Письмо 51

3-го октября 1849. Рыскино

Вчера получила я твое письмо от 28-го сентября, дорогой Левочка, где ты ничего не говоришь о своем здоровье, почему я и полагаю, что оно в порядке. Слава Богу.

Ты пишешь, Левочка, что Государь подарил тебе табакерку с своим портретом, а ты подарил ее детям. Мне кажется, мой ангел, что тебе следовало бы сохранить ее у себя — царский подарок, с портретом Государя, надо сохранять как святыню. Он дарит свой портрет, как милость, а ты отдаешь этот портрет другим, хоть и детям, но все-таки у себя его не оставил, как будто не дорожишь им. Они люди молодые, притом подарок царский сделан не им, у них эта табакерка будет валяться, это увидят, и пожалуй, перенесут куда не надо, что ты брезгаешь царским подарком и отдал его, а у себя сохранить не хотел. Мне кажется, Левочка, что тебе надо эту табакерку прибрать у себя в шкатулке, и пока ты жив, беречь ее у себя и никому не отдавать, после же тебя и без того она достанется детям и перейдет в их потомство, если у них будет оно.

Ты пишешь, Левочка, что Миша напрасно желает приехать в Петербург и что ему бы лучше оставаться там. Ангел мой, ведь хотя он и сам туда просился, а все-таки ему скучно с чужими, на чужой стороне. Дай ему душу отвести, взглянуть на родных. Нынче он уцелел, а кто знает, что его ждет впереди? Ну, как ты ему теперь отсоветуешь приехать повидаться с нами, а на будущее лето опять экспедиция и его не станет, поэтому мы с ним уж и не увидимся, тогда ты на старости лет вечно будешь тужить и себя упрекать, что не допустил его попользоваться счастием обнять еще раз людей, столь дорогих его сердцу. Он не просит денег на проезд, он для этого сберег из своего жалованья, то за чем же противиться такому натуральному и законному его желанию? Повредить службе его эта поездка не может, потому что он себя показал таким молодцом, так скоро заставил оценить себя, что мучиться ему и коптеть целую зиму на месте нет особенной надобности. С его нравом это даже опасно, он со скуки скорее там напроказничает, чем в Петербурге, где ему некогда будет дурачиться. Он так будет рад и счастлив видеть всех дорогих ему людей, что большая дурь и в голову влезть не успеет.

Наконец, я нахожу, что мы должны чем-нибудь его потешить за то, что он так блистательно вел себя во все продолжение экспедиции. Его мужество, благородство и храбрость делают честь не только ему, но и нам. Он прибавил нового лоску твоему и то уже прекрасному имени. Воинские достоинства ценятся высоко везде, во всех народах, и всегда высоко ценились во всех веках, потому что эти достоинства трудны и редки. Миша не какой опытный воин, застарелый на войне; тем более его храбрость и искусство блистательны! Все это заслуживает любви, похвал и награждения, а в настоящем случае ему нет высшей награды, как побывать в Петербурге и повидаться с теми, к кому привыкло и проросло его сердце. Не мешай такому прекрасному желанию, мой ангел, прошу тебя, напротив, помочь ему.

Письмо 54

28-го октября 1849. Рыскино. Утро

Теперь уж верно ты доехал, дорогой мой ангел Левочка, и надеюсь, что доехал благополучно. Проводив тебя третьего дня в вечеру до кареты, мы вернулись наверх и все три, я, Алек<сандра> Алек<сеевна> и Ириша, пустились взапуски рыдать и плакать горькими слезами. Наконец, я первая взяла себя в руки и стала говорить о делах со старостами и земскими, между тем Ириша, у которой не случилось никакого дела для ее рассеяния, продолжала заливаться и фыкать. Я после некоторого времени позвала ее к себе для прислуги и поцеловала за то, что она так горько плачет о твоем отъезде, а она заплакала еще пуще, и едва могла выговорить: «Как же не плакать о нем, ведь жалко, — мы его как за какого бога считаем!»

