Не было, кажется, ни одного из ссыльных декабристов, кто бы не знал и не почитал доктора Ф.Б. Вольфа. Он пользовался широкой известностью и среди сибирских жителей.

Искуснейший врач, специалист во многих отраслях медицинской науки, Ф.Б. Вольф к тому же известен был добротой, глубокой порядочностью, отзывчивостью, бескорыстием. Ф.Б. Вольф постоянно следил за новинками медицинской науки, выписывал медицинские журналы, изучал их и таким образом всегда был в курсе новейших открытий медицины. Научные познания Ф.Б. Вольфа касались не только медицины: он занимался и гидрографией озера Байкал, и минералогией, и ботаникой. Декабрист Н.И. Лорер, вспоминая об их переходе из Читы в Петровский Завод и описывая богатейшую сибирскую флору, отмечал: "А учёный Вольф ботанизировал".

Ещё в Чите и Петровском Заводе доктор Вольф "пользовал" не только своих товарищей по заключению, их жён и детей, но и тюремных служителей, и приезжавших к нему, часто издалека, окрестных жителей. Вот как об этом вспоминал А.Е. Розен: "Самую деятельную жизнь из всех моих товарищей в петровской тюрьме вели Ф.Б. Вольф и А.З. Муравьёв, первый из них был учёный, отличный доктор медицины, второй – практический хирург; они в сопровождении караульного вестового могли во всякое время выходить из тюрьмы, чтобы помогать больным. Старик наш, комендант, лечился только у Вольфа, также много заводских чиновников и рабочих; приезжали также страждущие недугами из окрестных и дальних мест".

Когда закончился срок казематского заключения и декабристам предстояло выйти на поселение, многие из них наперебой старались уговорить доктора поселиться вместе с ними. Особенно хлопотали об этом ссыльные, имевшие детей: Волконские, Трубецкие, Муравьёвы, Анненковы. "Волконские просили позволения быть помещенными вместе со мною, объясняя, что, пользуясь всегда моими советами насчёт здоровья, они просят как милости не лишать их этой выгоды, и особливо в Сибири, на что они и получили согласие... Анненковы по этой же причине просились в ближнюю деревню от нас (8 вёрст, Хомутово) и уже покупают там дом", – писал Вольф Н.Д. и М.А. Фонвизиным 11 ноября 1836 г.. Энергичная М.Н. Волконская обратилась с особым ходатайством к администрации, чтобы доктора Вольфа поселили в с. Урик, где жила её семья. Вольф, как видно из его письма, и решил устроиться в Урике, тем более, что там же помещены были и братья Н.М. и А.М. Муравьёвы. Дело в том, что перед смертью жены Никиты Муравьёва, Александры Григорьевны, Вольф дал ей слово не покидать её дочь Нонушку (Софью), родившуюся в 1829 г. Этому слову он был верен до конца жизни. Он "пользовал" всех декабристов, размещённых вокруг Иркутска: Анненковых (с. Бельское), Трубецких (с. Оёк), Юшневских (Малая Разводная).
По представлению генерал-губернатора Восточной Сибири С.Б. Броневского Вольфу было разрешено, ввиду недостаточности в крае медицинских сил, заниматься врачебной практикой. Однако его визиты к пациентам всегда обставлялись тайною – таковы были инструкции сибирской администрации, боявшейся влияния декабристов на сибиряков. Об этом в одном из писем Фонвизиным не без юмора писал сам Вольф: жители окрестных селений "меня таскают беспрерывно... Уже несколько раз меня возили в Иркутск, и всегда самым тайным образом, а между тем весь город со мною видится, советуется, начиная от высших до самых бедных с утра до вечера и день и ночь... При всяком важном случае меня везут в Иркутск, и там я решительно с утра до вечера пишу рецепты и навещаю больных, потом возвращаюсь в Урик, чтоб отдохнуть; иногда и довольно часто больные и сюда ко мне приезжают" .

