Мои беседы с государем и получение новых должностей

Здесь я приступаю к изложению тех событий, которые служили как бы продолжением политического движения в России и во многом послужили к разъяснению. Я разумею под этим все, что произошло и выказалось в каземате в Сибири, где мы все были соединены на все время, пока считался нам срок работы. Впрочем, для связи с предшествовавшими событиями я должен несколько возвратиться назад и дополнить рассказанное о содержании нас в Петропавловской крепости и обо всем происходившем с нами в комитете, изложением как всего, что происходило лично со мною, так и того, что я снова был уже личным свидетелем.

Новый государь был сильно предрасположен в мою пользу, вероятно, потому, что по блестящей рекомендации со всех сторон, считал меня необходимым для дела обновления флота и нужным для содействия к воспитанию единственного еще в то время своего сына и наследника, которому считалось поэтому тогда необходимым сообщить достаточные сведения и по морской части. Говорили, что впоследствии государь очень сердился на меня за то, что будто бы я обманул его при первом нашем свида­нии. Совершенно несправедливо. Я не сказал ему ни одного слова неправды: и если он чем был обманут, так разве собственным желанием видеть меня непременно на его стороне, что и заставило его в разговоре со мною совсем даже не касаться дела тайных обществ и стараться ослепить меня блестящею будущностью и возможностью быть полезным отечеству, чтоб тем привязать меня к себе.

Дело было так: государь знал меня лично, еще бывши великим князем, и с первой минуты, как узнал, всегда слышал обо мне самые блестящие отзывы во всех отношениях. Он знал, что я уже занимал места не по летам и не по званию, и сам видел меня на подобном месте, когда приезжал с покойным братом своим провожать нас в поход вокруг света. Вслед за тем к нему поступил в адъютанты младший брат Лазарева, когда Николай Павлович был еще великим князем. От него-то знал государь обо мне все, что передавал Лазареву брат его Михаил Петрович, с которым я был в походе вокруг света, и слышал также о моем предложении о присоединении Калифорнии и пр. Все это в высшей степени интересовало его. Кроме того, в то время в бумагах, привезенных из Таганрога, найдено было и письмо мое к покойному императору, где я убеждал его возвратиться на прежний либеральный путь, предсказывая ему в противном случае неминуемую опасность. Наконец, важно для объяснения нашего первого свидания и то обстоятельство, что показание, по которому я был арестован, было сделано одним только Александром Бестужевым в валовом, так сказать, списке, или гуртом, и ничего более не содержало, как только простое упоминание, что я был в числе членов Северного общества.

Меня привезли из Симбирска прямо в Зимний дворец к дворцовому коменданту. Здесь произошел один случай, имевший забавное окончание на другой день. Когда фельдъегерь подал мою саблю дежурному плац-адъютанту, то этот, взяв ее, стал тянуться изо всех сил, чтобы поставить ее подальше в кучу других сабель и шпаг, стоявших за перегородкой. Надо сказать, что этот плац-адъютант был, что называется, «из хамов», т.е. выслужившихся из простого звания не заслугами, а разными низкими делами. Я знал его притом как порядочного негодяя. Когда его произвели в офицеры, он женился на девке коменданта Башуцкого и сделан был дворцовым плац-адъютантом. Видя его усилия запрятать мою саблю подальше, я сказал ему, смеясь, что напрасно он это делает, что тем приготовляет себе только новый труд, так как ему скоро придется опять тянуться, чтобы доставать ее.

«Нет, уж извините, — сказал он мне, смотря на меня с каким-то торжеством, — чья сабля или шпага раз попалась сюда, уже не возвращается: не было еще примера».

«Ну так будет, — возразил я, и на вопрос: «Не нужно ли видеть коменданта?» — сказал, что нет, и отправился в отдельную комнату в ожидании, пока позовут к допросу. Я был сильно утомлен быстрою ездою и, находясь в совершенном спокойствии духа, готовый на все, очень был расположен заснуть, но, видя большое желание охранявшего меня конно-гвардейца вступить со мною в разговор, стал охотно с ним разговаривать. «Ведь вот, ваше высокородие, — сказал он мне, — кажись, вы меня и не помните, а я вас часто видал у Александра Ивановича (князя Одоевского). В одном эскадроне с ним был, хаживал к ним часто и в дом. Добрый был барин, да и все вы были, должно быть, добрые. Пожалели и нас, да и во всех-то полках говорят о вас сожалеючи».

