1824 год. Осень. Петербург. Бравурный военный марш. Быстро входит Рылеев. Навстречу ему — Бестужев.
     
Бестужев. Что с тобой, Рылеев?
Рылеев. Здравствуй, Бестужев.
Бестужев. Ты бледен — смотр тебя утомил. Я вспомнил нынче, как шли войска из Европы. От тех дней нам остались одни парады.
Рылеев. Послушай, сейчас я пережил миг истинно ужасный. Я стоял в толпе, глядел на солдат и под мерный их шаг задумался о своем. Вдруг — общее движение, возгласы, шум. Я поднял глаза и прямо перед собой увидел императора. Верно, в глазах моих что-то было — он задержал на мне взор свой. С полминуты мы неотрывно смотрели друг в друга.
Бестужев. Право, тебе почудилось. Полно...
Рылеев. Я клянусь тебе, все это было так. Бог мой, неужто ж есть непостижимая сила, и он почувствовал, кто перед ним? Иначе зачем бы ему так смотреть?
Бестужев. Ты впечатлителен, как все поэты. Руки твои дрожат.
Рылеев. Ты не решил ли, что я устрашился? Бестужев, твердости мне достанет. Кто посягает на чужую голову, тот о собственной думать не смеет. Да и есть ли нравственное право отнять чью-то жизнь, не отдавши своей? (С горечью.) Брат, с кровью далась мне мысль о крови. Я хотел изменить нравы правосудием и, сказывают, был судьей справедливым. Чего я добился? Вокруг все то же! Я хотел пробудить сограждан стихотворством, и рифмы мои, казалось, им пришлись по душе. Чего я добился? Все то же вокруг! Вот почему я в Обществе.
Бестужев. Успокойся, друг. Мы все тебя любим. Кто еще так быстро приобрел общую дружбу и уважение...
Рылеев. Слушай, этой ночью приехал Пестель. Трудно даже вообразить, сколь много решает эта неделя. Добиться согласия — и дело пойдет к развязке!
     
Марш еще звучит. Свет гаснет.
     
     
     
Свет. У Никиты Муравьева. Муравьев и Пестель.
     
Пестель. Как чувствует себя жена?
Муравьев. Спасибо, ей уже лучше. Семь ночей я не сомкнул глаз. Еще и Катенька вся изнервилась, требовала, чтобы ее допустили до матери. Девочке год с небольшим, однако ж она сразу чувствует, когда в семействе неладно.
Пестель. Ты и сам спал с лица.
Муравьев. Как же иначе, брат? Александрина — все в жизни моей, от нее — весь свет и тепло.
     
Молчание.
     
Пестель. Итак, ты подлинный Бентамов человек — верный долгу и собственной судьбе.
Муравьев. Что же мешает тебе мне последовать?
Пестель. Я то, что твой Бентам зовет «одиноким человеком». Твоя гармония оттеняет мою несообразность.
Муравьев. Это не помешало нам стать друзьями и братьями.
Пестель. Однако теперь ты переменился ко мне.
Муравьев. Это неправда.
Пестель. Уж год и более того ты не отвечал на письма мои, ни на словесные поручения, кои я слал через Поджио.
Муравьев. Я все тот же. И ты все так же мне близок. Но что таить, не про все мы мыслим сходно. Излишних же споров я не хотел.
Пестель. Ты не был на общей встрече, потому я здесь.
Муравьев. Сказывают, вы достигли согласия.
Пестель. Ты знаешь сам, согласие, достигнутое без тебя, не есть согласие.
Муравьев. Пестель, моего согласия не будет.
Пестель. Я это предвидел.
Муравьев. Ты предложил свести два Общества в одно, решая дело большинством. Но мы ведь оба знаем: Юг — это ты, а Север — каждый сам по себе.
Пестель. Не я тому виною.
Муравьев. Тебе слишком было бы легко навязывать свою волю. А ты еще требуешь слепого повиновения.
Пестель. Требую не я, но дело.
Муравьев. Я никогда не соглашусь повиноваться слепо, когда решение будет противно моей совести.
     
Пауза.
     
Пестель (ходит по комнате). Вид Рылеева поразил меня. Худ, бледен, все время в ажитации. Он здоров ли?
Муравьев. Не знаю. Впрочем, он часто жалуется на сердце.
Пестель (с невеселой улыбкой). В этом холодном городе слишком живут сердцем.
Муравьев. Тебя это смешит?
Пестель (с неожиданной горечью). О, если бы! Когда-то я сказал Пушкину: «Mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse» [1].
     
[1] «Сердцем я материалист, но мой разум этому противится» (франц.).
     
Муравьев. Стало быть, твой разум страстней твоего сердца?
Пестель (пожав плечами). Пушкина это не удивило.
Муравьев (ревниво). Что ж, потому вы и были дружны.
Пестель. Да, и убежден, он должен был стать нашим. Боялись его невоздержанности, его пыла, а говорили, что хотят сберечь его для России. Один бог знает, что тут было правдой.
Муравьев. Они были правы, Пестель. У Пушкина иная стезя.
Пестель (после паузы). Я повстречал Блудова в Павловске. Он стал очень рассудительный господин и все внушал мне, что либерализм российский есть форма безделья. Наместо того чтоб возводить дом, либералы-де все болтают, каков он должен быть. (Голосом Блудова.) «Дело надобно делать, господа!»
Муравьев. Право, мы стали безмерно нетерпимы. Всякий волен иметь свое суждение.
Пестель (помедлив). Как мыслишь ты развитие событий?
Муравьев. Nous commençerons absolument par la propagande [1].
Пестель (резко). Par la propagande! De nouveau — la propagande! [2]
     
[1] Мы начнем с пропаганды (франц.).
[2] С пропаганды! Опять с пропаганды! (франц.).
     
