Валентина Колесникова

Тайны Александры Ентальцевой
(Александра Васильевна Ентальцева)

Как ни об одной из 11 декабристских жен, сведения об Александре Васильевне Ентальцевой крайне скудны. Но и те с налетом некой тайны.
Кропотливые поиски этих сведений в архивных источниках, мемуарах и письмах декабристов дали очень немного. И хотя по крупицам, но все же воссоздался небольшой мозаичный портрет Александры Васильевны.
Она — небогатая и незнатная (как и А.И. Давыдова), лишилась родителей в ранней молодости. Юная Лисовская была бедна. Собственно бедность была, наверное, самой верной ее подругой и спутницей всю жизнь. И, видимо, и она сама, и все вокруг считали, что ее брак с дворянином, подполковником Андреем Васильевичем Ентальцевым был большой удачей, счастьем.
1825 год это счастье разрушил: Андрей Васильевич — как член Союза благоденствия и Южного общества был осужден по VII разряду. А это год каторги с пожизненным поселением в Сибири.
Александра Васильевна ни минуты не колебалась последовать за мужем. В мае 1827 г. она уже была в Чите. Как удалось ей добиться разрешения следовать за мужем, поддерживал ли кто-то ее просьбу к монарху — неизвестно. Как неизвестна потом была для всех декабристов ее жизнь до замужества с Ентальцевым. Александра Васильевна умела крепко хранить свои тайны.
Однако из «Записок» Н.И. Лорера известно, как добралась эта маленькая и не очень здоровая женщина до Сибири. Он пишет:
«Госпожу Ентальцеву, не имевшую средств денежных, чтоб следовать за мужем, пригласила с собою Елизавета Петровна Нарышкина, и они приехали в Сибирь вместе».
А из «Записок» М.Н. Волконской известно о первых месяцах пребывания Ентальцевой в Чите. 26 сентября 1827 года М.Н. Волконская в письме матери из Читы рассказала:
«Со всеми дамами мы как бы составляли одну семью.
Они приняли меня с распростертыми объятиями, так как несчастье сближает.
Г-жа Ентальцева передала мне игрушки, которые послал мой бедный мальчик, произнеся мое имя и имя отца. Я была очень тронута таким вниманием этой превосходной женщины. Мы живем вместе. Она — моя экономка и учит меня бережливости. Помещение мое несравненно удобнее, чем в Благодатске. У меня по крайней мере есть место для письменного стола, пяльцев и рояля».
А в другом письме добавляла:
«Нарышкина жила с Александриною. Я пригласила к себе Ентальцеву и втроем с Каташею мы заняли одну комнату в доме дьякона. Она была разделена перегородкой, и Ентальцева взяла меньшую половину для себя одной.
Этой прекрасной женщине минуло уже 44 года. Она была умна, прочла все, что было написано на русском языке, и ее разговор был приятен.
Она была предана душой и сердцем своему угрюмому мужу, полковнику артиллерии».
И хотя Мария Николаевна, тогда 22-летняя красавица, на целых 7 лет «состарила» Александру Васильевну (она родилась в 1790 году и ей было 37 лет), описание первоначального, самого трудного бытия в Чите очень красноречиво: никто не чинился родовитостью и знатностью, богатством и местом в обществе. Перед лицом большой беды они были равны и хорошо понимали это. Важно было сердце, его доброта, участие и взаимопомощь. А эти бесценные свойства все декабристские жены обнаружили друг в друге сразу же.

***

Только год пробыли Ентальцевы в Чите вместе со всеми декабристами, а Александра Васильевна насладилась обществом прекрасных молодых, умных и добрых жен. В июне 1826 года супругов отправили на  поселение в Березов.
После благодатного климата Читы они очутились в краю сурового климата. Мало того, обоих угнетала и плохо действовала на здоровье непривычная и для всякого человека пагубная необычайно долгая ночь и очень короткий день.
Кто-то из близкой родни Ентальцева и он сам настойчиво просили о переводе в место с более благоприятным климатом, южнее Березова. Просьбу удовлетворили. Так в 1830г. Ентальцевы оказались в Ялуторовске.