Видишь, Лева, я правду говорю, что если бы мы жили во времена мифологические, когда благодетелей рода человеческого делали богами, ты был бы сделан богом, и верно, богом милости и правды.

Огорчило меня только то заключение, что как я перестала плакать первая, потом унялась Сашинька, а Ириша плакала дольше всех, так по этому видно, что она тебя любит наиболее из нас троих. Такое открытие меня озадачило и мне жаль стало, что я не плакала дольше всех, потому что мне кажется, я должна тебя любить и люблю более, чем Ириша. Как ты думаешь?

В разговоре моем со старостами в вечер твоего отъезда первое мое слово начиналось так: «А что? Каков ваш барин?», и каждого из них в свою очередь ответ был следующий: «Ах, матушка, кажется таких господ да даже и таких людей на свете нет!» Ты, конечно, догадываешься, что я вполне согласна с ними.

Переночевав в тех самых комнатах, где мы с тобою сидели, поутру я пустилась в обратный путь, в Рыскино. Здесь все показалось так уныло, так пусто, что насилу я перенесла этот первый

* Так в тексте (прим. публ.).

день без тебя. В твоей комнате еще и сегодня остался запах от сигарок, которые ты курил; это и приятно и грустно.

Сегодня дела идут своим чередом, даже их больше прежнего, потому что при тебе некоторые остановились, а и те, которые не останавливались, шли кое-как, потому что при тебе ничем заняться не хотелось, а все хотелось поболтать с тобою или с сестрою, о тебе же.

Хотя дел и довольно, но все как-то из рук валится оттого, что на душе не весело. Все кажется, как будто у меня что-нибудь отняли. Это такое блаженство наслаждаться такою беседою, как твоя. Столько ума, даже мудрости в твоих суждениях, что весь мир забудешь, слушая тебя.

Между прочим, не обо всем я переговорила с тобою, мой ангел. Удовольствие тебя видеть и слушать заглушало и память во мне и волю, эти дни при тебе я как будто летала на крыльях и земли под собою не чувствовала, и от того многое земное перезабыла; между прочим вот о чем: в доверенности на передачу Николиньке Власова, в конце сказано: «почему и прошу тебя совершить вместо меня законным порядком дарственную запись на означенное имение, с объявлением известной тебе оному цены, для чего и выдаю тебе сие верющее письмо, и прочее».

Об этом-то я и забыла поговорить с тобою, какая тебе известна цена этому имению? Прошу тебя, мой ангел, не выставлять излишней цены: это могло бы иметь со временем какие-нибудь неприятные последствия для Николиньки. И потому, сделай милость, не выставляй более 70 <тысяч рублей серебром>, оно так и есть: за Власово заплочено 230 <тысяч рублей ассигна-циями> да за перевезенцев 15 <тысяч рублей ассигнациями> — вместе и составляет 245 <тысяч рублей ассигнациями>. Как видишь, именно 70 <тысяч рублей серебром>. Более этой суммы мне выставлять не хочется; а зачем, теперь долго рассказывать, когда-нибудь скажу на словах.

Еще же, скажи пожалуйста, для чего нужно выставить цену в дарственной записи? Ведь пошлин не платится, так зачем цена? Узнай, Левочка, и напиши мне.

Сейчас приходила ко мне по делам скотного двора старшая и любимая моя скотница Федора Аксеновна и со слезами говорила о своем и всеобщем восхищении, как ты милостив и какие у них господа, и старые и молодые: «верите ли, матушка, говорит она, ведь все дивуются, какое нам счастье на свете жить; и на сердце радостно и на душе весело. Других господ ждут в деревню, у людей вся утроба от страха дрожит, а наших господ ждешь, как ангелов с неба. Уж нас все-то спрашивают, какому вы Богу молитесь, что вам счастья столько от господ?» Как это весело, Левочка, слышать, не правда ли?

