А.Ф. Фролов.

Из статьи:

«Воспоминания по поводу статей Завалишина».
       

…Первое время пребывания в Читинском остроге помещение наше поистине было ужасно: в небольшой сравнительно комнате с нарами помещалось 16 человек, так что, когда ложились спать, то на каждого не приходилось и аршина". Нельзя было перевернуться с одного бока на другой, не разбудив товарища. Если к этой тесноте добавить говор и бряцание цепей при малейшем движении, то будет очевидно, что занятий, а тем более серьезных, в это время не могло быть. Так оно и было. Единственным развлечением были шахматы, а по вечерам — увлекательные рассказы Корниловича (издателя «Русской старины» в 1825 г.) из русской истории.

В сентябре 1827 г., по окончании устройства временного помещения (постоянное строилось в Петровском заводе), нас разместили более удобно. Нары заменились кроватями, и только тут явилась некоторая возможность чем-либо заняться, хотя шум и бряцание цепей не уменьшились, но по крайней мере каждый имел свой уголок. Пребывание в этом остроге оставило, вероятно, в каждом самое отрадное воспоминание. В среде наших товарищей были люди высокообразованные, действительно ученые, а не желавшие назы¬ваться только такими, и им-то мы были обязаны, что время заточения обратилось в лучшее, счастливейшее время всей жизни. Некоторые, обладая обширными специальными знаниями, охотно делились ими с желающими. Так что получившие воспитание в тогдашних кадетских корпусах или дома на медные гроши имели полную возможность пополнить свои пробелы. Как на особенно выдающихся укажу на П. И. Борисова, работавшего не менее 16 часов в сутки. Он ложился в одно время с другими, но раньше него никто не вставал. Как бы рано ни проснулся, а он уже сидит и работает при огне (история, философия). Бечаснов, не знавший французского языка, не только изучил его, но на поселении был преподавателем этого предмета в Иркутске и преподавал с успехом. Не могу отказать себе в удовольствии назвать тех дорогих соузников, которые, делясь своими знаниями, своим искусством, не только учили, доставляли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков, свойственных тюрьме. Никита Мих. Муравьев, обладавший огромной коллекцией прекрасно исполненных планов и карт, читал по ним лекции военной истории и стратегии. П. С. Бобрищев-Пушкин — высшую и прикладную математику. А. И. Одоевский — историю русской литературы. Ф. Б. Вольф — физику, химию и анатомию. Спиридов — свои записки (истории Средних веков) и многие другие — как свои собственные, так и переводные статьи.

Музыканты наши, Ф. Ф. Вадковский (1-я скрипка), П. Н. Свистунов (виолончель), Н. А. Крюков (2-я скрипка), А. П. Юшневский (альт), были вполне артистами; они-то доставляли нам по временам приятное развлечение. Кроме них, были еще очень хорошие музыканты: Ивашев, Одоевский, Юшневский (фортепьяно), Игельстром (флейта).