Муравьев. Как закончу конституцию, так и буду ее распускать повсюду как бы произведение неизвестного, и принимать станем всех, кто будет на нее согласен.
Пестель. Ты очень кстати вспомнил о согласии. Конституция твоя, Никита Михайлович, не соединяет нас, а разводит. Как, впрочем, и всю Россию.
Муравьев. Не слишком ли ты грозно судишь, Павел Иваныч?
Пестель. Выслушай меня. Все граждане равны перед законом.
Муравьев. То же говорю и я.
Пестель. Говоришь, но не боле. (С усмешкой.) Высокие слова до сей поры наше главное национальное богатство. Какое равенство можешь ты утвердить, коли, приглашая избирать землевладельцев, ты таковыми не считаешь не только бывших крепостных, но даже прежних военных поселян, даже вольных хлебопашцев. Стоит делать революцию, чтоб укрепить аристокрацию!
Муравьев. Павел Иваныч, перед нами страна нищая и невежественная. Нужно иметь достоинства, медленно создавшиеся и оттого прочные, чтобы осмелиться повести державный корабль. Твой же план мне известен — отнять у законных владельцев их землю. Пестель, остановись!
Пестель. Да, на том я стою — половина всех угодий должна поступить в общественное владение.
Муравьев. Ты попрекал меня Бентамом. Но чем ты сам не аббат Курнан?
Пестель. Увы, до аббата мне далеко. Столь чтимый мною аббат полагает непременным разделить на равные участки две трети всей земли, треть же сдать в аренду.
Муравьев. Немного же будет у него последователей среди наших.
Пестель. О, последователи уже были. Хотя навряд они читали Курнана.
Муравьев. Ты вспомнил, видно, Пугача? Так вспомни и о реках крови.
Пестель. Следуйте разуму, и в государстве будет мир. Вы стремитесь дать крестьянину свободу, но для него ее нет без земли.
Муравьев. Пестель, ты знаешь ли, чего хочешь? Ты вызовешь к действию силы темные и необузданные. Власть пьянит и мощный разум, а ежели он к тому ж исторически не дозрел, ежели он не опирается на дух высокий, ежели он весь поглощен заботами буднично-земными, прямодушно-корыстными, то какая же участь ждет страну? И ты веришь, что можно сдержать стихию?
Пестель. Если отвергнуть твое разделение государства на огромные державы, если понять, что федеративное устройство есть для Руси величайшее зло, то власть центральная столь укрепится, что никакие смуты не будут ей страшны.
Муравьев. Будем говорить начистоту — победи мы нынче, что стал бы ты делать?
Пестель. Я добился бы тотчас же двух приказов. Первого — Святейшего Синода народу русскому о присяге временному правительству. Второго — от Сената о введении конституции.
Муравьев. И положил бы основой Пестелеву «Русскую правду».
Пестель. Я тружусь над ней неустанно.
Муравьев. И долго ли будет действовать это временное правление?
Пестель. Кто знает? Может быть, два года, может быть, десять.
Муравьев. И, разумеется, власть его будет неограниченной?
Пестель. Чтоб ввести новое образование, потребны и время и неограниченная власть.
     
Долгая пауза.
     
Муравьев. Как же ты полагаешь поступить с императорской фамилией?
Пестель. Чего бы ты хотел?
Муравьев (помолчав). Мы давно не виделись с тобой. Протекшие годы по-разному нас образовали. Чем более я думал над будущим России, тем яснее мне стало, что монархическое представительное правление более всякого ей подходит. Из конституции моей следует, что ни монарх, ни двор его не избирают и избраны быть не могут.
Пестель. Но коли император и его семья не примут конституцию?
Муравьев (медленно). Тогда — изгнание и, очевидно, республика.
Пестель. Нет, изгнание невозможно.
Муравьев. Почему же?
Пестель. Изгнанные цари — всегда очаги смуты и самых злокозненных интриг. (Резко.) Нет, не изгнание. Их надобно всех... (Выразительный жест.)
Муравьев. Всех?
Пестель. Решительно всех.
Муравьев. Но ведь это ж ужасно! Там ведь и женщины, там дети почти...
Пестель. Да... ужасно. Но что ж делать?
Муравьев. А ты подумал, что люди, обагренные кровью, будут посрамлены в общем мнении? После того им нельзя быть у власти.
Пестель. Я об этом подумал. Избранные на подвиг должны находиться вне Общества. Барятинский говорил мне не раз, что всегда найдет двенадцать таких молодцов.
Муравьев. Какая разница, не понимаю. Убив, они тем самым становятся членами.
Пестель. Наклонись ко мне. Ну, ближе... (Шепчет что-то ему на ухо.)
Муравьев (сделав шаг назад). Никогда. Слышишь? Пестель, это отдает Комитетом общественной безопасности.
Пестель. Ну и что ж? Под его управлением Франция блаженствовала. (После паузы.) Впрочем, такого же мнения все мои друзья. Les demimesures ne valent rien, ici nous voulons avoir la maison nette [1].
Муравьев. Да ведь вы бог весть что затеяли, вы... всех хотите!
Пестель. Il faut finir avec la propagande, il faut agir! [2]
Муравьев (долго ходит, потом останавливается). Ну, так вот тебе мое последнее слово: конституция и монарх.
Пестель (с маху бьет кулаком по столу). Так будет же республика!
     
Свет гаснет.
     
[1] Полумеры ничего не стоят, мы должны очистить дом (франц.).
[2] Надо кончать с пропагандой, надо действовать! (франц.).

Николай (медленно, с остановками, пишет). В лето тысяча восемьсот девятнадцатого года государь пожаловал к жене моей обедать, за столом мы были только трое. Разговор наш принял самый неожиданный оборот, потрясший нашу мечту о счастливой будущности. Царственный брат мой сказал, что он с радостью видит семейное наше блаженство, что он чувствует, что силы его ослабевают, что в нашем веке государям кроме других качеств нужна физическая сила и здоровье, что он считает долгом отречься от правления, как скоро лишится потребных для того сил. Что говорил он о том брату Константину Павловичу, который бездетный так же, как он сам, имея притом природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле. Что мы должны знать наперед, что призываемся на сие достоинство. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданности мы молчали. И вот годы прошли, и пятница, ужасный день, настала. Страшная весть! Все потеряно, все кончено, нашего ангела нет больше на этом свете! Служить его памяти, его воле — вот чему посвящаю я остаток моих дней!
     
