Письмо 41

29-го мая. 1849. Рыскино

Дорогой мой Левочка, прости меня, что я так часто беспокою тебя моими просьбами. Это письмо вручит тебе Иван Львович Каменев, за которого я уже просила тебя, и о котором ты уже и хлопотал в Министерстве государственных имуществ. Теперь Иван Львович едет сам хлопотать по своему делу в Петербург, и как он тебе не знаком, а имеет до тебя надобность, то и пишу это письмо, прося тебя, чтобы ты его принял милостиво и выслушал бы со вниманием; а потом помог бы ему советом своим и содействием.

Иван Львович такой человек, которого я люблю и уважаю как родного. Я его знаю очень давно, с отличной стороны.

Чем можешь, Левочка, помоги ему, сделай милость.

Дело в том, что у него отнимают место постоянное, а дают временное, притом его здоровье и глаза не выдержат нового назначения. Поручаю его твоим милостям, Левочка, помоги ему, как умеешь.

Целую твои ручки миллион раз.

Письмо 43

10-го июня. 1849. Рыскино

Ты пишешь, Левочка, что от Мишиньки не получал писем после Москвы. Это удивляет меня. Я получила от него письмо от 15-го мая, со станции за 40 верст до Астрахани, где он остановился на ночь, за темнотою, и чтобы в степи не заблудиться в песчаную метель, которая заметает дорогу и заносит странника, как зимою снегом. Он тут хотел, написав ко мне, писать к тебе, или даже уже и написал. Так я удивляюсь, отчего же ты так долго не получил письма его. Но, вероятно, теперь оно уже дошло до тебя, и ты знаешь, что делается с Мишей.

От Николиньки я получила письмо из Луги, а больше не получала. Ты обещал отослать ему в Псков мое письмо, которое не застало его в Петербурге. Получил он его или нет?

Дорогой Левочка, не знаю как тебя благодарить за твои хлопоты о нашей Васильевской земле. Я только того прошу, чтобы решили законно, а этого кажется требует сама справедливость. Закон говорит, что Живое урочище есть непременная межа, которую никакие обстоятельства изменить не могут. У меня отрезали землю и впустили чужого хозяина, за Живое урочище в мою дачу, тогда как в обеих межевых книгах сказано, и в выдропужской и в моей, что Живое урочище, ручей выдропужский составляет в сем месте непременную межу между нами. В этом обстоятельстве Межевая канцелярия удостоверилась и решила отдать мне обратно отрезанную землю, а планы как мой, так выдропужский и план тут же участвующей деревни Вязьмики пересочинить. Такое решение и справедливо и верно, только надо его утвердить и потом исполнить. Об исполнении же надо предписать здешним судам. Я вижу, дорогой Левочка, что ты постоянно хлопочешь об этом деле, и еще прошу тебя убедительно не отставать, пока оно совсем не кончится. Прости меня, мой ангел, что я тебе столько докучаю, но ведь я прошу только справедливости. Мне обидно, что всякий может мне отрезать нос безнаказанно. Чем же я виновата, что живу здесь одна, только от того, что муж и дети на царской службе? Был бы кто-нибудь из вас со мною, этого бы не случилось.

Я все сбираюсь и забываю написать тебе, Левочка, что выходит на поверку люди очень глупы, и как Господь милостиво и премудро нас научает. Помнишь, как мы все, помещики, два года тужили об опустошениях, наделанных червем на полях наших? А вышло, что это было милосердие Ьожие! L тех пор, как червь выел озимь на наших нивах, у нас хлеба девать некуда, так он богато родится; потому, что червь этот, размножившись неслыханными миллионами на пашне, так и взрыхлил и удобрил собою, что с тех пор почти пахать земли нечего, так она стала мягка и рыхла. Никакими инструментами нельзя того сделать, что сделал червь с нашею пашнею. Зато, бывало, когда червь не ел озими, хлеба было так мало и он родился так худо, что крестьяне с рождества уже хлеб покупали; с тех же пор, как червь стал есть хлеб на нивах, родится его так много, что не только купить, а и самому девать некуда. Вот штука-то! Вот еще образчик. В Каменном, без червя, намолачивали разного хлеба до пяти и шести сот четвертей, и этого было мало для прокормления тамошнего большого количества фабричных. Поэтому хлеба, четвертей до четырехсот, возили туда из Рыскина, как на прокормление тамошних людей, так и на семена. В эти же два года, как продолжались опустошения червя, хлеба в Каменном родилось так много, что не только отсюда не возили, но еще тамошнего лишнего остается до тысячи четвертей в год. Пропадали только засеянные осенью семена, а зато весною все это вознаграждалось в десятеро. На выеденных местах сеяли яровой хлеб, и он родился так изумительно, что никогда такого не видывали.

