском языке с такой-то четверти XIX в., — нет, оно не слово-приживал, а слово-хозяин. Оно органически вошло в жизнь языка, стало кровно принадлежать ему. Настолько кровно, что никто так и не спросил, откуда оно взялось: имя месяца — декабрь — так ясно говорило за себя в момент его рождения. Никому как-то не пришло в голову заняться вопросом, когда же и где его придумали.

Названия революционных и общественных организаций и их деятелей нередко возникали из самонаименований обществ: «Земля и Воля», «Народная Воля» — так называли свои организации сами революционеры, — отсюда деятели их — землевольцы, народовольцы. Первое из приведенных самоназваний выражает суть программы, второе, — скорее, основу действия. У декабристов, прошедших путь саморазвития очень быстро (сменилось не менее пяти названий общества за 10 лет), самоназвания были лишь у двух первых: «Союз Спасения» отражал, скорее, идею быстрой тактики действий, «Союз Благоденствия» — идею программы (Название «Военное общество», скорее, конспиративно: оно было столь общим, что не приковывало к себе внимания). Последние два декабристских общества — Южное и Северное — стремились к своему объединению и преодолению разногласий. Планируемый ими съезд в 1826 г. (несос-тоявшийся), может быть, и сопроводился бы в случае удачи рождением какого-либо особого самоназвания, но пока — практически — они обходились без него. Их названия — Северное и Южное — были по смыслу как бы «формальными», «рабочими» наименованиями местоположения двух частей одного общества, и части эти находились в непрерывном взаимодействии.

Ясно, что название «декабристы», произведенное от месяца открытого выступления в 1825 г., родилось после восстания — дата последнего и есть первый рубеж времени, ранее которого оно не могло возникнуть.

Но — удивительное дело! — это слово, которому, казалось бы, полагалось родиться в Петербурге, на следующий день после разгрома восстания на Сенатской площади, — там не родилось. Понятно, что такое слово было не нужно и враждебно официальному языку времени — ему был предписан властью такой термин, как «государственные преступники»; официальные тексты были также пересыпаны множеством уничижительных определений—«злодеи», «негодяи», «бунтовщики», «гнусные развратники», «буйные безумцы» и т. д. Любое с иных позиций придуманное наименование, не несшее в себе отрицательной оценки, оказалось бы гонимым и опасным для произносителя. В потаенной речи, в кругу друзей, в доверительном разговоре существовало уже много эмоциональных обобщенных понятий для обозначения участников движения, и пушкинское — «друзья, братья, товарищи» — одно из них. Завеса запрета и опасности давила на образование и огласку новых обобщенных слов. Поэтому противопоставленное правительственному, хотя бы самое спокойное и объективное, понятие еще не могло стать «общепринятым», поскольку не оглашалось, не входило в открытую живую речь. Слово «декабристы» отсутствует у Пушкина — его нет в его словаре, он еще не знал его, а то, наверно, высказался бы. Пет слова «декабристы» и у молодого А. И. Герцена — от декабря 1825 г. вплоть до середины 1850-х гг.., — хотя он, как и Огарев, многократно испытывает нужду в обобщенном понятии, постоянно рассуждая и думая о декабристах. Он употребляет в эти годы такие обобщенные выражения, как «люди 14-го декабря», «наши герои», «паши мученики» и ряд других образных и полных сочувствия слов. Впервые у Герцена (мы остановимся на этом ниже) слово «декабристы» как бы взрывом появится и зазвучит лишь в 1857 г., чтобы потом щедро, часто, постоянно присутствовать в его речи, возникать под его пером. То же — у Н. П. Огарева — он до того же года не знает этого слова. И Герцен, и Огарев нуждались в обобщающем понятии не только потому, что постоянно говорили о первых русских революционерах, но писали о них, считали долгом довести свои мысли до сведения передовой Западной Европы. Работа Герцена «Ди developpement des idees revolutionnaires en Russie» («О развитии революционных идей в России»), изданная в 1853 г. в Лондоне на французском языке, также не содержит термина «декабристы».

