Письмо 31

<б.г>

Что ты за добрый, предобрый человек, мой Лева. Не знаю как тебя благодарить за труды твои и хлопоты о Ломиковском. Бумаги его я сама привезу тебе, потому что мне самой надо видеться с его тещей в Волочке, без меня ее не найдут и не будут уметь растолковать ей, что ей надо делать, а когда я буду в Волочке, так я сама все это устрою.

А за то, что ты такой добродетельный человек, то вот к тебе еще просьбы. Здесь Амалия Матвеевна Давыдова, и слезно просит о своем деле. Соперница ее подала апеля-цию в феврале месяце, и теперь сама поехала в Петербург хлопотать об этом деле в свою пользу; то Амалия Матвеевна и боится, чтобы не решали в Сенате против ее. Дело во 2-ом Департаменте, она умоляет тебя постоять за нее и за старушку сестру ее мужа, чтобы кончили скорее ее дело, и так как оно везде было решено в их пользу, поворожить, чтобы теперь не решили в Сенате дела против них и не отняли бы у них имения. Она так жалко меня просила, почти со слезами, что я обещала упросить тебя помочь ей вырвать от бесстыдной женщины имение, которое по всем правам и законам следует сестре, а не названной жене покойного Давыдова. Скажи хоть словечко, есть ли какая надежда.

Прощай, душа моя, спать хочется и устала, весь день была с гостями, зато отдыхала все это время; а вчера была Марья Ивановна Рукина, а сегодня Давыдова и Благова. Я очень люблю эту последнюю, такая милая женщина. У нас тепло, как в бане, во всем верху по одной печке топили, а внизу так жарко, что я велела все трубы открыть. Впрочем, и на дворе только 4 градуса мороза. Как славно в деревне.

Целую тебя. Миша очень умен.

Письмо 34

Рыскино. 10-го февраля 1849

Ангел мой Левочка, недели две или более тому назад, я послала к тебе огромный пакет в 12-ть лотов, в котором было от меня небольшое к тебе письмо и прошение Амалии Матвеевны Давыдовой в комиссию прошений; в письмеце моем, приложенном к той просьбе, я писала все, что нужно и что касается до этого дела. Получил ли ты этот пакет или не получал, что ты мне на это ни слова не отвечаешь? После того я писала к тебе еще раза два или три и уже получила все ответы на все последние мои письма, а о прошении Ам<алии> Мат<веевны> Давыдовой ни словечка, хотя оно гораздо прежде было послано.

Из Выдропуска этот пакет отправлен 22-го генваря, следовательно тому прошло уже 19-ть дней, а ты и виду не даешь, что получил его! Где ж он обретается? Нельзя ли сделать справку о нем? Бедная Ам<алия> Мат<веевна> теряет свое маленькое имение, все, что есть у нее, и теряет несправедливо; это прошение может быть спасет ее, и если оно пропало! — ускори, Левочка, отыскать его. Если же оно совсем пропало, то надо опять писать другое, и для этого надо скорее удостовериться об участи первого.

Ты пишешь, Левочка, что Николинька сбирается сюда и что, если тебе будет можно, и ты приедешь. Приезжайте, мои милые ангелы, я так буду счастлива вас видеть. Но ежели служба тебе этого сделать не позволит, надо предпочесть службу этой поездке. Ты принимаешь так много к сердцу, Левочка, случившуюся у тебя в канцелярии неприятность. Ведь ты не виноват, так что ж тебе так огорчаться? Скажи, пожалуйста, отчего это до сих пор не можно открыть похитителя? Ты такие трудные делал открытия, а это, кажется, еще легче. Ведь не птицей же вылетели бумаги из шкафа. Кто-нибудь вынул их. Не собачка принесла их в доказательство, что за деньги можно достать из 3-го отделения какую хочешь бумагу! Ведь это сделал и эти слова проговорил человек. Как же не найти, кто он! Неужели до сих пор и следа не найдено?