«Так отчего же вы к нам не пристали? Ведь мы не столько за свое, сколько за ваше дело шли. Сами знаете: у нас все было, хоть бы у Александра Ивановича, — себе искать нечего. Хотели добра вам и народу».

«То-то и есть, барин. Недаром говорят, локоть и близко, да не укусишь. Раскусили, да поздно. Теперь солдаты и говорят: кабы стали все на одну сторону, то разом со всеми немцами покончили; и воля бы была, и службу бы уменьшили. Да что тут толковать, — сказал он, махнув рукою, — прошлого не воротишь. А вы бы, барин, себе кушать спросили, а то иной раз и за полночь к допросу водят — долго будет ждать. Тут можно спрашивать; коли кто спросит, подадут закусить».

Я сказал, что мне есть не хочется, а хочется спать.

«Ну так прилягте маленько», — и пока я устраивал себе на диване, как бы лечь поспокойнее, он продолжал: «А ведь, барин, не в укор будь сказано Александру Ивановичу, и все же ведь не мы виноваты, что дела вашего не знали. У нас в полку не то что в морской гвардии или, примерно, в Московском полку — офицеры наши мало толковали с нами».

Затем я задремал, но ровно в полночь меня разбудили и потребовали к государю.

В комитете перед кабинетом государя снимал первые допросы Левашев. Он был человек мне знакомый и ко мне расположенный. Для меня, разумеется, важнее всего было знать, от кого сделаны были на меня показания. Если это было от офицеров Гвардейского экипажа, то ясно, что спасение для меня невозможно: если же от кого-либо другого, то дело поправить еще было можно. Умышленно или нет, но только Левашев посадил меня так, что мне очень удобно было прочесть лежавшую на столе бумагу, где довольно крупно было написано: «Показание Александра Бестужева о принадлежании к Северному обществу лейтенанта Завалишина».

В пять часов, одевшись в мундир, я отправился во дворец, но только тут и хватился, что забыл поутру зайти в комендантскую и взять мою саблю. Итак, надобно было исполнить это теперь, и вот при этом-то произошла та забавная сцена, которая послужила окончанием упомянутой выше. Вхожу в приемную коменданта и нахожу там того же плац-адъютанта, который так усердно запрятывал мою саблю подальше. Увидев меня в полном мундире и свободного, он остолбенел, «Говорил ведь вот я вам, — сказал я ему, — что только себе же наделаете лишних хлопот. Вот и придется вам тянуться опять доставать мою саблю. Пожалуйте мне ее».

«Я без приказания Его Превосходительства не могу».

«Ну так пойдите доложите коменданту».

«Нельзя-с. Его Превосходительство почивают».

«Так разбудите его».

«Помилуйте, как это можно. Извольте дожидаться, пока встанут, а лучше еще приходите завтра поутру».

«А я вам говорю, пойдите и сейчас же разбудите коменданта. Государь приказал мне быть у него в 6 часов, а теперь уж четверть шестого. Если вы сию минуту не пойдете, то я сам пойду будить его».

Услышав это, он бросился опрометью через коридор к коменданту. Комендант Башуцкий вскочил с постели, накинул, как видно было, наскоро сюртук и выбежал ко мне. «Как я рад, как я рад. Вы знаете, как мы все уважали покойного Иринарха Ивановича. Эй, саблю. Да пойдемте, выпьемте по чашке чаю и побеседуемте. Еще рано. Мои часы ставят по часам государева кабинета».

Мы пошли в гостиную; подали чай. Я выпил чашку и, Разговаривая, держал ее в руках. В это время вошел опять Тот Же плац-адъютант с каким-то докладом. Башуцкий дал °^вет> и он было пошел, как Башуцкий закричал на него; * и, ты! Слеп что ли? Прими чашку». Плац-адъютант покраснел как рак, но должен был исполнить приказание; а

Башуцкому все это показалось так естественно, что он даже не заметил моего удивления.

