Наконец, 10 июля 1826 года, нас разбудили в полночь. Мы оделись и вышли на внутренний двор крепости. Мы все были очень рады, что увиделись друг с другом, и грозные приготовления не имели ни малейшего влияния на расположение духа, который был, напротив, настроен как-то торжественно, так что на наших лицах выражалось торжество, тогда как офицеры и начальники войск, окружавших нас, были глубоко смущены и не выдерживали нашего взгляда. Начались шумные разговоры и расспросы. Скоро моряков отделили и, посадив на пароход, повезли в Кронштадт на флот, так как исполнение приговора над моряками должно было произойти на адмиральском корабле. Вся дорога прошла в оживленных разговорах, и нам было очень весело. В шесть часов утра мы прибыли в Кронштадт, но прошли его и направились к стоявшему на большом рейде флоту под командою адмирала Кроуна, англичанина. Все люди на иностранных военных и купеческих кораблях находились на мачтах, чтобы удобнее рассмотреть, что будет происходить на адмиральском корабле.

Пароход пристал к парадному входу флагманского корабля. Мы стали всходить на палубу, и тут ожидало нас новое торжество. Командир корабля и офицеры встречали нас пожатием руки, а стоявшие вдали приветствовали знаками. Началось чтение приговора. Старик адмирал не выдержал и зарыдал. Плакали навзрыд матросы и офицеры: многие из последних не могли перенести сцены и, замахав руками, бросились вниз. В числе осужденных видели они многих, которые принадлежали к так называемому цвету и надеждам флота.

Одни мы сохраняли торжественное спокойствие. Вдруг вижу я, что лейтенант Бодиско, который был приговорен только к разжалованию в матросы, к меньшей степени наказания, заплакал.

«Что это значит, Борис?» — спросил я его. Он бросился к моим ногам и сказал: «Неужели думаете вы, Дмитрий Иринархович, что я по малодушию плачу о своем приговоре? Напротив, я плачу оттого, что мне стыдно и досадно, что приговор мне такой ничтожный и я буду лишен чести разделить с вами ссылку и заточение».

Эта сцена произвела потрясающее действие. Многие из матросов, державшие ружья на караул, как следует по положению при чтении указов, взяли ружья под курок и утирали кулаками слезы, буквально потоком лившиеся по их мужественным лицам, — и начальники не решались взыскать с них за такое нарушение военных правил. Когда отобрали у нас мундиры и принесли солдатские шинели, положа их в груду, то я начал раздавать их товарищам и сказал им: «Господа, будет время, когда вы будете гордиться этою одеждою больше, нежели какими бы то ни было знаками отличия».

Мундиры велено было потопить, так как на корабле нельзя было жечь их, что делали с мундирами тех, над которыми исполняли приговор в крепости. Но я не дал бросить мундиры в море, а раздал все матросам, и никто из начальников не решился тому препятствовать. Затем мы сошли снова на пароход, но, пока происходила вышеописанная церемония, офицеры с корабля позаботились отправить на пароход вкусный завтрак, чай и кофе, так что возвращение наше совершилось еще веселее, нежели передний путь.

Когда мы пристали к крепости, то какой-то артиллерист, стоявший на пристани, шепнул нам, что пятерых повесили. Вдруг общее веселое настроение заменилось грустью. Мы стали упрекать плац-майора Подушкина, зачем он уверял нас, что смертной казни не будет. Мы еще до приговора знали, что привезены были палачи из Финляндии и что построены уже эшафоты. Но нас уверяли потом, что все было отменено.

«Что вы батеньки. Что вы, Господь с вами, — говорил в ответ на упрек Подушкин. — Я вам скажу по секрету, — это повесили чучел, чтобы, знаете, попугать народ, а ваши товарищи живы и сидят у меня. Завтра их будут отправлять, только не знаю: в Шлиссельбург или в Соловки».

