Carl Gustaf Morner. Портрет императора Александра I.
Первая четверть XIX в.

Художник Имбер. Портрет императора Александра I. Начало XIX в.

Неизвестный художник. Портрет императора Александра I.
Первая четверть XIX в.

А.Н. Сахаров

Александр I

Об Александре I было написано немало. Старые русские авторы идеализировали его, советские историки подчеркивали реакционные, абсолютистские черты, авторов-эмигрантов впечатляла легенда об уходе Александра с трона и превращении его в старца Федора Кузьмича, западные историки создавали компиляции с учетом российских материалов о «таинственном» царе. В этой книге автор стремится показать Александра I как одного из первых реформаторов на троне нового времени России, как либерального самодержца, который, как и некоторые его соратники, в частности М.М. Сперанский, опередил российское время, что стало, наряду с участием в убийстве отца — Павла I, его личной и общественной драмой. Частью этой драмы, возможно, и является оставление царем трона и его уход в пилигримы.

Предисловие

Проходили годы и десятилетия, но время, кажется, не приближало нас к пониманию масштабной и загадочной личности Александра I. О нем написаны десятки книг, сотни статей; ему посвящены многочисленные мемуарные свидетельства друзей и врагов, мужчин и женщин, его скромных сподвижников и выдающихся политических деятелей Европы. О нем размышлял в свои последние дни Наполеон на острове Святой Елены. И все же, когда мы вновь и вновь обращаемся ко всем этим исследованиям, мемуарам, беллетристическим опусам, трудно отказаться от мысли, что в них еще что-то недосказано, что-то сокрыто, что-то не охвачено в трактовке этой удивительной, поистине уникальной исторической фигуры. Мы до сих пор не ответили на вопрос, как могло случиться, что этот обаятельный, интеллигентный, либеральных воззрений молодой человек — и не по форме, а по духу своему — решился на один из жестоких дворцовых переворотов, закончившихся убийством его отца, Павла I? Как произошло, что он, ставший одним из самых ярких представителей самодержавной власти и абсолютизма на Европейском континенте — и не по форме, а опять же по духу своему, по объему реальной власти и по характеру — холодному, расчетливому, жесткому, скрытному, — превратился в рефлексирующего мистика, в сомневающегося грешника и  одновременно в одного из правителей, исповедующих гуманнейшие идеалы своего времени? Наконец, как сталось, что он, бывший императором в цивилизационно отсталой стране, раздираемой социальными и политическими коллизиями, окруженный и сановными консервативными снобами, и пылкими молодыми идеалистами, и суровыми, прошедшими через кровь и дым сражений генералами, и безусыми адъютантами, превратился в течение 20 с лишним лет в их общего любимца, лидера и кумира армии, нации, народа, вовсе об этом, кажется, не заботясь или заботясь в весьма скромных масштабах, и при этом к концу пребывания на троне столкнулся с серьезным социально-политическим кризисом системы, кризисом своей, казалось, уже незыблемой власти, с непониманием, личными катастрофами, приблизившими его конец?

Ответы на эти вопросы давались разные. Каждая эпоха вносила в эти ответы свои коррективы в отношении личности Александра I, люди разных поколений, занимавшиеся историей его личности и его царствования, открывали в них неизменно новые грани, которые, видимо, соответствовали представлениям этой новой эпохи и очередного поколения, бравшегося за перо. Эти усилия постоянно раздвигали горизонты личности Александра I, подчеркивали ее масштабность и противоречивость, не только делали ее достоянием сравнительно короткого по меркам истории четвертьвекового периода русской истории, но и ставили в центр всех наиболее важных событий, крутых перемен, взлетов и провалов этой истории в XVIII-XX вв.

По-иному, видимо, и не могло быть, поскольку Александр пропустил через свою личность и деятельность политический и социальный ток высочайшего напряжения периода конца XVIII — первой четверти  XIX в., и не только в России, но и в Европе, ток революций, войн, реформ, переустройства и политического передела Европейского континента. Он был первым в истории России правителем, кто осознанно на либерально-политической и культурной основе широко открыл двери в Европу для широких дворянских кругов, нарождавшейся интеллигенции, не говоря уже о предпринимателях, купечестве, в отличие от пробитого Петром I «окна», который сделал это по-варварски, импульсивно, поставил узкий человеческий поток, проходивший через это «окно», под жесткий, порой персональный контроль.

Александр был первым российским государем, который и сам шагнул через эту распахнутую дверь, и не так, как Петр — лихорадочно набирающим недостающие знания и культуру учеником и тщетно пытавшимся поставить Россию на уровень равноправной европейской политики, а победителем гениального полководца и талантливого государственного деятеля Наполеона, во главе мощной европейской коалиции, могучим соперником своих временных союзников и потенциальных противников — Австрии и Англии, не говоря уже о поверженной Франции и полностью зависимой от него Пруссии. Именно при Александре I Россия и стала той великой европейской и мировой державой, которая вплоть до гибели империи являлась мощным и долговременным фактором мировой политики, несмотря на свое общее цивилизационное отставание.

И сам он предстал в Париже, Вене, Лондоне, Берлине не неловким «московитом», не умеющим пользоваться столовым прибором и салфеткой, не в окружении способных, но грубых и малообразованных своих соратников, а зачастую и собутыльников, а в ореоле блестящего европейского образования и культуры, замечательного тонкого интеллекта, в окружении  столь же блестящих и образованных своих помощников и дипломатов. Он предстал не только участником большой европейской политики, но ее лидером и законодателем. За всю историю России это произошло впервые, и потребовалось еще около 140 лет, чтобы повторить подобное политическое воспарение страны. И в том и другом случае Европа не простила этого России, независимо от времени и совершенно иного социально-политического наполнения событий, предприняв отчаянные шаги, чтобы поставить ее на свое вековое место. И вдребезги были разбиты поздние иллюзии Александра, который наивно (увы, и это было ему свойственно) полагал, что разгром агрессора, умиротворение Европы и сопровождавшие это благородство, широта взглядов, гуманистические идеалы вполне достаточны для взаимопонимания и доверия в большой политике. Но несмотря на это, а может быть, и благодаря этому первая четверть XIX в. была поистине не только эпохой наполеоновских войск, самого Наполеона, но и временем, которое с полным основанием может быть названо эпохой Александра I. Война, увы, заняла центральное место в его жизни, но несмотря на традиционное увлечение армией, парадами, она вовсе не стала его второй натурой. Но он достойно пронес и этот свой крест, мужественно и целеустремленно проведя Россию от стен горящей Москвы до Парижа. Он не любил вспоминать об Аустерлице, о 1812 г., о Бородинской битве, о пожаре Москвы, о неистовых сражениях с наполеоновской армией на полях Европы. Этим он коренным образом отличался от Наполеона, который до конца своих дней вспоминал проведенные им баталии. Он не любил этого, видимо, потому, что с этими днями были связаны не только его личные драмы, боль, тревога, разочарования, но и горе страны, народное горе и  народные муки. Для человека глубоко религиозного, каким он стал после войны 1812—1814 гг., это было не пустым звуком, как может показаться на первый взгляд. Он и в дальнейшей своей жизни не сделал войну — тяжкую и победоносную для России — мемориальным смыслом истории страны потому, что, кроме войны, — как у него самого, так и у его России — были, по его мнению, другие, более весомые жизненные ценности и война не стала ни для него, ни для страны судьбоносным императивом.