Н. А. Бестужев снял почти со всех акварельные портреты, Н. П. Репин и И. В. Киреев снимали виды, а Андреевич рисовал масляными красками. Узнавши из записок Д. И. Завалишина о его профессорской деятельности и обширных познаниях по всем отраслям, приходится пожалеть, что он не поделился своими познаниями с товарищами, с такой благодарностью принимавшими всякое сообщение, которое расширяло их умственный кругозор. Чтобы чище держать свое помещение, мы летом в хоро-шую погоду обедали во дворе. Д. И. Завалишин с нами не обедал (пищу его составляли кедровые орехи по преимуществу), а гулял на том же дворе с отпущенной бородой, что было тогда диковинкой, в шляпе с широкими полями и с Библией в руках, чем и обратил на себя внимание горного унтер-офицера, приносившего нам обед, который, передавая о жизни заключенных жене горного чиновника Смольяниновой, сообщил ей, что в числе узников есть святой человек, который не ест никогда скоромного и всегда читает душеспасительные божественные книги. Г-жа Смольянинова, будучи сама женщиной религиозной, познакомилась с Д. И. Завалишиным и тут же предложила ему невесту — свою младшую любимую дочь (свадьба состоялась через 12 лет). Этот эпизод нам рассказывал покойный И. А. Анненков, который пользовался особенным расположением г-жи Смольяниновой, считавшей себя в родстве с ним. Упоминаю об этом обстоятельстве, потому что оно имело огром¬ное влияние на последующую казематскую жизнь Д. И. Завалишина. Пока мы оставались в Чите, он очень часто под разными предлогами уходил из тюрьмы и навещал свою невесту. Это было еще в то время, когда нас держали очень строго, а потому непонятно, почему Д. И. Завалишин нападает на почтенного, всеми любимого и уважаемого комен¬данта С. Р. Лепарского. Если он посещал Смольяниновых с его разрешения, то из этого еще не следует, что комендант давал льготы только тем, которые имели голос в Петербурге. Если же без его разрешения, то это показывет, что снисходительностью Лепарского в значительной ме¬ре и большей, чем другие, пользовался Д. И Завалишин. Кстати, не могу умолчать и о себе. Я никогда не имел никакой руки, ни голоса не только в Петербурге, но даже и в Иркутске, и, несмотря на это, Лепарский разрешил мне устроить мастерскую вне каземата, где я и работал. Правда, при мне постоянно был часовой, который большей частью спал. Однажды комендант вошел неожиданно в мастерскую; я бросился будить часового, но он остановил меня, сказав: — Оставьте его, я знаю, что не он, а вы его караулите. Он устал, не спавши ночь. В 1828 г. в сентябре месяце поступили в нашу Читинскую тюрьму трое молодых офицеров из Оренбурга. Они военным судом приговорены были на каторжную работу как принадлежавшие к тайному политическому обществу. Мы от них узнали, что некто Ипполит Завалишин, младший брат того, который с нами находился, 17-летний юноша, воспитывавшийся в Инженерном корпусе и сделавший ложный донос на брата своего, по высочайшему повелению был разжалован в солдаты в Оренбургский корпус. Прибыв туда, он распустил слух между юнкерами и молодыми прапорщиками, что разжалован и сослан за участие в деле 14 декабря, уверял, что существование тайного общества не прекратилось и что он уполномочен вербовать членов в тайное общество. Несколько человек из них уговорил он вступить в вымышленный заговор и, взяв с них расписку в согласии на его предложение, донес генерал-губернатору Эссену о существовании тайного общества и представил список всех членов, им же завлеченных. При допросах тотчас же обнаружилась злостная и безумная проделка Ипполита Завалишина. Его сослали на каторгу в нерчинские заводы на 20 лет, некоторых — на Кавказ, а молодых Дружинина, Колесникова и Таптикова — в работу на короткие сроки, и по высочайшему повелению поместили в нашу тюрьму. Как же обидно нам было узнать в 1830 г., что этот несчастный Ипполит Завалишин, по просьбе брата своего, переводится из нерчинских заводов в наш Петровский каземат. Личность его под именем «Z» подробно описана в весьма интересном рассказе Василия Колесникова, изложенном В. И. Штейнгелем и помещенном в декабрьской книге «Русской старины» изд. 1881 г. ив январской книге изд. 1882 г.

Он вел себя посреди нас так же, как и в описанном походе, пел и посвистывал, проходя мимо нас, не выказывая ничем ни малейшего раскаяния, ни стыда, ни хоть сожаления о молодых людях, которых он погубил. Я шесть лет прбыл с ним в одной ограде и при встрече с ним проходил, не обращая на него внимания; так же и все поступали.

Некоторые из нас из жалости к его положению — С. П. Трубецкой, И. Д. Якушкин, Е. П. Оболенский — познакомились с ним, выказали ему участие в надежде привести его к сознанию его нравственного падения, но безуспешно.

Находясь потом на поселении в городе Кургане, он опять отдан был под суд и посажен в острог за ложный донос, о чем фон дер Бригген известил Ив. Ив. Пущина в сохранившемся письме. Неисправимая наклонность к доносам объяснима не иначе, как особым родом мономании. Впоследствии я слышал, что он подвизался на литературном поприще. Московское общество распространения полезных книг издало три тома его сочинений под заглавием «Описание Сибири». Кроме того, появились в печати «Эпопея тысячелетия России» и другие произведения его плодовитого, хотя неискусного дара.

Одна знакомая мне дама, прочитав кое-что из его сочи¬нений, говорила мне, что в них выражается любвеобильная душа автора. Я не почел нужным выводить ее из заблуждения, но заключил из этого случая, что еще труднее судить о сердце человека по его печатному, чем по устному слову. Впрочем, почем знать — ему должно быть теперь 75 лет, если он только жив. Опыт жизни с помощью божьею, может быть, неузнаваемо изменил его. Дай Бог!