Между тем их действительно повесили, и совершенно справедливо, что двое сорвались. В других местах при подобном случае следует обыкновенно помилование, но тут сорвавшихся снова повесили. Правда и то, что Пестель сказал, что и это порядком не умеют сделать. Это сказывали нам впоследствии сторожа, бывшие при казни.

По возвращении моем ныне в Москву, Дмитрий Сергеевич Левшин сказал мне, что, проходя случайно рано поутру через место казни, он видел сам, как клали все пять трупов на телегу, и узнал тела Пестеля и Сергея Муравьева-Апостола, которых прежде знал лично. Трупы были нагие. Вероятно, рабочие поживились саванами и колпаками. Тела были зарыты на острове Голодае.

При исполнении приговора публики вовсе не было. Народ обманули, сказавши, что все будет происходить на олковом поле, куда он и потянулся на рассвете. А между тем еще ночью собрали около крепости всю гвардию и исполнение приговора произвели на гласисе крепости. Над ихаилом Пущиным ошибкою сломали шпагу, а так как

он не был лишен дворянства, то и закричал: «Как смеете вы это делать?!»

Но генерал Головин, известный святоша, стал нагло уверять его, что этого не было, и что «если Пущин вздумает жаловаться, то не найдет свидетелей в подтверждение, что это действительно было».

Кроме 121 человека, подпавших Верховному уголовному суду, было огромное количество подверженных разным наказаниям без всякого суда. Из этих наказаний некоторые были очень суровы. Мы не говорим уже о переводе теми же чинами из гвардии в армию, ссылке в отдаленные гарнизоны, отнятии команды вверенными частями, заточении в деревню и отдаленные города под надзор полиции и пр., которым подверглись почти все арестованные, но некоторые были произвольно присуждены и к таким наказаниям, которым едва ли бы подверглись, если бы су­дились Верховным уголовным судом, как, например, заточение на четыре года в крепость сверх того времени, которое уже провели в Петропавловской крепости. Кроме того, некоторым из осужденных даже судом произвольно переменяли приговор. Так, например, Норова, Батенькова, Вильгельма Кюхельбекера и Дивова заточили в крепости вместо ссылки в Сибирь, где им с товарищами было бы несравненно легче. Норов, Василий Сергеевич, так и умер в заточении; Дивов умер, кажется, на Кавказе; Батеньков впоследствии послан в Сибирь после 15-летнего заточения в крепости, где и сделался, по его собственному выражению, вполне «одичалым». В.Кюхельбекер был сослан в Сибирь, пробыв в крепости 8 лет.

Между тем, пока продолжалось такое колебание правительства и, в ожидании окончательного решения его, нас продолжали держать в крепости, случился один из самых грустных эпизодов моей жизни. В то время, когда я радовался, что по случаю произнесения приговора и окончания следствия меня не отвлекают уже от избранных мною занятий ни требованием в комитете, ни письменными запросами, вдруг получаю я бумагу, где говорилось, что на меня сделаны новые показания, обвиняющие меня в государственной измене, и что если я не сознаюсь во всем немедленно и не раскрою всего, то неминуемо буду предан смертной казни. Показание состояло в том, что я был будто бы в сношениях с иностранными правительствами и получал от них огромные суммы для произведения смут в России. Нелепость подобного показания была очевидна, и я никак не мог понять, ни кто мог его сделать, ни того, как могли ему поверить в комитете. Впоследствии, на упрек мой в том Левашеву, он оправдывался тем, что, кроме близости ко мне лица, сделавшего показания, оно, по-видимому, подтверждало коварные намеки, сделанные уже и Рылеевым, чрезвычайно озлобившимся на меня, по словам Левашева, за презрение, выказанное мною Рылееву за его поведение в комитете. Разумеется, я немедленно потребовал представить положительные документы в улику и очной ставки с доносчиком, который оказался способным на такие лживые показания, которые прямо вели меня на эшафот и наводили сомнение на патриотизм человека, незадолго еще перед тем отвергавшего самые блестящие предложения бразильского императора. Комитет вынужден был уступить моему требованию, и вот на очной ставке оказалось, что ложным доносчиком, который вел меня на виселицу, был облагодетельствованный мною мой младший брат Ипполит.