***

Трудно, стесненно в средствах жили бездетные супруги Ентальцевы: только на казенное пособие — помогать из дома им было некому.
С трудом можно вообразить себе, как удавалось Александре Васильевне сводить концы с концами, экономя буквально на всем. И не удалось бы это вовсе, если бы не помощь Малой декабристской артели, которую составляли взносы богатых декабристов (артель существовала и после смерти последнего декабриста П.Н. Свистунова: дети и даже внуки декабристов уже на родине продолжали помогать друг другу).
Положение Ентальцевых осложнялось еще целой чередой тяжб, доносов, жалоб чиновников Березова, где отбывали ссылку Ентальцевы до Ялуторовска. Мало понятные тогда и тем более теперь чиновничьи склоки и притязания к Ентальцеву вместе с беспросветностью будущего сильно подействовали на Андрея Васильевича.
Николай Иванович Лорер в «Записках» рассказывает о поистине трагикомическом происшествии, случившемся с Ентальцевым. Он называет его анекдотом, притом «презабавным».
Нам он тоже представляется и анекдотом, и проявлением обычного полицейского идиотизма. Но для Ентальцева, смертельно уставшего от клевет, доносов, преследований чиновников, которые будто сговорились сжить его со свету, это была еще одна капля, переполнявшая чашу его терпения. Лорер пишет:
«Однажды с ним случился презабавный анекдот (который коснулся и Александры Васильевны — В.К.).
Когда-то у какого-то сибирского губернатора были три старые пушчонки, из которых стреляли в торжественные дни при постах. Негодные лафеты их достались каким-то способом старой бабе, которая и вывезла их на базар для продажи.
Ентальцев, имея надобность в железе для оковки своей повозки и зная — как старый артиллерист, — какую можно из старого железа пользу извлечь, купил эти лафеты и привез к себе домой.
Так как доносы в царствование императора Николая распространились по всей России и каждый отовсюду мог писать в 3-е отделение все, что ему вздумается, то и на Ентальцева донесли, что он завелся 3 пушками и намерен стрелять ядрами в проезд наследника по Сибири.
3-е отделение поверило этой клевете. Нарядили секретное следствие, ночью окружили жилище бедного сосланного, полицмейстер с солдатами вошли в дом, перепугали жену Ентальцева и допытывались, где ядра и пушки, предназначенные для такого важного дела? Наконец, убедились, что с старых лафетов стрелять нельзя и что вся эта история есть чистая выдумка, и Дубельт успокоился».
Сначала признаки раздражительности, нетерпимости и периодических депрессивных состояний Ентальцева и Александра Васильевна, и ялуторовские друзья объясняли дурным настроением, усталостью. К началу 1842 г. врачи определенно заговорили о психическом заболевании.
Ентальцеву с женой было разрешено отправиться на лечение в Тобольск. Однако через четыре месяца губернские врачи вынуждены были заключить:
«болезнь А.В. Ентальцева — помешательство ума, — и оно неизлечимо».
Какая сила воли, твердость духа и настоящее мужество должны были жить в этой уже немолодой, с подорванным здоровьем в Сибири женщине, чтобы практически без врачебной помощи — только одной силой своей доброты, любви и духовной несгибаемости «тащить» на себе ума лишенного мужа — еще три долгих года!
Но, действительно, Господь не дает нам испытаний выше наших сил. Александра Васильев на безропотно, кротко и незлобиво пронесла тяжкий свой крест. Когда в 1845 г. Андрей Васильевич Ентальцев умер, и она в отчаянии размышляла, что же теперь делать, ее будто обняла добрая материнская рука.
Но, конечно, не монаршая рука.
Александре Васильевне Ентальцевой, как и М.К. Юшневской, после смерти мужа монарх не разрешил вернуться на родину. Только после амнистии 1856 г. она простилась с Сибирью, прожив безвыездно в Ялуторовске с 1830 г., оставалась здесь после смерти мужа и жила до сентября 1856 г. В Москве, куда вернулась, она прожила всего два года.
Александра Васильевна на редкость спокойно отнеслась к тому, что Петербург, монарх и такое ей теперь далекое и чужое общество отказали в возвращении домой:
«Моя семья тут. Мои любимые — тут. Что с ними будет, то и со мной. Не благословит Господь вернуться на родину, значит сибирская земля примет и меня, и их.
Я покорна воле Твоей, Господи! Благодарю, Многомилостивый, за мою прекрасную семью, за любовь и заботу всех обо мне, грешной!»
Надо сказать, что довольно спокойно отнеслись к новой монаршей жестокости и ялуторовские декабристы. Они прекрасно понимали, что Александре Васильевне на родине будет много хуже. Там нет близких и любимых. А они не смогли бы ей помогать, как теперь, из далекой Сибири.
Так протекло еще 11 лет...
Ее обласкала вся ялуторовская семья. Ентальцева, будучи старше всех, стала им и старшей сестрой, и даже матерью — так по крайней мере относились к ней мужчины.
А подросшие дети — и родные и приемные — относились к ней как к родной бабушке, любили ее и были всегда внимательны.
И Александра Васильевна полюбила их всех. Впервые в жизни — на старости лет — она оказалась в семье.
Не как приживалка или досаждающая молодым родственница. Она — любимая сестра, мать, бабушка.
Сколько благодарственных слез пролила она у своих икон и в церкви, молясь за новую семью, сколько прошений к Господу направила она о благополучии каждого!
Н.В. Басаргин очень точно определил характер отношений ялуторовских декабристов: «это какой-то братство-нравственный и душевный союз». Этот крепкий и многолетний потом союз возник по сути после переезда в Ялуторовск неразлучных (хоть по монаршей воле после тюрьмы и разлученных на четыре ссыльных года) друзей — Е.П. Оболенского и И.И. Пущина в июле 1843 г.
Они дополнили прежнюю ялуторовскую декабристскую колонию — Ентальцева с женой Александрой Васильевной, М.И. Муравьева-Апостола с женой Марией Константиновной, И.Д. Якушкина, В.К. Тизенгаузена. Недалеко от Ялуторовска позднее, в 1848 г., обосновался с семьей Н.В. Басаргин — он часто бывал в своем прежнем дружеском кружке (декабристы до конца дней называли друг друга «свои» и «наши» — так повелось еще на каторге).
Ялуторовский декабристский кружок, пожалуй, был исключением даже среди других декабристских колоний- кружков, которые после каторги образовались в местах ссылки: в Тобольске, Кургане, Оёке, Иркутске и др.
Однако определение «союз», «кружок» — не совсем точное. Ялуторовские поселенцы были единой семьей.
Между ними не было тайн: ни политических, ни духовных, ни семейных, ни материальных. И существовала эта семья на прочнейшей основе — дружбе и любви друг к другу. Заботы и трудности одного становились заботой всех. Из материальных «ям», в которые то и дело попадал кто-то, вытаскивали сообща. Горе и радость были общими.
Может показаться, что из дали времени мы идеализируем этих людей. Но стоит почитать их письма друг к другу и родным, их поздние «Воспоминания», и становится ясно: и грешили, и каялись, и заблуждались — как все люди. Только никогда не нарушали кодекса чести — человеческого, дворянского, декабристского. И ни один из сибирских декабристов не запятнал ни чести, ни совести своей.
Александре Васильевне Ентальцевой повезло жить в этой ялуторовской семье.