Левочка, ангел мой, ты не вини меня, что я при тебе почти совсем не занималась попугаем, не думай, что всегда так бывает. Ты видел, как он любит меня; этого не могло б быть, если бы я не занималась им беспрестанно. Но при тебе мне было жаль проводить время с ним, а не с тобою. Если б приносить его вниз, его крик тебя беспокоил бы; притом не хотелось даже ходить наверх за ним. Ты один занимал все мои мысли, и даже твой подарок, попугай, который мне всегда так дорог, при тебе не мог отвлечь на себя моего внимания. Теперь он опять беспрестанно у меня на руках, и кусает и лижет их по-прежнему; а при тебе, уж извини, Левочка, что я и его даже забывала для тебя. Я в таком была упоении, как бывала только 16-ти лет от роду, у дядюшки Николая Сем<еновича> и у тетушки Анны Сем<еновны> на вечерах, где мы танцевали, и нас было столько девиц и кавалеров с нами, дорогих и любезных, что нельзя было описать той радости и того восхищения, какое мы чувствовали, танцуя просто, ненарядно в белых коленкоровых платьицах, но зато так весело, как было мне теперь с тобою.

29-го октября

Сегодня нашему Николушке минуло 30-ть лет. Шутка сказать, сколько времени прошло со дня его рождения. Я думаю, вы все сегодня вместе обедали, и брат Павел Матвеевич с семейством, верно, все были у нас и верно также меня вспоминали. А я воображаю, как Коля был счастлив, что ты приехал к его рождению; без тебя, я знаю, что ему было скучно, и хотя мне было жаль провожать тебя, но я радовалась за него, что день своего рождения он проведет с тобою. Обними его за меня, поздравь от меня и скажи ему, что мой подарок на его тридцатилетний день рождения — Власово. Он это знает, но все-таки скажи ему, что дарю ему это имение с полным и душевным желанием, чтобы оно его занимало и счастливило, и чтобы его трудами доведено бы было до высочайшей степени совершенства и давало бы ему 10 <тысяч рублей серебром> доходу в год. Целую твои ручки, мой ангел.

31-го октября

Ангел мой, Левочка, когда я говорю, что Власово мой подарок Николиньке на день его рождения, я говорю неправильно, ошибочно, совсем не так, как душа чувствует. Я должна сказать наш подарок, потому что мы вместе с тобою дарим Николиньке Власово. Если бы не твои милости и не было бы детям нашим такого великолепного от тебя содержания, я бы не могла прибавить столько имения, что почти удвоила полученное от батюшки наследство. Если бы ты не был так щедр и милостив к сыновьям нашим, я бы должна была их поддерживать, и тогда не из чего было бы мне прикупать имений. Хотя, конечно, я бы не так их баловала, как ты это делаешь, мой ангел, но все-таки не в чем было бы платить долгов, сделанных на покупку имений, если бы детям пришлось жить на моем содержании. Следовательно, я и считаю, что не я, а мы подарили Николиньке Власово, и прошу тебя, мой бесценный Левочка, не говорить и не думать, что Власово дано мною, а дано оно Николиньке нами.

После твоего отъезда из Выдропужской гостиницы, на другой день нашли мы с Са-шинькой тебе дворецкого и камердинера. Он холостой человек, трезвый, неутомимый и честный, его чрезвычайно хвалят.

Я говорила с ним, и он готов служить у тебя за 15 <рублей серебром> в месяц. Не знаю, понравится ли он тебе, но его все чрезвычайно хвалят. Конечно, сначала, пока он не привыкнет, может делать ошибки, но с усердием и желанием угодить, может статься и будет служить тебе хорошо. Он теперь лакеем в Выдропужской гостинице, и успевает услужить всем проезжающим, которых, ты сам видел, какое множество. Между тем, хозяева им не нахвалятся. Может статься, что ты не захочешь взять его и затем, чтобы не отнимать его у хозяина; это правда, что это неприятно, но этот человек, однако, властен располагать собою и желает охотно служить тебе, наслышавшись об ангельской доброте твоей. Прикажи, как тебе угодно, так я и сделаю.

