Письмо 22

22-го ноября. 1835. Рыскино

Сам ты золотой, что называешь мою дружбу золотою, милый Лева. Желаю и прошу Бога, чтоб она действительно могла быть тебе всегда полезна во всех отношениях.

Известие о болезни К.Н. Орловой меня поразило до крайности. Вот до чего доводят душевные страдания! Она еще не так стара, и притом не полна и не полнокровна, а имела удар. Ведь и отец ее умер от удара, и удар этот причинили ему душевные огорчения. Дай, Господи, чтобы это прошло.

От чего же ты называешь пороком, что Оболонская поехала в Америку? Мало ли людей ездят не только в Америку, но и кругом света, а их не называют порочными.

Речь Государева полякам отменно хороша, и я читала ее с полным чувством удовольствия и народной гордости. Только два места мне не нравятся, я тебе скажу, когда увидимся. Да как прекрасно Государь выражается по французски! На все молодец. Спасибо, голубчик, что ты сам трудился переписывать, целую ручки твои.

Спасибо за сына Иванова, спасибо и за желание твое взять Алисова или Дурнова в адъютанты по моей просьбе. Я думаю, Левочка, что так как обещано Алисову, то не надо предлагать этого места Дурнову, которому, притом, в Твери будет лучше, нежели в Петербурге, потому что мать его жены живет в 20-ти верстах от Твери. Нельзя ли довершить твоих благодеяний и сделать вот как: Дурнова принять в Корпус Жандармов и позволить ему пожить у тещи до определения его на место. К Алисову же написать и спросить его, хочет ли он быть у тебя адъютантом? Если хочет,
так его и взять, а Дурнова на его место. Алисов будет для тебя лучший адъютант, нежели Дурнов, который меньше дела знает, и не так привык к бумажным делам, как Алисов. Этот очень проворен, усерден и умеет за дело взяться. Только я думаю, ему не понравится в Петербурге, и я думаю, что он будет сожалеть, что оставил Тверь, где гораздо дешевле жить и служить покойнее.

За твою готовность исполнить желание мое в этом случае, целую твои ножки и чувствую твою милость более, нежели могу выразить.

Ты пишешь, чтобы я взяла листок бумаги и написала бы, кому мы еще должны за Каменное. Счет короткий, в четырех словах: Ивашеву 27 <тысяч рублей> да Наташе 40 <тысяч рублей>. Все другие долги уплочены, разумеется, кроме ломбарда. Теперь все мои мысли заняты собиранием 4 <тысяч рублей> процентов на те 66 <тысяч рублей>, которые мы заняли в генваре месяце. Эти 4 <тысячи рублей> надо вносить 31-го генваря 1836-го года, то есть почти чрез два месяца. Вот я и толкую с утра до вечера и сама с собою, и с Евстигнеем, как бы накопить их к этому времени, и приказано Евстигнею, чтобы 15-го генваря уже 4 <тысячи рублей ассигнациями> были бы на почте в Волочке для отправки в Петербург. Не знаю, как-то он свою рысь покажет, а как он очень проворен, так я и надеюсь, что мое приказание будет исполнено.

Как я рада, Левочка, что ты одобряешь мое желание переменить комнату и уж, -~ ох ты мой голубчик! — уж ты ее и выкрасил. Ты пишешь, что уже и перешел в нее и ночуешь в ней. Скажи же мне, душечка, где спит Николинька, когда бывает дома? Если в прежней своей детской, так прикажи, чтобы Карп непременно спал в коридоре, и чтобы ни Марко, ни Дуняша, и никто другой...*

* Конец письма отсутствует (прим. публ.).

Письмо 24

18 августа. 1836. Рыскино

Ай! Караул! Что ты это со мною делаешь, Лева? В какое тонкое вводишь искушение, предлагая мне опять сюда приехать на четыре дня! Начинаю тем, что ручки твои целую 999 раз за твое милое желание сделать мне такое большое удовольствие и за то, что тебе самому так хочется опять побывать здесь. За это последнее надо расцеловать ручки до 999 999 раз; остальной же раз надо и тут и там оставить для свидания.

Я поставила себе теперь за правило делать все, что ты хочешь, мое солнце красное, соглашаться во всем на твои желания, мой ангел бесценный, и не поверишь как мне это приятно. Чтобы ты не затеял, я спорить и прекословить не буду, ибо дала тебе полное верющее письмо над собою и уверена, что ты не употребишь во зло моей доверенности, потому что ведь она засвидетельствована в уездном суде, я и в книге расписалась и заплатила за это два целковых. Так ведь ты, конечно, слишком великодушен, чтобы решиться разорять меня и заставить писать другую доверенность, и опять привозить сюда книгу, и опять платить два целковых! Не правда ли?

Но все-таки, какую бы полную доверенность кому не дать, ведь доверителю все-таки остается право сказать свое мнение, не так ли? И вот этим-то правом я и хочу воспользоваться.

Ты, мой сокол ясный, не воображаешь и вообразить не можешь, как я тосковала после твоего отъезда, еще и теперь я не совсем опомнилась, однако все-таки понемногу начинаю становиться покойнее, хотя это спокойствие вдвигается в душу очень медленно. Посуди теперь сам, что со мною опять будет, как ты опять здесь побываешь, и только на четыре дня! Ой, ой, ой, и подумать страшно, как я опять растоскуюсь, какое мне опять будет мученье угомонить себя после твоего отъезда, и опять уложить свои взбудораженные чувства. Ведь я чувствую не так, как другие, а вдесятеро сильнее, то сам посуди, что со мною будет. Я думаю, что уж тут я не выдержу, а и сама с тобой поеду отсюда, потому что решительно не в силах оставаться после тебя, когда ты уедешь. Так вот видишь, какая оказия! И потому прошу у тебя помилования, отпусти душу мою на покаяние, не погуби вконец, отец родной.