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Николай и Михаил Павлович.
     
Николай. Можешь ты мне толком объяснить поведение нашего брата?
Михаил Павлович. Да что ж тут. Я, право, не знаю, что говорить.
Николай. Ты ведь любимчик Константинов, он же в тебе души не чает, ты месяцами у него сибаритствуешь — уж, верно, он тебе открылся.
Михаил Павлович. Parole d'honneur [1], ничего он мне не сказал.
     
[1] Слово чести (франц.).
     
Николай. Чего же он хочет, в конце концов? Не он ли неизменно отказывался от трона? Кричал о своем к нему отвращении?
Михаил Павлович. Как же, он сам мне про то говорил.
Николай. Когда он венчался со своей полячкой и ему все твердили, что она не может быть женой цесаревича, — что он на то отвечал?
Михаил Павлович. Чтоб его оставили в покое.
Николай. Так в какое же положение он меня нынче ставит? Государственный совет ему присягает, войска ему присягают, я также должен ему присягнуть, а он сидит в Варшаве и напускает оттуда туману. Коли он передумал, так пусть про то скажет.
Михаил Павлович. Помилуй, он мне сам говорил, что видит в тебе истинного государя.
Николай. Тебе надобно сей же час ехать в Варшаву. Скажи ему решительно: медлить невозможно. Междуцарствие чревато смутой, в бумагах покойного брата найдены письма. Они свидетельствуют неопровержимо: заговор созрел.
     
Свет гаснет.
     
     
     
Свет. Зимний дворец.
     
Николай (с листом бумаги в руке). Пусть господин Ростовцев войдет.
Входит поручик Ростовцев.
Приблизься, друг мой. Вот ты каков... Я получил твое письмо.
Ростовцев (сильно заикаясь). В-ваше в-высочество! Прошу простить мне безумную мою дерзость! Думая, что люди, вас окружающие, не имеют довольно смелости, чтоб быть откровенны с вами, я написал вам это письмо.
Николай. Я понял тебя, друг мой, я понял. Итак, ты знаешь заговорщиков?
Ростовцев. Ваше высочество: не почитайте меня коварным доносчиком. Не думайте, что я был чьим-то орудием...
Николай. Господь с тобой!
Ростовцев. Не сочтите, что я действовал из подлых видов моей личности, нет! С чистой совестью я пришел говорить вам правду.
Николай. Знаю, мой друг. Знаю и верю.
Ростовцев. Готовится бунт, ваше высочество. Прослышав, что его величество Константин Павлович отрекся от престола, чернь смущают слухом, что сие отречение не добровольно. Иные верят, иные видят в том удобный случай, суть не в том — в день, когда войскам надлежит присягнуть вашему высочеству, готовится возмущение.
Николай. Так я принудил брата отказаться от трона? Я, моливший покойного государя снять с меня сей крест, мечтавший о покое в кругу семьи...
Ростовцев. Ваше высочество! Люди слабы, и разум их также слаб, хотя и мнит себя всепроникающим. И зрелые мужи поддавались наветам, что ж говорить о молодых людях...
Николай. Однако ж ты и сам в юных летах.
Ростовцев. В-ваше в-высочество, и я с ними вместе полагал, что служу России. Но когда я постиг, что вследствие бунта от отечества нашего отпадут Финляндия, Польша... и многие другие провинции...
Николай. Да что ж это, неужто в этих людях ничего русского не осталось?
Ростовцев. ...когда я постиг величие вашей натуры и чистоту вашей души, узнал, что вы сами отказывались от престола, тогда-то явилось мне, к какому краю бездны я подступил...
Николай. Ах, безумцы... несчастные головы...
Ростовцев. Ваше высочество, да позволено мне будет сказать, необходимо, чтоб Константин Павлович сам прибыл в Петербург и провозгласил вас государем. Это положит конец кривотолкам.
Николай. Друг мой, ничто не сбережет от клеветы. И чем ты чище, тем с большим тщанием будет она выискивать в тебе пятно. Люди низкие не допускают, чтобы рядом цвели чувства святые и высокие. Ведь чужая невинность лишь показывает их собственную грязь.
Ростовцев. Об одном только дерзаю просить вас — прикажите меня арестовать.
Николай. Что ты, что ты... Можно ли благородное сердце лишать свободы? Оставим это убийцам. (Быстро.) Итак, они хотят выступить в день присяги. Благодарю. Чем я могу тебя наградить?
Ростовцев. Ваше высочество, у меня две просьбы. Не награждайте меня ничем, пусть я останусь бескорыстен и благороден в глазах ваших и моих собственных.
Николай. Какая же вторая?
Ростовцев. Если мой поступок дерзок — казните меня.
Николай. Такой правды я не слыхивал никогда. (Берет его за плечи.) Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству?
Ростовцев. Ваше высочество, я...
Николай. И не называй!
Ростовцев. Ваше высочество, великие мужи Эллады и Рима — ничто перед вами.
Николай. Не стремлюсь я тягаться с великими мужами, но если воля всевышнего назначит мне погибнуть, то есть у меня шпага с темляком, — вывески благородного человека и смерть у меня не отымет.
Ростовцев. Ваше высочество, не говорите о смерти — Россия без вас погибнет!
Николай. Покамест в ней есть такие молодые люди, она не погибнет! Обнимемся, друг мой, и если умереть — умрем вместе.
Объятие.
А теперь ступай.
Ростовцев. Ваше величество, жизнь моя принадлежит вам.
(В слезах уходит.)
     
Входит Чернышев.
     
Чернышев. Что ж, ваше величество, так никого и не назвал?
Николай. Это не нужно. Нынче утром Дибич прислал донесение. Имена я знал, я не знал срока. Теперь мне ведом и срок. Юноша славный, горячий. Чтобы спасти таких, как он, с истинными врагами отечества надобно поступать, как они того заслужили. Милорадович божится, что у него в руках все нити. Рад бы поверить, да легкомыслие графа известно. Присягу в гвардейских полках учинять порознь и в различные часы.