***

Всех любила, всех обласкивала и чем могла помогала в делах житейских добрая Александра Васильевна.
И все-таки... Все-таки был у нее в этой семье любимчик.
Но не простой, как у маменьки или сестры, любимчик.
Пожалуй, нет в русском языке такого определения. Точного определения.
Любимчиком этим был Иван Иванович Пущин. Августа Созонович, воспитанница Муравьевых-Апостолов, так описывала его:
«И.И. Пущин не отличался особой красотой. Но это был очень видный мужчина. Его глубокие, умные, серые глаза вместе с улыбкой красивого рта придавали много прелести его лицу, выкупая излишнюю ширину нижней части носа... В обыденной болтовне, особенно в женском круге, он был неподражаем, хотя для красного словца не щадил ни друга, ни отца».
А декабрист Н.В. Басаргин рассказывал, чем оборачивалось для Пущина его обаяние:
«Он очень нравился женщинам, и многие из них преследовали его своей любовью и брачными предложениями... Старые и молодые вдовушки были существенным несчастьем в жизни Ивана Ивановича».
...Все видели, что Александра Васильевна выделяет Пущина особенно. Всегда старается ему первому дать что-то вкусное из ее кулинарных изобретений — готовила она мастерски и даже творчески, ее стряпня в мгновение ока исчезала со стола, хотя и кухарка готовила недурно. Ентальцева любила смотреть, как Пущин ест, румянец заливал ее щеки, когда он хвалил или подшучивал над ней.
Она нежно заботилась о Пущине. Если уезжал, тщательно проверяла его чемодан — не за были ли положить лишнюю теплую вещь или что-то нужное.
Она забрасывала его письмами, когда он задерживался в своих путешествиях — в Тобольск или на Туркинские воды. Когда вся «семья» собиралась по вечерам (чаще у Муравьевых-Апостолов), Ентальцева не принимала участия в разговорах, спорах, обсуждениях — собственно, как и все женщины. Она, сидя в любимом кресле, вязала или вышивала. Но когда говорил Иван Иванович, она оставляла свое рукоделие и вся обращалась в слух, не сводя восхищенных глаз с его лица.
Сначала с доброй иронией, а потом и привычно все стали говорить, что Александра Васильевна обожает Пущина. Как любимого сына. Или любимого члена семьи. Тем более, что Пущин был любимчиком всей ялуторовской семьи.
И только мудрый Пущин — тонкий психолог и не менее тонкий и глубокий знаток женской души понимал, что есть это обожание Ентальцевой. За годы общей ссыльной жизни в Ялуторовске он узнал ее хорошо, любил и уважал ее душу. И потому смог верно все прочитать в этой душе...