Этого мало, что весенний посев вознаграждал богатейшим образом за осенние опустошения, но вот уже три года та же пашня родит хлеб изумительно и все еще после червя так рыхла, что я думаю, лет шесть или и более, не зачерствеет.

Теперь надо наблюдать только то, что если когда покажется червь, тогда не бросать семян, не сеять ржи и оставить землю эту пустою до весны, а весною засеять ее яровым хлебом. Тогда и ржаные семена не пропадут; и земля все-таки от червя будет рыхлее, и яровое на той земле весною родится неимоверно хорошо, как потому, что червь разрыхлит землю, так и оттого, что положенный на той пашне навоз, не потеряв своей силы, доставит яровому хлебу, посеянному весною, урожай необыкновенный.

Бывало, как скажут: «Червь показался, червь ест озимь», — станет грустно, хоть плакать. После же таких опытов, теперь сама станешь спрашивать: «А что, не видать ли червя?»

Впрочем, прошедшую осень озимь осталась цела, и нынче рожь бесподобная. Не рожь, а роща.

Еще вот какую выгоду сделал червь, что выучил крестьян засевать по два поля весною. Теперь, если навозу не достанет под рожь, можно безнавозную землю оставить не засеянною, а весною засеять ее овсом, и урожай будет выгоднее, чем от ржи, посеянной без навозу.

Пишу тебе все это, Левочка, для сообщения этих примечаний другим: ты знаешь всех журналистов, не скажешь ли им чего-нибудь из наблюдений моих о черве? Может быть это послужит в пользу другим помещикам, и тужить о появлении червя не будут, а еще будут его встречать с радостию как дар неба. Стоит только не тратить семян, и особенно не подсевать ржи вновь осенью, где съедено червем. Многие делали эту ошибку. Червь съест озимь, а чуть станут на той же земле сеять вновь, разумеется, червь опять съест, а они сеют опять, и таким образом вместо четверти теряли две и три на то же место.

Правило с червем вот какое: как скоро его приметят на пашне, тут ржи с осени не сеять, а весною то место засеять яровым. Тогда и ржаные семена не пропадут, а хлеба будет впятеро больше.

Что касается до меня, то и здесь и в Каменном, и меня и мужиков червь обогатил, и я теперь считаю, что это было чистое милосердие Божие, но мы его не поняли. Прощай, Левочка, кланяйся брату Павлу Матвеевичу и сестре Кат<ерине> Ник<олаевне>. А я завтра еду в Каменное.

Письмо 45

20-го июля 1849. Рыскино

Сегодня Ильин день, Левочка, в Ильинском праздник, ярмонка, все веселы, поют песни, день чудесный, а мне просто грустно. Все меня окружающие веселы, потому что все с своими семействами, с родными, а я одна, а между тем и у меня есть семейство!

В будни, когда сельские работы занимают меня, я своего одиночества не чувствую, потому что о нем не думаю, но в праздник, когда все веселятся, а я одна скучаю, невольно призадумаешься, что жаль, зачем обстоятельства пошли такой чередой, что я семейного счастья не знаю. Мы видаемся ито редко, а видно никогда жить вместе не будем. Друг от друга отвыкли, и все наши удовольствия и радости врозь пошли. Теперь уж нам никак не собраться в одно гнездышко, как то бывало прежде, в Киеве и Клепалах. Ты скажешь: мы тогда были молоды! Но есть люди и гораздо старше нас, а живут счастливо и дружно вместе.