Я пошел наверх, но и там меня ожидала другая не менее забавная сцена. Накануне Левашев сказал мне, что когда я привезу записку, то сказал бы дежурному генерал-адъютанту, чтобы он доложил обо мне государю. В этот день дежурным был Воропонов, командир Финляндского полка, сделанный генерал-адъютантом 14 декабря в гуртовом назначении генерал-адъютантами всех полковых командиров. Это был тип солдатчины, никого не знавший в высшем кругу, где также, разумеется, и его не знали. Он всего боялся, всем смущался.

«Доложите государю, — сказал я ему, — что пришел такой-то».

«Да что это вы? С ума что ли сошли, чтоб я пошел. Пришел человек, да так-таки просто и говорит, идите, скажите обо мне государю».

«Да так-таки просто и говорю, потому что сам государь приказал мне доложить через вас, когда приду».

«Сам государь. Ну уж извините. Да что это у вас за бумага?»         

«Это до вас не касается. Послушайте, генерал. Сейчас будет бить 6 часов, и если вы сейчас не доложите, то я так и скажу государю».

Он поколебался, подошел к двери, взялся за ручку, но тотчас же отскочил и, обратившись ко мне, сказал: «Нет, это невозможно. Статочное ли это дело?»

Я не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы в эту самую минуту не вошел Левашев с Сенявиным. Я им рассказал, что тут происходило; они вдоволь нахохотались. Воропонов волею или неволею должен был доложить государю, и мы все трое вошли в кабинет.

Все были чрезвычайно довольны моей запиской. Государь сказал, что я ему подал совершенно новые и совершенно справедливые идеи; Сенявин просил позволения прикомандировать меня к комитету образования флота, где он был председателем. Затем последовали разные мои назначения. Кроме комитета образования флота я был причислен к ученому комитету морского ведомства, что, впрочем, давно уже имелось в виду, когда я был еще преподавателем астрономии и других высших математических наук в Морском корпусе, и чему помешало только мое отправление в поход вокруг света. Я был назначен сверх того начальником морского музея и модельной мастерской и историографом флота. Жалованье мне по всем этим местам составляло более генеральского оклада.

Быстро принялся я за приведение в образцовый порядок всех подведомственных мне частей. Я положил основание устройству этнографического музея и вскоре привел все в такой вид, что когда открыли публике доступ в управляемые мною заведения, то их стала посещать не только высшая петербургская публика, но посещения их стали включать во все программы осмотра достопримечательностей Петербурга всеми иностранными принцами и послами. Таким образом я принимал у себя эрцгерцога австрийского Фердинанда, принцев Прусских, Мекленбургских, Вюртембергских и пр., герцога Веллингтона и других чрезвычайных послов. Всех сопровождавших их русских особенно поражало мое свободное и непринужденное обращение с этими посетителями, которым как это, так и объяснения мои чрезвычайно нравились, и они никогда не забывали говорить государю, какое «чудо» они нашли. Особенно был поражен австрийский эрцгерцог, когда увидел, до какой степени мне хорошо было известно состояние приморских мест и мореходства в Австрии. Кроме того, государь был очень доволен, что я отказался принять назначенный мне эрцгерцогом подарок. Результатом всего этого было, что государь два раза посылал ко мне наследника, что меня приглашали во дворец присутствовать при морских упражнениях наследника на построенном в зале корабле, и что наконец государь сообщил Лазареву о намерении своем назначить меня для преподавания морских наук наследнику.

По поводу вышеупомянутого корабля встретился один случай, который выказал меня государю и в других отношениях. Я был всегда очень заботлив о положении подчиненных мне людей. Найдя, что мастеровые из модельной мастерской живут очень далеко и много теряют времени на ходьбу или часто не приходят по действительной или мнимой болезни и через это останавливают работу, а сами теряют заработную плату, я отыскал и устроил им в самом Адмиралтействе удобное помещение, но зато требовал, чтоб без дозволения моего они не пропускали рабочих часов, чтобы всегда можно было увольнять. Я всегда и требование быть налицо, и увольнение рассчитывал по строгой справедливости; все были очень довольны, и никто без спроса не оставался дома и не уходил на другую работу. Но один унтер-офицер, которого потребовали для работы на корабль во дворце, два дня отлучался туда без спроса. Я потребовал его к себе на третий день рано поутру.

«Почему ты не явился на работу в мастерскую, вот уже два дня?» — спросил я его.

«Я был во дворце».

«А у кого ты спрашивался?»