Вообще поиски слова «декабристы» в сочинениях, переписке, дневниках европейских писателей и общественных деятелей до 1850-х гг. так и не дали пока положительного результата. Поиски эти не надо, конечно, считать законченными — исследование вопроса лишь начинается. Но слово это появляется в Европе лишь в 1850-х гг. — в значительной мере в связи с работой

А. И. Герцена и Н. П. Огарева, накануне и во время революционной ситуации в России середины XIX в., — по нашим наблюдениям — после 1857 г.

Однако надо сделать исключение. Оно, это слово, все-таки прозвучало ранее указанного срока. Случилось это под сводами Петропавловской крепости, па допросе новых «государственных преступников» — петрашевцев. И, прозвучав, несколько приоткрыло завесу над историей самого слова. Выходит, что родилось оно в России, в живой русской речи и, по-видимому, действительно вскоре после восстания 14 декабря, — только родилось оно за Уральским хребтом.

23—27 июля 1849 г. арестованный по делу петрашевцев отставной подпоручик, сибирский золотопромышленник Рафаил Александрович Черносвитов письменно оформлял в тюремной камере свои ответы на вопросы, заданные ему следственной комиссией на допросе в предшествующие дни, — так обычно и полагалось. В числе вопросов был и такой, который требовал перечислить, о чем именно беседовал Черносвитов с другими петрашевцами, каких тем касались их разговоры. Отвечая на вопрос, Черносвитов писал: «Случилось говорить мне о государственных преступниках в Сибири, сосланных по 14 декабря, их вообще в Сибири называют декабристами. Главные вопросы были об их образе мыслей…» (Памятники общественной мысли, издаваемые Институтом истории. Вып. 1. М.—Л. 1937. Дело петрашевцев. Т. 1. Изд-во Академии наук СССР, с. 448.).

Вдумаемся в это своеобразное свидетельство. Оно ясно противопоставляет — в смысле распространения данного слова—Сибирь Европейской России. Там, в Сибири, говорят «декабристы», здесь этого слова не знают, приходится пояснять. Ясно, что слова «их вообще в Сибири называют» свидетельствуют о сравнительной давности слова, о привычности и широком распространении его среди сибиряков. Это не какое-либо новое, только что возникшее понятие, которое одному сибиряку еще надо пояснять, а другой его уже знает, только что слышал. В самой лапидарности формулировки чувствуется, что в Сибири это слово пояснять нечего, его и так все знают, а здесь, в петербургской следственной комиссии, надо пояснить: это так называют «государственных преступников по 14 декабря», — год опущен. В Петербурге год хорошо знают, можно не пояснять.

Выходит, слово «декабристы» сначала родилось в Сибири и там широко распространилось в живой речи. Но не проверить ли заодно и «полномочия» Черносви-това говорить об этом распространении? Насколько он знал Сибирь? В каких местах бывал? Долго ли жил в Сибири? На эти вопросы любопытные ответы дает его следственное дело. Оказывается, этот ярославский дворянин, родом из Пошехонья, — родители которого, впрочем, не имели ми родового, ни благоприобретенного имения, — уволенный в 1832 г. от службы «за раною» с чином подпоручика и «с мундиром», а также с полным «пенсионом», стал после отставки постоянным сибирским жителем и занялся золотыми приисками. Последнее обстоятельство требовало неустанных его путешествий по Сибири, размах которых удивляет неискушенного читателя. Жандармы из III Отделения, вознамерившись его арестовать, тщательно собрали сведения о его местопребываниях и передвижениях — инструкция об аресте и рапорты о его поисках дают интересный ответ на этот вопрос. После многих стараний установлено было, что Черносвитов «находится уже в Сибири, в Красноярске, Енисейске, или Ирбите»… Ездил он при этом «на вольных ямщиках», проселочными дорогами, имеет собственные золотые прииски в Енисейском округе, в 600 верстах от Енисейска. Собственный же дом имеет в Ирбите, женат на ирбитской мещанке и с 1838 по 1842 г. даже был исправником в Ирбитском уезде. Незадолго до ареста Черносвитов отправился из Красноярска «в Россию» через Каинск, где капитан корпуса жандармов Шевелев настиг его, наконец, на четвертый день преследования и арестовал на станции Камышен-ской Омского округа. В донесении об аресте жандарм счел все же необходимым донести, что «о Черносвитове многие говорят, что он отлично ученый и образованный человек» (Памятники общественной мысли, с. 436—439).