Землемер Пичугин был у меня в субботу с новыми планами и межевыми книгами, и я везде расписалась. Он чай пил у меня и ужинал, и мы все толковали о тебе и наших сыновьях, которых я показывала ему портреты! Я подарила ему 50 <рублей серебром> и он насилу взял их, взял только потому, что я объявила ему, что не выпущу его из дому, если он не примет моего подарка. Он вообще мне очень понравился суждениями своими, чувствами и правилами. Обожает Государя, полон христианских чувств, с восторгом говорит о счастии быть русским и жить в России. Все это мне было очень весело слушать, и я провела вечер субботы, день Николинькина рождения, весьма приятно. Теперь дело о Васильевской земле кончено совсем. У меня есть копия с указа, по которому сняты схожные признаки, поставленные губернским землемером; планы мне вышлются через год; признаки совсем сняты, и теперь я на этот счет совершенно успокоена; а как мне бы во всю жизнь свою не достигнуть окончания этого дела без твоей помощи, дорогой Левочка, то и кланяюсь тебе в ножки и благодарю тебя миллион раз за твое содействие.

Вот уже пять дней как ты уехал, а все еще нельзя привыкнуть к той пустоте, которую ты по себе оставил. Прощай, мой ангел, целую твои ручки.

Письмо 56

13-го ноября 1849. Рыскино

Как мне не нравится, дорогой мой ангел Левочка, что ты так часто стал хворать. Опять был болен, ты, которому здоровье так необходимо. Сделай милость вспомни, от чего ты захворал этот раз и напиши мне. Слава Богу, что ты уже поправился, но я боюсь, чтобы это не повторилось опять, и это беспокойство меня мучит. Еще же мне не нравится, что тебе всякий раз делают . клистир. Это средство не натуральное, и я слыхала, что кто часто употребляет его, не долговечен, а тебе ведь надо жить 10 <тысяч> лет. Притом клистир вещь мучительная, особенно при твоих геморроях. Сделай милость, Левочка, кушай всякий день леденец, не такой, как ты покупаешь в конфетных лавках, а такой, как продают на сахарных заводах. Всякий день, после обеда скушай два небольших кусочка и в вечеру после чаю хоть один; еще же чуть на желудке не совсем хорошо, скушай опять кусочек, другой. Этот леденец разводит слизь, предупреждает желудочные спазмы и производит отрыжку, а тем самым мешает ветрам скопляться в одно место, а у тебя от того и такая сильная боль, что накопляется слизи и ветров в желудке и кишках.

Еще же я нахожу, что касторовое масло не достигает цели. Оно слабо действует и его дают только детям. Лучше бы было, если б ты держал у себя всегда в запасе пилюли из чистого ревеню и принимал бы их по две и по три по мере надобности.

Сестра писала, что до приезда доктора тебя обкладывали горячими салфетками; скажи, пожалуйста, что ты чувствовал от них, было ли тебе от тепла их облегчение? Еще же скажи, мой ангел, это лечение, клистир и касторовое масло не изнуряют ли тебя понапрасну?

Мне кажется, что это лечение временное, а тебе бы надо желудок очистить хорошенько. В нем, вероятно, накопилось слизи и дряни, и хотя ты мало кушаешь, но как ты подвержен запорам, то и малая пища обращается в клейкость, которая прилипает к внутренностям желудка и засоряет его. Берс говорил Николиньке, что у тебя делается эта боль от сидячей жизни. В этом я отнюдь не
согласна. Какая же сидячая жизнь, когда ты всякий день съездишь к графу с Захарьевской к Красному мосту, раз, а иногда и два раза в день, потом всякий вечер бываешь где-нибудь и проводишь время в разговорах, смеешься, следовательно твоя кровь имеет должное обращение. Выезжать еще больше нельзя, в твои лета оно было бы утомительно. Летом ты через день бываешь в Стрельне, кажется, и этой прогулки довольно; и в городе очень часто ходишь пешком в канцелярию.