«Помилуйте, — отвечал он мне как бы свысока, — государь сам мне приказал приходить».

«Государь приказал тебе приходить, но, конечно, уже не приказывал нарушать порядка. Ты уходил два дня без спроса, за это два дня высидишь под арестом».

Когда потом он явился во дворец уже с моего позволения, то государь в свою очередь, заметив, что он два дня не приходил, спросил его, отчего он не был? Разумеется, он рассказал дело иначе и сказал, что я будто бы посадил его под арест за то, что он ходит работать во дворце и что-де в мастерской работа нужнее, чем во дворце. Государь спросил о том Лазарева, который сию же минуту прибежал ко мне и, расспросив, как было дело, передал все государю, рассказав ему и все, что я сделал для улучшения положения мастеровых. Тогда государь сказал унтер-офицеру, что вполне одобряет мое распоряжение и что если он вперед уйдет без спроса, то не худо будет, если я накажу его и построже.

Но, несмотря на все похвалы и почести, которыми окружали меня, мое настроение духа в это время было самое грустное. Другой на моем месте объяснил бы, может быть, это впоследствии предчувствием того, что против меня собиралась уже тогда гроза в следственном комитете, но я слишком ясно видел многие явные причины грустного моего расположения, чтобы иметь нужду приискивать тайные. Во-первых, лесть, которою окружили меня, выказала мне людей с очень дурной стороны и дала чувствовать, чего я должен еще ожидать при дальнейшем моем возвышении. Надо сказать, что незадолго до отпуска у меня было столкновение с морским министром, и хотя я был совершенно прав, и сама Адмиралтейств-коллегия признала это, но, несмотря на то, решила сделать мне замечание на том основании, что подчиненный не может будто бы так писать к начальнику. Я апеллировал к покойному императору, но он уже не успел рассмотреть моей апелляции, и она попала в руки нового государя. Он призвал морского министра и сказал, что я совершенно прав, а министр и Адмиралтейств-коллегия не правы. И вот, когда последовало мое возвышение, ко мне, к юноше, потянулся с поздравлением целый ряд генералов, а в том числе и те, которые так недавно утверждали, что подчиненный не может быть прав перед начальником, а теперь каждый сваливал вину на другого и уверял меня, что он именно был на моей стороне. Во-вторых, так как за исключением Аракчеева остались в управлении не только прежние люди, но даже и самые худшие из орудий Аракчеева, как, например, Клейнмихель и Муравьев (Николай Назарович), то нечего было и ожидать благотворных преобразований. Все это были люди, понимавшие жизнь механически, и которым были совершенно чужды идеи живого органического развития государства. Скоро представился и особенный случай, подтвердивший мое заключение. Подведомственные мне учреждения были расположены в том крыле Адмиралтейства, которое находится против Зимнего дворца, и рабочий кабинет мой выходил окнами одной стороной на Неву, а другой против кабинета покойного государя. Чтобы дой­ти до моего кабинета, надо было пройти целую анфиладу комнат. Однажды слышу, что кто-то не то что уже быстро идет, а как бы бежит. Вбегает Михаил Петрович Лазарев, сильно взволнованный.

«Ну, Дмитрий Иринархович, решено, — сказал он мне, — подаю в отставку. Тут нечего делать».

«Да что же такое случилось?»

«Вообразите, первый вопрос, какой они задали комитету образования флота, — это, какие дать кивера морякам».

Нам насилу удалось отговорить его и заставить изорвать просьбу об отставке.

Между тем лица, которые возлагали на меня много надежд относительно флота, как, например, Сенявин и Лазарев, не совсем были довольны моим, хотя и лестным, как говорится, назначением. Особенно Лазарев очень опасался, чтобы ученая деятельность не поглотила меня совсем. Он считал всегда боевую и практическую службу несравненно выше и желал, чтобы я готовился занять высшие места именно по деятельности этого рода. Известно, что мнение свое на этот счет он имел уже случай выразить официально. Когда он предложил Адмиралтейств-коллегии назначить меня ревизором кругосветной экспедиции, то произвел такое изумление и недоумение, что ему на этот счет был сделан даже формальный запрос. Мне был только еще 18-й год, и не бывало еще примера назначения в таких летах и в таком чине на такую важную должность. Лазарев отвечал, что, предвидя во мне будущего начальника флота, он счел обязанностью для пользы службы ознакомить меня со всеми частями управления, и что именно поэтому независимо от общих всем занятий при вооружении фрегата, поручил уже мне все усовершенствования по артиллерийской части, постройку гребных судов и надзор за всеми работами в Адмиралтействе, для экспедиции.