***

Неплохо знал Пущин и Андрея Васильевича Ентальцева. Прекрасный храбрый офицер, участник Отечественной войны, человек дельный и честный. Но хмуроват и даже угрюмоват был он по характеру, а потому несколько тяжеловат для семейной жизни.
Вряд ли большая любовь или жаркая страсть свели этих двух людей и подвели к алтарю. Но они были достойной, верной парой. И скорее верность долгу и брачным обязательствам стояли во главе их семейной жизни.
И именно долг, верность супружескому долгу руководили Александрой Васильевной, когда она отправилась в Сибирь вслед за мужем, которому была, как писала Волконская, предана душой и телом. И этому долгу христианки она оставалась верна во все трудное 15-летие сибирской каторги и ссылки мужа, и трехлетие его горестного безумия — до самой смерти Андрея Васильевича в 1845 году...
После своих тяжелейших испытаний и смерти единственного родного человека, Ентальцева попадает в совершенно иной мир. В мир семьи, состоящей не из родных по крови, но родных по духу людей. Людей бодрых духом, неунывак, несмотря ни на какие испытания.
Александра Васильевна признавалась, что никогда в жизни так много не смеялась, так легко не было у нее на душе, пока она не попала в ялуторовскую «семью».
Она ожила, помолодела и даже похорошела в первые же месяцы после смерти мужа.
Пущин много сделал для того, чтобы именно так легко и душевно спокойно чувствовала себя в их кружке Александра Васильевна. Он хорошо видел, что пуританизм мужа, хоть и отложил некий отпечаток на их семейный уклад, но ни души, ни характера Ентальцевой не задел. Она была беспредельно добрым, приязненным человеком, мгновенно спешащим на помощь, кому бы она ни потребовалась. А главное — обладала снисходительным, всепрощающим характером. Большие и малые обиды, если и случалось, забывала быстро. И не от бесхарактерности, а опять же — по великой доброте своей и христианскому прощению человеческих недостоинств.
В Пущине она скорее всего увидела мужчину своих девичьих грез. Идеал, который не довелось встретить в дни молодости.
Ее сердце, никогда не знавшее истинной, горячей и, конечно же, взаимной любви, вдруг проснулось, ожило и забилось с молодой энергией. Но оно забилось уже тогда, когда тело ее перешло 55 —летний рубеж, когда страдания и испытания сделали ее когда-то хорошенькое личико старческим. И именно такой — не старухой, но очень пожилой женщиной видел ее обожаемый человек.
Александра Васильевна, закаленная 15-летними сибирскими испытаниями, прошла еще и недюжинную школу мудрости. Эта спасительная мудрость теперь, в году 1845-м, очень помогла ей. Она глубоко в душу спрятала свое молодое пылкое обожание — любовь. Это была ее сладкая тайна.
А перед всей ялуторовской семьей, и прежде всего перед возлюбленным Пущиным, она обрела образ обожавшей его матери, сестры, некой родственницы. Заботливой, несколько забавной, не скрывавшей, что именно он — любимчик ее в этой семье.
Пущин, единственный из всех понявший это, был бесконечно благодарен Александре Васильевне и за удивительную деликатность, и за ее доброе обожание и в то же время восхищался ее мужеством, искренне уважал Ентальцеву, тщательно скрывая от всех это свое понимание — за шуточками, подтруниванием — как и над всеми в их ялуторовской семье.