Думается, что Черносвитову, как свидетелю в нашем вопросе, можно поверить. Надо признать, что Черносвитов Сибирь знал, был в постоянном общении с народом, изъездил сибирские просторы на довольно широком пространстве. Впечатления от говора сибиряков, очевидно, были у него богатыми, свидетельство его весомо.

Впечатления сибиряков от внезапного появления у них столь большого количества новых — дворянских! — каторжан и ссыльнопоселенцев были, вероятно, яркими, неожиданными. Но еще важнее был факт много-лгтнего пребывания новых своеобразных преступников в Сибири, длительность бытового общения с ними населения. Отсюда — еще раз — и настоятельная нужда сибирского населения в каком-то обобщенном термине для разговоров и суждений о новых пришельцах. Таким термином и явилось слово «декабристы» (Я давно начала писать настоящую статью (соответствующую цитату Р. А. Черносвитова я привожу во II томе своей книги «Движение декабристов». М., 1955, с. 450), но закончить ее и опубликовать побудило меня письмо одного из читателей, полагавшего, что название «декабристы» будто бы дано первым русским революционерам царским правительством, чтобы их «принизить», и что его надо заменить каким-то другим, более возвышенным и отражающим их идеологию и высокие цели. Мнение автора письма ошибочно — царское правительство тут ни при чем, название «декабристы» дано народом, оно ёмко, ясно, хорошо придумано, уважительно и носит оттенок конспирации. Владимир Даль ввел слово «декабристы» в свой «Толковый словарь живого великорусского языка», поясняя: «Декабристами назыв. бывших государственных преступников, по заговору 1825 г.» (цитирую второе издание словаря в переиздании. М., 1956, с. 426). Ранее Вл. Даля ввел слово «декабристы» в «Настольный словарь для справок по всем отраслям знания», составитель его — петрашевец Феликс Густавович Толль (Толь). Во II томе его словаря, изданном в Петербурге в 1864 г., мы читаем па с. 12: «Декабристы в России, люди, хотевшие произвести переворот 14-го декабря 1825 г. и поплатившиеся за него ссылкою в Сибирь в каторжную работу, а некоторые жизнью. Целью их была перемена правления, предлогом же — возведение на престол в. кн. Константина Павловича». Как видим, осуждающих моментов тут нет, статья выдержана в позитивном тоне. Словарь Ф. Толя не следует смешивать с «Карманным словарем иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемым Н. Кирилловым». 1-й выпуск которого на буквы А—М вышел в 1845 г. и где слова «декабристы», разумеется, нет, поскольку слово это не иностранное. Словарь этот фигурировал на следствии и на судебном процессе петрашевцев как доказательство обвинения их в революционных взглядах).