При таких мыслях и при таком расположении Лазарева вообще, очень понятно, как обрадовался он случаю в 1826 году, когда представилась возможность обратить меня к практической деятельности, и притом с назначением еще более лестным, нежели даже то, какое мне было дано. Дело шло о назначении меня в начальники учено-политически-торговой экспедиции в Антильское море и преимущественно в Гаити. Президент негритянской республики в Гаити, мулат Бойе, через родственника своего, французского генерала Бойе, хорошего моего знакомого, предложил русскому правительству войти в прямые политические и торговые сношения с республикою; и так как и сама Франция признавала уже ее независимость, то не было никаких препятствий для прямых сношений с нею и России. Для этого должны были: 1) составиться торговая компания, которая отправит груз на русском корабле, и 2) быть послан политический агент для предварительных переговоров. Этим же случаем хотели воспользоваться и для ученых исследований и нашли, что я соеди­няю все условия для достижения всех этих целей. Я поведу корабль, генерал Бойе поедет со мною, я же изложу главные основания для сношений республики с Россией, чтобы посылкою специального агента не выказать слишком большой торопливости; а пока предложенные мною основания будут обсуждаться, а груз будет распродаваться, я займусь учеными исследованиями в Антильском море и посещу разные порта как на островах, так и на материке, собирая в то же время сведения и по предметам прямой торговли между Россиею и посещаемыми местами. Экспедиция должна была отправиться в сентябре 1826 года.

Под влиянием подобных-то убеждений и нашелся в среде офицеров Гвардейского экипажа несчастный предатель, который погубил и других, а вместе с ними погубил более всех и самого себя.

Между офицерами Гвардейского экипажа был молодой мичман Дивов, которому я, несмотря на всю его предупредительность ко мне, очень не доверял и не принимал его у себя. Он был из числа тех, которых на тогдашнем языке звали «нечистыми». Он был очень скрытен, нравственное поведение его не было никому известно, и даже товарищи его, которые жили с ним на одной квартире, не знали никогда, куда он ходил и с кем был знаком и имел сношения. Я строго запрещал сообщать ему что бы то ни ыло относительно определенных фактов по делам общества. Но, к сожалению, жившие с ним офицеры не решались удалить его от себя и не соблюдали в присутствии его достаточной осторожности. Увлекаясь иногда в разговорах, кое о чем проговаривались, другое он, вероятно, подслушал[30] , об ином догадывался, так что если и не мог сообщить всего подробно и определенно, то все-таки мог сказать довольно, а главное, назвать много людей из своих товарищей и тем дать комитету достаточно руководящих нитей, чтобы добраться и до остального.

Выслушав покойно священника, офицеры отвечали ему твердо то же самое, что говорили и в следственном комитете. Но по уходе его заметили, что Дивовым овладело какое-то беспокойство, почему и сочли себя обязанными предупредить его и спросить, неужели он поддался на льстивые речи и замышляет рассказать что-нибудь? Он божился и заклинался, что ни о чем подобном не думает, но вслед за тем еще больше задумывался, отвечал рассеянно и все ходил до утомления по комнате. Когда в обычный час пришел плац-адъютант, то при уходе его Дивов вышел с ним за двери в коридор и что-то сказал ему. На вопрос товарищей, о чем это он говорил, он отвечал, что спросил, в котором часу их выпустят, но затем обнаружил еще большее беспокойство. Вечером его вызвали из комнаты, и он уже более не возвращался к товарищам. Вслед за тем офицеров потребовали в комитет будто бы для того, чтобы подписать какие-то бумаги, и, вызывая одного за другим, отправляли уже не в общую комнату, а по отдельным комнатам крепости.

В чем же могло состоять главное показание Дивова в комитете? Он сказал, что Гвардейский экипаж действовал по моему наставлению.