VII

В 1830 г. нас перевели, наконец, в постоянную тюрьму, в Петровский завод. Тут у каждого была своя комната и можно было устроиться по своему желанию".

В Петровской тюрьме общежитие наше кончилось. Обедали мы по отделениям в своих коридорах, а потому и вместе собирались гораздо реже. Здесь же был выработан устав артели, как большой, так и малой. Еще в Читинском остроге Е. П. Оболенский предложил все деньги, которые получались как от казны, так и некоторыми из дому, вносить в общую кассу и расходовать на нужды всех и сделать таким образом всех равноправными собственниками общего достояния. Предложение это, несмотря на братскую готовность имущих делиться с неимущими, не могло осуществиться и было отвергнуто, так как между нами были женатые, семейства которых жили отдельно на квартирах или в собственных домах. Но оно было первым поводом к устройству артели в Петровском. Желание устроить наш быт возможно лучше и независимее по прибытии в Петровский завод и просьба некоторых неимущих о пособии правительства ускорили дело.

Комендант, всегда и везде старавшийся о поддержании нашего достоинства, отнесся к этой просьбе неблагосклонно, но как лицо официальное прислал плац-майора проверить заявление личным опросом всех заявивших просьбу. Как только слух об этой просьбе пронесся по каземату, то все возмутились и до прихода плац-майора уговорили отказаться от своего заявления, а когда он пришел, то его просили передать генералу Лекарскому общую просьбу оставить это дело без последствий, что очень порадовало стари¬ка-коменданта. Тотчас же И. И. Пущин, А. В. Поджио и Ф. Ф. Вадковский взялись за составление устава артели, который и был ими выработан при общем содействии всех участников, из которых каждый мог делать свое предложение. Полный устав помещен в записках Басаргина (Девятнадцатый век. Т I. С. 149—161). Входить в подробности этого устава не буду; желающие могут прочесть его в запсках Басаргина. Устав большой артели делал каждого неимущего собственником известной суммы, которой он мог безотчетно располагать на свои нужды. На каждого в год отчислялось 500 р.; из них приблизительно около половины назначалось в хозяйственную сумму и расходовалось на продовольствие, а остальные перечислялись в частную (личную каждого) сумму и расходовались по усмотрению влдельца. Для тех, которые не пользовались общим столом, как например Д. И. Завалишин, все 500 р. зачислялись в частную сумму. На образование всей суммы поступали деньги, отпускаемые на наше содержание и получаемые от проодажи экономического провианта, но главным образом от взносов участников. Все холостые, получавшие из дому до 500 р., отдавали все сполна, а более 500 р.— по желанию, но не менее как в полтора раза больше того, что получали из артели. Многие давали значительно больше. Некоторые женатые, не пользуясь ничем от артели, посильно помогали этому учреждению; так, Муравьев и Трубецкой жертвовали от 2 до 3 тыс., Нарышкин, Ивашев, Фонвизин и Волконский — до 1 тыс. ежегодно.

Вообще, как человек неимущий и пользовавшийся плодами этого благого учреждения, с полной благодарностью вспоминаю братское, истинно христианское разделение богатыми товарищами своего имущества с бедными, причем предлагалось все так простодушно, родственно, что отказаться значило оскорбить. Эти же чувства высказаны и в записках моих добрых товарищей: Якушкина, барона Розена, Басаргина и А. П. Беляева.

Я помню, что раз перед годичной Верхнеудинской ярмаркой оскудел в Петровском запас сахара; некоторые из нас, в том числе и я, ввиду установившейся дороговизны, отказались от чая. С. П. Трубецкой, узнав об этом, принес целую голову сахара и чуть не со слезами упрашивал нас не подвергать себя лишению, которое может вредно повлиять на наше здоровье. Он был олицетворенная доброта. Я понял, сколько бы его огорчил отказ с нашей стороны. Вот как вели себя у нас богатые.

Конечно, не может быть и речи о том, что мысль устр¬ить артель и осуществление этой идеи могли принадлежать только кому-либо из богатых, так как для этого требовалось делать довольно значительные ежегодные вклады, что возможно было только имущим. Требовать же этого от них никто не мог, а если бы и нашелся такой, то едва ли бы его коммунистические наклонности могли встретить сочувствие. Поэтому заявление Д. И. Завалишина, что он предложил, осуществил и даже был первым хозяином,— далеко от действительности. Хозяином его избрали только в 1835 г. Многие отказывались от этой хлопотливой и неблагодарной должности, тем более что хозяин, добросовестно относящийся к делу, должен был отказаться от всякого другого дела и занятия, что для многих было лишением и заставляло уклоняться от избрания. Д. И. Завалишин был избран по просьбе Е. П. Оболенского и А. В. Поджио, желавших сблизить его с обществом.