Конечно, Сибирь видала всякое. Но чаще всего по сибирским трактам тянулись пешие эшелоны ссылаемых крепостных крестьян, скованных цепями, за участие ли в восстаниях, за поджог, за убийство барина, за неповиновение помещику и властям… Эти ряды бряцающих колодников, окруженных конвоем и вызывавших сострадание, были сибиряку, так сказать, «привычны». Но когда после 14 декабря стали везти под вооруженной стражей в кибитках и повозках самих господ, закованных в те же железа—и все туда же, на каторгу, в сибирские тюрьмы, — это явление воспринималось как нечто новое. И если бы одного-двух везли… А тут — первая кибитка, за нею вторая, за той следующие — более сотни закованных господ, говорят, бывших гвардейских офицеров… Не было этого раньше. Да еще за ними другие возки — с их женами, ни в чем не повинными, по доброй воле едут — молоденькие такие, красивые… Говорят, от дворянства отказались, записаны в государственные крестьянки… Тут было чему удивляться. Все это отмечено огромным впечатлением новизны, требовавшей объяснения. Прежде всего — кто же это? за что? почему? И, вероятно, во всех ответах, которые удавалось же бывалому сибиряку получить то ли от знакомца в страже, то ли от ямщика, от писца-родст-венника или другого канцеляриста — молва тысячью незаметных ручьев разливалась по Сибири, — звучало слово «декабрь». Ведь самый факт восстания в декабре, в Петербурге, секретом не был: о нем писали в газетах, рассылали бумаги. Потом народная молва без всяких газет пошла по России. Самый факт восстания было пи скрыть, ни «запретить». Перед этим простым обстоятельством рушилась любая реализация николаевского приказа о «тайне» отсылки в Сибирь, о соблюдении строжайшей «секретности» при перевозке «преступников». Имя-то можно было скрыть, а вот слова «за декабрь» можно было шепнуть… Название месяца запрещено не было… Самый факт множества ссылаемых на каторгу и поселение «за декабрь», «за то, что было в декабре…» вызывал нужные ассоциации. Название месяца оказалось словом-ключом, несущим в себе основной смысл ответа. Создать из этого слова «декабриста» и «декабристов» было так просто, что могло происходить как бы «само собой» и во многих местах «авторов» слова могло быть множество. Но сибирякам было понятно, что слово это можно произносить лишь в доверительной беседе, в разговоре друг с другом, — с начальством лучше бы помолчать. Слово, возникнув то тут, то там, ветром разносилось по Сибири. Во всяком случае в 1849 г., когда Черносвитов давал показание, это слово уже было распространено в Сибири повсюду.

Сибирь имела к тому же и свои особые причины остро заинтересоваться именами некоторых «государственных преступников», как только списки их были опублинованы. Имя жестокого сибирского генерал-губернатора, тайного советника Ивана Борисовича Пестеля, проклинаемого сибиряками, было ей хорошо известно, и драматический контраст: — а сын-то другое думал, другой дорогой пошел, — повешен! — не мог не броситься в глаза любому сибирскому старожилу. Другое имя коренного сибиряка — Гавриила Степановича Батенькова — пробуждало у сибиряков немало положительных ассоциаций, нередко соединенных и с личными встречами с ним. Батеньков — уроженец Тобольска, сын обер-офицера, воспитанник Тобольского Военно-сиротского отделения (а потом во 2-м кадетском корпусе, в так называемом Дворянском полку), побывавший в 1812 — 1814 гг. в рядах армии, получивший десять штыковых ран в сражении при Монмирале, вернувшись в Россию, сел за книги и, сдав положенные экзамены в Институте корпуса инженеров путей сообщения, был отправлен как инженер-путеец на службу в Томск. Непосредственным начальником его был М. М. Сперанский, который с 1819 г. являлся генерал-губернатором Сибири, где оставил добрую память проведенными им реформами. Батеньков был правой рукой Сперанского и проявлял большую и плодотворную инициативу в разработке ее внутреннего устройства. Многие его проекты, ценные и довольно радикальные, не получили осуществления. Во всяком случае то обстоятельство, что в числе других «злоумышленников», отданных на расправу после 14 декабря, числилось и его имя, вызывало к нему симпатию сибиряков и пробуждало положительные воспоминания, хотя ссыльным в Сибирь он попал поздно, проведя сначала 20 лет в заточении, в Алексеевском равелине.