О докторе Вольфе как искусном враче упоминается почти во всех мемуарах декабристов. Всех он лечил, многим безнадёжно больным облегчал страдания, как, например, декабристу С.Г. Краснокутскому, а всеобщую любимицу декабристов, дочь Н.М. Муравьёва Нонушку, буквально вырвал из объятий смерти.

Ф.Б. Вольф снискал известность не только своим врачебным искусством, но и замечательным бескорыстием. Из Иркутска он писал Н.Д. и М.А. Фонвизиным: "Вы будете смеяться, Наталья Дмитриевна, но... мне случалось у богачей не принимать несколько раз предлагаемых щедрою рукою денег – надобно видеть их удивление. Не брать денег? Это вне всякого их понятия".

В 1843 г. скончался декабрист Н.М. Муравьёв. Его окончательно осиротевшая дочь была отправлена к бабушке в Москву. Брат Н.М. Муравьёва, Александр Михайлович, в июле 1845 г. был переведён в г. Тобольск, куда прибыл и друг семьи доктор Вольф. Здесь он продолжал столь же деятельно лечить больных, и даже было "высочайше разрешено" назначить его исполняющим должность врача при больнице Тобольского тюремного замка. А.Ф. Фролов вспоминал, что позже, на поселении, Вольф читал в Тобольской семинарии, по просьбе архиерея, лекции о гигиене.

Раннюю смерть А.М. Муравьёва, своего близкого друга, Вольф воспринял трагически. Когда Александр Михайлович тяжело заболел, Вольф не отходил от него ни днём, ни ночью, но спасти друга ему не удалось. После его смерти Ф.Б. Вольф сразу постарел. С той поры он стал медленно угасать, ни с кем не хотел видеться, и уже тяжело больной, не позволял себя лечить. В.И. Штейнгейль писал: "Медики одно говорят: "плохо". Впрочем, никто его не лечит: он не хочет дозволить это". И наконец, 27 декабря 1854 г. – через год с месяцем после смерти А.М. Муравьёва – Вольф скончался и был похоронен рядом со своим другом, "которого лишение сделало его уже скитальцем в собственных стенах". На похоронах, по словам Штейнгейля, "длинный кортеж тянулся до самой могилы. Между простыми слышны были рассказы о его бескорыстной помощи страждущим: лучшая панегирика!". Уже в 1860-х гг. известный врач и общественный деятель, воспитанник декабристов Н.А. Белоголовый замечал, что память о докторе Вольфе "долго сохранилась в иркутском обществе, как о весьма искусном и гуманном враче; вера в него была такая, что и двадцать лет спустя мои иркутские пациенты мне показывали его рецепты, уже выцветшие от времени и хранимые с благоговением как святыня, спасшая некогда их от смерти".

Е.И. Матханова. Немцы-декабристы в Сибири.

Доктор Фердинанд Вольф - врач, декабрист, просветитель

Софья Лебензон (Израиль)

Декабристские страницы истории изучаются более 180 лет, но интерес к делу декабристов, к судьбе каждого участника этого беспримерного в истории человечества движения не снижается.

От помощника врача до члена тайного общества

Доктор Фердинанд Бернхардович Вольф — штаб-лекарь при главной квартире 2-й Армии, ближайший друг П. И. Пестеля.

Декабрист  Н. И. Лорер писал: «... казалось бы, для чего принимать доктора в члены общества? Но судьба готовила нам нашего общего спасителя. Сосланный с нами на 15 лет в Сибирь почтенный ученый доктор Вольф... пользовал наших дам, детей и всех нас самих».

Фердинанд Бернхардович Вольф родился в Москве в 1796 (или 1797 ?) году. Отец его, титулярный советник, был аптекарем.

В 1810 г. 14-летнего Фердинанда определили в волонтеры по медицинской части в Московское отделение Медико-хирургической академии. Отечественная война 1812 года прервала учебу подростка, он добровольно становится помощником по лечению раненых в Касимовском временном военном госпитале. В 1814 г. Фердинанд был награжден серебряной медалью и в звании кандидата по медицинской части назначен в Ковельский военный госпиталь.