Воображаю, как ты рад был видеть Николиньку, и как он также был счастлив, что мог обнять тебя. Очень порадовали меня его и твои рассказы о милостях к нему царской фамилии. Приятно также, что он получил Австрийского Леопольда. А скажи, пожалуйста, можно ли носить этот орден в России?

Я, кажется, писала тебе, что наши оба старосты и все дворовые служили молебен за сохранение жизни и здравия детей наших. Ты мне ничего на это не отвечал, но ведь правда, что тебя тронула такая их привязанность к молодым господам своим, а вместе с тем и к нам? А как я довольна своими старостами и крестьянами, этого пересказать нельзя. Что за народ! Это чудо!

23 июля

Ну хорошо, Левочка, что ты написал ко мне, чтоб я замуж не выходила, а то ты расплачешься, как плакал во сне о моем замужестве! Не напиши ты мне о своих слезах, ведь я уж было совсем замуж собралась, — женихов слишком много. Теперь уж всем откажу, не хочу, чтоб ты плакал.

Шутки в сторону, а этот сон нехорош. Ты видел, что я замуж вышла, и плакал. Теперь для меня жених — гробовой камень, и если сны сбываются, так твой сон значит, что я умру, а ты обо мне поплачешь. Ну, да ведь и за гробом жизнь, да еще и лучше. Во всем юля Божия.

А вот это уж в самом деле и наяву очень нехорошо, что твои люди так глупо отказали князю Воронцову44. Я боюсь, чтобы он не стал на тебя сердиться. Мне кажется, Левочка, что тебе бы надо себя успокоить, нанять хорошего, умного надежного человека, которому бы не пожалел жалованья большого и которого бы взял по хорошей рекомендации. Это несносно проводить жизнь свою с дураками. Но я удивляюсь, что Александр оказался глуп. Хозяин, у которого он учился портному мастерству, не мог им нахвалиться; а также и то малое время, которое он пробыл у меня до отъезда своего в Петербург, я не могла нарадоваться его стараниям угодить мне, его примечательностию и желанием исполнять свою должность как можно лучше. Конечно, ему дела было у меня немного, но все-таки я никак не думала, по его приемам, чтобы он был так глуп, как ты пишешь.

А уж с этим я согласна, что ничего не может быть несноснее, как глупые слуги. Про Сидора и говорить нечего, тот, я всегда находила, примечательно глуп, но жаль и больно, что и Александр не умнее его, и что ты так неприятно окружен. Хорошего камердинера найти очень трудно, и, я думаю, можно такого человека отыскать только между людьми, жившими в хороших домах и хорошо знающих трудную науку служить в господском доме и покоить хозяина каждую минуту, в каждой мелочи. В старину люди были крепче, усерднее, исправнее и притом составляли как бы часть семейства своих господ. Тогда и бывали дворецкие, камердинеры, даже буфетчики необыкновенные, но теперь всяк думает о себе, и никто о своем господине позаботиться не хочет.

Вот, и я чрезвычайно довольна своими людьми, но как сравнить, сколько комнатная прислуга служит мне хуже старост моих и крестьян. Я это себе объясняю так, что посвящать жизнь свою мелочам труднее, чем важным делам. Старосты, крестьяне, все занимаются делами видными, значительными; оно им и самим любо, как их работа скоро и хорошо идет. А в комнате, около господ, все мелочи, которые, однако же, требуют постоянного напряжения, терпения, усердия, деятельности. Вот оно и наскучит, тем более, что нынче всякий лакей смотрит в императоры или по крайней мере в президенты какой-нибудь республики. Хотя, может быть, Сидор и Александр и не имеют намерения сбить с места Людовика Наполеона, но все-таки им кажется, что они ничем не хуже ни его, ни князя Воронцова, и это князю Воронцову как нельзя легче можно отъехать от твоего подъезда по их предписанию.