Конечно, в устной речи слово «декабристы» могло случайно залететь от сибиряка и в Петербург, и в Москву, и в любую деревню Европейской России. Но укорениться здесь ему не пришлось. Жандармский надзор был тут строже, соглядатаев больше. Слова «каторжник» и «ссыльный» запретить в Сибири было невозможно — они были бытовыми словами, относились к постоянному, укоренившемуся явлению. А «в России» эти слова звучали подозрительно и вызывали внимание надзора. Была и другая причина — большая конкретность, индивидуальный характер воспоминаний, не требовавших обобщающего термина. О декабристах в сотнях семей и их знакомых (а если считать «и знакомых», то не в тысячах ли семей?) шли шепотом или вполголоса разговоры и о том, как взяли четырех сыновей из одной семьи — сначала Александра с Николаем, потом Петю, а потом и меньшого — Павла… (речь о Бестужевых). В одних деревнях судили-рядили, как взяли барина Сергея Петровича, а в других — как забрали барина Никиту Михайловича. А за ними в Сибирь поехали их жены… Можно предположить, что сама острота конкретности, близость к казненным и угнанным на каторгу не торопили с поисками обобщающего понятия, наименования их всех вместе. Яркое личное представление о «преступнике», знание его биографии, службы, семейных отношений, облика, привычек могло тормозить поиски обобщающего слова.

Теперь поставим другой вопрос. Могли ли сами декабристы — новые «сибиряки» — быть участниками в рождении слова, их именовавшего? Конечно, почему же нет? Однако все собранные свидетельства говорят о том, что они были не авторами, а, скорее, критиками слова. Они давали оценку слову, быстро донесшемуся к ним, как их собственному названию. Доказательства их критики мы видим прежде всего в «Записках» И. Д. Якушкина. Предисловие к ним в издании 1925 г. начинается, как известно, предварением вопроса, почему книга не носит названия «Записки декабриста И. Д. Якушкина», а пропускает в заглавии это слово? Издатель его В. Е. Якушкин объясняет: это сделано потому, что автор «Записок» «не называл себя декабристом — он считал, что называться декабристом имел право только тот, кто принимал непосредственное участие в восстании 14 декабря» (Якушкин И. Д. Записки. М., 1925, с. 80 ). Видимо, той же точки зрения держался и декабрист М. С. Лунин — в его работах нет упоминания слова «декабристы» — ни в знаменитых письмах к сестре, ни во «Взгляде на русское Тайное общество с 1816 до 1826 г.» (написана в 1838 г.), ни в «Разборе Донесения тайной следственной комиссии государю императору в 1826 г.». Очевидно, этой же точки зрения последовательно придерживался и декабрист А. Е. Розен. В предисловии к своим «Запискам», датированном 8 февраля 1870 г., он писал: «Из числа ста двадцати одного товарищей, осужденных за заговор 1825 г., осталось в живых только четырнадцать, а между ними только трое из декабристов» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб. 1907, с. 3). Пояснение подсчета можно найти у Михаила Бестужева, писавшего 7 октября 1869 г. М. И. Семевскому о декабристах А. Е. Розене и А. П. Беляеве: «Они заслуживают Вашего внимания как два лица из оставшегося триумвирата настоящих декабристов, бывших на площади» (Воспоминания Бестужевых. М.—Л., 1951, с. 469. Нельзя согласиться с комментарием М. К. Азадовского, по мнению которого указанный признак распространяется декабристами и на южное восстание, приобретая, таким образом, характер более общего признака — участия в восстании: против этого то, что в «триумвирате» М. Бестужева не указан старейший декабрист — Матвей Муравьев-Апостол, принимавший участие в восстании Черниговского полка. См. там же, с. 584—586). Из контекста понятно, что третьим членом «триумвирата» был — по полному праву — сам Михаил Бестужев.