Успешно сочетая неустанное самообразование с профессиональной врачебной деятельностью, пройдя последовательно служебные ступени младшего лекаря II класса — I класса, Вульф в октябре 1817 г. был определен старшим лекарем II класса, а спустя год произведен в штаб-лекари и направлен в город Тульчин на должность врача при главной квартире Южной армии.

Усердная служба молодого человека отмечена в 1819 г. орденом Владимира IV степени. В августе 1822 г. Фердинанд Вульф был назначен доктором при генерал-штаб-докторе Второй армии, а спустя 15 месяцев удостоен чина коллежского асессора. Дальнейшего продвижения по служебной лестнице не происходило, но неизменно продолжалось восхождение к вершинам врачевания, сострадания и человеколюбия.

В 1818 г. молодой врач Фёдор Богданович (так звали его друзья на русский манер) вступил в Союз благоденствия. После роспуска Союза с 1821 г. он стал членом Южного общества. Шестого января 1826 г. доктор Вольф был арестован и 14 января 1826 г. помещен в Петропавловскую крепость.

Каторжная академия

На 58-й странице составленного в 1827 г. Алфавита «членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу, произведенному Высочайше учрежденного 17 декабря 1825 г. следственной комиссиею» говорится, что Вольф более разделял тайные замыслы, одобрял решительный революционный способ действия, нежели участвовал в их претворении.

По приговору Верховного уголовного суда Ф. Б. Вольф был осужден к лишению чинов, дворянства и к ссылке в каторжные работы на 20 лет. В последующем срок каторги был сокращен до 15-ти, а затем и до 10-ти лет.

«В Читинском остроге, — рассказывал декабрист Н. И. Лорер, — между нами устроилась академия, условием ее было: всё написанное нашими читать в собрании для обсуждения». Читали не только написанное, свершалось никогда никем не повторенное пиршество интеллекта. При открытии академии Николай Бестужев блистательно прочел захватывающую историю русского флота. О занятиях в «каторжной академии» А. Ф. Фролов писал: «В среде наших товарищей были люди высокообразованные, действительно ученые, а не желающие называться только такими, и им-то мы были обязаны, что время заточения обратилось в лучшее, счастливейшее время всей нашей жизни.

... Не могу отказать себе в удовольствии назвать тех дорогих союзников, которые, делясь своими знаниями, своим искусством, не только учили, доставляли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков, свойственных тюрьме. Никита Михайлович Муравьев, обладавший огромной коллекцией прекрасно исполненных планов и карт, читал по ним увлекательные лекции по военной истории и стратегии.

П. С. Бобрищев-Пушкин неожиданно открывал романтику в высшей и прикладной математике.

Историю русской литературы преподносил слушателям А. И. Одоевский. Доктор  Ф. Б. Вольф излагал физику, химию, анатомию...»

Духовная жизнь в казематах Читинского острога полнилась литературными, историческими трудами, переводами узников. Многие из них увлеченно занимались дальнейшим изучением иностранных языков.

Побывав в 1834 г. в Петровском заводе, литератор С. И. Черепанов писал: «Петровский завод составлял для меня нечто похожее на академию или университет со 120 академиками или профессорами».

Прежде всего Лекарь

Основное время доктор Вольф отдавал медицинской помощи. Это был титанический труд, добровольный и совершенно бескорыстный. Человек замечательных душевных качеств, обширных медицинских познаний, он самоотверженно лечил в острогах своих товарищей, их жен и детей.

Михаил Бестужев говорил о Вольфе: «Искуснейший врач, который мертвых поднимал на ноги».

Крупные, со щетинками волосков и длинными пальцами, руки Вольфа бережно приняли в Читинском остроге дочь декабриста И. А. Анненкова (да и многих других родившихся в ссылке детей). Понятно — ведь в тюрьме не было акушерки. Как вспоминает Ольга Ивановна Анненкова, в раннем детстве она полюбила Фёдора Богдановича до обожания. И не только она одна, он был любимцем детей всех декабристов.