Через те средства сообщения, которые мы имели потом в крепости, и из сказанного лично мне Дивовым, когда, бросившись к ногам моим, он просил у меня прощения на очной ставке, Дивов старался объяснить и извинить свой образ действия так: он говорил, что, не видя меня в числе арестованных и не слыхав, чтоб мое имя даже было упомянуто в каких-либо вопросах, зная притом мои сношения с иностранными посольствами, он с чего-то вообразил, что я непременно, должно быть, бежал за границу, и по малодушию подумал, что если он и сделает показание против меня, то мне это уже нисколько не повредит, а между тем ему послужит в пользу, доказав его благодарность и откровенность.

Конечно, если бы он обдумал поосновательнее, он понял бы, что подобное рассуждение лишено было всякого правильного соображения, но эгоистический расчет ослепил его, и он не сообразил, что действие офицеров Гвардейского экипажа представится совсем в ином виде, если оно представится следствием не собственного внушения, а постороннего побуждения. К тому же уже по тому самому, что он показал о сношениях со мною офицеров Гвардейского экипажа, ему нельзя было и подумать, чтоб не стали добиваться дальнейших подробностей и не захотели в комитете узнать, в чем состояли эти сношения, какие были разговоры и пр. Разумеется, так и вышло, а вслед за человеком, сделавшим показание сознательно и добровольно, нашелся из многих сначала более слабый, который, видя уже кое-что открытым и вследствие угроз за непризнание и упорство, одно подтвердил, другое добавил, — и замечательно, что тоже под влиянием убеждения, что меня нет уже в России. Разумеется, имея теперь показания уже от двух лиц, комитету легко было идти далее, — и таким образом, сбивая с толку то мнимыми признаниями других, то угрозами и обещаниями, сводя наконец на очную ставку, комитет набрал настолько показаний, что мог уже составить и против меня обвинение, но вместе с тем и офицеры Гвардейского экипажа сами были обвинены в умышленном соучастии в перевороте.

2 марта я приказал уже подавать лошадей, как заявился адъютант Бенкендорфа, и сказал, что генерал просит меня побывать у него, так как у него есть до меня дело. Подобные приглашения были тогда  не редкость; меня часто призывали, чтобы спросить о том, в какое время удобнее посетить музей разным приезжим значительным лицам, или насчет моделей, которые давались и рассылались в подарок. Я отвечал Муханову, что вот заеду в Адмиралтейство и, распорядясь делами, приеду к Бенкендорфу.

«Да генерал просит вас, нельзя ли сейчас же; он только что приехал из Царского Села и сейчас обратно туда поедет. Поедемте со мной».

Как ни старался Муханов скрыть свое смущение, я сейчас это заметил и понял, в чем дело.

«Хорошо, поедемте», — сказал я ему и, надевая шинель, дал издавна условный знак моему денщику, который знал уже, кого в этом случае следовало уведомить. Мы приехали к Бенкендорфу, который сказал мне, что на меня сделаны новые показания, и, пока я буду отвечать на них, мне нужно будет провести это время в здании Главного генерального штаба (отправить меня прямо в крепость они не решились), а на квартире у меня будет сказано, что я командирован в Кронштадт. Бенкендорф передал мне разные вопросные пункты, и мы отправились с Мухановым в главный штаб, где он и оставил меня.

Меня поместили сначала в комнате, которая назначена была общею приемного комнатою. Около полудня привезли князя Михаила Петровича Баратаева, симбирского губернского предводителя дворянства. Грустно сказать, что он вздумал лицемерить. Это было время Великого поста. Когда спросили нас, что нам подавать к обеду, постное или скоромное, он начал рассуждать со сторожем, которому до этого не было ровно никакого дела, что он не безбожник какой, чтобы есть скоромное в Великий пост. Его увели в 4 часа. От нечего делать я начал осматривать свою комнату; она была в нижнем этаже и имела выход на тротуар через двойную стеклянную дверь. Внутренняя дверь не была заперта, а наружная, казалось, была заделана на­глухо, но, посмотрев внимательно, я увидел, что она была просто заклеена по щелям и бумага почти везде отстала. Потянув немного дверь к себе, я увидел, что не было даже и замка. Впрочем, тут не было ничего удивительного, потому что эта комната вовсе не назначалась для помещения арестантов, и если кого и помещали в ней, то разве на самое короткое время; да и меня оставили ночевать только потому, что приготовляемые комнаты в квартире Толя (графа) не были еще готовы в тот день. Поужинав, я сказал, чтобы меня разбудили завтра в 7 часов и приготовили самовар.