Часть вторая
     
     
1825 год. Ночь на пятнадцатое декабря. Зимний дворец. Чернышев и Блудов. Быстро входит Николай.
     
Чернышев. Ваше величество! Господин Блудов должен представить на утверждение ваше правительственное сообщение. Оно должно сразу же появиться в «Приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям».
Николай. Читайте, да побыстрей. У нас нынче дел много.
Блудов (читает). «Правительственное сообщение от четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года. Внутренние происшествия. Вчерашний день будет, без сомнения, эпохою в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь Николай Павлович воспринимает венец своих предков... Но провидению угодно было сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов, возмутило спокойствие в некоторых частях города... Уже в исходе первого часа дошло до сведения его величества, что часть Московского полка с распущенными знаменами, провозглашая императором великого князя Константина Павловича, идет на Сенатскую площадь. Толпы народа сбегались к сей площади и перед дворцом... Государь император был встречен изъявлениями благоговения и любви: отовсюду раздавались усердные восклицания. Между тем две возмутившиеся роты не смирялись. Они построились в батальон-каре перед Сенатом, ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединились несколько человек во фраках...»
Николай. Причем гнусного вида.
Блудов. Именно так, ваше величество. (Внося поправку.) «...несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружили их и кричали «ура»...» (Взглядывает на Николая.)
Николай. Дальше.
Блудов. «Военный генерал-губернатор граф Милорадович, смертельно раненный, умер нынешней ночью... Но государь император еще щадил безумцев и лишь при наступлении ночи, когда уже были вотще истощены все средства убеждения, его величество наконец решился, вопреки желанию сердца своего, употребить силу. Вывезены пушки — и немногие выстрелы в несколько минут очистили площадь. Таковы были происшествия вчерашнего дня, они, без сомнения, горестны для всех русских. Но всяк, кто был свидетелем поступков нашего монарха, коему с восторгом дивятся все войска и опытнейшие вожди их, всяк, кто размыслит, что мятежники не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных, — тот, всеконечно, с благодарностью к промыслу признает, что это есть не иное что, как минувшее испытание, которое будет служить лишь к ознаменованию истинного характера нации. Праведный суд вскоре свершится над преступными участниками беспорядков. Помощью неба, твердостью правительства они прекращены совершенно: ничто не нарушает спокойствия столицы».
     
Свет гаснет.
     
Вновь свет. Та же ночь.
     
Чернышев. Поручик лейб-гвардейского Измайловского полка Гангеблов Александр.
Николай. Где же он?
Вводят Гангеблова.
Гангеблов, что ж это вы? Я не верю своим глазам.
Гангеблов. Ваше величество, я и сам точно в бреду...
Николай (берет его под руку, водит по залу). Что вы, батюшка, наделали? Что это вы только наделали? Вы хоть понимаете, за что арестованы?
Гангеблов. Клянусь, я хотел отечеству блага.
Николай. Блага чрез бунт? Блага чрез преступление? Опомнитесь, несчастный. Блага чрез страдание вашего государя? Кто вас прельстил? Кто привел на край бездны?
Гангеблов. Ваше величество, уповаю на вашу доброту.
Николай. Я с вами откровенен. Платите мне тем же. Верю, вы расскажете все, что вам известно. Ступайте.
Гангеблова уводят.
Где Бестужев?
Чернышев. Он тут, ваше величество!
Вводят Бестужева.
Капитан-лейтенант Бестужев-первый.
Николай. В этих Бестужевых, как в соснах, заблудишься... (Бестужеву.) Вы знаете ли, что вы в моих руках? Я могу покарать вас жестоко.
Бестужев. Ваше величество, в том и несчастье, что вы все можете сделать, что вы выше закона.
Николай. Зато я могу и простить вам. Но я должен увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу. Один раз вы меня обманули, не вздумайте обмануть во второй.
Бестужев. Государь, может быть, я безумец, но не лжец.
Николай. Ступайте.
Бестужева уводят.
Я сильно подозреваю, что он и есть убийца бедного Милорадовича. Заковать его в железа.
Чернышев. Будет исполнено, ваше величество.
     
Вводят Штейнгеля.
     
Николай. Штейнгель, и ты тут?
Штейнгель. Ваше величество, я только был знаком с Рылеевым. Мог ли я участвовать, имея кучу детей?! Мысль об их участи невыносима.
Николай. Об этом не тревожься, твои дети будут мои дети.
Штейнгель. Государь, вы меня воскресили!
Николай. Так ты знал об их замыслах?
Штейнгель. Знал, государь, от Рылеева.
Николай. Знал и не сказал, не стыдно ли?
Штейнгель. Государь, я не мог дать кому-нибудь право называть меня подлецом!
Николай. А теперь как тебя назовут?
Пауза.
Ну, прошу не прогневаться, ты видишь, что и мое положение незавидно. Отвести его в крепость.
Штейнгеля уводят.
Признаюсь, когда предатели своего государя толкуют о чести, это не столько смешно, сколь отвратно.
Чернышев. Государь, доброта ваша к преступникам чрезмерна.
Николай. Александр Иваныч, доброта в монархе быть чрезмерной не может. Кому бог даровал власть, должен быть больше обычного добр, дабы не употребить ее во зло. Где Булатов?
Чернышев. Он здесь, ваше величество.
     
Вводят Булатова.
     
Николай. Булатов, и ты против меня? Булатов, скажи чистосердечно, по-солдатски это?
Булатов. Государь, я пришел сам. К смерти готов.
Николай. Что ты, бог с тобой. Кто же отнимет отца у детей? Я ведь знаю, ты честен, душа твоя злу служить не станет. Ты можешь сам быть обманут, но обмануть не можешь.
Булатов. Истинно так, государь. Я зла не хотел.
Николай. Так чтоб его пресечь, объяви все, что знаешь. Я велю дать тебе бумаги. Пиши. Я верю тебе. Скажу более — для тебя, как прежде, в моем сердце есть место. (Целует его.) Иди...
Булатов. Пойми, государь...
Николай. Иди, полковник. Мы солдаты с тобой. Нам нежничать не к лицу.
     