Зоркий, наблюдательный взгляд, чуткое ухо Вольфа улавливали симптомы болезни, его высокий врачебный профессионализм способствовал диагностике; а неустанные многодневные заботы доктора выходили коменданта тюрьмы, генерала Лепарского, многие сотни других его известных и безвестных пациентов в Сибири.

На акварели Н. А. Бестужева 1831-1835 гг., которую можно увидеть в литературном музее Москвы, Фёдор Богданович запечатлен в камере Петровской тюрьмы. На столе и в шкафу книги, журналы... Друзья, знакомые заботились о том, чтобы все русские и европейские медицинские (и не только медицинские) журналы, так же как и специальные инструменты, лекарства. доставлялись по почте и с любой оказией.

Принято считать, что записанная в проекте Российской конституции программа декабристов по организации медицинской помощи населению, охране здоровья детей и женщин, социальном обеспечении больных и инвалидов, изложена П. И. Пестелем после тщательного обсуждения с доктором Вольфом.

Оказавшись в остроге, Вольф вынужден был подготовить себе помощников. Так, фельдшером стал Артамон Захарович Муравьев, бывший полковник, командир Ахтырского гусарского полка, который в бытность свою в Париже слушал лекции по медицине и посещал университетские клиники.

Александр Филиппович Фролов, в прошлом подпоручик Пензенского пехотного полка, был обучен Вольфом готовить некоторые лекарства, а одна из камер каземата стала «аптекой».

Лично Николай I повелел: «Предписать Иркутской управе, чтобы все рецепты доктора Вольфа принимались, и дозволить ему лечить»...

К исходу 1835 г. Ф.Б. Вольф, в числе девятнадцати осужденных, среди которых были С. Г. Волконский, Никита и Александр Муравьевы, М. С. Лунин, А. Ф. Фролов и др., получил разрешение покинуть Петровскую тюрьму.

Вместе с братьями Муравьевыми, М. С. Луниным Вольф стал поселенцем деревни Урик Иркутской губернии и с 25 декабря 1836 г. получил разрешение заниматься там врачебной практикой.

Слава о замечательном докторе разнеслась по сибирским просторам. Даже из Иркутска приезжали просить его советов и помощи, и он не отказывал никому, лечил взрослых и детей, — терапевтических, инфекционных, хирургических больных, принимал роды.

Вера в Вольфа была так велика, что и двадцать лет спустя, вспоминает врач И. А. Белоголовый, мои иркутские пациенты показывали мне его рецепты, уже выцветшие от времени и хранимые с благоговением, как святыню, спасшую их некогда от смерти.

В апреле 1843 г. Вольф перенес тяжелую утрату — умер Никита Михайлович Муравьев, близкий друг, товарищ.

В июле 1845 г. доктор вместе с семьей Александра Михайловича Муравьева переехал в город Тобольск, где до своей смерти работал врачом Тобольского тюремного замка.

«Наш Вольф при нем»

Шли годы... Врачебное искусство росло, принципы не менялись. Бескорыстие доктора было абсолютным. Оно тем более поражало, что состояния у Вольфа не было никакого. Дочь  И. А. Анненкова — Ольга Ивановна вспоминает случай, «когда он вылечил жену одного из самых крупных золотопромышленников, ему вынесли на подносе два цыбика фунтов на 5 каждый: один был наполнен чаем, а другой — золотом. Доктор взял тот, который был с чаем, и отодвинул тот, который был с золотом».

Казалось, самое присутствие Фердинанда Бернхардовича облегчало страдания больных, успокаивало и вселяло в них веру в выздоровление. Когда заболел Иван Дмитриевич Якушин, В. И. Штейнгель писал Г. С. Батенькову (25.11.1854 г.) «Наш Вольф при нем».

Годы шли... Новые горести и утраты болью отдавались в душе. 24 ноября 1853 г. умер тогда уже близкий единственный друг — Александр Михайлович Муравьев.

Владимир Иванович Штейнгель 25 июня 1854 года обедал с Фердинандом Бернхардовичем и затем писал И. И. Пущину: «... ужаснулся, взглянув на него вблизи, кажется, он многие года прожил со дня кончины Александра Михайловича — так изменился в старость».

