Зинаида Александровна Волконская
( 14.12.1789 - 05.02.1862 ).
Одни считали ее притворщицей, другие – чересчур экзальтированной особой, третьи – высокомерной аристократкой, четвертые – «синим чулком»!
Пятые – восторженной ханжою. Шестые поклонялись ей, как «Царице муз» и прелестнейшей из женщин.
Светлана Макаренко
«Волшебный скипетр царицы муз или неоконченный роман о «famme fatale».
Предисловие автора
Писать об этой Женщине, ставшей почти символом начала девятнадцатого столетия, символом одухотворенным, похожим на факел и речной, освежающий поток одновременно, очень и очень сложно! Природа щедро, полною мерой, наделила ее талантами и красотой. Артистический дар ее и глубокий, полный голос – контральто, завораживали современников, но относились они к ней неоднозначно.
Одни считали ее притворщицей, другие – чересчур экзальтированной особой, третьи – высокомерной аристократкой, четвертые – «синим чулком»!
Пятые – восторженной ханжою. Шестые поклонялись ей, как «Царице муз» и прелестнейшей из женщин.
Многие, многие попадали в вихрь ее магнетического очарования, в сияющий, заколдованный круг ее прохладной ласковости, теплого, значительного молчания, загадочных взглядов огромных, чуть запавших глаз. Ее часто и резко называли «famme fatale», ибо дерзнувшие влюбиться в нее не могли потом забыть ее до самой смерти своей или поминали ее имя в безумных бормотаниях – молитвах.
А влюблялись в нее все: художники, императоры, военные и историки, нищие и богачи, юнцы и убеленные сединами, меценаты и артисты, набожные священники и гении, проповедующие «чистый атеизм».
Один из таких вот Влюбленных, безвестный истории и дотошным ее «рыцарям», (обмакнувшим одежды в архивную пыль!) оставил на память о своем безумии весьма пылкие свидетельства: пачку исписанных убористым почерком листков, переложенных засохшими цветками апельсинового дерева и жасмина.
Аромат их, жаль, не уцелел, растворился в мягком, сером облаке чердачной пыли. Остались только строчки, буквы, старинная романская вязь начертаний, да несколько нотных листков меж ними, письмами об утаенной Любви, с едва различимыми знаками: началом не то какой - то канцоны, не то - серенады, не то - этюда для клавесина. Сыграть, собрать из них цельную мелодию, увы, не удалось! Вышло только услышать едва различимые звуки и перенести в канву этой вот, короткой, как любая жизнь, новеллы. Уловишь ли их ты, читатель, эти хрупкие звуки? Услышишь ли? Попробуй..
Отрывок первый. «Одинокое дитя» и «Туринская дева»
…Алессандро, ты неотступно просил рассказать тебе о Ней. Хотя бы немного. Попытаюсь. Но.. Черт, холод пробирается до самых кончиков пальцев, скверные чернила застывают на кончике противно скрипящего пера! И я почти не могу писать.. Поведать тебе о Ней?! О! Мне, Антонио Ломберти, никчемному музыкантишке, которого коснулись нечаянно персты Фортуны в тот самый момент, когда он меньше всего этого ждал?! Я не достоин и минуты говорить о Ней, ибо и просто Женщиной она не была. И Ангелом тоже. Да, так. Я думаю, и ангелом - не была!
В ней было так много всего: яркого и внезапного, непостижимого и увлекательного, что больше она напоминала мне что то древнее, совсем мифическое. Немного грешное в глазах христианина. Отверженную римскую богиню. Юнону, Венеру, Флору. Или вовсе - Уранию, повелительницу муз. Но никак ни пресного, бесцветного ангела! Ведь он, Божий ангел, добр от - ничего и - всегда. А вот Она - то, сиятельная особа, моя княгиня, могла быть добра порою лишь из тщеславия, из показной суетности, из странной гордости богатой, избалованной Властительницы, могущей позволить себе любую прихоть, даже добро!
Странно, Алессандро, что я так говорю о Ней, мною тихо любимой, но ты просишь в своем послании ее точного портрета, а разве я могу дать его, утаив хоть какую то черту, неудобную для памяти, разве облик, обожаемый до поклонения, не потускнеет от такого утаивания? Нет, уж лучше я не умолчу!