     
Николай. Ввести Якушкина.
Якушкина вводят.
Вы нарушили присягу.
Якушкин (пожав плечами). Виноват, государь.
Николай. Что вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнения людей вы можете презирать, но суд божий должен вас ужаснуть. Что вы ничего не отвечаете?
Якушкин. Что вам угодно, государь, от меня?
Николай. Я, кажется, говорю вам довольно ясно. Если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами не обращались, как со свиньей, то вы должны во всем признаться.
Якушкин. Я дал слово не называть никого. Все же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству. (Кивает на Чернышева.)
Николай. Что вы мне — все — с его превосходительством и вашим мерзким честным словом?!
Якушкин. Назвать, государь, я никого не могу.
Николай. Слушайте, что вы тут все финтите?
Якушкин. Государь, я в первый раз слышу это слово.
Николай. Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!
     
Якушкина уводят.
     
Чернышев. Признаюсь, ваше величество, не верю, чтоб женщина могла произвести на свет такое чудовище.
Николай. Пусть введут Рылеева. Ты начни, Александр Иваныч, я после войду. (Заходит за портьеру.)
     
Вводят Рылеева.
     
Чернышев. Откровенность, господин Рылеев, полная откровенность. И будьте возможно более точны в показаниях. Надеюсь, вы хотите вернуться к жене и дочери?
Рылеев. Ваше превосходительство, умоляю вас не говорить о них. Сердце мое разрывается.
Чернышев. Следственно, вы их хотите увидеть?
Рылеев. На это я утратил надежду.
Чернышев. И напрасно, совсем напрасно. И ваша и их судьба — в ваших руках. Вы человек из ряда вон, вы это должны понимать. Неужели вы думаете, что государь хочет мщения? На такой высоте, на коей он стоит, ему важно не столько карать, сколько понять общие причины. Ведь были же они, коли могли увлечь такую массу людей, вопреки личным их интересам.
Рылеев. Ах, ваше превосходительство, спасибо, что вы это поняли. Какие уж личные интересы могли тут быть? Мы знали, что нас ждет, мы думали об отчизне.
Чернышев. Я убежден, что вам будет амнистия. Государь даже выразился, что удивит Россию и Европу.
Рылеев. О, так начать царствование было бы достойно Траяна.
Чернышев. Но государь должен быть убежден, что и пред ним благородные люди. Вы не смеете допустить нового кровопролития. Между тем оно может случиться завтра же, и лишь ваше молчание будет тому виной.
Выходит из-за портьеры Николай.
Ваше величество! (Вытягивается.)
Николай (Чернышеву). Здравствуй, Александр Иваныч. Здравствуй, Рылеев! Что скажешь? Вся площадь в русской крови.
Рылеев. Государь, я сам оттого в смертной тоске. Мог ли я быть кровожаден? Я отец семейства.
Николай. Я также — отец семейства. И жену свою люблю не менее, чем ты свою. И сын мой дорог мне не менее, чем тебе твоя Настенька. Но волей бога я стал еще отцом для России. Вся наша родина теперь мое семейство. Что ж должен чувствовать глава семьи, видя, как его дети идут на него с оружием?
Рылеев. Государь, дух времени таков, что противостоять ему свыше сил, коли ты гражданин и патриот. Что было нашей мечтой? Представительный образ правления. Свобода книгопечатания. Открытое судопроизводство. Личная безопасность. Это ль мечта злодеев?
Николай. Ты — поэт! Что знают поэты в государственном деле?! Что вы знаете все? Возомнившие, грешные люди! Какая гордыня! Какое безмерное ослепление!
Рылеев. Клянусь, государь, мы хотели России счастья.
Николай. Стало, вы одни страдаете о России? Одни граждане и патриоты! Одни знаете, в чем ей спасенье? Так мое сердце не болит при виде неустройства? И я не хочу исправления всех зол? Нет, моя боль сильней, мой крест тяжеле, и вам его не поднять.
Рылеев. Государь, мы мало тебя знали. Прошу тебя, будь милосерд к моим товарищам. Они все люди с отличными дарованиями и прекрасными качествами.
Николай (с горькой улыбкой). О, в том я мог убедиться.
Рылеев. Государь, они не преступники, не кровопийцы.
Николай. Тогда скажи: где кровь должна еще пролиться? Иль ты способен покойно ждать новых жертв? Тебе их еще мало?
Рылеев, взволнованный, молчит.
Иль жизнь человеческая ничто в глазах твоих?
Короткая пауза.
Рылеев! У убитых могут быть дети!
Рылеев (потрясен, еле слышно). Долгом совести почитаю объявить: около Киева в полках существует Общество.
Николай. Это Пестель?
Рылеев молчит.
Ты был с ним близок?
Рылеев. Нет, государь. Он был совершенно против конституции, писанной Никитою Муравьевым.
Николай. Пиши все, что знаешь, и не вздумай утаивать.
Рылеев. На это я не способен вовсе.
Николай. О семье не печалься. Я послал жене твоей две тысячи рублей.
Рылеев. Государь, мысль об их бедственном состоянии не давала мне минуты покоя.
Николай. Ступай!
Рылеева уводят.
Александр Иваныч, медлить нельзя. Сей же час проверить и донести — взят или нет Муравьев-Апостол?
     
Свет гаснет.
     
Голос автора. Высочайшим указом для ведения следствия был создан Тайный комитет.
     
Вновь свет. Тайный комитет. Великий князь Михаил Павлович, Левашов, Чернышев, Бенкендорф, Голенищев-Кутузов, Адлерберг, Блудов.
     