Доктор по-прежнему трудился, но силы явно покидали его, а когда в августе он занемог, то весь город казался погруженным в тревожную думу, 25-26 августа по Тобольску твердили: «хуже», «плохо нашему Фердинанду Бернхардовичу!».

5 сентября 1854 г. в письме И. И. Пущину Штейнгель писал «об отчаянной болезни нашего доброго Ф.Б.», а 23 ноября 1854 г. Батенькову: «... Увы! наш Ф.Б., видимо, гаснет».

24 декабря 1854 г. Фердинанд Бернхардович Вольф скончался... В сущности, вся деятельность Вольфа после декабрьского восстания была претворением в жизнь записанных в конституции Пестеля мыслей о медицине, врачующей народ.

Неопубликованные письма декабристов. // В сердцах отечества сынов. - Восточно-Сибирское книжное издательство. - 1976, с. 279-283.

Ф.Б. ВОЛЬФ - М.А. и Н.Д. ФОНВИЗИНЫМ

11 ноября 1836 года

Вот уже прошло несколько месяцев, что я на поселении, милые и родные Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна; спустя некоторое время я к вам писал обыкновенным порядком и описал вам в нескольких словах наш быт здесь. Теперь уже давно вы имеете это письмо. Мы полагали тогда быть переведенными в Ялуторовск; и поэтому я был твердо уверен еще раз в жизни обнять вас, но вышло совсем иначе: Муравьевым отказали наотрез, и, наскуча жить беспрерывно на мази и не зная, получим ли когда-нибудь позволение переменить наш Урик на другое место, мы решились остаться здесь и более уже не просить перемещения. В сущности, в этом нет большой разницы. Положение наше везде одинаково, но признаюсь вам, что мысль никогда вас не видать меня грустно тревожит, как равно горестна и для Муравьевых. Когда-то в воздушных наших замках с Катериной Ивановной и Сергеем Петровичем 1 мы вас всегда привыкли считать нераздельными с нами и нам казалось наше существование на поселении в весьма приятном виде. Прогулки, бесед, круг людей, взаимно любящих и уважающих друг друга, казалось, были верным залогом провести остаток дней в изгнании не только сносно, но даже иногда приятно, можно бы было забыть на час, что мы все-таки еще в тюрьме, хотя более обширной. Но все устроилось другим порядком; Трубецкие еще бог знает когда выйдут. Якушкин в мысли быть вместе растался с нами навек может быть, а мы остались одни с Муравьевыми2, при всем этом мы убедились в душе, что для нас нет другого общества, кроме наших союзников, нет удовольствия в кругу людей, нас не понимающих; я не знаю. как вы живете в Красноярске, но здесь нас все боятся, избегают по возможности всякого сообщения, и в Иркутске мы жии только (sic!) так же, как бы в необитаемом месте. Даже в моем положении в необходимости быть беспрерывно в сношении с ними им кажется, что они имеют во Мне нужду, и тут я совершенно одинок между ними, они меня таскают беспрерывно и вместе с тем дрожат от страха, когда я приезжаю в дом; для меня это все равно, но ужасно грустно жить беспрестанно в этом положении. Когда мы имеем свои круг, тогда можно забыть, что есть еще люди в мире. Уже несколько раз меня возили в Иркутск и всегда самым тайным образом, а между тем весь город со мною видится, советуется, начиная от высших до самых бедных с утра до вечера и день и ночь, а между тем все это почитается ужасным секретом,- и смешно И досадно, как люди дурачатся; ежели бы я захотел, я мог бы не выезжать из Иркутска, а ежели бы вздумал спросить позволения остаться в нем, то почли бы за самую несбыточную вещь.3 Что же с этим делать, положение наше в свете так необыкновенно, так недосягаемо, что точно у людей обыкновенных голова крутится, глядя на нaс. Все без исключения, при всем страхе, который их проникает до костей, почитают себя счастливыми, когда им поклонишься или примешь протянутую руку. Вы будете смеяться, Наталья Дмитриевна, но я это испытал не один раз; мне случалось у богачей не принимать несколько раз предлагаемых щедрою рукою денег - надобно видеть их удивление. Не брать денег? Это вне всякого их понятия. У них все основано на деньгах, весь их мир заключается в пестрой обвертке бумажек; быть вне этой мысли для них непостижимо. Но оставим их. Что сказать вам о нашем собственном житье; мы всегда почти вместе с Муравьевыми, Нонушка очень мила, здорова и растет быстро, она теперь много походит на покойную Александру Григорьевну. Это чрезвычайно странно, у нее нет, исключая рта, ни одной черты матери, но вместе с тем она ее чрезвычайно напоминает, все приемы, все привычки, одним словом, всякое движение покойной, только смугла; она вас очень помнит, как все, что видела в Петровском, но о матери своей никогда не говорит. Мы часто ходим гулять, толкуем, играем в шахматы, и время кое-как идет.