Александр I был настолько нерасторжимо связан с животрепещущими, порой критическими вопросами жизни России и Европы, пришедшими из прошлого, укоренившимися в настоящем и потрясшими это настоящее и прораставшими в будущее (заметим, что ранние идеалы Александра I и цивилизационная интерпретация их М.М. Сперанским не осуществлены в политической жизни России и поныне), что каждая эпоха и люди этой эпохи стремились превратить его жизнь и деятельность в очередной аргумент в нескончаемой череде исторических споров о судьбах страны, мало задумывались над тем, что менялись не только условия, но и сам человек. Поэтому и до сих пор мы со смущением отдаем себе отчет в том, что очень мало знаем об истинной роли и месте Александра I в истории России. И каждая эпоха идеологически интерпретировала эту жизнь и деятельность в зависимости от запросов времени и уровня и политической направленности самих интерпретаторов. И это несмотря на то, что основной корпус источников, касающихся его личности и истории царствования, не только давно опубликован, но и многократно использован в исследованиях русских ученых XIX — начала XX в., в небольшой мере в трудах советских историков, а также в ряде обобщающих и биографических работ западных авторов.

Идеологизированные подходы на всех этапах обращения к личности этого императора упирались, казалось, в необъяснимые вещи, потому что они не соответствовали представлениям судившей его эпохи и авторов, являвшихся ее трубадурами. И еще, это происходило, видимо, потому, что Александр I оказался личностью настолько глубокой, интеллектуально развитой, умной, что проникнуть в святая святых его мыслей и намерений оказалось невероятно трудно, если только руководствоваться обычными стереотипами, применяемыми к познанию жизни правителей вообще. Так и случилось, что его ум, прозорливость и дипломатическое искусство принимались за примитивную хитрость и ловкость; интеллектуализм и терпимость — за рефлексию; религиозность, проповедуемое им братство народов и правителей — за ханжество; истинный и глубокий патриотизм и любовь к многострадальной России и ее народу — за позу; твердость в отстаивании своих принципов жизни и понимание роли монарха в тогдашнем русском обществе — за жестокость и самодурство; дальновидный, расчетливый и тщательно сбалансированный выбор помощников, соответствующих историческим реалиям России, — за беспринципность и всеядность; внешняя мягкость и покладистость, за которыми стояли действительное коварство и подлинная жестокость, готовность и способность к разящему удару, — за слабость и нерешительность; взвешенность суждений, решений и гибкость — за двуличие; уклончивая осторожность и политическая интуиция — за трусость, а упорное желание оставить трон, преследовавшее его всю жизнь, — за мистификацию и введение окружающих в заблуждение.

Этот список странных сопоставлений можно было бы продолжить, но и того, что сказано, достаточно для представлений о всей сложности воскрешения подлинного  облика выдающегося русского правителя, которого судили не по меркам его эпохи, а по нормам морали, правил, традиций эпох последующих. В отдельных случаях неожиданные прозрения отечественных и зарубежных авторов нарушали эти унылые штампы, но обобщающая фигура, соответствующая историческим реалиям времени, по разным причинам так и не вырисовывалась. Возможно, это происходило еще и потому, что слишком свежи были в памяти его дела на фоне грандиозных перемен истории страны, слишком многих они затрагивали — и его преемников, и политиков, и людей элиты, и широкие круги дворянства, и идеологов разных обличий, что не давало возможности взглянуть на Александра I отстраненно, с высоты времени. И только в настоящее время, на рубеже XX—XXI столетий, когда эпоха Александра I все более явственно вписывается в контекст всей истории страны за последние два столетия, с неустанной и смертельной борьбой старого и нового, революционности и реформизма, невежества и интеллектуализма, жестокости и милосердия, создается возможность в условиях свободных, незашоренных подходов еще и еще раз прикоснуться к странно извращенной истории личности и деятельности Александра I. В этой связи автор рассматривает свою работу как скромную попытку продолжить усилия других ученых, стремившихся по мере сил и возможностей времени свободно и непредвзято подойти к решению проблемы, подготовить — пусть небольшой — плацдарм для будущих исследователей этого выдающегося деятеля в истории России.

Возникновение легенды

19 ноября 1825 г. в 10 часов 50 минут во время своего путешествия на юг, вдалеке от столицы, в заштатном маленьком городке Таганроге скончался император Александр I.

Эта смерть была полной неожиданностью не только для российских верхов, но и для простого люда, который порой безошибочно был осведомлен о событиях, происходящих в самых верхних эшелонах власти. Смерть буквально потрясла всю страну.

Государь умер на 48-м году жизни полный сил; до этого он никогда и ничем серьезно не болел и отличался отменным здоровьем. Смятение умов вызывалось и тем, что в последние годы Александр I поражал воображение окружавших его людей некими странностями: он все более и более уединялся, держался особняком, хотя сделать это в его положении и при его обязанностях было чрезвычайно сложно, близкие к нему люди все чаще слышали от него мрачные высказывания, пессимистические оценки. Он увлекся мистицизмом, практически перестал с прежней педантичностью вникать в дела управления государством, передоверив во многом эту важную часть своих дел всесильному временщику А.А. Аракчееву.

Его отъезд в Таганрог был неожиданным и стремительным, к тому же происходил в таинственной и неординарной обстановке, а болезнь, постигшая его в Крыму, была скоротечной и уничтожающей.

К моменту смерти выяснилось, что вопрос о престолонаследии Российской империи находится в неясном и противоречивом состоянии в связи с последними распоряжениями Александра, и это породило неразбериху во дворце и сумятицу в структурах власти.

Последующее воцарение императора Николая Павловича, бывшего третьим по старшинству из четырех сыновей Павла I и вступившего на престол в обход своего старшего брата Константина, восстание 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге, арест заговорщиков по всей России, среди которых были и представители самых титулованных русских дворянских фамилий, столь же неожиданная для многих и быстротечная кончина жены Александра, умершей через полгода после смерти супруга в Белеве по дороге из Таганрога в Петербург, дополнили тревожную череду событий, открывшихся смертью Александра I.

Гроб с телом императора находился еще в Таганроге, а слухи один тревожнее и удивительнее другого ползли от города к городу, от селения к селению. Как справедливо заметил историк Г. Василич, «молва бежала впереди гроба Александра»1.

Этому способствовало и то, что тело императора не было показано народу. Для прощания с покойным гроб был открыт царской семье глухой ночью. Такова была воля великого князя Николая Павловича, взявшего после смерти брата управление страной в свои руки.

При продвижении траурной процессии к Туле прошел слух, что фабричные рабочие намереваются вскрыть гроб. В Москве полиция приняла строгие меры для предупреждения беспорядков. К Кремлю, где в Архангельском соборе среди гробниц русских царей стоял гроб с телом Александра, были стянуты войска: пехотные части расположились в самом Кремле, а кавалерийская бригада была дислоцирована поблизости;  вечером ворота Кремля запирались, у входов стояли заряженные орудия.