Михаил Павлович. Нет, господа, теперь ясно. России нет. Это уж какой-то смрад, срам, пир сатанинский, а не Россия. Присяга — вздор, честь — вздор, все — вздор, святынь не осталось. Войска выходят на площадь и грозят божьему помазаннику. Но этого еще мало, еще и Черниговский полк взбунтовался. Я знаю этот полк, я там был, я не нашел даже признаков недовольства, не то что склонности к мятежу. (Сокрушенно.) Кругом обман, господа.
Чернышев. Ваше высочество, у русского человека доверие к начальству в крови. Именно на этом изменники и сыграли.
Михаил Павлович. Признаюсь, господа, я нравственно угнетен.
Бенкендорф. Ваше высочество, эти мерзавцы не стоят ваших страданий. Да и на много ли их хватило? Стоило Муравьеву-Апостолу выйти к Трилесам, как тут же его встретили пушки. Сами обманутые солдаты едва его не покарали. Все было кончено уже третьего января.
Чернышев. Все так, но дело совсем не просто, его высочество прав. Господа, государем императором возложена на нас тяжкая, но высокая обязанность. Должно поставить под свет дознания и то, что лежит на поверхности заговора, и то, что таится в глубине его темных нор. Господа, меж нас его императорское величество, присутствие его, надеюсь, удержит нас от снисходительности, ныне преступной.
Михаил Павлович. Злодеи хотели меня зарезать со всей моей семьей, господа. Я не желал бы, чтоб мое участие в комитете было понято как мщение.
Левашов. Ваше высочество, царственной натуре чужды обычные страсти. Мы знаем, что лишь забота о судьбе родины понуждает вас жертвовать и силами и досугом. Александр Иваныч прав, заговор проник всю Россию, и истинный его размах еще неведом.
Адлерберг. Господа, по чести скажу, мне ваши чувства понятны. Нет русского, который сейчас не молился бы о монархе и не слал проклятия отщепенцам. Но тем осторожней должно нам вести дело, дабы не омрачить блеск начинающегося царствования. Всплывают десятки славных фамилий, господа, быть может, лишь косвенно задетых. Это может сделать неверное впечатление. Надо расчесть, как будем мы выглядеть в глазах Европы. Не предстанет ли ей отечество наше сплошь пораженным язвой?
Голенищев-Кутузов. А я вам так скажу: мне на Европу... Виноват, ваше высочество, прошу простить. Бог свидетель, уже и терпенья нет! «Европа скажет», «Европа подумает...» От этой Европы один разврат, господа. Ей-же-ей, нечего нам на нее всегда озираться. По мне, так лучше б ее вовсе не было!
Бенкендорф (Адлербергу). Изволили упомянуть о славных фамилиях. Однако ж иные славные фамилии споспешествовали пагубному развитию умов. Не хотел бы их называть, но в своей гордыне они уж видели себя вершителями судеб...
Голенищев-Кутузов. И зря не хотите их назвать, Александр Христофорович! А я так назову. Все эти Сперанские, Мордвиновы, все их прихвостни, мастера чесать языки в гостиных, вот с кого началось! Все наши дерьмовые либералы, прошу извинения, ваше высочество. Бог свидетель, покойный государь слишком был терпелив.
Бенкендорф. Его величество Александр Павлович своевременно получил мой доклад. Сожалею, что ему тогда же не было дано ходу.
Чернышев. Убежден, господа, что ежели кое-кого поскрести, к примеру коллежского советника Грибоедова, то и о господине Ермолове можно узнать много прелюбопытного.
Адлерберг. Помилуйте, Александр Иванович, никак нельзя сбрасывать обаяние имени и славы. Ежели будет намек, что Ермолов причастен, то через это сам заговор даже в глазах благонамеренных может приобрести новое освещение.
Чернышев. Его величество ясно дал понять: неприкасаемых не будет. Россия должна быть от скверны очищена. Снизу доверху. Не так ли, ваше высочество?
Михаил Павлович. Да, разумеется. Меня главным образом потрясла человеческая жестокость. Помилуйте, ведь зарезать хотели.
Чернышев. Ваше высочество, они за это заплатят.
Блудов. Господа, не сочтите меня забывшимся, я отлично помню дистанцию, которая нас разделяет. И если я дерзаю сказать два слова, то лишь потому, что сам имею печальный опыт модных увлечений. Господа, мы будем карать следствия, но нам нужно еще и лечить причины. Нет нужды закрывать глаза на то, что вольное направление ума — есть почти неизбежная болезнь юности, тем более опасная, что в ней скрыт соблазн.
Голенищев-Кутузов. Его-то и надо железом выжигать.
Блудов. Справедливо, но для того должно постичь его природу. Не в том ли суть, что вольнодумство дарует юноше иллюзию собственного значения, внушает горделивую мысль, что он человек из ряда вон, что ему ведомы все пути к земле обетованной. Я не говорю о закоснелых злодеях, но, право же, есть юные слепцы, которые полагают, что ниспровержение совместимо с созиданием.
Чернышев (сухо). Господин Блудов, нам нет нужды ждать, покуда они прозреют. Идея государства есть перво-наперво идея стабильности форм. Сдвиньте кирпичик, и здание покосится, внутри его пройдет трещина. Потому всякая попытка изменения форм преступна.
Михаил Павлович. А знаете, господа, его величество намерен привлечь Сперанского к работе Тайного комитета.
Голенищев-Кутузов. Сперанского, ваше высочество?! Помилуйте...
Михаил Павлович. Брат сам мне сказал.
Блудов (с необычайной живостью). Вот где гений, господа! Вот нам всем поучение! Какая широта, какое сверкание мысли! Сперанский, Сперанский, и никто другой! (Почти ликуя.) Весь век охранял вывеску независимого мужа, учителя царей и вот — извольте-с! Господа, все эти дни я взирал на его величество и, признаюсь, совершенно им потрясен. Что за высокий, всепроникающий ум! Когда он допрашивал заговорщиков, было все: открытость, милосердие, непреклонность. Он был вместе и судья, и отец, и меч карающий. Так и нам должно действовать, господа.
Михаил Павлович. Брат Константин еще смолоду находил в нем царские свойства. Он мне сам про то говорил.
Левашов. Все так. Государь — нам пример. В заговоре сошлись люди разные. Едина их цель, а характеры вряд ли схожи. Значит, таково ж должно быть разнообразие средств. Убеждение, доверенность, беспощадность — употребить все, но найти истину, но спасти Россию.
     