Madame princess* (*по - французски, да и по - итальянски тоже, слова: «княгиня» и «принцесса» звучат одинаково. Автор письма выгодно обыгрывает это сходство! – С. М.) рассказывала мне как то, в порыве откровенности, знаешь, той, которая возникает в легкие вечерние часы, когда в доме нет ни одной души, и только слуги бесшумно ходят по залам, зажигая свечи в высоких кникетах и резных шандалах - о себе, маленькой девочке, родившейся в Турине, в один из декабрьских вечеров 1792 года.
*(*Княгиня З. А. Волконская родилась 14 декабря 1792 года, в Турине. Некоторые биографические словари указывают на 1789 год и Дрезден. – С. М.)
Ее купали в серебряной ванне с вензелями князей Белозерских - Белосельских на ручках, окутывали тончайшими кружевными покрывалами ручной работы, но ребенок все равно оставался ребенком, посреди всей роскоши и блеска, окружающей дом русского посланника в Дрездене и Турине, князя Александра Михайловича Белозерского – Белосельского, знакомца Канта и Вольтера, умнейшего человека и восторженного, тончайшего знатока европейского и древнеримского искусства.
Дитя сильно тосковало по нежным объятиям матери, скрывая тоску сию долгой задумчивостью на скамье в парке, или в библиотеке, на коленях у отца.
Иногда маленькой княжне Зенеиде снился по ночам родной голос, которого она, увы, никогда не слышала: мать ее скончалась еще во время родов. Просыпаясь, она смутно припоминала волшебство впечатления и весь день пыталась напевать звуки той нежной песни из сна..
Так, еще в раннем возрасте, у нее развился редкостный музыкальный дар, тотчас замеченный отцом ее, и развитый упорными занятиями с итальянскими и немецкими педагогами. Самолюбие русского посланника, как родителя и воспитателя, было навек покорено и польщено всем хрупким и чудным обликом его любимицы : тонкая, немного нервная, или, скорее, – чересчур уж восприимчивая, с огромными, как бы слегка запавшими вглубь неправильно – прелестного личика глазами, тонким орлиным носом, грациозною походкой, светлыми, золотистыми локонами, словно вобравшими в себя лучи жаркого и ласкового итальянского солнца. Она очаровывала с первой минуты всех, кто видел ее, но не очень - то жаловала блестящих светских дам – франтих, посещавших дом ее отца вместе со своими мужьями – дипломатами, хотя и благосклонно выслушивала льстивые их похвалы!
Она ревновала, бешено, безумно, каждый взгляд, хотя бы вскользь брошенный ее отцом на какую нибудь другую даму!
Рассказывая мне об этом тысячу лет и дней спустя, княгиня продолжала кусать губы от ярости, так живо перед ее взором проплывали картины прошлого! Не знаю, Алессандро, как она могла примириться с возникновением в жизни отца другой жены, прелестной Анны Козицкой, дочери русского богача – промышленника? Право, не ведаю. Быть может, на какой то миг снисходительность от природы доброго сердца малютки победила жгучую ревность соперничества? А, может быть, она просто поняла, что ничто в сердце отца не может затмить до конца ее, маленькую золотоволосую ревнивицу с нежным голосом и аквамариновыми глазами? Объездив с отцом всю Италию, княжна более всего и – навсегда - любила Турин, то место, где родилась, и море, так как эта чаша - бездна напоминала ей, по ее собственным словам, «беспредельные порывы ее собственной, чересчур пылкой души». Она еще и сама не знала ее, душу свою, слишком хорошо..
Тщетно княжна в отроческие лета, позднее, пыталась понять себя, понять то, почему накатывает на нее волною весьма беспричинный гнев, почему, порою, так до боли тоскливо ей бывает без ласковых рук и голоса отца? Почему же так уж важна ее сердцу улыбка любого, кто взирает на нее, почему непременно нужна их, любезных светских посторонних, похвала, ободрение, даже и любование, льстивое восхищение, и ею самой, и ее бесспорными талантами, ее способностями ко всему прекрасному: живописи, музыке, наконец, и языкам? Не возникло ли ревнивое, суетное тщеславие, порицаемое умнейшими ее современниками после, всего лишь от простого недостатка любви, что копился в ней, малютке, а потом - и девице, в одинокой ее душе? Копился, подобно подспудной ноше, с самого того момента, когда она имела роковое несчастие потерять матушку? Я имею сию робкую догадку о натуре своевольной княгини, но вовсе не настаиваю, мой друг, чтоб ты ее принял, как нечто верное, истинное.