Волконские просили позволения быть помещенными вместе со мною, объясняя, что, пользуясь всегда моими советами насчет здоровья, они просят как милости не лишать их этой выгоды, и особливо в Сибири, на что они и получили согласие. Мы их ожидаем месяца через два, когда замерзнет Байкал. Не знаю, как будем мы жить. Анненковы по этой же причине просятся в ближнюю деревню от нас (8 верст Хомутова) и уже покупают там дом. Что касается до меня лично, так я живу во всем смысле слова покойно, то есть без всякого наслаждения и без всяких страданий. Хожу часто или езжу без цели, без мысли, для того только, чтоб ходить или двигаться. Дома читаю, книг у меня медицинских много, журналов также. Я продолжаю их получать и здесь. При всяком важном случае меня везут в Иркутск, и там я решительно с утра до вечера пишу рецепты и навещаю больных, потом возращаюсь в Урик. чтоб отдохнуть; иногда и довольно часто больные и сюда ко мне приезжают. Эта жизнь, как кажется, будет продолжаться до моего конца - утешения в ней мало, как равно нет и страданий, а может быть и не долго остается хлопотать. Я, впрочем, могу хоть сейчас кончить. Мне нельзя жаловаться на свою судьбу, я прожил свой век в беспрерывном движении и испытал все, что человек только может испытать, - ежели правда, как сказали вы прекрасно однажды, Наталья Дмитриевна, «que lа vie n'est qu'un etat merveux - I ai passe la mienne convulsivement!.4 Теперь душа устала, живем не настоящею жизнью, а в каком-то истекшем мысленном мире - все в былом находишь утешение, а от настоящего, как преддверия могилы - ничего не требуешь, ничего не ожидаешь-и вот из чего проистекает спокойствие. Но мне кажется, что я захандрил, родные друзья мои, не сердитесь на меня, я с вами беседую от души и почему же мне не излить вам моего расположения, и мудрено ли быть мне скучным - в эту минуту более обыкновенного я проникнут грустным чувством вас более никогда не видеть, не умею вам выразить, как для меня это тоскливо; знаю, что все в порядке вещей. Нонушки оставить я не мог, ибо обещал это ее матери и от меня просили исполнения. Вас Бог сохранит, здесь я нужнее, нежели меж вами, но со всем тем все-таки очень грустно вас более не видеть; об одном прошу вас, добрейшие Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна, сохраните мне ваше распохожение и не забывайте меня, без укоризны простите мне мои недостатки и любите меня за то, что я душевно к вам привязан; знаю, что я мог бы быть лучше, но какой человек может сказать о себе, чтоб он не мог быть лучшим. Но, может быть, я мог бы быть и хуже; чем я есть. Мы видели Адуев (Одоевский )5. Он, кажется, не перенес судьбы своей, прибегнул к унижению и ласкательствам и попрал ногами то, за что нескохько лет тому назад жертвовал жизнью. Мы расстались дружелюбно, но, кажется, недовольными друг другом. Душа его горяча только в стихах, а людей он почитает куклами. с которыми играет, как ему и им хочется. Это его откровенное ивъяснение. С такими чувствами немного наслаждений в жизни - горе не любить никого и ничего, Наш astucieux viei11ard6 также при отъезде из Петровского ужасно напроказил, нельзя без смеху вспоминать его проказ, я воображаю, как вы будете смеяться с Михаилом Фоти(еви)чем, когда он вам расскажет все его проделки - разумеется, что дело состояло в письме, которое он написал Юшневским, но такое письмо вообразите, что письмо к Трубецким есть дружеское изъяснение в сравнении этой эпистолы. Так пересолил, что перешло всякие границы и понятия, и от того более смешно, чем досадно. Бедный старик, голова или сердце, но, что-то не в порядке. Что же делать,- все изъясняется десятилетним тоскливым заключением, мудрено ли потрястись мозговице и забредить. Я видел Раевского, он рассказывал мне свое удовольствие при встрече с вами он нарочно приезжал со мною видеться,- большой человек. все так же тверд и основателен, любо на него смотреть. Загорецкий7 также навещал меня, нимало не устарел дикой человек. Наш беднии Шимков8 умер, но умер, как должно умирать человеку,- за час до кончины он приказал себе дать перо и бумагу и написал ко всем нам письмо, котором он говорит, что умирает от грудного воспаления, благодарит всех товарищей за дружбу к нему и за утешение, которые ему доставляли, просит простить ему все, чем мог он погрешить против нас, простился, в последний раз перекрестился и закрыл глаза навек - без ропоту, без укоризны, один в глуши изгнания. Истинно прекрасно. Дай бог нам всем так умереть.