Свет гаснет.
     
Голос автора. Комната имела шесть шагов длины и четыре ширины. Стены после наводнения восемьсот двадцать четвертого года были покрыты пятнами, в окна была вделана крепкая железная решетка. На кружке были вырезаны буквы А.Р. — Алексеевский равелин. Не было слышно ни шагов, ни шорохов. Ночью горел всегда ночник. Кроме стен и неба, ничего не было видно. И лишь вставши на рундук, прикрывающий сток воды, можно было видеть архангела с трубой на шпице Петропавловской крепости.
     
Свет. Перед Тайным комитетом — Гангеблов.
     
Чернышев. Господин Гангеблов, положение ваше ужасно. Мне кажется, вы его не вполне понимаете. Вы замышляли погубить государя.
Гангеблов. Нет-нет. Это не вполне так, клянусь вам.
Чернышев. Стало быть, ваши друзья наговаривают на вас? Они клевещут?
Гангеблов. Я никого не хочу порочить, тут заблуждение.
Чернышев (не слушая). Но скажите, почему я должен верить вам, а не им? Они искренней вас, они чистосердечней. Они говорят все, не таясь. Меж тем вы, невзирая на молодость, закоснели. Вы молчите и там, где уж все очевидно. Молчите один среди всех. Вопреки совести, здравому смыслу, клятвам. У вас черная душа, господин Гангеблов. Душа злодея. Вы не заслуживаете пощады.
Гангеблов. Что ж обо мне говорят? Скажите. Я должен знать. Я могу оправдаться.
Чернышев. Правда — одно у вас оправдание! Если для вас осталось хоть что-то святое, перестаньте грязно и бессмысленно лгать!
     
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Неяркое сияние свечей. Следствие продолжается.
     
Левашов. Введите Пестеля.
Вводят Пестеля. Лицо его прикрыто черным платком.
Откройтесь.
Пестель. Благодарю. Я и так все вижу. (Снимает платок.)
Чернышев. Как же вы можете видеть, милостивый государь, через черный капор? Верно, вы и впрямь обладаете волшебной силой, как уверяют ваши сообщники?
Пестель. Отнюдь. Моей заслуги тут нет. Дело проще. Воровство в России везде вкрадется, и капор сшит из столь редкого миткаля, что сквозь него можно видеть все, как через сетку.
Левашов. Милостивый государь, ваше понятие о России довольно нам ясно.
Бенкендорф. И советую запомнить, полковник: прошедшее России удивительно, настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, оно выше самого пылкого воображения. Только так следует видеть Россию, только так можно ее постичь.
Левашов. Теперь же извольте со всем вниманием. В начальном объяснении в Тульчине двадцать второго декабря минувшего тысяча восемьсот двадцать пятого года вы сделали решительно отрицание, отзываясь совершенным неведением. Потом, хотя по многим предметам и учинили дознание, но их недостаточно объяснили. Тайный комитет требует от вас полнейшего пояснения на следующие статьи. Извольте отвечать, кем писано и от кого прислано сочинение «Рассуждение об упадке в России торговли, финансов и публичного кредита»?
Пестель. Такого сочинения я не писал, и кто его писал — не знаю. Капитан Майборода привез оное с собой из Москвы и дал мне почитать.
Левашов. Верно ли, что вы пытались узнать от некоторых из офицеров, каков дух в прочих товарищах их?
Пестель. О духе офицеров я по долгу службы обязан был узнавать и делал сие отчасти через батальонных командиров, отчасти через капитана Майбороду, который мне показывал большую преданность.
Левашов. А слыхали вы в марте восемьсот двадцать пятого года о приехавшем в Харьков генерале для какого-то поиска или следствия?
Пестель. Слышал, что сей генерал приезжал в Курск и Харьков для опечатания всех бумаг какого-то графа Булгари. О том рассказал мне, прибыв к полку, капитан Майборода.
Чернышев. Вы, милостивый государь, как видно, часу без капитана Майбороды прожить не могли. (После паузы.) Отвечайте возможно подробней, с которого времени и откуда заимствовали либеральные мысли?
Пестель. Смолоду я был от них довольно далек и в пажеском корпусе усердно поглощал то, что в меня вкладывали.
Адлерберг. Бог мой, все так, мы учились вместе.
Пестель. Я не хотел об том вспоминать, полагая, что это обстоятельство тебе неприятно.
Адлерберг. Должен сказать, господа, он всегда был первым учеником.
Пестель (усмехнувшись). Как видишь, я и после впереди оказался. (Членам комитета.) Книги и события укрепили во мне вольнодумство. Служба расширила мои знания. Другим же учителем было само наше время, ни в чем не видел я большего блаженства для России, как в республиканском правлении. Каждый век имеет свою отличительную черту — нынешний одушевлен революционными мыслями. Господа, не от нашего Общества пошел по России дух недовольства и преобразования — наше Общество пошло от него.
Голенищев-Кутузов (шепотом). Готово было ваше Общество истребить священных особ августейшей царствующей фамилии?
Пестель (глядя на него в упор). Общество никогда сего не предполагало.
Короткая пауза.
Впрочем, идея цареубийства в России не нова. Ежели я не заблуждаюсь, вы, ваше превосходительство, были рядом с его величеством Павлом Петровичем в час преждевременной его кончины?
     
Голенищев-Кутузов, побагровев, судорожно глотает воздух.
     
Левашов. Накройтесь платком.
Пестель, еле заметно усмехнувшись, натягивает платок.
Увести.
     
Пестеля уводят.
     
Михаил Павлович. Да, господа, этот бы всех зарезал.
Голенищев-Кутузов (придя в себя). Мерзавец...
Левашов. Ввести Никиту Муравьева.
Блудов. Осмелюсь напомнить, ваши превосходительства, господин Муравьев отлично мне знаком. Полагаю, здесь апелляция к чести даст больший успех, нежели все иное. Есть люди, коим репутацию терять трудней, чем голову.
     