____________________________________________
Наконец, ее сжигающая, капризная и требовательная любовь к отцу, ее пылкое, ревнивое самолюбие, не по годам развившееся, да еще в присутствии красивой, но совершенно не светской дамы - мачехи, и, к тому же, ее всегдашняя привычка к блестящему, аристократическому, совершенно избранному обществу светских снобов, в основном, мужскому, привычка, вовсе неосознанная в столь малые лета, но, несомненно, бывшая основою ее характера, заставила ее огромные дарования, в ней таившиеся, вспыхнуть ярким и ослепительным огнем: около шести лет она уже пылко лепетала что - то на французском и италийском, а с десяти – двенадцати и вовсе - на древнегреческом и латыни!
Невинным играм в изящных фарфоровых кукол и пастушек княжна Зенеида предпочитала непременно, всегда три серьезных занятия: чтение, пение или восхищенное созерцание шедевров, коими наполнена была прекрасная вилла отца ее! Она не знала ни в чем ни удержу, ни отказу: листала старинные, пыльные фолианты, пела и в одиночестве читала до глубокой ночи, танцевала сама с собою на новощенном паркете в огромной зале туринской виллы, и часто ее грациозный танец наблюдала в окно только луна.
Ей, повторю, ничего не воспрещалось и позволялось все, с пятнадцати лет она была полноправной хозяйкою в доме отца - посланника, наравне с мачехою, а, порою, и затмевая ее. Это случалось все чаще, хотя у княгини Анны как - то лучше, естественнее получалось принимать надутых светских болтуний – жен европейских атташе и дипломатов.
Княгиня же Зенеида признавалась мне потом, в беседах наших, что не любила никогда верховой езды и дамских «журчаний» о модах. Не очень признавала «сиятельная сирена» и вечное «бездельное рукоделье»: это как то непомерно раздражало ее живую, пылкую, впечатлительную натуру.
Впрочем, надо трижды признать: вкус ее был более чем безупречен, воспитанный многим и многим: и отборным чтением и необычностью, глубиною воспитания, в коем сильно было прежде европейское, аристократическое влияние отца. И, смею думать, не только тщательным изучением предметов искусства, но и некоей «очарованностью взгляда» на них, собственным, пылким складом натуры так же утонченно пестовался вкус юной княжны Белозерской. То мое глубочайшее убеждение, как служителя Муз, пусть даже и слишком скромного! Можешь, впрочем, с ним спорить, можешь смеяться..
Вскоре пленительная «туринская дева», как ее называли в светском обществе, не без всегдашней крупинки своей тщеславной гордости, заметила, что теперь сама становится непременной «законодательницей света». Ее манерам пылко подражали, ее мнения всюду упоминали, ее пением - безудержно восторгались!
Но стать «властительницею дум» туринского общества тогда осьмнадцатилетняя, бесконечно прелестная княжна Белозерская, увы, не успела.
В 1809 году, вместе со стареющим отцом – посланником, младшею сводною сестрою Марией - Магдаленой и всеми домочадцами, княжне Зенеиде пришлось спешно выехать в Россию: не то за новым назначением отца, не то для тихой жизни при новом правлении.
Россия в те времена уже несколько лет устраивала жизнь при ином Монархе. Строгого, вспыльчивого, непредсказуемого Павла Первого, рыцаря Мальтийского ордена, неукротимого в бешенстве нрава, сменил на престоле спокойный и умный молодой красавец, блестяще образованный сын его, Александр Первый, победитель Аустерлица, пленник «венценосной дружбы» с австрийцами.
Милая княжна, любимица Турина, никак не могла знать, понравится ли ее чудаковатый отец, с его утонченными европейскими манерами и пылким восторгом перед всем «романским», блестящему Двору русского Императора, да и Ему самому?.. Отец ее почти не говорил по - русски, хотя и пытался писать длинные, витиеватые стихи о древней, еще киевской, Руси на французском.
Княжна Зенеида же и вовсе не могла угадать нрава и облика своей далекой Родины.. Она ведь почти не знала ее. Жизнь там начиналась для нее заново. Совсем заново. Ей было чуточку страшно. Но в страхе этом она призналась много позднее. Совсем немногим. А, точнее - лишь мне, бедному музыканту Антонио Ломберти, в тиши пьянящих и ароматных римских вечеров….