***

Нам неизвестны многие факты бытия Александры Васильевны в Ялуторовске после смерти ее мужа. Как правило, в письмах декабристов к ялуторовцам — передаются ей приветы и уверения в уважении и почтении к ней. Чуть больше — хотя тоже очень бегло — сообщает о ней друзьям И.И. Пущин.
В его письмах 1852 г. Ентальцева упоминается довольно часто, хотя и несколько однообразно. Он дал ей прозвище «примадонна»: «был обед у примадонны», «вчера принимала нас и кормила примадонна».
1854г., декабрь:
«28-го, день рождения Ивана Дмитриевича, мы праздновали, по обычаю у Александры Васильевны, угостительной почтенной нашей вдовы».
Н.Д. Свербееву, июль 1856 г.:
«Здешняя колония здравствует, одна только Александра Васильевна не в нормальном положении эти дни: была на каком-то городском бале и простудилась. Никак не хочет согласиться, что в известные годы нужны некоторые предосторожности».
Даже эти малые штрихи — к явно благоприятной картине: одинокая женщина естественно и просто влилась в дружную декабристскую семью и за неимением собственной, живет интересами и заботами этой большой, любящей ее семьи и очень ею любимой.
И поистине громом среди ясного, без единого облачка неба было случившееся в 1856 году. Оказалось, что у Александры Васильевны была давняя, никому не ведомая тайна, которая открылась с получением письма, которого Ентальцева не ждала, да видимо, и не хотела — от своей родной сестры Ольги Лисовской. Самым же ошеломляющим было то, что до Ентальцева у нее был муж. И от этого первого брака осталась дочь.
Степень потрясения этой открывшейся тайны передает письмо Пущина к Фонвизиной:
«Несколько дней назад была здесь Романова и говорит мне и всем, что Черкасов, псковский губернатор, знает дочь Ентальцевой, которая живет замужем в его губернии. Вероятно, говорила это и Александре Васильевне. А Александра Васильевна на мой вопрос когда-то, имела ли она детей, отвечала мне: «Я имела дочь, но она умерла вскоре после рождения». Как же объяснить эти факты? Уж тут и ложь! И зачем эта ложь? Просто ничего не понимаю...
Она и мне никогда об этом не говорит. Тут какая-то семейная тайна. При всей мнимой моей близости со вдовою, я не считал себя вправе спрашивать и допрашивать. Между тем на меня делает странное впечатление эта холодная скрытность с близким ей человеком. Воображение худо как-то при этом рисует ее сердце».
Да, у Александры Васильевны Ентальцевой была тайна — вероятно, настолько трагическая, болезненная и глубокая, что она будто изъяла из своей жизни и людей — ближайших, — и события, с ними связанные.
Самое страшное состояло в том, что эта тайна сопутствовала ей всю жизнь.
Ялуторовские, да и все другие декабристы, только теперь, почти перед самым отъездом из Сибири, узнали, что у Ентальцевой есть родная сестра.
«Ольга Васильевна прислала мне передать ей письмо сестры. Я это письмо отсылаю. Потом спрашиваю, от кого она через меня получила весточку. Она отвечает: «от старой знакомой». Я замолчал, но думалось тяжело»..., — писал Пущин.