Письмо это было доставлено в Петровск, все вспомнили Шимкова со слезою на глазах и сделали подписку для камня на его могилу. Катерина Ивановна подала прекрасную мысль написать на доске - «притерпев до конца ты спа(с)ен будешь». Вот человек без блистательного образования, просто па душе не преклонил выи своей пред судьбою. Это лучше стихов - в одной минуте целая прекрасная поэма.

12 ноября. После вашего отъезда я очень сблизился с Трубецкими. Эти добрые люди забыли все мои иедостатки моего иногда несносного нрава и приняли меня в свою семью как родного, я любил их как только мог; мы расстались в часовне, обливаясь горькими слезами в объятиях дpy-друга. Добрые, истинно добрые люди. К. И. дала мне свой портрет и кольцо на память, которое привязала сама на мой железный крест, оно и теперь на груди у меня и никогда с нее не сойдет. Наталья Дмитриевна, пришлите мне которое-нибудь из ваших колечек на память от обеих вас. я буду его носить на том же кресте и соединю воспоминание людей, мне неизъяснимо милых. Вы верно получили письмо, в котором я вас уведомлял, что могила Вавинки9 совершенно докончена. Гранитную плиту положили при мне. Я ездил сам к каменщикам и велел при себе отрубить кусок от гранита, который поставили, из его я приказал сбшхифовать два камушка и сделал из одного кольцо для вас, Наталья Дмитриевна, с золотом, которое вы мне дали для доски, потому что ее прислали уже прекрасно вызолоченную, а для вас, Михаил Александрович, я посылаю другой камушек, неоправленный, я из него ничего не делах, полагая, что вы сами придумаете что-нибудь сделать. Мысль эта мне пришла, когда вы просили песку и цветов с могилы, но ни того ни другого не было, все они из камня и гранита. Вавинка сохранится, доколе сохранится земля, в которой он покоится. Когда делали его последнее вечно покойное убежище, я еще в последний раз с ним простился; целый день, покудова продолжались работы, я провел с ними. И как вам изъяснить состояние моей души (?). Мне казалось, я был в сообществе ангелов под сведом земли. Последние минуты Александры Григорьевны, последняя ночь Вавиньки какие воспоминания. Под вечер, когда положили последний камень, я пригласил священника и отслужили панихиду. Я горько плакал и возвратился в тюрьму; тому уже более двух лет, и теперь, когда пишу вам,- не могу удержаться от слез. Много ли есть людей в свете, которые имеют подобные воспоминания?