Сохранилась записка о слухах в связи со смертью Александра I, выдержки из которой помещены в труде Г. Василича. В ней, с одной стороны, в различных вариациях говорится, что император был убит своими верноподданными «извергами» и «господами», близкими к нему людьми, с другой — что он чудесным образом избежал уготованной ему гибели, а вместо него был убит другой человек, который и был положен в гроб. Говорилось, что государь уехал в «шлюпке в море», что Александр жив, находится в России и будет сам встречать «свое тело» на 30-й версте от Москвы. Называли и людей, которые сознательно, спасая своего императора, пошли на подмену: некий его адъютант, солдат Семеновского полка. Среди тех, кто был похоронен вместо императора, упоминался и фельдъегерь Масков, доставивший императору в Таганрог депеши из Петербурга и погибший буквально у него на глазах 3 ноября, за 16 дней до смерти самого Александра, когда коляска, в которой ехал фельдъегерь вслед за экипажем царя, налетела на препятствие и вылетевший из нее Масков получил перелом позвоночника.

Затем слухи поутихли, но уже с 30—40-х годов XIX в. вновь стали циркулировать в России. На этот раз они шли из Сибири, где в 1836 г. появился некий таинственный бродяга Федор Кузьмич, которого молва стала связывать с личностью покойного императора Александра I.

В 1837 г. с партией ссыльнопоселенцев он был доставлен в Томскую губернию, где и поселился близ г. Ачинска, поражая современников своим величавым видом, прекрасным образованием, обширными знаниями, большой святостью. По описанию это был человек примерно одного возраста с Александром I, выше среднего  роста, с ласковыми голубыми глазами, с необыкновенно чистым и белым лицом, с длинной седой бородой, выразительными чертами лица.

С течением времени, в 50-е — начале 60-х годов, молва стала все чаще отождествлять его с покойным императором; рассказывали, что находились люди, близко знавшие Александра I, которые прямо признавали его в облике старца Федора Кузьмича. Говорили о его переписке с Петербургом и Киевом. Были отмечены и попытки отдельных лиц вступить в контакт с царской семьей, с императором Александром И, а затем с Александром III с тем, чтобы донести до сведения царской семьи факты, связанные с жизнью старца.

В истории сохранились смутные данные о том, что эти сведения доходили до царского дворца и там затухали самым таинственным образом.

20 января 1864 г. в возрасте около 87 лет старец Федор Кузьмич скончался в своей келье на лесной заимке в нескольких верстах от Томска и был похоронен на кладбище томского Богородице-Алексеевского мужского монастыря.

На этом, однако, история со старцем не закончилась. Его могила стала средоточием большого общественного притяжения и паломничества, бывали здесь и представители династии Романовых. В свое время, являясь наследником престола, ее посетил и Николай II во время своей поездки по Сибири.

Одновременно в семье потомков фельдъегеря Маскова существовало прочное предание о том, что в соборе Петропавловской крепости в Петербурге — усыпальнице русских императоров с XVIII в. — вместо Александра I был похоронен именно Масков.

Шли годы, но интерес к «загадке Александра I» не убывал. И в многотомных сочинениях, посвященных истории его царствования, и в отдельных книгах и  статьях вопрос о таинственной смерти Александра I в Таганроге неизменно становился предметом дискуссии. Со временем, однако, акцент этой дискуссии заметно менял свое направление. Если в 1825 г. официальные власти Москвы и Петербурга стремились противостоять волне слухов об убийстве императора или его подмене, идущих из народной среды, то позднее, с появлением легенды о Федоре Кузьмиче и тождестве его с Александром I, дискуссия приняла ярко выраженную идеологическую окраску: речь шла о династической тайне, о человеке, который, возможно, резко выделялся из ряда царствовавших Романовых, что приобретало особый смысл в условиях начала XX в., когда судьба династии стала острейшей общественной проблемой и едва ли не программной частью почти всех крупных политических течений страны.

Не случайно, видимо, представитель именно этой династии — великий князь Николай Михайлович Романов, видный историк и крупный биограф Александра I, выступил в 1907 г. в «Историческом вестнике» со специальной статьей «Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича», в которой защищал официальную версию ухода из жизни своего пращура. При чтении этой статьи трудно отказаться от впечатления, что титулованный автор выполнял официальный заказ правящего дома, устраняя нежелательные аллюзии в связи с возможным уходом от власти одного из наиболее ярких представителей правящей династии.

Следом за появлением этой статьи едва ли проходил год, чтобы историки, психологи, журналисты не обращались к этой теме.

Не угас интерес к этому сюжету и после революции. Правда, интерес этот как бы разделился на два потока — советский и эмигрантский.

В 20-е годы в Советском Союзе периодически выходили в свет публикации, посвященные личности Александра I, истории его царствования. Я имею в виду книги А.Е. Преснякова «Александр I», K.B. Кудряшова «Александр Первый и тайна Федора Кузьмича», статью Н.Н. Фирсова «Александр Первый» и ряд других.

Все они носили в основном разоблачительный, «негативный» по отношению к Александру I характер. Именно с этих позиций авторы тех лет полностью отрицали какую-либо связь между личностью Александра и таинственным сибирским отшельником; чувствовалось, что они просто не могли допустить мысли о таком необычном и высоком движении души человека на троне, как принятие решения об уходе от власти. Такая заданность, конечно, во многом ограничивала анализ личности Александра I вообще, даже независимо от его причастности к существующей легенде.

Эта линия была продолжена в советской историографии и в дальнейшем: в тех случаях, когда советские авторы обращались к истории царствования Александра I, к истории его жизни и смерти, вопросы, связанные с болезнью и смертью императора, проговаривались скороговоркой и сопровождались, как правило, отсылками к тем работам, в которых, по общему мнению, было доказана легендарность всех иных точек зрения по сравнению с официальной правительственной, выраженной еще в том же 1825 г. Так советские историки в этом вопросе сомкнулись с династической историографией Романовых, хотя мотивы как одного, так и другого подхода были диаметрально противоположными.

Эмигрантские историки, напротив, всячески стремились вдохнуть в легенду о добровольном уходе Александра от власти новую жизнь. В эмигрантских журналах 20-60-х годов неоднократно появлялись  на эту тему как «про», так и «контра». «Интерес к этой легенде в известных кругах русской эмиграции, — писал Н. Кноринг в статье «По поводу александровской легенды», — принял какое-то страстное направление, становится очень заманчивым иметь среди представителей павшей династии образ, «осененный лучами святости», явившейся в результате «потрясающего эпилога» драмы, «основным мотивом которой служило бы искупление»«2. Сказано довольно откровенно, а это еще раз подтверждает, что сама проблема давно уже оторвалась от личности как Александра I, так и Федора Кузьмича и приняла самостоятельное идеологическое звучание. Зарубежные историки, писавшие об Александре I, неизменно касались этой легенды. Их подходы были свободны от российских, советских и эмигрантских идеологических комплексов. Поэтому, исследуя историю России первой четверти XIX в., они постоянно затрагивали вопрос о некоторой необычности характера русского императора, о его религиозных императивах, которые к концу царствования проявлялись все сильнее, и, наконец, спокойно и всесторонне, но крайне осторожно излагали существовавшие версии по поводу тождества Александра I и Федора Кузьмича. На Западе Александр традиционно понимался как мистический, неразгаданный царь, тайны которого скрыла от историков могила. Не случайно даже одна из последних работ о личности Александра I, вышедшая на Западе, заключается главой под названием «Смерть Александра?» Этот знак вопроса говорит о многом3.

Но за всеми этими народными легендами, идеологическими борениями, политическими расчетами, холодным интересом западных авторов все равно неизменно проступает подлинная личность Александра, личность, отодвинутая в тень, как бы стушеванная  народным примитивным сознанием, дифирамбами и слезливой идеализацией его дореволюционной историографией, реабилитирующим причуды императора династическим подходом, уничтожающей классовой критикой советской исторической школы.