Избалованный мачехою, для которой он служил как бы вывескою тщеславного желания доказать, что она будет не хуже родной матери, и которая по смерти нашего отца изменила назначение младшего брата отдать его не в Морской корпус, как того хотел отец, а в артиллерийское училище, чтобы он мог поступить потом в гвардию, Ипполит не только дурно учился, но и вовлекся в разные дурные дела. Его долго продержали дома, а в училище, только что устроенном вновь, не было ни порядка, ни дисциплины; поэтому дурные наклонности, развившиеся с особенной силой дома по смерти отца, не могли уже быть исправлены в училище, и когда я прибыл в Петербург из Америки в 1824 году, то нашел его запутанным в одно из таких дурных дел, которое грозило ему позорным наказанием и выключкою из училища в том случае, если не будет уплачена довольно значительная сумма, как объявил мне об этом и сам директор училища.

Ипполит притворился глубоко раскаявшимся, обещал бросить все дурные знакомства и дела и вперед заниматься исключительно ученьем, не посещая уже никого, кроме меня. Я простил его, заплатил за него все и позволил ходить к себе, продолжая постоянно помогать ему в его нуждах, так как мачеха отказалась уже платить за него долги. Никаких секретных бумаг он не мог, разумеется, видеть у меня, но по управлению моему хозяйственной частью в кругосветной экспедиции у меня было множество бумаг официальных, не составляющих никакого секрета и потому лежавших открыто на столе, так как в них, при составлении отчетов в контроль, беспрестанно случалась надоб­ность. Вот в этих-то бумагах он, как оказалось впоследствии, и рылся. Тут было много бумаг на иностранных языках и консульских денежных счетов за разные вещи, поставляемые для экспедиции и по переводу векселей. Не зная никакого другого языка, кроме французского, Ипполит не мог узнать содержание этих бумаг. Видя же впоследствии раздражение правительства против нас и даже явную несправедливость, он по легкомыслию вообразил себе, что при таком расположении правительства всякое показание против нас будет принято без исследования, и потому, зная, что при дурном его учении он не может рассчитывать на повышение законным путем, он вздумал составить себе выслугу из ложного доноса на брата, столько для него сделавшего, и воспользовался для этого тем случаем, что видел у меня иностранные бумаги и счеты, приплетя их в подтверждение сочиненной им басни. Надо сказать, что и в комитете были настолько неосновательны, что долго мучили меня косвенными расспросами вместо того, чтобы показать мне бумаги или сейчас же велеть перевести их в иностранной коллегии, как и вынуждены были сделать наконец по моему требованию. Я даже однажды очень пристыдил их, когда они показали мне с каким-то торжеством одну бумагу «с символическими знаками», как выражались они в запросе, «содержащую огромные цифры и на неизвестном никому языке». ^ «Это просто трактирный счет, — отвечал я, смеясь, — провизию, поставляемую для офицерского стола, симческие знаки — вывеска трактира, неведомый язык — португальский, а цифры огромны оттого, что в Бразилии счет идет на мариведисы, которых в пиастре считается около тысячи, немного более или менее, смотря по текущему курсу».

Ипполита приговорили было за ложный донос на родного брата к очень строгому наказанию, но я через Левашева писал к государю и просил его, чтобы после удара, нанесенного моим родным моим приговором, не усиливать через меру их горесть строгим приговором меньшому брату. Поэтому его только разжаловали в солдаты, но без лишения дворянства, и послали на службу в Оренбург. К несчастию, он употребил во зло и это снисхождение, и как он вследствие новых своих дурных дел навсегда стал потом злою моею тенью, то я, к сожалению, и должен здесь рассказать его дальнейшую судьбу.