Малая артель, имевшая целью помощь отъезжающим на поселение, также возникла благодаря старанию покойного И. И. Пущина, который управлял ею не только по выходе из каземата, но даже по возвращении в Россию. Артель эта существует и до сих пор под управлением оставшихся в живых и детей умерших, и посильно помогает нуждающимся как отцам, так и детям. Основанием для нее также были добровольные вклады имущих и только в незначительной степени — каждого из неимущих участников, вносивших известный процент участковой суммы. Но так как каждый отправляющийся на поселение получал больше, чем было им внесено, считая даже сложные проценты в жидовских размерах, то очевидно, что избыток этот был возможен только при добровольных взносах. Что было в последние три года пребывания в Петровском — не знаю, так как в 1836 г. выехал на поселение. Живых свидетелей этого времени нет, а оставленные записки пока не опубликованы.

Автор говорит (с. 430), что он «артелью не пользовался, потому что вносил деньги полностью и пищу себе готовил на свои личные средства». Не бывши казначеем, ни подтверждать, ни оспаривать этого факта не могу. Замечу только, что он не согласуется с тем, что всем известно было о помощи, доставляемой С. П. Трубецким брату его Ипполиту, когда последний отказался от пособия из артели, потому что лишен был права голоса, как не причисленный к членам ее. Из дома Трубецких приносили ему каждый день обед и ужин. Если были у Д. И. Завалишина собственные средства, то пользовался бы, вероятно, такими же и брат его и не нуждался бы в помощи посторонней. Тут же сказывает автор, что, отправляясь на поселение, он не взял ничего из малой артели. Об этом знали только товарищи наши, при¬надлежавшие к I разряду и пробывшие в тюрьме 12 лет, которых уже нет на свете

По окончании срока в 1839 г. Д. И. Завалишин по его просьбе был назначен на поселение в Читу, где и женился на дочери Смольяниновой. …Не хватит у меня ни духа, ни сил подробно перебирать все показания Д. И. Завалишина, требующие опровержения; такой труд тем более тягостен, что приходится высказывать человеку на каждом шагу, что он вымысел выдает за действительный факт; мягче этого я выразиться не умею. Не могу допустить преднамеренного искажения истины, систематически поддержанного в продолжение целого рассказа. Несомненно, что страсти помрачают наш разум и бывают не без влияния на память, но я того мнения, что необузданное, пылкое воображение, тревожившее автора по его же сказанию с юных лет, и в старости не охладело и не улеглось. Оно одарено способностью превращать невидимое в видимое, фантазию в действительность и вывести человека из нормального психического состояния.

Никто не поверит, что юноша двадцати с чем-то лет, вступивший в круг людей, незнакомых ему и по известным причинам не доверявших ему, получил бы вдруг право «требовать от них сохранения нравственного достоинства» (с. 412) и «чтоб они не теряли время на пустые занятия», обращаясь притом к лицам, многим старше его, снискавшим общее уважение и знавшим его прошлое колебание, или, точнее сказать, отсутствие убеждений. Между ними несколько лиц участвовали в бородинском деле, многие делали кампанию 1813—1814 гг., а М. С. Лунин был даже в строю под Аустерлицем. Если бы он точно отважился на заявление подобного требования, ответом был бы ему взрыв смеха или совет обратиться с увещаниями к брату своему Ипполиту, который в том очень нуждается. Если же бы вздумал выступить в качестве наставника перед лицами одного возраста с ним, ему бы, вероятно, сказали: врачу, исцелися сам,— но все это немыслимо (с. 419).