И все же не только этими весьма односторонними, весьма заданными экскурсами в историю жизни Александра I характерны посвященные ему строки. Их, этих строк, вовсе не мало, диапазон их намного шире, и написаны они самыми разными людьми — и историками, и его личными друзьями — позднейшими мемуаристами, и близким к нему «служебным» окружением; его облик воссоздается и по эпистолярному наследию, дневниковым записям.

Читатель вправе, конечно, задать вопрос: а зачем, собственно, понадобился еще один исторический экскурс, который вновь возвращает нас к старым, давно отписанным сюжетам, зачем нам сегодня заниматься этой коронованной личностью, которой история, кажется, уже вынесла свой окончательный приговор, многократно прозвучавший в отечественных учебниках истории, в многочисленных монографиях и статьях? И зачем ворошить какую-то древнюю легенду о том, что русский царь ушел в отшельники и умер в далекой Сибири под именем Федора Кузьмича, и начинать историческую биографию царя именно с этой легенды? Ответим на этот вопрос сразу.

Слухи и легенды, возникшие вокруг жизни и смерти Александра I, представляют интерес потому, что за ними стоит живая историческая личность, притом личность не рядовая, а один из крупнейших государственных деятелей Европы первой четверти XIX в., впервые и всерьез поставивший в повестку дня российской жизни вопрос о ее либеральном реформировании, император, который прошел во главе России  эпоху наполеоновских войн, европейских реставраций, революций, назревания в России масштабного антиправительственного заговора, вылившегося в конце концов в восстание 14 декабря 1825 г., эпоху нарастания кризиса крепостного хозяйства и консолидации дворянства, со страхом и ненавистью воспринимавшего всякие разговоры о реформировании государственного устройства России, об ограничении самодержавной власти, о ликвидации крепостного права в стране.

Для нас важно вовсе не то, действительно ли ушел от власти Александр I и действительно ли он обретался до конца своих дней под именем старца Федора Кузьмича. Если такой факт и состоялся, если и в самом деле в Таганроге произошла подмена царя и выздоровевший государь исчез с тем, чтобы более не возвращаться в свой старый мир, то опровергнуть этот факт, несмотря на кажущуюся простоту, весьма трудно: если он действительно стал династической тайной, то все аргументы «против», все эти свидетельства, сопоставления, протоколы, признания и прочее не стоят и ломаного гроша. Романовы умели хранить свои тайны. Но повторяю, этот вопрос нас занимает лишь во вторую очередь. Важно другое: как могло случиться, что в России — в стране с одним из самых устоявшихся абсолютистских режимов, одним из самых мощных репрессивных аппаратов, в едва ли не в последнем мощном оплоте европейского средневековья — могли возникнуть подобные слухи и подобная легенда? И в отношении кого? Могучего властелина, государя, сломавшего хребет наполеоновской военной машине, императора, находившегося на пике своей власти, в ореоле громкой всероссийской и европейской славы.

Особенно удивительно, что с Александром были связаны народные слухи о преследовании его «верноподданными извергами», а это непременно предполагает,  что в народной среде циркулировали какие-то сведения о нем как о защитнике «униженных и оскорбленных». На пустом месте подобного рода легенды, как бы фантастичны они ни были, не возникают. И закономерно, что в каком-то пусть и очень преломленном виде, но в них отражаются элементы, осколки вполне реальных исторических ситуаций.

И вправду, так ли уж часто в русской истории имя царя народная молва связывала с некими деяниями в пользу народа? При всем напряжении памяти на ум могут едва ли прийти два-три таких случая, и все они связаны не только с определенными, порой коренными поворотами в истории именно народных масс, но и с весьма характерными личностными параметрами государей, ставших в центре народных легенд.

Прежде всего здесь следует сказать, видимо, о времени конца XVI — начала XVII в., когда крепостническое законодательство времен Ивана Грозного — Федора Ивановича пробудило в народной среде столь яростное сопротивление, что достаточно было возникнуть самой, казалось бы, странной фантазии о спасении царевича Дмитрия, избежавшего гибели от рук тех же «верноподданных извергов», и низы пришли в грозное движение. И любопытно, что свои надежды они связывали не с в общем-то неплохим и незлобивым человеком — царем Федором Ивановичем, не с Борисом Годуновым, который, лавируя по отношению к верхам и одновременно остерегаясь народного взрыва, пошел в начале XVII в. на некоторые послабления в отношении суровых закрепостительных актов. Нет, все свои надежды народ связал с мальчиком, потом с юношей, который не имел никакого отношения ни к правительству Грозного, ни к правительству Федора-Годунова. Между тем как именно правители конца XVI в. — Иван Грозный, Федор Иванович и его  всесильный шурин Годунов, не допуская никаких колебаний или отступлений в своей крепостнической политике, не проявляя никаких нравственных терзаний по этому поводу, не дали молве и единой капли надежды, что с их стороны может наступить какой-то, пусть и незначительный, просвет в положении народных масс.

Как известно, Иван Грозный умер при весьма загадочных обстоятельствах, вслед за ним тихо угас царь Федор и совсем уж откровенным убийством веет от кончины Бориса Годунова, ушедшего из жизни в тот момент, когда мятеж Лжедмитрия I набрал полную силу и его войско двигалось на Москву.

Но народная молва осталась безразличной к каждому из этих правителей, как промолчала она и по поводу весьма просвещенного царственного юноши, сына Бориса Годунова — Федора, убитого сторонниками Лжедмитрия вскоре после смерти отца. И дело здесь объясняется весьма просто — ей нечего было сказать; ни один из них ни в малейшей степени не дал повода для каких бы то ни было народных надежд, народных фантазий, как не дали для этого повода и десятки других российских правителей в течение долгой и многострадальной российской истории.

Молва выбрала мальчика, на чью жизнь покушались как раз те, кто принес народу величайшие бедствия, голод и разруху, а его чудесное спасение, казалось, само по себе уже было достаточной гарантией для того, чтобы опрокинуть существующий порядок вещей.

Ради этого казаки, крестьяне, холопы, беглые люди, ярыжки шли под знамена Лжедмитрия, а потом — его «воеводы» Ивана Болотникова; начиналась великая русская «смута», в которой грозный голос народа звучал с огромной силой.

Другая аналогичная ситуация сложилась во второй половине XVIII в., когда облик убитого высокопоставленными  заговорщиками Петра III принял на себя беглый казак, каторжник Емельян Пугачев. Снова самозванщина, снова народный бунт, в основе которого лежал народный протест против крепостнических законов второй половины века, решительного наступления дворянства на права и личность крестьянина, работного человека.

И снова народная молва в свои герои выбрала не свергнутого и заточенного чуть не с колыбели в Шлиссельбургскую крепость, а позднее убитого Ивана Антоновича, не разного рода случайных отпрысков высоких династов, а, кажется, наименее подходящего человека — Петра III, у которого по сравнению со всеми другими «конкурентами» в народном представлении были лишь два преимущества, но такие, которые имели в этом смысле решающий перевес. В личном плане, как бы его ни чернила екатерининская пропаганда, это был незлобивый человек, государственный деятель, вовсе не обладавший теми качествами, которые делают человека власти человеком власти: жестокостью, необузданным властолюбием, беспринципностью, лживостью, почти животной приспособляемостью к быстроменяющимся обстоятельствам, сильной волей, умением переступить через вчерашних союзников и друзей ради достижения своих собственных целей. Петр III не обладал ни одним из этих качеств, которые, порой незаметные в простом человеке, становятся ужасающим бичом общества в человеке власти, которая как бы десятикратно, стократно их усиливает и заостряет. Петр III, пожалуй, не запомнился ни одним из перечисленных выше свойств. Зато ими сполна обладала его соперница — жена Екатерина II.