Вследствие того обстоятельства, что мы оба были в Сибири, оба содержались в каземате, оба писали в Сибири и о ней, хотя, как известно, в противоположном смысле, нас часто смешивали, иногда, конечно, неумышленно, но иногда и умышленно, причем он извлекал всегда себе из этого смешивания выгоду, между тем как на меня отбрасывал постоянно тень своих дурных действий. Много для него делали, чего он вовсе не заслуживал, единственно потому, что смешивали его со мною или ради уважения и расположения ко мне; а мне, напротив, много вредили, или также смешивая меня с ним, или по раздражению против него, и даже умышленно употребляли это смешиванье в орудие клеветы против меня.

Так как по дороге, по которой Ипполит следовал с партией, ведь были у нас родные и знакомые начальники, а дела его не знали, то он и воспользовался этим, чтобы сочинить новую историю, что он «пострадал будто бы за то, что, по любви к брату, пожертвовал собою, чтобы освободить брата в крепости». Этим возбудил он к себе повсеместно и у всех участие и заслужил благоволение. Князь Дмитрий Владимирович Голицын, главнокомандующий в Москве, позволил ему отделиться от партии и остаться в Москве с тем, чтобы после догнать партию на почтовых. Граф Апраксин, губернатор во Владимире, сделал то же; и точно так же поступили в Нижнем Новгороде и Казани. А так как он ехал на почтовых, то все-таки, хотя он и оставался по несколько дней в городах, успел, однако, опередить партию. Но, прибыв в Оренбург, он сейчас же попался в какой-то глупой ссоре, о которой донесено было, однако, в Петербург, где вследствие этого и узнали, что он прибыл в Оренбург до прихода партии. Началось исследование, и он по малодушию выдал всех, кто оказал ему снисхождение. За исключением Голицына, всем был сделан высочайший выговор.

Здесь будет у места рассказать о приеме, который нам везде делали, как вообще относились к нам и наши провожатые, и начальники, и частные люди в тех местах, где мы проезжали, и какое впечатление мы производили.

Так как родные моих товарищей успели передать деньги не только им, но и фельдъегерю, и мы ему сказали, что сверх того кормовые наши деньги он может взять себе, то со второй же станции все провожатые очень доверились нам, и фельдъегерь, если и капризничал иногда, то все-таки был больше нашим поваром, нежели надсмотрщиком, и скорее заботился о кухне, нежели о наблюдении за нами. Положась на наше слово, он нас ни в чем не стеснял, и если и являлись у него капризы, то из боязни только, чтобы не заметили посторонние настоящих отно­шений, установившихся между нами и им. Где же он этого не опасался, там действовал даже отважно. Так, например, в Вятской губернии он завез нас даже в сторону от тракта к знакомому своему помещику. О жандармах нечего и говорить, они обратились вполне в нашу прислугу.

Мы везде слыли под общим названием князей и генералов. Если, например, говорили нам, что вот и прошлого года в этой же избе останавливались князья (фельдъегеря не любили останавливаться на станциях, где могли быть и другие проезжие, и всегда требовали, чтоб отвели особую квартиру, особенно для обеда и ночлега), то это значило, что провозили наших товарищей. Многие, желая согласить требование настоящего положения с желанием показать нам учтивость, говорили, адресуясь к нам: «Ваше бывшее сиятельство, ваше бывшее превосходительство» и пр. На одной станции меня узнал один молодой крестьянин, которому я помог, проезжая из Калифорнии два года тому назад. Он убедительно просил меня крестить у него перворожденного сына, со слезами доказывая фельдъегерю, что, видимо, тут воля Божия, которая другой раз посылает ему такой случай*.

Фельдъегерь согласился. Я отдал крестьянину свой собственный золотой крест в три червонца, товарищи наделили родителей деньгами и вещами.