Я сейчас пришел от Муравьевых, мы после обеда ходили гулять, говорили много об вас; я живу с ними очень дружески. Мы узнали друг друга покороче, живши вместе, и ничто не нарушает нашего согласия. Я смеясь говорил Никите Михайловичу, что пишу вам о его горестном положении, ибо он должен в шахматах довольствоваться мною, играя прежде с Вадковским и лучшими игроками, я беспрестанно проигрываю, беру вперед офицеров - да нечего делать - на безрыбье и рак рыба, как говорится, а он играет пресерье зно со мною и притом еще думает долго иногда. Нонушка обыкновенно что-нибудь шьет или бегает кругом стола.

человек всегда суетливый, или читает со своей гувернанткой. Каролина Карловна Кузьмина, которую вы не знаете, женщина образованная и добрая. Муж ее, с которым она уже не живет лет 20, какой-то комиссионер какого-то класса, а она женщина лет за 40, получила воспитание, как кажется, далеко превышающее ее состояние, потому предпочла посвятить себя.

ПРИМЕЧАНИЯ

Письмо декабриста Ф. Б. Вольфа к М. А. и Н. Д. Фонвизиным извлечено для публикации из фонда Фонвизиных (№ 319), хранящегося в Отделе рукописей РГБ ( короб. 1, ед. хр. 66). Небольшой фрагмент из этого письма, причем не очень качественно, был опубликован составителями «Хрестоматии по истории Иркутской области». Иркутск, 1969, с. 62. Полностью письмо не публиковалось. Сохранилось без концовки.

1. Е.И. и С.П. Трубецкие, в 1836 г. еще бывшие в Петровском Заводе.

2. Н. М. и А. М. Муравьевы. Вышли на поселение в 1835 г., причем Александр Михайлович Муравьев, освобожденный из тюрьмы в 1832 г., остался в Петровском Заводе до освобождения брата Никиты Михайловича. С ними вышел на поселение и Ф. Б. Вольф, давший слово умершей в Петровском Заводе Александре Григорьевне Муравьевой не покидать ее осиротевшую дочь Нонушку (Софью), родившуюся в 1829 г. Вольф был верен этому слову до конца своей жизни.

3. Описанные Вольфом страхи горожан открыто показать свое расположение к изгнанникам, «секретным», «государственным преступникам» близки к реальности и явились отражением общественной атмосферы, созданной первыми инструкциями по надзору за поселенными декабристами.

4. Что жизнь только лишь нервозное состояние. Я провел свою судорожно (фр.).

5. Александр Иванович Одоевский, прозванный в кругу декабристов Адуевым. Некоторое охлаждение в отношениях Вольфа и Одоевского, как, по-видимому, и других декабристов произошло после того, как Одоевский написал «покаянное» письмо в 1833 г., будучи на поселении в с. Тельма, и был переведен сначала в с. Елань Иркутской губернии, а в 1836 г. с высочайшего разрешения в г. Ишим. А оттуда уже рядовым на Кавказ в 1837 г., где и умер 10 октября 1839 г.

6. Лукавый старик (фр.). Имеется в виду М. Ф. Митьков, освободившийся из Петровской тюрьмы в 1835 г. и поселенный в с. Олхинском Иркутского округа, куда по болезни добраться не смог, прожил до 1836 г. в Иркутске и по выздоровлении отправлен в Красноярск. Там он и умер в 1849 г.

7. Николай Александрович Загорецкий (1796—1885)—декабрист. С 1833 по 1838 г. жил на поселении в с. Буреть, после перевода из с. Витим Иркутской губернии. В 1838 г. переведен рядовым на Кавказ.

8. Иван Федорович Шимков (1802—1836) — декабрист. Вышел на поселение в с. Батуринское Верхнеудинского округа в 1833 г. Там и умер в 1836 г., не добившись разрешения на перевод в Минусинск. Завещанием передал все свое «состояние» крестьянке Фекле Батуриной, жившей в услужении у декабриста.

9. Имя малолетнего сына Фонвизиных, умершего в Петровском Заводе.