За два года своего правления не запомнился он и каким-либо антинародным законодательством; весь страшный гнет крепостнического ярма второй половины  века прошел как-то мимо его имени; зато этот гнет в народном сознании был тесно увязан с деятельностью устранившей его от власти Екатерины, которую уже тогда называли дворянской царицей. Поэтому не сразу, постепенно, в нужный момент молва подсказала народному негодованию и жертву и палача: Петр III стал жертвой, пострадавшей за народные интересы, за желание освободить крестьян, а узурпаторша Екатерина получила благодаря этой же молве величайшие народные проклятия. Эту свою неожиданную славу народного заступника Петр III заслужил кровью. Таковы парадоксы истории.

Последующая пугачевщина, ужаснувшая дворянскую Россию, показала удивительную правильность и своевременность народного выбора, его необычайное чутье на личности, несмотря, кажется, на глубокую тайну, окутывающую правящий Олимп с его жуткими антинародными, античеловеческими делами.

Поэтому, говоря о личности и деятельности Александра I, мы никак не можем абстрагироваться от тех черт его характера, привычек, от тех сторон его миросозерцания, которые хоть в какой-то мере отвечают этой народной молве. Следует еще и еще раз внимательно вглядеться в некоторые стороны его внутренней политики и задать вопрос: а нет ли прямой связи между этой упорной народной молвой и теми или иными действиями императора, не подал ли он невзначай повод для определенных слухов, которые позднее всерьез встревожили правящие круги России?

В свое время Н. Кноринг прозорливо писал: «В этих слухах сквозит определенная социальная тенденция, тоже хорошо нам знакомая: это дело дворян, боящихся государя как защитника крестьянства от угнетателей — господ»4. Как раз вот эту самую связь между данной социальной тенденцией и личностью  императора и игнорировала отечественная историография по самым различным мотивам, уже отмеченным выше. Ее невыгодно было вскрывать официальным историкам — биографам Александра I, вроде Шильдера или Богдановича, неприемлема она была и для титулованного автора великого князя Николая Михайловича, с негодованием отвергала ее либеральная историография начала XX в., и, конечно, никак уж не смогли принять ее советские историки, для которых личность Александра I ассоциировалась прежде всего с деятельностью реакционного, на их взгляд, Священного союза, «аракчеевщиной» с ее военными поселениями, шпицрутенами, с робкими либеральными потугами в начале царствования и «махровой реакцией» в конце, со всеми этими зловещими фигурами Магницкого, Рунича, Фотия, Голицына (об этом ниже), что позволяло говорить о повороте в политике Александра I в сторону реакции и мракобесия.

И все же кажется, что ни одна из этих оценок, применимых к личности Александра, не представляется безупречной именно потому, что они не связаны с ответом на вопрос, поставленный выше: как случилось, что именно этот монарх в народном сознании, причем на долгий период времени, предстал в ореоле мученика и народолюбца?

Можно, конечно, уйти от этого вопроса и сделать вид, что его в истории вовсе не существует и не следует заниматься какими-то пустяками по сравнению, скажем, с реставрацией Бурбонов или жестоким подавлением восстаний военнопоселенцев. Но вопрос этот есть, причем вопрос тонкий и щепетильный, затрагивающий, возможно, какую-то непрочувствованную и недостаточно изученную сторону личности этого человека на троне. И на него надо отвечать, как и на многие другие, касающиеся биографии Александра I.

Счастливый «Господин Александр»

12 декабря 1777 г. 201 пушечный выстрел с фортов Петропавловской крепости и Адмиралтейства возвестил России и всему миру о рождении первенца в семье цесаревича Павла Петровича, первого внука императрицы Екатерины II, а значит, и будущего наследника российского престола. В те дни в Санкт-Петербурге произошло гибельное наводнение. Сильный ветер преградил путь течению реки. Напор воды взламывал лед; черная, ледяная, она устремилась на город, повергая в ужас и смятение его обитателей, но в Зимнем дворце не обратили внимания на капризы природы. Там шло шумное празднество. В честь великого события в августейшей семье был отслужен благодарственный молебен в придворной церкви.

Знаменательно, что крестной матерью Александра стала сама Екатерина, а крестными отцами — заочно австрийский император Иосиф II и прусский король Фридрих Великий. Поздравления, которые шли потоком в Петербург от высокопоставленных особ Европы, адресовались в основном императрице, а не отцу — наследнику престола. Все это подтверждало претензии Екатерины: упрочивалась ее личная династическая линия, появился реальный продолжатель ее рода и дела в противовес ненавидимому ею сыну, считавшему ее  узурпатором власти и отца, и его собственной. Борьбу за Александра и за Константина против их отца Екатерина начала сразу же после рождения первенца, и не случайно, что она позже скажет Павлу, пытавшемуся дать отпор матери: «Дети принадлежат не вам, а России», в ее понимании это означало, что они принадлежат ей.

Затем последовало крещение. По настоянию императрицы новорожденному было дано имя Александр в честь воина и святого, великого сберегателя Руси и страстотерпца за Русскую землю Александра Невского. При этом Екатерина писала своему постоянному корреспонденту, видному французскому писателю и просветителю барону Гримму, что она убеждена в правильности мнения тех, кто считает, что имя влияет на судьбу человека: «...что до нашего имени, то уж оно-то прославлено, его носил даже кто-то из матадоров»5. Что касается святого своего будущего любимца, то Екатерина писала тому же Гримму: «Этот святой (Александр Невский. — А.С.) был человек с качествами героическими. Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью, что возвышало его над современными ему удельными, как и он, князьями. Татары уважали его. Новгородская республика подчинялась ему, ценя его доблести. Он отлично колотил шведов[1], и слава его была так велика, что его почтили саном великого князя»6. Итак, героизм, мужество, настойчивость, политическая ловкость — вот что программировала императрица своему едва появившемуся на свет кумиру. Так, уже в этих первых движениях души великой императрицы в связи с рождением младенца  проглядывают ее невероятные претензии и страстная надежда на то что ее внук достигнет в жизни и царствовании огромных высот. В этой первой реакции уже виден ущемленный комплекс материнства Екатерины, ее несчастливая доля матери в связи с рождением и воспитанием собственного сына Павла, рождение которого оставило в истории смутный след, обросло всевозможными слухами, но достоверно сопровождалось тем странным обстоятельством, что Елизавета, по существу, отняла сына у Екатерины и взяла его воспитание в собственные руки. Ненависть Екатерины к сыну зародилась уже в это время и поддерживалась небрежением и унижением, в которых находилась Екатерина при дворе Елизаветы, а позднее при своем ненавистном супруге, отце Павла Петре III. Павел активно пестовал это противоестественное чувство, выказывая матери всю свою нелюбовь и полное неприятие тех ценностей, которым поклонялась Екатерина. Именно ему принадлежат слова, сказанные о России во время его европейского путешествия с женой: «Законы в России? В стране, где та, которая царствует, остается на троне лишь потому, что попирает их все!..»7

В конце жизни Екатерины ненависть к сыну обострилась и потому, что стареющая царица, просидевшая на русском троне ни много ни мало 34 года, чувствовала, что Павел — ее законный и единственный наследник — тем ближе к этому трону, чем старее и немощнее становилась она сама. Для правительницы видеть неодолимость наступления ее соперника — сына было, вероятно, совершенно невыносимым чувством, перед которым могли померкнуть интересы государства, интересы династии. Особенно невыносимо было это видеть и понимать, когда на ее глазах подрастал любимый внук, голубоглазый херувим Александр.