Вообще, везде нам оказывали большое участие и уважение и вместе с тем имели какое-то суеверное убеждение, что каждое наше слово исполнено глубокого таинственного смысла, и это тем более, что часто ничего не понимали из русского (политического) нашего разговора, и не раз нам случалось слышать выражения, подобные следующему: «Кажись, и по-русски говорят, а ничего не поймешь». Иногда это убеждение в существовании таинственного смысла в самых простых словах обычного даже разговора и что мы ничего и не можем сказать спроста, вело к пресмешным истолкованиям.

Так, например, когда товарищей моих привезли в Шлиссельбург, то старик комендант, Плуталов, из гатчинских, после обыкновенного спроса спросил их, не нужно ли им чего? Юшневский, бывший генерал-интендант второй армии, отвечал ему: «Покорно благодарим, кажется ничего; разве только прикажете подать чайник горячей воды». Юшневский отвечал так просто потому, что знал, что в номерах в крепости самоваров не полагается. Между тем комендант, подумав, сказал: «Не глупо сказано». Разумеется, ровно никто ничего не понял, что он под этим разумел, но когда потом сблизились, и комендант стал ходить в гости к моим товарищам и приглашать их к себе, то Юшневский, вспомнив его слова, спросил объяснения: «Да, вы думаете, что я не понял, как тонко вы тогда сообразили все, — отвечал Плуталов; «вы подумали, верно, что вот-де комендант из солдат, неуч и грубиян, и если вы скажете, что нужен самовар, то он, пожалуй, скажет, что вам по вашему положению чаю не полагается. Ну вот вы и сказали чайник. Ты-де там про себя понимай, как знаешь, на что, а отказать нельзя, может быть и для того, чтобы с дороги помыться до бани».

С одной стороны, желание видеть нас, а с другой — боязнь быть замеченными правительством, заставляли людей прибегать к разным уловкам в тех местах, где приходилось нам останавливаться. В Ярославле, например, где мы остановились, в гостинице, многие чиновники и другие значительные лица в городе переоделись прислугою; а вице-губернатор, надев чей-то тулуп, светил нам с лестницы, когда мы шли садиться в повозки. Во многих местах выезжали родные, и некоторым удавалось даже помещаться в тех зданиях, где мы останавливались, и передавать своим деньги и вещи. В Тобольске мы остановились в доме полицмейстера. Мы пожелали отправиться в баню. Губернатор прислал свою карету, в которой мы и поехали; фельдъегерь сидел с нами, на козлах сидел казачий офицер, а на запятках стоял квартирный надзиратель.

В Тобольске произошла смена провожатого. Фельдъегеря заменил чиновник, жандармов — казаки. Так доехали мы до Томска, где остановились, так же, как и в Тобольске, в доме полицмейстера. Вдруг входит фельдъегерь Воробьев из числа тех, которые сопровождали всегда самого государя. Меня отделяют от товарищей и передают ему. Дело в том, что в Петербурге вспомнили, что, незадолго перед тем, возвращаясь из Калифорнии, я проезжал через Сибирь и произвел там в проезд мой сильное впечатление. Поэтому, опасаясь моего влияния и моих сношений в Сибири, послали за мной вдогонку самого надежного и самого быстрого фельдъегеря для того, чтобы провезти меня отдельно и как можно скорее. Но этот фельдъегерь оказался очень внимательным и услужливым человеком. Так как мои родные не позаботились снабдить меня ничем при от­правлении в Сибирь, а я не хотел надевать казенных ни тулупа, ни шапки, ни сапогов, то и ехал в том, в чем был арестован: в восточной офицерской шинели (только плац-майор поживился висячим воротником, который отпорол в крепости, польстившись на отличное сукно), фуражке и обыкновенных сапогах, так как я никогда прежде галош не носил. Фельдъегерь никак не мог понять, как я могу так переносить холод, и старался, чтобы всегда в повозке было теплое одеяло или тулуп, чтобы укутать мне ноги.