Не от сидячей жизни, а от накопления слизи делается боль у тебя. А слизь накопляется от запоров. Тебе необходимо принимать хоть раз в месяц слабительное для очищения желудка; даже хоть в два месяца один раз, и принимать не касторовое масло, а ревенные пилюли, или еще лучше, я тебе пришлю пилюль удивительных.

Письмо 58

10 июля 1850 г. Рыскино

Мой ангел, Левочка, Николинька пишет, что граф Апраксин хочет купить нашу Петергофскую дачу, чему я очень рада, и прошу тебя, мой друг бесценный, не дорожись и возьми цену умеренную. Хорошо, если бы он дал 12 <тысяч рублей> серебром — но, я думаю, он этого не даст, то согласись взять 10 <тысяч рублей> серебром. Только чистыми деньгами, а не векселями и никакими сделками. У графа Апраксина деньги не верны; до тех пор только и можно от него что-нибудь получить, пока купчая не подписана; и потому прошу тебя, не подписывай купчей, не получив всех денег сполна. Разумеется, издержки по купчей должны быть на его счет. Если же ты не имеешь довольно твердости и на себя не надеешься, что получишь все деньги сполна до подписания купчей, то подожди меня, когда я приеду, и я уж нашей дачи без денег не отдам. Граф Апраксин станет меньше давать на том основании, что он дачу переделал, но ведь мы его не просили и не принуждали, на то была его собственная воля и теперь его же выгода купить нашу дачу, потому что тогда все переделки останутся в его же пользу. Другие бы на нашем месте запросили у него Бог знает сколько, потому что ему не захочется потерять своих переделок. А уж 10 <тысяч рублей> серебром цена самая умеренная, потому что дача нам самим стоит 40 <тысяч рублей ассигнациями>. Прошу тебя, мой ангел, дешевле 10 <тысяч рублей> серебром не уступать и без денег дачи не отдавать. Целую твои ручки и умоляю тебя исполнить мою просьбу.

Ты так добр, что позволяешь сестре Александре Константиновне погостить здесь еще столько, сколько мне угодно. Как я тебе благодарна за это, Левочка. Сестра так счастлива в деревне, и в самом деле, сам посуди, мой ангел, каково жить в городе летом. Она так тебя любит, что беспрестанно рвется в Петербург, чтобы ты не был один. Но уж позволь мне ее продержать еще немного; если я соберусь в Петербург, то мы вместе приедем, а до тех пор уж позволь ей поблаженствовать в деревне. Нам так весело, что мы не видим, как время идет; но ни она ни я не призадумались бы ни одной минутки и она хотела бы сейчас к тебе, если бы ее присутствие могло столько тебя счастливить, сколько счастливит ее деревня. Ты ведь не сидишь с нею, дома бываешь на минутку, а когда и дома, то занят. У тебя столько знакомых, столько приятелей, которые могут развлечь тебя лучше Александры Константиновны. Что касается до расходов, то я думаю без сестры должно выходить даже меньше, чем при ней. У нее часто бывают гости, а ты когда один, мало бываешь дома, то и расходов немного. Притом и то скажу, что мне обидно, будто бы ты без сестры не можешь обойтись три недели, когда без меня обходишься пять лет!

Да, вот как, ваше превосходительство, господин Александровский кавалер, ты уж и поневоле должен оставить здесь сестру, пока мне угодно, а то ведь я так серьезно приревную, знаешь, по-старинному, когда я ревновала тебя в старые годы; даром, что мне теперь за 50-ть лет!

Прощай, мой ангел, будь здоров, да не только гляди на мои пилюли, а прими их, если опять заболит твой драгоценный живот. Ты вспомни, как он дорог всем, кто дорог тебе, и принимай мои пилюли, хоть не для себя, а для нас.