История с Александром повторила, но лишь в более жестоком и циничном варианте, взаимоотношения Екатерины и Елизаветы. Екатерина, по существу восполняя свои несостоявшиеся материнские чувства, отняла у молодой семьи как первенца, так и второго сына, Константина, который появился на свет двумя годами позже, поселила их подле себя в Царском Селе, вдалеке от родителей, которые обретались в своих дворцах в Павловске и Гатчине и редко появлялись при «большом дворе».

Противостояние матери и сына уже в начале 70-х годов, едва Павел вступил в зрелый возраст, приобрело политический характер. Убийство Петра III, пугачевщина, проходившая под знаменем самозванчества, глубокие разногласия Екатерины II и ее сына стали звеньями в той политической цепи, которая в конце концов привела Павла к мысли о необходимости свергнуть мать-узурпаторшу. Причем Павел Петрович к этому времени реально опирался на определенный круг видных российских сановников во главе с графом Н.И. Паниным. Идея о Павле Петровиче как народном избавителе от всевластия дворянства формировалась в широких кругах народа одновременно с эволюцией взглядов самого Павла. Н.Я. Эйдельман, исследовавший этот вопрос, полагал, что уже в 1773–1774 гг., т.е. в разгар восстания Пугачева, в окружении Павла Петровича созрела идея заговора против Екатерины II8.

Об этом говорилось в позднейших записках декабриста М.А. Фонвизина, опиравшегося на свидетельство своего отца. В заговор были вовлечены граф Н.И. Панин, его брат фельдмаршал П.И. Панин, князь Н.В. Репнин, княгиня Е.Р. Дашкова, некоторые высшие церковные иерархи. Идеологической основой заговора стала так называемая Конституция Панина-Фонвизина — проект преобразования государственного  строя России на конституционных началах: введение ограниченных политических свобод, усиление роли частично выборного Сената, выборное дворянское самоуправление, элементы разделения властей, а главное — некоторое ограничение самодержавной власти монарха. Павел сочувствовал заговорщикам, разделял их конституционные идеи, поскольку в молодые годы, во всяком случае, до Великой французской революции, отдавался «конституционным мечтаниям» в противовес жесткому абсолютизму своей матери. Однако заговор был раскрыт, на его участников обрушились кары, Павел повинился перед матерью, но и в дальнейшем в окружении Павла, особенно в «гатчинский» период, культивировалось недовольство политикой Екатерины, о чем не могла не знать стареющая императрица. По существу, большая часть жизни Екатерины прошла под этим дамокловым мечом сыновнего недовольства и внутреннего сопротивления, что не могло не накладывать печать на все ее царствование и отношения в семье.

В 1777 г. цесаревичу было 23 года, его супруге Софье Доротее Августе, дочери герцога Вюртембергского и племяннице прусского короля Фридриха II, исполнилось 18 лет. В России она приняла православие и имя Марии Федоровны. Юная принцесса стала второй женой Павла Петровича. Первую он потерял год назад во время ее родов. Павел был нервным, импульсивным, вспыльчивым, порой непоследовательным в своих словах и действиях, хотя временами являл примеры прямодушия и великодушия, чем-то напоминая своего незадачливого отца, который явно не справился с бременем власти, но, по мнению историков последних лет, вовсе не был тем монстром, каким позднее изобразили его сама Екатерина и последующая официальная историография и близкая к Екатерине  мемуаристика. Мария Федоровна являла собой образец совсем иного свойства. Это была высокая, статная, грациозная женщина с замечательным цветом и изящным овалом лица, с большими спокойными светлыми глазами. Казалось, она распространяла вокруг себя атмосферу доброты, нежности, радости, оптимизма. Всегда спокойная, уравновешенная, Мария Федоровна буквально приводила в восторг петербургский двор. Но за этим безмятежным взором, хрупкостью нимфы таились железный характер, несгибаемая воля, зрелый и здоровый ум, и будущее это неустанно подтверждало. Судьбе было угодно, чтобы ее первенец как раз отразил все основные черты матери — ее внешность, характер, волю и ее недюжинный ум. И еще — сбалансированность натуры, неторопливый, но основательный ее ритм.

Многое, видимо, Александр взял и у своей бабки, которая показала себя женщиной, с одной стороны, страстной и увлекающейся, как в личном, так и в политическом плане, а с другой — взвешенной, рассудочной, холодной, невероятно хитрой и изворотливой, но прежде всего — обладающей также большим умом и неженской твердостью и жестокостью. Наследование Александра, как показала вся его жизнь, шло, кажется, по женской линии. Зато Константин во многом напоминал резкого, экстравагантного, неуравновешенного и прямолинейного отца.

Возможно, Екатерина сразу же почувствовала в младенце родственную душу, те черты, которые импонировали ей больше всего и от которых она, сравнивая внука и сына, была в полном восторге. «Я без ума от этого малютки», — пишет она вновь Гримму. «Как он весел и доброжелателен! Уже с этих пор старается о том, чтобы понравиться»9, «в голове у этого малыша зреют мысли исключительной глубины». «Это чудо-ребенок...  Александр мог бы послужить художнику моделью Купидона...» Екатерина в одном из своих писем отметила, как в 4-летнем возрасте Александр поставил перед ней вопрос, на который человечество никогда не могло и не сможет ответить: «Отчего есть люди на свете и зачем сам явился на свет или на землю?» Конечно, сам по себе этот философский вопрос, может быть, случаен, но не случайно то, что в уме маленького Александра зрели мысли, которые, развившись и оформившись, приведут его к действительно глубоким размышлениям о бренности власти и суетности традиционных человеческих интересов, толкнут его в сторону углубленной религиозности, результаты воздействия которой на его судьбу и судьбу России оказались в истории недооцененными.

Александр по нескольку часов в день проводит в покоях императрицы. Она на него буквально не надышится. С первых дней Екатерина стала величать внука «господин Александр», и этот «господин» доставлял ей только радость.

Когда Александр был в возрасте семи лет с небольшим, Екатерина писала о нем: «Я убеждена, что Александром будут всегда и в полной мере довольны, так как он соединяет большую уравновешенность характера с удивительной для его возраста любезностью. У него открытое, смеющееся, приветливое лицо; его устремления всегда благожелательны: он хочет преуспеть и во всем добивается большего, чем можно ожидать в его возрасте. Он учится ездить на коне, он читает, он пишет на трех языках, он рисует, и его ни к чему не принуждают; то, что он пишет, — это или история, или география, или что-либо веселое. У него прекрасное сердце. Благородством, силой, умом, любезностью, знаниями г-н Александр значительно превосходит свой возраст; он станет, по моему мнению,  наипревосходнейшим человеком, лишь бы второстепенности не задержали его успехов...»10

Екатерина сама учила его писать и считать, поощряла в царственном отпрыске самые лучшие наклонности. Она с гордостью отмечала, что мальчик любит сельские работы, различные домашние дела, что он выучился рубить дрова, красить, оклеивать обоями стены, знает работу конюха, кучера, умеет пахать, косить, боронить, копать землю, учится столярному делу — и все это легко, красиво и с удовольствием.