Вводят Никиту Муравьева.
     
Левашов. Приблизьтесь, милостивый государь. Прошу ответить комитету — с отбытия вашего в отпуск что вы делали и где находились.
Муравьев. Получив отпуск, поехал я с женою в Москву, откуда отправил жену к теще в Орловскую губернию. Сам поехал в Нижний по матушкиным делам, а уж оттуда в Орел, к семейству. В нижегородской деревне занемог я трудно и как при себе имел проект конституции, то счел нужным его сжечь.
Чернышев. Ваша конституция была написана вами ли одним или с кем вместе?
Муравьев. Конституция была написана мною одним.
Чернышев. Признаюсь, горько мне видеть вас, равно как и брата жены вашей, Захара Григорьевича Чернышева, с коими нахожусь в родстве, в столь ужасном положении.
Муравьев. Не стоит печалиться, ваше превосходительство, родство наше существует лишь в вашем воображении. Одинаковая фамилия навряд поддержит претензию вашу на наследственный майорат.
Чернышев. В этой клевете, милостивый государь, вам придется раскаяться.
Блудов. Господин Муравьев, давнее наше знакомство дает мне право на добрый совет — ожесточение духа сейчас бесплодно.
Муравьев. Плодотворно ли вспоминать про знакомство, когда нас разделяет сей стол?
Блудов (почти проникновенно). Послушайте, ваш ум всем известен. Четырнадцатого декабря над Россией стряслось бедствие — в том, верно, у нас нет спору. Теперь нанесенную родине рану может исцелить одно постижение истины — ничего боле. Установить ее — наш общий долг.
Бенкендорф. Чем скорей будет закончено следствие, — тем скорей наступит удовлетворение. Вы образованный человек и знаете, что в решении государственных дел политические соображения имеют первое место. Даже прямые участники смерти Петра Третьего не только не подвергались ответственности, но и были возведены в высшие звания. Амнистия — наиболее вероятный исход и этого дела.
Левашов. Какие причины побудили вас вступить в Общество?
Муравьев. Одно лишь пламенное желание видеть Россию благоденствующей. Я мечтал о твердом устройстве судебной части и гласности во всех действиях.
Чернышев. Какими средствами хотели вы исторгнуть согласие государя на представительное правление? Как бы вы действовали в случае несогласия?
Муравьев (чуть помедлив). Силою оружия.
Чернышев. Мы в том не сомневались. На собраниях ваших не однажды говорено было о цареубийстве. При том присутствовали Шипов, Долгорукий, Лунин, Глинка, вы, Трубецкой и Пестель. Кто делал это предложение?
Муравьев. Не помню.
Чернышев. Полноте. Вы лгать не мастер. Ваши товарищи все показали. Это был Пестель? (Повысив голос.) Пестель сделал предложение?
Муравьев. Но все члены, кроме меня, его отвергли.
Чернышев (удовлетворенно). Так-то лучше. Собирался ли Лунин свершить преступление на царскосельской дороге с партией в масках?
Муравьев. Лунин в моем присутствии такого предложения не делал, и я об этом никогда не слыхал.
Чернышев. Так ли? Подполковник Матвей Муравьев-Апостол показывает, что слышал от вас об этом намерении в восемьсот двадцать первом году. Что ж вы молчите? Извольте отвечать.
Муравьев. Подполковник Матвей Муравьев показывает верно. Разговор о возможности такого предприятия был в восемьсот шестнадцатом году.
Чернышев. И, как видно, от сей воз-мож-но-сти не отказались, коли через пять лет вы говорили об ней Матвею Муравьеву? Вы ему говорили? Говорили или нет?
Муравьев. Не помню.
Чернышев. Извольте вспомнить.
Муравьев. Коли он так показывает, не имею причин сомневаться в истине его показаний.
Чернышев. Вот это нам и было нужно знать. Прошу представить ваши ответы в письменном виде.
Левашов. Накройтесь. Уведите его.
Муравьев. Прошу ваше превосходительство вручить его величеству мое письмо. (Оставляет письмо.)
     
Муравьева уводят.
     
Чернышев. Жаль матушку его. Достойная женщина.
Левашов. Нельзя не сознаться, господин Блудов, этого господина вы довольно знаете. (Чернышеву.) Справедливо заметили, Александр Иванович, лгать он не мастер.
     
Свет гаснет и вспыхивает вновь. Перед комитетом — Поджио.
     
Чернышев. Позвольте ж мне сказать вам, господин Поджио, что я об вас думаю, — вы трус!
Поджио. Если бы не несчастное мое положение... Таких слов мне никто не мог сказать безнаказанно.
Чернышев. Нечего жечь меня взорами и нечего оскорбляться. Вы заслужили то, что услышали. За-слу-жи-ли! С Пестелем и Барятинским, в тайне и тишине, вы замышляли грязное преступление. Верно, в тот миг вы мнили себя храбрецом. А теперь бессмысленно финтите и лжете. Трус!
Голенищев-Кутузов. Экая безнравственность! Экий разврат!
Поджио (Чернышеву). Ошибаетесь, ваше превосходительство! Я не боюсь и готов за все ответить. Молчание не всегда знак трусости.
Бенкендорф. Полноте, господин Поджио. Молчание всегда преследует одну цель — спасти свою личность. Молчание всегда исходит из наивной уверенности преступника, что судьи не все знают. Но мы, слава господу, знаем все.
Левашов. Коли ваша цель была высока, что ж вы боитесь ее открыть?
Чернышев. Полагаете, Пестель так же о вас молчит? Да он сам просит очной ставки. (С усмешкой.) Когда генералы проигрывают, они солдат не считают.
     
Поджио заметно потрясен.
     
Голенищев-Кутузов. Объясните Тайному комитету, кто вы есть — русский офицер или наемный убийца?
Чернышев. Вы сказали, что вы готовы ответить. Так отвечайте! Отвечайте! Отвечайте!
     
Свет гаснет и вспыхивает снова. Допрашивают Булатова.