Комендант Лепарский не мог разрешить письменных занятий, воспрещенных нам по данной ему инструкции (с. 430). Обыска на этот счет ни разу не производилось: но он сквозь пальцы смотрел на это отступление от инструкции и при случае говорил: «Я не вижу». Писем и записок никому из нас не писал. Имея право требовать нас к себе для объяснения и навещая нас часто в каземате, он, 80-летний старик, не имел надобности утруждать себя письмом напрасно. Единственный случай, побудивший его взяться за перо, был отъезд на поселение Ф. Б. Вольфа, искусству и попечениям которого он обязан был, как выражался, сохранением нескольких лишних лет земной жизни. На первой станции от Петровского Ф. Б. Вольфа нагнал посланный с запиской от коменданта, в которой он заявлял ему о своей признательности и дружбе. Непонятны ни мне, ни кому-либо из нас выходки автора против коменданта Лепарского, который снискал нашу общую любовь и оставил по себе добрую память посреди жителей читинских и петровских. Никто из нас в каземате не подозревал скрытую ненависть автора к Лепарскому, которой он никогда не высказывал. Проявление этой ненависти в настоящей его статье скорбно поразило нас всех.

Касательно перевода всей Библии с еврейского языка (с. 426) — это такой подвиг, которым бы он увековечил свое имя. Алтайский миссионер, прославившийся архимандрит Макарий, посвятил 20 лет своей жизни на этот колоссальный труд. Когда Св. синод отказал ему в просьбе напечатать свой перевод, он отнес его к московскому митрополиту Филаретус просьбой сохранить его. Предположив в Д. И. Завалишине надлежащую ученую подготовку для такого труда и пользование благоприятными для того обстоятельствами, как то: надлежащей окружающей обстановкой, спокойствием духа и удалением от житейских забот и волнений, чтобы всецело посвятить себя такому благому предприятию в продолжение многих лет, и тогда, чтобы удостовериться в совершении такого подвига, я бы желал услышать от человека, сведущего и достойного доверия, что он перевод этот имел в руках, просматривал и убедился, что это не копия, а оригинальный перевод с еврейского. Такой простой способ к исцелению самого упорного недоверия всегда доступен автору, и ему следовало бы им воспользоваться, потому что всеобщее недоверие в этом случае роняет его авторитет касательно всего им повествуемого.

Во всей статье, а особенно на с. 428, он дает понять, что высокое его нравственное достоинство возбудило против него вражду его соузников. Он не довольствуется этим огульным осуждением своих товарищей, но выставляет их на поселении как утративших свое нравственное достоинство и вследствие того погибших. Что к нему никто вражды не питал и что по сию пору никто из оставшихся в живых не злобствует на него, я смело могу поручиться, но что он в течение 12-летнего пребывания в тюрьме не приобрел ни одного друга — не с кого ему взыскивать, как только с самого себя. Сам его рассказ достаточно показывает, как автор мало способен испытывать или внушать дружеское чувство. Он упрекает всех в неблагодарности к его заслугам. «Все, что касается до обеспечения в настоящем и по возможности в будущем, всецело принадлежало мне». Как бы он решился сказать это несколько лет тому назад, когда еще живо было несколько десятков товарищей, которых он пережил для того только, чтоб их позорить? И как это согласить с тем отзывом о его соузниках как «о людях высшего уровня тог¬дашнего образования» и что «все науки имели в каземате своих живых представителей» Неужели они для устройства казематной жизни, неголоволомного, кажись, труда, не могли обойтись без содействия Д. И. Завалишина и вынуждены были отрывать его от ученых занятий, вымаливая у него пожертвование драгоценного времени, по неспособности самих к малейшему занятию? Как этому по¬верить? Надо правду сказать: ни злобы, ни признательности не было никакого повода к нему питать, потому что не имел он случая ни вредить кому-либо, ни благодетельствовать. Он говорит, что доктор товарищ Вольф никому, кроме него, не доверял ночного дежурства при труднобольных. Все товарищи могут засвидетельствовать, что ни с кем не был Ф. Б. Вольф так близок, как со мной. Мы в од¬ном коридоре и в смежных нумерах жили. Он мне поручил заведование своей аптекой и составление лекарств по его указанию. Дружбу его я высоко ценил, потому что, бывши многим моложе его, я пользовался добрыми советами человека, высокообразованного и приобретшего общую любовь попечением своим о всех нуждавшихся в его помощи. При мне опасно хворали всего пятеро из нас: Пестов, который умер, П. С. Бобрищев-Пушкин, Арбузов, Швейковский и Бечаснов. Вольфу не нужно было призывать кого-либо для ухода за ними, потому что всякий из них имел друзей, которые сами на то вызывались, а Д. И. Завалишин не был из числа их. Прибавляю мимоходом, что Ф. Б. Вольф на поселении прославился своим искусным и безвозмезным лечением в Иркутске и Тобольске. В последнем городе, по просьбе преосвященного, читал лекции по гигиене в тамошней семинарии.