Таким образом, когда все дошло до полного развития, собственно наше тюремное помещение заключалось в сле­дующем: 1) Большой каземат, или новопостроенный дом; 2) Малый каземат, или тот дом, который мы занимали первоначально с приезда; 3) Дьячковский каземат, или дом мещанина Дьячкова и 4) Лазарет. Эти названия употреблялись не только в разговоре, но и в официальной переписке.

Большой каземат, где помещалось самое большое число из нас, был не что иное, как грубо и плохо срубленная казарма с узкими горизонтальными окнами, заколоченными решетками. Он разделялся на пять горниц и сени, где стояли часовые. Одна горница служила столовою, в четырех мы жили. По какому-то странному случаю самую большую горницу, где жил я, заняли люди и по характеру, и по положению самые независимые. Она поэтому и получила название Великого Новгорода; другую неболь­шую горницу на той же половине заняли люди, к нам подходившие по характеру и всегда стоявшие с нами заодно; поэтому эту горницу назвали Псковом. На другой половине ту горницу, которая была меньше, заняли люди богатые и с барскими замашками; эта горница получила название Москвы и барской; наконец, последнюю горницу прозвали Вологда, или мужичье, а иногда звали и холопскою, потому что многие из живущих в ней, почти все из армейских офицеров и разночинцев, было на послугах У Москвы и служили Москве орудием против наших комнат. Нельзя объяснить, как возникли эти названия, но они до того укоренились и вошли в обычай, что других в разговорах уже не употребляли.

Вначале положение наше было очень тяжело и в мате­риальном, и в нравственном отношении, особенно пока находились в первом доме, обращенном в тюрьму. Печи страшно дымили, окна были заколочены решетками, но и досками, кроме верхних стеклышек, да и те были замазаны известью. Вечером огня не давали, кроме только как во время ужина. Хотя обед и ужин мы готовили на свои деньги, и заведовавший нашим хозяйством горный начальник прилагал все свое старание, чтобы все было хорошо, и даже многое присоединял даром из своих запасов, чего нельзя было тогда достать в Чите, но все это, проходя через руки офицеров и солдат, бывших при нас, страшно искажалось и пачкалось. Хлеб и пироги ломали под предлогом осмотра, нет ли в них записок, и при этом караульные всегда уделяли добрую часть себе, и мы не раз видели, как даже офицер (караульный) запускал руку в блюдо и тащил котлетку или кусок жаркого, так как нам ножей и вилок не давали, а приносили все разрезанное. Подозрительность и боязнь простирались до того, что не позволяли самим бриться, вследствие чего большая часть и отпустили бороды. Не давали иголок из опасения, что мы сделаем из них магнитную стрелку и компас для предполагаемого бегства; отламывали у щипцов кончики, чтобы мы не могли сделать из щипцов орудия нападения на караульных и пр. Нас бес­престанно обыскивали и осматривали наши вещи.

Глупость и грубость офицеров, бывших при нас (в про­тивоположность солдатам, которые были чрезвычайно учтивы и услужливы), приводила нередко к сценам, которые иногда были очень смешны, но иногда могли вести к очень прискорбным последствиям. Сначала жены моих товарищей допускались на свидание с мужьями только на один час времени, и то при караульном офицере. Вот один из этих офицеров и подал коменданту рапорт, что «государственный преступник и его жена разговаривают на непристойном языке, которого он не понимает и потому за последствия не отвечает». Другой караульный офицер, будучи пьян, сказал грубость жене Муравьева, за что На­рышкин, свидетель сцены, хотя самый кроткий человек, сбросил офицера с крыльца. Нарышкина намерены были судить, но, к счастью, горный начальник Смольянинов засвидетельствовал перед комендантом, который его особенно уважал за примерную честность и добросовестность, что офицер был действительно пьян, и дело кончилось переводом офицера в другую команду.