Если б это было на четыре недельки, тогда было другое, тогда бы я так запрыгала, что перескочила бы через все облака, которые ходят над Рыскиным, как бы высоки они ни были. Но четыре дня! Сам посуди, это не только прыгнуть, и высморкаться не успеть, а горевать не угомонишься! И не рада, да не могу успокоиться, вот и только! Что хочешь делай, разве сердце вырезать вон. Я бы и на это согласна, да здесь нет такого искусного оператора, а Арндт32 далеко, и сюда за этим не поедет.

Благодарю тебя, голубок мой бесценный, мильон и мильон раз, но что ж делать, когда я такая дура, что могчи нет. Не могу с собою справиться, да и только; не могу, и не могу. Прощай, милый Левочка.

Письмо 26

Посылаю тебе, Левочка, две корзинки с яблоками, одна, плоская, с белыми сладкими яблоками, другая с розовыми сладкими яблоками; еще в тарелке сладкие наливные яблоки, самые нежные, так что не знаю, как они дойдут до тебя. Здесь вкус их отменный и они точно вкус имеют груши, а как ты груши любишь, то, я думаю, тебе эти яблоки понравятся. Но только не знаю, как они доедут. Ежели Соня довезет их и другие корзиночки в целости, и яблоки можно будет кушать с удовольствием, я пришлю еще яблоков с дилижансами из Выдропуска.

Целую твои ручки миллион раз, мой ангел, и благодарю за все славности, которые мне присылаешь. Уж сколько я получаю от тебя всего на свете, счету нет. Не знаю, благодарила ли я за наше жалование, мы его получили и разделили.

Приласкай Соничку, мой ангел, хорошенько и люби ее; она стоит нашей любви. Это такое доброе, чувствительное, милое и чудесное существо, какого я в жизни почти не встречала. В доброте сердца, в готовности служить ближнему, она достойная внучка твоей матушки, про которую рассказывают чудеса благотворительности. И какая она умненькая, какое любящее сердце, этого пересказать невозможно.

Прощай, мой ангел.

* Письмо не датировано (прим. публ.)

Письмо 28

8-го Генваря. 1849. Рыскино

Мишинька не писал мне, что он непременно наймет повара в Петербурге за 60 <тысяч рублей> в месяц; а только писал, что повара не едут на Кавказ дешевле этой цены. Зная его голову и твою слишком неограниченную доброту к нему, дорогой Левочка, я просила тебя не допускать его до такого дурачества, чтобы везти на Кавказ повара из Петербурга, хоть бы и за четвертую часть такой цены, как он пишет. Кто велит самому последнему кашевару ехать на Кавказ из Петербурга? А с другой стороны? какая пустая прихоть у Мишиньки везти с собою повара за 2 тысячи верст, будто и там не живут люди, которые ведь не умирают же с голоду?

Приехав туда, он увидит, как едят другие, и сам сделает то же.

Если Мишинька надеется, что я отдам ему своего Фому, то я этого сделать не могу, потому что Фома необходим для моего спокойствия и здоровья. Желудок мой привык к его кушанью, а сверх того, он по хозяйству часто бывает мне нужен. У меня только и есть один повар и один лакей, из этого отдавать некого. Скорее же Миша, как сын и молодой человек, может перебиться как-нибудь, чем я в мои лета, да и чем Миша заслужил от меня такое пожертвование? Хочет ехать на Кавказ, так пусть и терпит все тамошние недостатки, когда иначе сделать нельзя. Притом же можно и там повара найти, который в состоянии сварить обед холостому человеку. Корсаковы ничем не хуже наших детей, а живут в Петербурге без повара, и уж верно, если один из них поедет служить в дальние провинции, то и не подумает припасать себе повара из Петербурга. Павел Матвеевич вчетверо нас богаче, а уж верно не позволит ни Матюше, ни которому другому из сыновей своих иметь повара даже дешевого, разве даст ему своего мальчика поваренка с кухни. Что ж наши дети за принцы, чтоб у них все было, как у богатых и знатных людей.

Ты пишешь, Левочка, что потолкуешь об этом с Мишей. Да мне кажется, толковать с ним напрасно; его урезонить невозможно, а только не позволить ему такого дурачества, чтобы везти повара с собой на Кавказ из Петербурга, да и все тут. Там есть города поближе Петербурга; там сколько семейных людей, и все живут же, и уж верно обедают каждый день, а, конечно, поваров из Петербурга не выписывают.

Теперь позволь попросить тебя об одном деле. Здесь у нас есть соседка, Марья Александровна Чевакинская, незамужняя, следовательно, и бездетная. Она выпускает своих крестьян и дворовых людей на волю и делает их вольными хлебопашцами после своей смерти. Дело это долго обрабатывалось в Твери, и теперь отослано из Твери к министру внутренних дел. Вот и просит она тебя сделать милость, похлопотать у министра, чтобы поскорее утвердили ее бумаги и не отсылали бы их назад неутвержденными. Она женщина больная, любит своих крестьян столько же, как я

* Так в тексте (прим. публ.).

своих люблю, и боится умереть прежде окончания этого дела. Помоги ей, Левочка, я принимаю в ней и ее крестьянах большое участие, и ты меня саму осчастливишь своим содействием в ускорении этого утверждения по положению и законам.