Из этой истории я всего более боюсь за твое здоровье, Левочка. Смотри равнодушнее, пожалуйста, на такие поступки людей. Что нам до их пороков, лишь бы сами не были порочные. Вспомни, что терпел Христос от людей, и как он молился за своих распинателей. Это неминуемая участь людей отличных, терпеть от негодяев. Мудрено ли, что на твоем месте ты нажил врагов? Еще я удивляюсь, что у тебя их так мало. Ты говоришь, Левочка, что все огорчения твои от службы. Служба потому доставляет тебе все неприятности, что ты исключительно занят ею. Займись одним хозяйством, только одно хозяйство и будет наводить тебе неприятности, потому что все другое будет от тебя дальше, следовательно менее будет тебя трогать. Займись торговлею, все твои неприятности будут от торговли, займись поэзией, сочинениями, ученостию — все твои огорчения проистекут от этих источников. Служба такая обширная, такая многосложная, как твоя, не может не содержать в себе неприятностей. Дело в том, чтобы чувствовать их наименее. Конечно, при твоем самолюбии, при твоей чувствительности, при том убеждении, что ты всего себя посвятил службе, — оно очень больно! Но здоровье всего дороже, а в твои лета можно его крепко расстроить такою продолжительною и постоянною печалью. Нет ничего мучительнее сердечной тоски, какая бы ни была тому причина. Грусть обращается даже иногда в привычку и может измучить человека до крайности. Конечно, иногда не от себя зависит унять свои чувства. Жаль, что сделалось так, а не так, да и только.

Тут как не рассуждай, а рукою горе из сердца не вынешь, пока не переменятся обстоятельства; и что не делай, а боль сердца возьмет свое.

Извини меня, Левочка, что я надоедаю тебе моими рассуждениями. Ты скажешь: «Хорошо тебе толковать, как ты не имеешь 3-го отделения на руках и не отвечаешь ни за что, никому, ни в чем, что бы ни случилось в твоем хозяйстве!» Это правда, что участь русского помещика самая завидная на земле, но согласись, что и у меня есть огорчения: у меня есть муж, есть дети, а я всегда одна! Вижу кругом себя, все живут семействами, а я семейного счастия не знаю! Ну что ж делать. С обстоятельствами спорить не станешь. Как не верти, а все надо жить одной, да и впереди не видишь перемены. Вот мысли, которые мешают моему полному счастию, и что ж, я стараюсь не думать о том, что меня огорчает. Нельзя жить с семейством, надо утешать себя тем, что в моих руках. Так и ты делай, Левочка; ведь и у тебя есть утешений довольно.

Твое место навлекает тебе неприятности, но зато каким ты пользуешься почетом и влиянием. Ведь не то бы было, если б ты был дивизионный начальник какой-нибудь пехотной дивизии. Вот уж и утешение. На своем месте ты видишь дурную сторону людей, это правда, но сколько ты можешь делать добра; разве это не утешение? Ты трудишься неимоверно; но также подумай, Левочка, что почести и выгоды жизни не достаются даром тому, кто не родился в парче и бархате. Сын вельможи, если он чуть порядочный человек, летит на своем поприще вперед легко и весело. Но тот, который лезет вверх, поддерживаемый только самим собою, тот на каждой ступени этой лестницы отирает пот с лица, потому что на эту лестницу взлезать трудно. Зато помнишь пословицу: тише едешь, дальше будешь.

Идут быстро вперед и берут все приступом люди бойкие, смелые. Что ж делать, когда ты не родился таким? Ты смирен и скромен; тебе блеснуть своими достоинствами труднее, чем тому, кто умеет их выказывать. Но уж в этом себя переделать нельзя; а разве и тут нет утешения, что несмотря на твою скромность и твое смирение все-таки ты выше стал всех своих сверстников. Где Лизогуб и Орлов? Где Олизар и My ханов? Где остались за тобою все прочие твои сослуживцы и знакомые? Ты таки все себе идешь да идешь вперед. Будем благодарны Богу, Левочка, за Его милости, и примем от руки Его, как неизбежную долю человека, те небольшие огорчения, которыми угодно было ему иногда нас испытывать для очищения дел наших и нашей совести. Надо благодарить Его за то, что он в здешней жизни взыскивает с нас долги наши, потому что от этого на том свете расчеты наши будут легче.