Скоро услышал я, что сторожа, бывшие в передней комнате, улеглись и захрапели. Я оделся; на дворе была почти метель, и на улице не было никого видно. Дверь отворилась без скрипа, только отклеившаяся бумага, задевая за пол, производила легкий шум. Я повернул направо под арку Генерального штаба, так как тут я надеялся встретить менее людей. Я отправился к некоторым надежным знакомым. Там всячески убеждали меня бежать и давали немедленно на то средства. Во всяком случае обещали меня скрыть до весны, когда бы еще легче было уехать за границу на иностранном корабле. Но я отклонил все это, доказав необходимость и твердую решимость мою оставаться в отечестве и делить с ним худое, чтобы иметь право разделить и доброе. Я возвратился в свою комнату никем не замеченный; на душе у меня было чрезвычайно легко; я лег спать и крепко заснул.

«Ну Бог с ней, с историей. Ты побереги себя, и мне, и Левашеву сердечно тебя жаль. Мы только вдвоем и отстаиваем тебя; другие все из себя вон выходят, страшно раздражены против тебя».

У меня была и еще одна цель, которая имела отчасти влияние на то, как я располагал своими действиями в комитете. Я хотел разъяснить, как действовали относительно меня те лица, которые некогда изъявляли мне столько преданности, и те в особенности, против излишних увлечений и натянутой горячности которых я некогда восставал, не терпя ничего искусственного и поддельного. При всяком сделанном на меня показании я требовал очной ставки. Я считал это тем более необходимым, что из делаемых мне письменных вопросов из комитета я видел ясно, что комитет вымышленными показаниями, идущими будто бы от меня, до того сбил с толку некоторых легковерных, что не только подвинул их делать показания на меня, но и довел до какого-то раздражения против меня. Это был, впрочем, обычный прием и уловка комитета, имевшие, к несчастью, успех в приложении ко многим.

Рылеев вел себя в комитете дурно. На очной ставке со мною он вздумал было так увещевать меня: «Теперь уж нечего скрывать. Напротив, советую вам раскрыть сердце ваше комитету вполне так, как я это сделал, и возложить всю надежду только на милость царскую к раскаянию». И тут же при мне начал спрашивать в комитете, обратили ли они внимание на такое-то и такое-то обстоятельство, исследовали ли то-то, и начал путать всех, о ком только слышал, что они были знакомы со мною.

«Послушайте, — сказал я ему, — ведь это гнусно. Вы ищете теперь выслужиться, запутывая других и даже тех, которых вы сами старались всячески увлечь. И это вы так поступаете, вы, который старались увлечь всех софизмами и возбуждением самых дурных страстей, вместо того, чтобы привлекать к соучастию в предприятии ясным разумением дела и возбуждением благородных чувств, как я всегда того требовал. Вспомните нашу стычку по поводу Якубовича. И теперь вы же проповедуете об открытости, вы, который прежде проповедовал, что надо дать изрезать себя в куски и все-таки не открывать ничего». Я отвернулся. Рылеев был в большом смущении.

«Прикажите ему удалиться, — мне надо сообщить вам еще кое-что, чего ему не надобно слышать». Я вышел; но вслед за тем ряд письменных вопросов из комитета, в которых было запутано множество людей, показал мне, как Усердно старался Рылеев доказать свою откровенность комитету.

Совершенно противоположного свойства была сцена на очной ставке с Дивовым. Этот несчастный молодой человек, увидев, какие последствия имел его ложный расчет выслуживаться откровенностью, глубоко раскаялся, и когда этСМу сказал: «Так это правда, Василий Абрамович, что дал ВЫ °Делали на меня такие показания?» — то он зарыи, бросившись к ногам моим, просил прощения. Вслед затем он объявил комитету, что отступается от своих показаний, что все, что он говорил против меня и других, была выдумка из тщеславного желания показать, что и он многое знал, и в надежде заслужить благоволение откровенностью. Но, разумеется, уже было поздно. Ни мне, ни другим, на кого он сделал показание, он не мог уже помочь своим отречением от сделанных показаний, а себе повредил. Против него чрезвычайно озлобились и, при распределении степени виновности, включили его в первый разряд, хотя ему было только 16 лет, и он не играл никакой, даже и второстепенной роли в приготовлении к вос­станию, а участником в каком-либо тайном обществе или членом его и вовсе не был.