А все-таки, Левочка, тебе надо завести у себя хоть одного человека поумнее и подельнее, чем твои лакеи. Ты на таком месте, что может к тебе и наследник вдруг заехать, и с ним то же сделают, что с Воронцовым. Еще же мне кажется, мой ангел, что ты напрасно отказываешься от чести, которую хотят тебе сделать. Если Воронцов к тебе приехал, так верно от того, что хотел быть у тебя; иначе он прислал бы тебе карточку. То если бы ему и сказали, что тебя дома нет, все бы он мог догадаться, что это неправда, и все был бы недоволен. Лучше в другой раз прими его и вырази ему свою благодарность за сделанную тебе честь его посещением.

Извини меня, дорогой и милый Левочка, что я себе позволяю тебе давать советы, когда ты житейские дела знаешь несравненно лучше моего. Но мне как кажется, так я и говорю; а это уж твое дело принять мое рассуждение или его прогнать.

Кто-то прислал мне в Рыскино два великолепных подносика, синие, с золотыми узорами, — такие подносики, что не стыдно и у князя Воронцова в Алупке подавать. Не знаю, какая причина занесла их сюда, а получила я их из Выдропуска. Ты ли это прислал или брат Павел Матвеевич, а в Выдропуске отдала на мое имя, должно быть, сестра Екатерина Николаевна. Кто из вас подарил мне их, тому бью челом и благодарю сто раз, только я таких парадных вещей не стою. Они пролежат у меня взаперти до моей смерти. Но благодарю премного за память*.

Ты скажешь, Левочка, так зачем же теперь и писать? Лучше же и написать, когда рабочая пора пройдет, если теперь нельзя трогать с места старосту и крестьян, чтобы севу не помешать.

Вот видишь, Левочка, оно бы и так, но рабочая пора пройдет в сентябре месяце, а до тех пор, если это правда, что староста худо поступает, крестьяне могут взбунтоваться. От этого я и прошу тебя теперь написать и попросить, чтобы принять меры, дабы старосту унять или крестьян, ежели они напрасно на него жалуются и доносят. Для этого можно послать в имение хорошего унтер-офицера, честного, которого бы подкупить было нельзя, и пока работы не позволяют вызвать старосту из имения, по крайней мере что-нибудь узнали бы достоверное о его поведении.

Оттого обо всем этом прошу тебя, мой ангел, что я думаю в этой просьбе ничего нет противузаконного. Жандармы для того и размещены по губерниям, чтобы наблюдать за общественным порядком; а порядок того требует, чтобы в имениях начальник, то есть староста, управлял справедливо, а крестьяне ложно бы на него не жаловались. Поэтому я полагаю, что твое письмо к тульскому штаб-офицеру не может нанести тебе никакой неприятности.

25-го июля

Опять просьба. Сосед здешний Иван Александрович Чевакинский. который отпускает крестьян своих на волю, пишет ко мне сегодня, что дело его из Твери опять отправлено к министру внутренних дел4315-го июля, за № 699, и просит тебя опять похлопотать о дальнейшем ходе его бумаг. Я все боюсь за него, чтобы он еще заживо не остался без крестьян и земли; и его будет жаль, и нам покою не будет, хлопочи тогда за него. Он отпускает крестьян на волю, с землею, но с тем, чтобы они принадлежали ему и были в полном повиновении, пока он жив; а в бумаге министра сказано, что сей час по утверждении договора они уже не крепостные, а «государственные крестьяне, водворенные на собственных землях». Как же будет жить помещик до своей смерти? Отчего же за его благодеяние его вдруг лишают имения, которое принадлежало бы ему до смерти, если б он не сделал такой милости своим крестьянам? Это что-то для меня очень бестолково. Как же надо делать, чтобы бездетному человеку и крестьян после смерти выпустить на волю и самому до смерти не остаться нищим?