***

По какой причине распался ее первый брак — точно неизвестно. То ли слух, то ли версия гласили: первый муж был игрок, она сбежала от него, а родившуюся дочь забрали у Александры Васильевны родственники мужа и воспитывали ее в неприязни к матери и скорее всего запрещали девочке видеться с ней. Эта семейная тайна первого брака Александры Васильевны не раскрылась до сих пор.
Тогда же, в 1856 году, она повергла Пущина в изумление и печаль. Изумление и печаль самого любимого на свете, ее обожаемого Ивана Ивановича, видимо, подвигнули Александру Васильевну рассказать ему все свои — не такие уж и тайны. Просто поведать о разнесчастной, не сложившейся с самой юности жизни и о самой страшной трагедии отнятого материнства.
Иван Иванович — это знали все — был джентльменом. И никогда, никому ни в письме, ни в разговоре не раскрыл он тайну «первой жизни» Александры Васильевны.
Но, думается, глубокая жалость к этой несостоявшейся жизни, к ее одинокой, безнадежной старости еще больше душевно приблизили Пущина к Ентальцевой, ибо в письмах к друзьям-декабристам появились постоянные о ней заботы. Особенно тогда, когда была объявлена амнистия и было разрешено вернуться домой, Пущин тревожился в письме к Оболенскому:
«В Сибири из приехавших жен остается одна Александра Васильевна. Ей тоже был вопрос вместе с нами (перед амнистией декабристам вручались опросные листы. — В.К.). Я не знаю даже, куда она денется, если вздумают отпустить. Отвечала, что никого родных не имеет».

***

Когда амнистия уже была объявлена, Пущин долго размышлял, как и с кем отправить Ентальцеву в Европейскую Россию. Наконец, было решено, что она отправится на родину с семейством Е.П. Оболенского. Ей специально сделали отдельную удобную повозку, и Пущин писал Фонвизиной в ноябре 1856 г.:
«Евгений 11 числа уехал. С ним Александра Васильевна в особой повозке на буксире. Она из Нижнего — в Киев, он — в Калугу».
Видимо, в дороге, Ентальцева передумала ехать в Киев и отправилась в Москву.
Из писем Пущина 1857-1858 гг., в которых фигурирует Ентальцева, составляется целый реестр его благодеяний и забот о ней:
Е.П. Оболенскому, январь 1858 г
«Получил письмо от Казимирского. Александре Васильевне оставлены 600 руб., асс., где бы она ни была».
Е. Якушкину, март 1857 г.
«Прилагаемые сто целковых немедленно вручить Александре Васильевне».
Е.П. Оболенскому, май 1857 г.
«Получил письмо от Александры Васильевны. Вдова нежничает страшно, но видно, что ей не совсем ладно в Москве — все истории с квартирой и с прислугой... Это вечная история».
Е.П. Оболенскому, июль 1857 г.
«Александра Васильевна, кажется, успокоилась насчет квартиры — перейдет к просвирне, где удобное помещение. Все деньги из казначейства и кабинета получила, не высылают только билета. И я уже писал в разные места».
Е.И. Якушкину, сентябрь 1857 г.
«Один мой портрет отдайте Александре Васильевне, когда пойдете к ней пить кофе. Она давно, очень давно просит меня о моей фигуре».
Письмо Пущина к Оболенскому от 16 апреля 1858г. целиком посвящено Ентальцевой, ее бытовым, материальным проблемам. Как и Оболенский, Пущин трогательно заботится об одинокой старой женщине, хотя сам серьезно болен:
«Отвечаю тебе, друг Евгений, на один пункт твоего письма... — насчет нашей милой вдовы, как ты называешь Александру Васильевну. Очень хорошо сделаешь, что явишься к ней с предложением перебраться в Калугу — это докажет ей твое участие, которое она оценит и не будет для нее обязательным, если она сама того не желает.
Пожалуйста, только не касайся ее финансовых дел — это может ее огорчить, тем более, что ты совершенно не так их видишь, как они есть. Она никаких денежных сношений не имеет с Волконскими, особенно с Илларионом Михайловичем Бибиковым (муж сестры М.И. Муравьева-Апостола Екатерины. — В.К.), который и не думает и не вправе ей помогать. Ты знаешь, как она на этот счет и щекотлива, и осторожна.
Доходы ее из Малой артели 300 целковых, от правительства — около 200 и потом не знаю, сколько теперь от ее капитала маленького, который, вероятно, и еще умалился от издержек за обзаведение в Москве. Следовательно, наверно, она может проживать в год по 500 целковых.
Может быть, есть какие-нибудь подарки от Волконских.
Главное — с отсутствием их она лишается приятного для нее близкого общества (Волконские собирались за границу. — В.К.) Жаль ей расстаться с дочерью Бибикова, но эта разлука только до осени. В резерве у нее Репнина (племянница С.Г. Волконского Варвара Николаевна. — В.К.), Нонушка, К.П. Торсон, Мамонтовы (семья откупщика И.Ф. Мамонтова — отца Саввы Мамонтова. — В.К.).
Вот все, что я знаю и почел нужным тебе сказать об ее теперешних обстоятельствах и обстановке. К обстановке добавь еще Фотографа и жену его (сын И.Д. Якушкина Евгений и его жена Елена Густавовна. — В.К.). Фотограф в память отца каждую неделю является в известный день пить кофе. Ты знаешь, что и этим она дорожит. Ее здоровье с некоторого времени плохо.
Москвой она вообще недовольна, но будет ли довольна Калугой? А хлопоты переезда? И пр. и пр. Действуй, как знаешь, не говоря о квартире, экипаже. Она с этим в Москве ладит своими средствами».