С 1785 г. под присмотром все той же Екатерины Александр и Константин попадают в мужские руки. Генерал-адъютант Николай Иванович Салтыков был назначен воспитателем. Довольно заурядный человек, он отличался большой исполнительностью и преданностью императрице. Другими педагогами великих князей становятся видный ученый географ Паллас, законоучитель протоиерей Андрей Афанасьевич Самборский, человек исключительно образованный, истинный христианин, сторонник евангелических норм, основным принципом воспитания которого было правило: «Находить во всяком человеческом состоянии своего ближнего». А.А. Самборский долго жил в Лондоне, являлся поклонником экономических взглядов А. Смита, был свободен и независим в своих суждениях; несмотря на свой церковный сан, появлялся в обществе в партикулярном платье и бритобородым, что вызывало негодование у верхов российского духовенства. Однако Екатерина не обращала на это внимания, ценя в духовном наставнике великих князей ум и широту взглядов.

Но одновременно и сама Екатерина, и те, кто имел отношение к воспитанию Александра, отмечали наряду с уже упомянутыми его достоинствами и такие качества, как излишнее самолюбие, упрямство, хитрость  что уже в детстве могло быть следствием не только его генетических свойств, учитывая характер и склонности и бабки, и матери, и отца, но и совершенно неестественного его состояния между двумя дворами — «большим» и «малым», гатчинским. При внешнем благополучии, всеобщем обожании, Александр с младенческих лет рос в среде, наполненной ненавистью, подозрением, в основе которых лежали отношения Екатерины и Павла. При этом, уже став взрослым, он стал понимать, что борьба идет не просто между отцом и бабкой, а между правящей императрицей и наследником престола, в которой ему уготована какая-то своя, особая роль. По существу, Александр рос вне семьи, вне материнской ласки; бабкины восторги и ее деспотическое вмешательство в его воспитание не могли заменить ему теплого семейного очага, а это, в свою очередь, не могло не отразиться на формировании характера будущего императора. Любопытно, что Екатерина была в полной уверенности, что внук боготворит ее. Александр же ни единым словом, ни единым примером не разуверял ее в этом; напротив, всем своим поведением он как бы подкреплял эту уверенность. Но в уме ребенка, потом отрока, потом юноши зрело твердое отрицание всей той системы жизненных и государственных ценностей, которые олицетворялись с деятельностью и личностью Екатерины. Показательно, что, разрабатывая для Александра и Константина принципы воспитания, императрица сама готовила их к такому результату.

То было время, когда идеи просвещения властно прокладывали себе дорогу на Европейском континенте. Вслед за рационалистическими идеями английских экономистов и прагматическими идеалами английской революции в Европе зазвучала могучая проповедь французских просветителей. Многие передовые люди  Европы, недюжинные умы того времени откликнулись на идеи Вольтера и Дидро, Руссо и Монтескье. Екатерина II была одной из тех умнейших и просвещеннейших людей своего времени, которые верно оценили неодолимость и историческую обоснованность просветительской идеологии. Но, будучи монархом одной из самых отсталых в социально-экономическом, политическом, культурном смысле империй, где мощь консервативного дворянства, бюрократии и слабость третьего сословия в совокупности с засильем крепостного права определяли «физиономию» огромной многонациональной страны, она прекрасно понимала всю утопичность передовых идей Запада для российской действительности. Ее робкие попытки изменить законополагающую основу страны, созыв с этой целью Уложенной комиссии, ее наказ этой Комиссии, выдержанный в духе просветителей, натолкнулись на мощное сопротивление сильного реакционного дворянства.

Восстание Пугачева как бы подчеркнуло несвоевременность для России конституционных идей Запада и заставило императрицу свернуть обозначавшиеся в духе времени реформы. Именно ей принадлежат слова: «Великая империя, подобно России, разрушится, если будет учреждено иное, кроме самодержавного, правление: ибо оно единственное может служить потребной быстроте для нужд отдаленных областей, а всякая другая сторона гибельна по медлительности действий». При этом Екатерина была, конечно, осведомлена и о таких формах государственного устройства, как демократия, республика, прекрасно знала труды Монтескье и Руссо с их гуманистическим, свободолюбивым началом и была даже их последовательницей, о чем говорят ее эпистолярное наследие и записки, но не применительно к России. Империя, уровень ее социально-экономической и политической жизни диктовали свои законы.

Однако царский двор — не империя, и здесь Екатерина, особенно в своей собственной семье, могла свободно и без опасений исповедовать столь милые ее сердцу просветительские взгляды. Это полностью отразилось на системе воспитания великих князей.

В архиве Екатерины были найдены заметки, в которых она выразила тот нравственный идеал, который был ей близок и который она, как это показывает весь опыт воспитания Александра, пыталась на его примере воплотить в жизнь:

«Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света, по большей части оно скромно и прячется в отдалении: добродетель не выказывается из толпы, она не отличается ни жадностью, ни желанием выказаться, о ней забывают. Никогда не окружайте себя льстецами; дайте почувствовать, что вам противны восхваления и самоуничижения. Оказывайте доверенность лишь тем людям, у которых хватит храбрости в случае надобности вам возражать и которые отдают предпочтение вашему доброму имени пред вашею милостью. Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и либеральны; ваше величие да препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение так, чтобы эта доброта не умаляла ни вашей власти, ни их почтения; выслушайте все, что хотя сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать; поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все вас уважали. Храните в себе те великия душевныя качества, которыя составляют отличительную принадлежность  человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого коварства; прикосновение с светом да не помрачит в вас античного вкуса к чести и добродетели. Недостойные принципы и злое лукавство не должны иметь доступа к вашему сердцу»11.

Трудно возразить против того, что эти принципы были сформулированы проницательным, широким и свободным умом. Все это нашло полное отражение и в так называемой Азбуке, которую Екатерина составила собственноручно и дала в качестве руководства по воспитанию великих князей генерал-адъютанту Салтыкову.

Познакомьтесь с основными положениями «бабушкиной Азбуки», и вы почувствуете, что именно с раннего детства Александр рос в отличие от своих предшественников в обстановке вольной, не ограничивающей личность жизни, в обстановке, которая была свойственна скорее просвещенным европейским семьям, нежели домостроевским российским законам, которые не обходили стороной и титулованных отпрысков XVIII в.

В Наставлении «о сохранении здоровья» царственных питомцев императрица предписывала, чтобы их платье было как можно проще и легче, чтобы пища была простая и, «буде кушать захотят между обедом и ужином, давать им кусок хлеба». Далее сказано: «...чтоб не кушали, когда сыты, и не пили, не имея жажды, и чтоб, когда сыты, их не подчивали пищей или питьем; чтобы не пили холодного вспотевши или когда разгорячены, а вспотевши, не пили иначе, как скушав наперед кусок хлеба».

Императрица желала, чтоб юные князья и летом и зимой оставались как можно чаще на свежем воздухе, на солнце и на ветру, а зимой по возможности были реже возле огня, и чтоб зимой в их комнатах было не  более 13-14° по Реомюрову термометру. Далее в Наставлении сказано: «...на загар лица и рук не смотреть... Вспотевши, не ложиться на мокрой траве».