Бурным противником термина «декабристы» оказался также своенравный Д. И. Завалишин. Аргументация его в основном та же — идет она от участия или неучастия члена тайного общества в восстании 14 декабря. «Таким образом, — пишет он в своей статье «Декабристы» (Статья опубликована в «Русском Вестнике», 1884, февраль, с. 820—861), —собственно декабристами могли бы быть названы только участвовавшие в бунте 14 декабря, но в таком случае это название не будет иметь того почетного значения, которое ему втайне приписывали, а напротив, должно служить укоризной по бессмысленности предлога к восстанию, по безалаберности ведения дела, по недобросовестности отношения к солдатам…» (Завалишин Д. И. Декабристы, с. 821) Как видим, Завалишин рисует себя резким критиком и термина и самого восстания по существу, и самого, так сказать, ведения дела на Сенатской площади. Это не помешало ему, однако, назвать свои воспоминания все-таки «Записками декабриста…», хотя сам он на площади не был. Таковы противоречия человеческой натуры… (Противоречия резко-отрицательного отношения Д. И. Завалишина к термину «декабристы» и затем приложение термина к собственным же запискам отмечено М. К. Азадовским в цитированном выше комментарии к «Воспоминаниям Бестужевых» (М.—Л., 1951, с. 584—586)). Но статья Завалишина любопытна и наличием позитивного предложения обобщающего термина или терминов, которое могло бы заменить столь неудачное, по его мнению, слово, как «декабристы»: «Из всего изложенного видно, — пишет Завалишин, — что название декабристов вовсе неприложимо к большинству тех, кому придают оное; у тех же, к кому его можно приложить, оно не может иметь того значения, какое ему придавали. Единственное правильное название, которое может иметь общее приложение и не определяет качества лиц и свойства их действий, это члены тайных обществ, пожалуй, даже революционеры эпохи Александра I» (Завалишин Д. И. Декабристы, с 822. (Подчеркнуто мною — М. П.)). Тут у Завалишина налицо опять явное противоречие: под названием «единственно правильного» предлагаются как бы на выбор не одно, а два названия, причем во втором как раз налицо «качество и свойства» действий (термин «революционеры»), которых выше автор как раз намеревался избежать. Но если даже опустить все эти соображения, нельзя не отметить расплывчатую бесцветность и абстрактность названий, предлагаемых Завалишиным; к тому же упоминание во втором названии имени императора и при этом как раз в термине, долженствующем обобщить понятие борцов против самодержавия, не только противоречиво, но и неуместно.

Но в той же декабристской среде были и противники «суженного» «якушкинского» понимания термина, которое не допускало к «званию» декабриста очень многих, в том числе и активнейших участников. Ведь тогда и Пестель с Сергеем Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым «выпадали» из числа декабристов! Ведь их не было на Сенатской площади… Однако сплоченные внутренним единством и смыслом общей борьбы, деятели общества органически тяготели к единству, желая преодолеть осознанные разногласия. Поэтому П. Свистунов, Александр Поджио и ряд других настаивали как раз на обобщающем значении слова «декабристы». Так, А. В. Поджио писал в своих «Записках» после падения крепостного права: «И если мы впервые поклонились 19 февраля перед верховным освободителем, то могли ли мы, декабристы, не видеть, как пророчески и государственно выступила тень Пестеля с «Русской Правдой» в руках?» (Поджио А. В. Записки. — В кн.: Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т. 1., М., 1931)

Хотя «тень Пестеля», последовательного сторонника цареубийства, и несовместима со словами о «верховном освободителе», основная мысль А. Поджио — распространение термина «декабристы» на всех участников движения — ясна. Более последовательно защищает обобщающий характер термина декабрист П. Н. Свистунов. Споря с И. Д. Якушкиным, он предлагает: «Не логичнее ли общепринятое применение этого термина ко всем лицам, пострадавшим вследствие возмущения? И, точно, не будь Тайного союза, 14 декабря не имело бы причины быть, оно немыслимо, — а если бы случилось, то лишено было бы всякого политического значения и снизошло бы на степень бунта…» (Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т. 2., М., 1933, с. 254) Тут можно, пожалуй, возразить лишь критерию определения, выраженному в словах «ко всем лицам, пострадавшим вследствие возмущения» (Подчеркнуто мною — М. Н.). Если под «пострадавшими» понимать понесших императорскую кару, то почти все члены «Союза Благоденствия», избежавшие суда, окажутся не декабристами, не войдут сюда и лица, умершие до суда, не включатся «помилованные» или счастливо ускользнувшие от ареста (есть и такие). Пассивный характер термина «пострадавший» и зависимость определения деятеля декабристом от воли не кого иного, как Николая I, вызывают, конечно, возражения. Лучше и точнее, как сказано выше, критерий наличия деятельности во имя целей общества, реальный вклад декабриста в движение (В конце 1920-х гг. в РАНИОНе имел место доклад проф Б. И. Сыромятиикова о том, кого надо считать декабристом. Докладчик предлагал единственным критерием сделать наличие приговора Верховного уголовного суда или наличие документальных данных о наложении административного взыскания на участника движения. Участники прений единодушно восстали против такого критерия, который «определял в декабристы» человека по воле Николая I).