Что ж касается до Петра Васильевича, то поделом ему; но я уверена, что по низости души своей, он не преминет кричать везде и всем, что это ты сделал, что у него отняли дивизию, и я боюсь, что ты опять будешь огорчаться. Плюнь на него, пожалуйста, он не стоит ни одной минуты твоего сожаления, ни твоего участия, а ему, может статься, несчастие послужит в некоторую пользу. Ты говоришь, Левочка, что он будет без куска хлеба! Да кто ж ему велел так жить, чтоб гневить и Бога и людей. Признаюсь, я нисколько не могу сожалеть о человеке, который сам виноват своему несчастию. Живи умно да справедливо, да совести не забывай, так никогда не попадешь ни в какую беду; а как всегда море по колено да все дураки, мы одни умны, да нас никто волоском не зацепи, а мы всех в зубы — так и свалимся, как Петр Васильевич, али как было и с самим великим Наполеоном. Ну да Бог с ним, не стоит из-за него бумаги марать.

Позволь мне попросить тебя, дорогой Левочка, если сам приедешь, привези с собой, а нельзя тебе приехать, так отпусти сюда в Рыскино с Николинькой моего любезного Федора Федоровича, я его ужасно люблю, и ежели служба ему не помешает, то страх рада буду его видеть, да и Николиньке будет здесь с ним веселее, чем с одними бабами, и то еще с деревенскими.

Сделай мне еще милость, Левочка, пришли мне с Николинькой или сам привези, в счет того будущего жалованья, которое ты по милости своей присылаешь мне каждую треть:

1-е баночку Pommade divine*, из английского магазина; 2-е банку помады a la fleur cTorange** для моей седой головы; и 3-е летний небольшой зонтик, не самый маленький, а с длинною палочкою, темный или зеленый, только без бахромы, и не покупай в магазинах, потому что из магазинов зонтики от солнца слишком нежны для моих полевых прогулок. Помнишь, ты подарил мне прекрасный шелковый зонтик, когда я была в Петербурге? Я берегла его до нынешнего лета, а нынче как стала его употреблять, то прежде, чем лето кончилось, он весь изломался, пружины его так тонки и ломки, что чуть ветерок посильнее, его всего извертит и изломает, что уж я его даже шелчинками связывала, и так насилу доносила до осени. Купи мне зонтик в Гостинном дворе; их продают в Перинной линии, и прикажи купить средней руки, не маленький и не огромный, а средней величины, и сделай милость, простинький, без бахромы и без лишних прикрас, а только чтоб был прочный и его бы ветром не

* «Божественная помада» (пер. с фр.).

** эссенция из цветков апельсина (пер. с фр.)

поломало. Я потому прошу тебя об этом, мой ангел, что привезти с собою удобнее, чем присылать по почте.

Целую твои ручки миллион раз и молю Бога о твоем здоровье.

Я сей час получила материю на платье и чай; целую твои ручки, а в другом письме поблагодарю.

Письмо 36

28-го февраля 1849. Рыскино

Во всех последних письмах твоих, дорогой Левочка, я вижу, как ты сокрушаешься о Мишиньке. Но что ж делать, мой ангел, ведь он уже не дитя, надо ему дать волю избирать самому свою будущность, чтобы он после не роптал на нас, что мы помешали его призванию, его страстному желанию отличиться в военном поприще, что мы перебили ему дорогу и тому подобное. Ему 27 лет, как же ему не знать уже, что он делает? Притом, жизнь его в Петербурге слишком ничтожна и бесполезна, чтобы не наскучить ему. Все пустяки, все баклуши бить надоест, когда нет конца такой жизни. Ты скажешь, зачем оставаться у Ланского, служи во фронте. Да что ж такое фронт в Петербурге? Манеж, да Марсово поле, да маневры, да Красное Село! — а что тут пользы?