Императрица желала, чтобы великие князья зимой и летом ходили в баню, через три или четыре недели, а летом купались сколько сами захотят, лишь бы перед тем не вспотели. Весьма полезным она считала, чтобы дети учились плавать. Приказано было им спать «не мягко», а на тюфяках, под легкими одеялами, летом — ситцевыми, подшитыми простыней, а зимой — стегаными, ложиться и вставать рано. Предписано веселым играм детей не мешать и «малых неисправностей при игре не унимать». Государыня полагала, что, «дав детям в игре совершенную свободу, можно узнать нрав и склонности их». И далее: «...не оставлять их никогда праздными».

По мнению императрицы, следовало избегать употребления лекарств и обращаться к помощи врача только в случае действительной болезни. «Когда дети больны, приучать их к преодолению страданий терпением, сном и воздержанием. Каждый человек подвержен голоду, жажде, усталости, боли от недугов и ран и потому должен переносить их терпеливо. Помощь в таких случаях необходима, но надлежит подавать ее хладнокровно, без торопливости».

В особой главе «касательно умонаклонения к добру» императрица предлагает действовать на мораль детей, давая им чувствовать при всяком удобном случае, что прилежание и хорошее поведение награждаются любовью, добрым именем и славой, а нерадение и дурные поступки влекут за собой стыд и презрение. «Стараться при всех случаях вселять в детях человеколюбие и даже сострадание ко всякой твари...» Обман и неправда и в игре не должны быть терпимы, как бесчестное и постыдное дело. «Буде окажут несправедливость  или обман, тогда следует лишить их им принадлежащего, чтобы они почувствовали, какова несправедливость».

По мнению императрицы, «дети обыкновенно плачут от упрямства либо от болезности, но должно запрещать всякие слезы. В болезни следует употребить необходимые средства для ее облегчения, не обращая внимания на слезы и стараясь внушить детям, что плач их не уменьшает, а усиливает болезнь и что лучше преодолевать ее бодростью духа и терпением. Мысли же их стараться отвлечь на что иное, или обратить слезы в шутки... Если в чем-либо приставники отказали детям, то чтобы криком и плачем не могли выпросить».

Далее Екатерина пишет «об истинном познании Бога», присовокупляя, что «когда идет речь о Законе (о христианской вере), тогда не инако отзываться при детях, как с достодолжным почтением».

По словам императрицы, «телесная сила обнаруживается в преодолении труда, а душевная твердость — в подчинении своих желаний здравому рассудку, и потому с самого детства необходима привычка следовать указаниям рассудка и справедливости». Должно приучать воспитанников к беспрекословному повиновению. «Да будет то, что пишет императрица, что бабушка приказала, непрекословно исполнено; что запретила, того отнюдь не делать, и чтобы казалось детям столько же трудно то нарушить, сколько переменить погоду по их хотению... Кто с младенчества не поважен повиноваться приказанию и совету родителей и приставников, тот, созрев, не в состоянии будет слушать советов здравого рассудка и справедливости. Чего дети повелительным голосом требовать будут, того не давать...»

«Кто не слушается, — продолжает Екатерина, — тот  болен, и должно поступать с ним как с больным, лишив развлечений и забав, свойственных здравому, пока болезнь его кончится с возвращением здравого рассудка, т.е. с послушанием и покорностью».

Императрица требовала, чтобы царственные дети не только не мучили и не убивали животных, птиц, бабочек и т.п., но чтобы имели попечение о принадлежавших им собаках, птицах, белке и даже о цветах в горшках, поливая их. Все же оставляемое ими без призрения приказывала отбирать у них.

Ложь и обман запрещались как детям, так и «приставникам», даже в шутку. Приказано было: «...если кто из воспитанников солжет, то в первый раз выказать удивление тому, как поступку странному, неожиданному и неприличному; если опять солжет, то сделать виновному выговор и обходиться с ним холодно и с презрением, а буде, паче чаяния, не уймется, то наказать, как за упрямство и непослушание».

Императрица предписывала: «...отдалять от глаз и ушей их высочеств все худые примеры и чтобы никто при детях не говорил грубых, непристойных и бранных слов и не сердился».

«Главное достоинство наставления детей, — продолжала Екатерина, — состоять должно в любви к ближнему (не делай другому, чего не хочешь, чтоб тебе сделано было), в общем благоволении к роду человеческому, в доброжелательстве ко всем людям, в ласковом и снисходительном обращении со всеми, в добронравии, чистосердечии, в удалении гневной горячности, боязливости и пустого подозрения...»

По словам императрицы, «истинная смелость состоит в том, чтобы пребывать в том, что долг человеку предписывает».

По ее мнению, надлежало отдалять от детей все то, что могло бы испугать их, но если они чего боятся, то  приучить к таким предметам исподволь, сперва издали, а потом подходя ближе, стараясь рассеять их опасения доказательствами, доступными детскому понятию, но «основанными на истине», либо обратить их страх в шутку. С такой же целью было приказано «приставникам» не выказывать опасений при громе, буре и в других случаях и приучить детей не бояться пауков, мышей, собачьего воя, качки кареты или лодки, а также, чтобы они видели, как лягают и топают ногами лошади, и подходили к ним. Приказано также приучать детей ходить по таким местам, где они могут споткнуться без опасных последствий; если кто из них упадет, не спешить без нужды на помощь и дать время встать самому; в случаях же, когда нужна помощь, подать ее, не торопясь.

Насчет учтивости императрица полагала, что «она основана на том, чтобы не иметь худого мнения ни о себе самом, ни о ближнем... Человеколюбие, уважение ближнего, внимание к каждому да послужат основаниями учтивости».

«Противны учтивости: во-первых, природная грубость и невнимание к тому, что другим нравится или не нравится; во-вторых, пренебрежение к людям, выказываемое взглядами, словами, поступками и движениями; в-третьих, насмешки, умышленные споры и противоречие; и, в-четвертых, привязчивость и пересуды. Но и лишняя учтивость несносна в обществе... Приучать детей, чтобы не перебивали никому речи, не спешили сказывать свое мнение, не говорили слишком громко или утвердительно, а просто, не возвышая голоса».

Насчет «поведения» императрица полагала, что оно во многом зависит от общества, в котором будут дети, и потому следует быть весьма осторожными в выборе окружающих их людей. По мере приближения воспитанников к юношескому возрасту необходимо  показать им, мало-помалу, свет, каков он есть, и стараться внушить им огородиться от пороков и порочных людей... «Способ не быть обманутым в свете, — говорит Екатерина, — знать свет... Необходимо уменье различать свойства людей и в каких случаях прилично не обращать на то внимания... В ком нет ни добродетели, ни учтивости, ни доброго поведения, ни знания людей и вещей, тот никогда не будет достоин почтения».

По мнению императрицы, главное дело «приставников» состояло в том, чтобы дать питомцам здравое понятие о вещах и внушить им правила добродетели, послушание к императрице, почтение к родителям своим, любовь к истине, благоволение к человечеству, снисхождение к ближнему, показывать им все, как оно есть и как быть должно... Учение же должно было служить единственно к отвращению праздности, к развитию природных способностей и для привычки к труду. Приказано было учить детей в те часы, когда они сами изъявят к тому охоту, не более получаса сряду[2], и оканчивать прежде, нежели станут скучать. За учение не бранить, но если учатся хорошо — похвалить... По мнению императрицы, «страхом научить нельзя, ибо в душу, объятую страхом, не более вложить можно учения, как на дрожащей бумаге написать».