В первый раз Герцен упоминает в печати слово «декабристы» в некрологе о Иване Дмитриевиче Якушкине, опубликованном в «Колоколе» от 1 ноября 1857 г. В тексте некролога, душевном, возволпованном, Герцен дает характеристику умершего. Ни в одной ее строке, пи в заглавии текста слова «декабристы» пет. Но оно помещено в примечании к некрологу, набранном петитом. И слово это написано с большой буквы! Правильнее было бы поэтому сказать так: Герцен впервые упоминает в своей печати слово «декабристы» в примечании к некрологу о И. Д. Якушкине. В этом примечании он пишет уже не о И. Д. Якушкине, а обо всех декабристах, подчеркнуто давая слову «декабристы» обобщенное и особо возвышенное значение, но в фразе «от себя» и, так сказать, по «частному поводу», а именно: «Говорят, будто государь не знает, что Декабристов, возвратившихся пз Сибири, теснят — Долгоруков и Тимашев» («Колокол», 1В57, № 5, 1 ноября).

Указанные особенности требуют какого-то объяснения. Правдоподобно, на мой взгляд, лишь одно: от Е. И. Якушкина, сына покойного, Герцен узнал об особом отношении его покойного отца к слову «декабрист» и из уважения к мнению покойного не применил этого слова ни в заглавии некролога, явившегося как бы «передовой» статьей номера, ни в самом тексте некролога. Но сам Герцен был другой точки зрения — он всей душой, убежденно принял слово «декабристы» в обобщенном значении и подчеркнул его возвышенный, положительный смысл еще через заглавную букву. Он уже внутренне принял термин и далее постоянно употреблял его. Мне представляется, что никакое другое объяснение («случайность» и т. д.) не проливает света на указанные его особенности.

У Герцена рано установился контакт с декабристами, особенно тесный и плодотворный — через Евгения Ивановича Якушкина. Он был живой связью между сибирской колонией декабристов, которую он неоднократно посещал, и Герценом, с которым виделся за границей и был в переписке. Этому замечательному человеку, сохранившему многие ценнейшие документы и вдохновившему ряд декабристов на создание их мемуаров, мы обязаны и появлением в свет в русской Вольной печати «Записок И. Д. Якушкина» (Вопрос о выдающейся деятельности Е. И. Якушкина, сына декабриста, поставлен в декабристоведении и изучен Н. Я. Эйдельманом. См. его книгу «Тайные корреспонденты «Полярной Звезды». М., 1966).

Не в первый ли раз услышал тогда (1857 г.) Герцен слово «декабрист»? Но все же в самом тексте некролога, не употребляя обобщенного понятия, Герцен сумел решительно подчеркнуть принадлежность умершего ко всему течению, назвав его «доблестным сподвижником Пестеля и Рылеева». В разговорах обо всем этом — а они должны же были быть — Герцен, наверное, подробно высказал свое положительное мнение о новом — прекрасном—слове. Второй раз в печатном тексте Герцен опубликовал его в «Полярной Звезде» за 1858 г. (Кн. 4, М., 1967, с. 146), (строка «…где до нее Декабристы давали тон…», позже вошедшая в «Былое и Думы»), А далее эти названия и употребление слова пошло у Герцена бурным потоком — он открыл ему широкий путь в устную и литературную русскую речь.

История возникновения слова «декабристы», как видим, интересна и заслуживает внимания. Просьба к читателям — поделиться своими соображениями и новыми фактами. Исследование продолжается…

Академик M. B. НЕЧКИНА