Ты и много трудишься, и многим жертвуешь службе, и не имеешь почти отдыха, иногда кряхтишь и страдаешь, но у тебя постоянное есть утешение в том, что ты трудишься с пользою. Для человека всего дороже быть полезным и иметь возможность отличиться на том поприще, где он поставлен. Труды, заботы, хлопоты, ночи без сна, дни без пищи, огорчения — все ничего не значит как скоро он знает и уверен, что все-таки он приносит пользу отечеству и ближним. А какую же пользу может принести Мишинька в Петербурге, даже во фронте? Между тем, такая бесполезная жизнь раздражает его, от скуки он блажит и балуется, нрав его делается нестерпимым, и даже страшно подумать, что при таких обстоятельствах, если б не было никакой перемены, он мог бы сойти с ума. А этого хуже на свете быть ничего не может. Лучше быть убиту. Сумасшествие та же смерть, но какие страдания.

6-го марта

Ну, Левочка, уж что не делай, а писать не хочется. Хоть как не говори, что я на Николиньку насмотрелась, но все как-то мыслей не сберешь. Такая рассеянность, такая лень одолела, все бы только с ним поболтать. Я бы хотела построже поступить с собою, да и тут расслабление, и прикрикнуть на себя не могу; а как человек сам к себе всегда снисходителен, то я и извиняю себя тем, что в кои веки придется на несколько дней так попраздновать, вот от того и сойдешь с ума. Прости, Левочка, твоя доброта также меня успокаивает, что ты не взыщешь за мою лень. Когда Николинька уедет, уж тогда-то напишу к тебе.

Теперь только скажу тебе, что и слов не наберешь и не отыщешь, которые могли бы описать мою радость видеть Николиньку. Ты сам любишь его без памяти, то можешь судить, что значит для меня его посещение, и как я тебе благодарна, что ты это устроил.

Благодарю тебя, мой ангел, за все вкусные и славные вещи, присланные с Николинькой. Мы их кушаем и подхваливаем, и тебя благодарим. За теплые чулки целую твои ручки, они очень для меня кстати, потому что я ношу теплые чулки и зимой и летом.

Как мы с Николинькой рады, что он назначен в Московскую поездку. Ему так этого хотелось, и сбылось его желание.

Целую твои ручки миллион раз и прошу тебя беречь свое здоровье.

Письмо 38

29-го апреля 1849. Рыскино

Ангел мой, Левочка, у меня сидит наш новоторжский предводитель Сергей Дмитриевич Львов40. Он в большой тревоге за своего сына, капитана Егерского полка Львова, который арестован недавно по поводу последней истории, как вероятно тебе известно. Он так рассудителен, что говорит, если его сын виноват, он и получит заслуженное наказание, но в то же время утверждает, что сколько он знает своего сына, то ему кажется невозможно, чтобы он мог быть виновен. Я знаю и то, говорит он, что если он невинен, он будет оправдан, потому что у нас не стараются невинного сделать виновным, а совсем напротив, в этого рода делах, где дело рассматривается самыми благородными людьми, то дают всевозможные средства к оправданию. И потому, говорит Сергей Дмитриевич, я уверен, что участь моего сына в хороших руках; но как отец не могу не тревожиться. Он приехал нарочно узнать от меня что-нибудь о своем сыне, до какой степени он замешан и какие есть надежды к его оправданию. А как я ничего не знаю, то пишу к тебе, дорогой Левочка, сделай милость, напиши мне как можно скорее, до какой степени виновен или компрометирован капитан Львов, чтобы я могла сообщить это известие его отцу, которого я очень люблю и уважаю, как бесподобного предводителя, и которого мне жаль до крайности еще и потому, что он недавно потерял свою жену, с которою жил неразлучно 44 года в таком согласии и дружбе, что это было на диво всем. И какая это была женщина, все ее называли осуществленною добродетелью.

То вообрази, каково ему, бедному. Только что схоронить жену, еще не осушить слезы о ее кончине, а тут другая беда!

Не просит он защиты его сыну, если он виновен, не просит и снисхождения; но уверен будучи в справедливости и великодушии этого рода следствий, он только просит, чтобы в этой куче виновных не оставили его сына без внимания, и дали бы ему средство доказать свою невинность, если он невинен.

В заключение целую миллион раз твои ручки и ножки и еще повторяю мою просьбу: напиши поскорее и подробнее все, что касается до сына Сергея Дмитриевича Львова, и напиши так, чтобы я могла твое письмо прислать к нему для прочтения, чтобы он сам видел, что ты пишешь.

Обнимаю тебя, мой ангел.