Два обстоятельства переменили, однако же, совершенно наше положение: это разрешение получать деньги от родных и болезнь коменданта, которого могли вылечить только доктора наших товарищей.

Содержание нам давалось то же, что и обыкновенным ссыльным, т.е. два пуда муки и 1р. 98 к. ассиг., в месяц; но так как мы находились в заточении, то и не могли подобно простым ссыльным, живущим обыкновенно на воле, дополнять недостаточность содержания заработками своего труда. И хотя правительство не пожалело огромных расходов на постройку каземата и учреждения при нас особенного управления, чтобы только стеснить нас, но поскупилось прибавить на содержание и потому разрешило родным присылать нам деньги, сначала по 500 рублей ассиг. на одинокого и по 2000 р. ассиг. дамам (с тем, однако, чтобы не выдавать им за раз больше 200 р.); но когда поставлено было на вид, что другие ничего не будут получать, или вовсе не имея родных, или у кого родные бедны, то разрешено получать и более, чтобы помогать товарищам; и вот под этим предлогом и начали иные получать даже десятками тысяч. Когда потом свели общие счеты за все время, то оказалось, что, кроме ценности посылок, один каземат получал в год около 400 тысяч ассигнациями. Что же касается до посылок, то каждую неделю приходил из Иркутска целый обоз в сопровождении казака. Посылали платье, книги, провизию и даже такие вещи, как московские калачи, сайки и пр. Так как комендант и его штаб тоже получали огромное содержание (один комендант 30 тыс. рублей в год), то при таком обилии денег явилось в Чите двенадцать хороших лавок, и в некоторых из них можно было достать все, что только продавалось в России.

Естественно, что при таких огромных средствах, которыми мы располагали, все, что нас окружало и пользовалось всем от нас, поставило себя в совершенную от нас зависимость, которая вскоре увеличилась еще тем, что необходимость заставила всех обращаться к нам же как для медицинского пособия, так и для обучения детей. Между нашими товарищами были люди, хорошо знавшие медицину, и мы имели свою собственную отличную аптеку, медицинскую библиотеку и все отличные инструменты, еобходимые как хирургу, так и акушеру.

Сначала комендант ставил препятствие нашим медикам лечить даже дам, жен наших товарищей, так как это требовало выхода из каземата и снятия железа. Но когда он сам сильно заболел и ему самому понадобились хорошие доктора и лекарства, то волею или неволею, допустив изъятие в свою пользу, он должен был допустить его и для других, тем более что, по старости своей и частным болезненным припадкам, видел, что ему постоянно уже придется прибегать к помощи наших докторов. А как скоро узнали, что нашим докторам позволяется лечить и посторонних, то не только местные жители стали обращаться за пособием, но как в Читу, так впоследствии и в Петровский завод начали приезжать издалека — из Нерчинского края, из Кяхты и даже Иркутска. С другой стороны, это имело для нас то благоприятное влияние, что во время болезни своей комендант, сблизившись с нашими докторами, успокоился и вообще на наш счет и, не опасаясь уже политических покушений, начал делать о нас правительству донесение уже в благоприятном смысле, так что наконец отважился даже написать в частном письме шефу жан­дармов: «Не я их стерегу, а они меня берегут», следствием чего было, что через четыре года сняли с нас железа.

Еще более, как и следовало ожидать, встретилось препятствий для обучения детей, не только по нашему положению вообще, которое воспрещало занятие этого рода, но в особенности по нахождению нашему в каземате, куда впускать и откуда выпускать никого не дозволялось. Но и тут необходимость и приобретенное нами уже нравственное влияние все победили, и мы увидим, что в Петровском заводе были устроены уже формальные учебные и ремесленные школы. Конечно, переход от запрещения держать иголку и иметь карандаш до устройства мастерских со всевозможными инструментами и занятий, требующих полной свободы писать, совершился не вдруг, однако необходимая потребность во всем этом тем скорее устранила все препятствия, что неосновательность первых запрещений была слишком очевидна.