Из числа содержавшихся со мною в здании главного штаба, Кончиалов заболел и был отправлен в больницу, где и умер; Грибоедова выпустили, а меня и Шаховского перевели в крепость и сначала поместили меня в так называемом бастионе Трубецкого. Напротив меня был помещен Норов, рядом со мною Кривцов. От страшной сырости и дурной пищи почти все были больны, кроме меня. Хотя и я подвергся в первый раз в жизни флюсу, но сравнительно с другими мог считать себя совершенно здоровым. Гвардейские солдаты, стоявшие в коридоре на часах, были к нам необыкновенно внимательны и почтительны. Они иногда оставляли двери наших каморок отпертыми, чтобы нам можно было разговаривать. Денег на стол отпускалось довольно, но было страшное воровство, и только в те дни, когда знали, что приедет генерал-адъютант для опроса, кушанье и чай были получше. Столом заведовал плац-майор Подушкин; он-то нас и обворовывал; и только тем, за кого родные платили особливо, он поставлял кушанье лучше, со своей, как говорил, кухни.

Впрочем, в противоположность подобным бесчестным действиям начальствующих, были со стороны простых людей трогательные примеры совсем другого рода. Бывшие при нас сторожа и гвардейские солдаты приносили то свежий огурчик, то яблоко или апельсин. Однажды сторож принес нам целую корзину фруктов. «Это откуда ты взял?» — спросили мы его. «А вот видите ли, господа, — рассказывал он, — пошел я в Милютины лавки, хотел купить вам по яблочку, ну и спросил, что стоит. Приказчик и говорит: столько-то. А я ему и говорю: Что ты, Бог с тобой. Так дорого? — Нельзя, говорит, теперь такое время. — А я ему говорю: эх брат, кабы ты знал, для кого я покупаю, то не стал бы так дорожиться. — Тут хозяин услыхал и говорит мне: Подь-ка сюда, служивый. Да ты откуда? — Я ему и говорю: из крепости, мол, и вот каким господам служу. Он и стал меня расспрашивать, а сам, той порой, взял корзину и все накладывает и на, говорит, отнеси. — Да что вы, почтенный, говорю, где мне взять за столько денег? — Что ты, служивый, Бог с тобой. Какие деньги?! Кланяйся господам, отнеси им это от меня и, за чем надо, и вперед приходи».

Больше всех жаль было Норова. Он был изранен и сильно страдал от ран. Но как ни тяжелы были физические условия для всех, как ни сильны страдания многих, но не было и тени того, что называется унынием. Норов беспрестанно напевал какие-то стихи, то русские, то французские. Вот несколько отрывков, сохранившихся в памяти:

Сгибнут герои В дальних странах; Земля чужая Скроет их прах. Не озарятся Солнцем родным, Не приместятся К предкам своим. Но не чужие Будут и там. Там им родные Все по душам.

Из французских помню один только стих, имевший отношение к нашему положению:

Trahis par le sort, gardant leur gloire entiere!

В Светлое воскресенье, при звуке пушечной пальбы, в

полночь, Одоевский импровизировал стихи, кончавшиеся так:

И мой, мой также глас к Всевышнему взывал,

Из гроба пел я Воскресенье.

Вообще надобно заметить, что именно еще в крепости началась так называемая казематная литература, о которой придется поговорить впоследствии. Стихи Кривцова были в ином роде. Вот его импровизация, когда пришли ему объявить, что и он в числе идущих под суд:

Нас в крепость посадили. И право, по делам, Вперед, чтоб не шутили, Не верили людям. Ах, скоро ль окончанье Науки сей придет? И скоро ли зеванье Учащихся пройдет? Хоть курс я и окончил, Но в выпуск не гожусь; Профессор мне отсрочил, Сказал: пусть поучусь.

Но его любимая песня, которою он нам порядком-таки надоедал, была какая-то смешная французская:

Pourquoi pleurez-vous, hotesse? Je pleure la mort de шоп man:

II у a longtemps, quil est parti. II m'a ecrit une fausse lettre, Qu'il etait mort et enterre; Moi, je me suis remariee... etc.