***

Последующие сообщения о Ентальцевой были уже печальны — ей оставалось пребывать на земле всего несколько месяцев:
Е.П. Оболенскому, апрель 1858 г.
«Пишет Александра Васильевна. 14-го проводила Волконских. Заехали к Иверской, помолились. В конторе дилижансов она с ними рассталась. Приехала домой, не спала всю ночь, руки дрожат, льет дождь, не хочется смотреть на Божий свет. Грустно ей, бедной».
Е.П. Оболенскому, май 1858 г.
«В Москве поразила меня своей худобой Александра Васильевна. Я ее не видел с ноября. Кажется, и голова похудела — парик кажется шапкой».
Е.П. Оболенскому, июль 1858 г.
«Александра Васильевна, видимо, тает. Правда, нельзя сказать, чтобы она была молода. На все воля Божья! Грустно, что при болезни она совершенно одна...
Впрочем, Александра Васильевна так вела свои дела, что одиночество ее — необходимое следствие ее сношений с самыми близкими к ней».
М.М. Нарышкину, июль 1858 г.
«24 числа Александра Васильевна Ентальцева кончила земное свое странствие. Бог упокоит ее там за все волненья здесь. 26-го ее похоронили в Алексеевском монастыре близ могилы Мамонтовой. Жалко, что не мог отдать ей последний долг».
Г.С. Батенькову, 3 августа 1858 г.
«Александру Васильевну мы здесь помянули... переход этой доброй женщины был тихий, без стенаний — заснула вечным сном при чтении девятого евангелия, когда ее соборовали. До того повторяла почти все молитвы».

***

Так случилось, что время не донесло до нас ни единого портрета А.В. Ентальцевой — ни рисованного, ни дагерротипного. Нет его и среди портретов жен декабристов, написанных в Чите и Петровском заводе Н.А. Бестужевым. И.С. Зильберштейн объясняет это вполне убедительно: «Портрет А.В. Ентальцевой Бестужев вряд ли успел выполнить. Она уехала (из Читы) с мужем в апреле 1828 года на поселение в Березов, а писать портреты жен декабристов до сентября 1828 го да, т.е. до снятия оков и облегчения тюремного режима, для него было весьма затруднительно.
Но портреты жен других своих товарищей Бестужев писал в Чите неоднократно. Однако ни один из этих портретов читинского времени не уцелел.
Сохранились портреты П.Е. Анненковой, А.И. Давыдовой, Е.П. Нарышкиной, Н.Д. Фонвизиной, но они были выполнены позже, уже в Петровской тюрьме». В это время Ентальцевы уже были на поселении в Ялуторовске.
И вот там в Ялуторовске — уже в 50-е годы — Михаил Знаменский, сын священника ялуторовской церкви С.Я. Знаменского, друга декабристов, нарисовал ялуторовское общество на веранде у М.И. Муравьева- Апостола. На переднем плане, правда, не очень отчетливо выписанное, лицо А.В. Ентальцевой — маленькой хрупкой пожилой женщины с очень печальными глазами и добрым лицом.

***

И наше небольшое исследование о жизни Александры Васильевны, и тот психологический портрет, который в результате обозначился, позволяют сделать вывод:
ни одна из 11 женщин, по следовавших за мужьями в Сибирь, не прошла такой суровой и жестокой школы жизни, не подверглась таким испытаниям бедности, нездоровья своего, а потом и безумия мужа. Она стойко, не жалуясь, с достоинством несла свой жизненный крест, как истинная христианка. Не случайно, Господь принял нее, когда она читала молитву.
* Недавно иркутскому художнику О.В. Беседину удалось сделать реконструкцию портрета А.В. Ентальцевой с картины М.С. Знаменского 1850-х годов.

Источник