26-го июля

Воображаю, каково тебе, Левочка, заседать в следственной коммисии46 и судить этих взбалмошных людей с их передовыми понятиями. Если нет вреда никакого, нельзя ли тебе написать, что затеяли эти сумасшедшие и чего они хотели? Неужели им нравятся заграничные беспорядки? Неужели они того же хотели и у нас? И все должны быть молокососы или люди бездомные,

* Следующая часть письма отсутствует (прим. публ.).

которым некуда главы преклонить. Напиши, пожалуйста, нет ли тут знакомых, и целы ли сыновья Алек<сандра> Ник<олаевича> Мордвинова. Пожалуй, и они чуть попали; ведь и они тоже с передовыми понятиями.

А скажи, Левочка, все эти господа очень виноваты, или только пустая блажь у них? И неужели между ими есть умные люди? Должно быть все совершенные дураки. Прощай, Левочка, целую твои ручки; брату Павлу Матвеевичу от меня поклонись. Сделай милость, перешли Николиньке прилагаемое письмо.

Письмо 48

8-го сентября 1849. Рыскино

Дорогой Левочка, расказывать тебе мою радость, когда приехал Николинька, невозможно, потому что нет таких выражений на человеческом языке, которые бы могли достойно рассказать ее. Я так была тронута его желанием меня видеть и показать себя мне в своем новом чине, что готова была целовать его ножки из благодарности и твои также заочно, что ты так милостиво согласился на его ко мне посещение. Он сделал крюку верст 500, ехал по ужасным дорогам; — все это, чтоб доставить мне счастие себя обнять. Я так это чувствую и так благодарю Бога, что внушил ему такое желание, что не могу без слез ни думать, ни говорить о том.

За несколько часов до его приезда я получила письмо с почты. Это было в воскресенье, 4-го числа, и как я никогда не читаю адреса, а спешу распечатать письмо от нетерпения узнать его содержание, то распечатала и твое письмо, которое ты писал к Николиньке сюда в Рыскино. Оно было подано мне вместе с письмами на мое имя. Читаю это письмо и не понимаю — писано не ко мне, к Николиньке, как же оно ко мне попало? Не дочитав до конца, где ты говоришь ему, что он хорошо сделал, что сперва ко мне заехал, я поняла только, что письмо к Николиньке и расхохоталась, полагая, что ты прислал это письмо ко мне из рассеянности. Однако принялась опять читать его и вижу, что это не рассеянность и не ошибка, а ты приказываешь ему обнять маминьку и крепко поцеловать ее. Так вот что! Значит наш полковник сюда едет!

Разумеется, первое движение было объявить эту радость всему дому; сей час я велела своим лошадям ехать в Выдропуск за Николинькой, а сама пошла в поле, только так жаль, что не к Ильинскому, а в другую сторону, не думая, чтобы Николинька приехал так скоро. Между тем, слышу, бегут за мною в погоню, я сей час воротилась, догадавшись, что верно он приехал, и мы встретились и обнялись в переулке у сада, потому что узнав, в которой я стороне, уж Николинька -бежал мне навстречу. Мои лошади встретили его на дороге, а уж в Выдропуске не застали, он приехал на ямских, а мои лошади вернулись порожные. Завтра Николушка наш уезжает, и теперь тебе предстоит радость обнимать его и любоваться им.

Если б я была спокойна на счет Мишиньки, то не могла бы нарадоваться своему счастию, что вижу Николиньку в нынешнем году здесь в Рыскине уже четвертый раз, вижу его полковником,
веселым, здоровым и таким же славным чудным молодым человеком, как всегда. Впрочем, иначе и быть не может, потому что уж теперь нельзя опасаться, чтоб он переменился. Он так был загоревши, как приехал, что я никогда не видела его таким арапчиком; теперь, слава Богу, пожив здесь, он повыбелился, пополнел, а я так рада, когда он бел и полон в лице, это к нему так идет, а я уж имею такую слабость, что с самого малолетства всегда была помешена на его красоте. Мне кажется, что прекраснее его никого на свете нет и не будет.