С.П.Трубецкой, переведенный  оттуда в Кронверкскую куртину накануне исполнения приговора, «услышал... вокруг себя человеческие голоса, и некоторые знакомые, потом из-за перегородки... вопросы соседа» (Трубецкой 1983: 280). Все это чрезвычайно его взволновало, и много лет спустя он вспоминал о своих тогдашних переживаниях: «Я не могу выразить, какое чувство радости овладело мною от того, что я, наконец, могу разговаривать с подобными себе» (Там же: 280-281). Оказавшийся в аналогичных условиях Е.П.Оболенский «удивился близкому соседству, от которого отвык в продолжение шести месяцев» (Оболенский 1981: 94).

Охрану заключенных в куртинах и бастионах крепости несли нижние чины инвалидной команды. По преимуществу они сочувственно относились к декабристам, иногда помогали устанавливать контакты между узниками. Не только в воспоминаниях Цебрикова, но и Лорера, Розена, Басаргина, Лунина, М. Пущина, Олизара рассказывается о составившемся в Кронверкской куртине «обществе». Разговоры велись в основном теми, кто находился под одним сводом, то есть в камерах одного каземата. Правда, «говор... отраженный отзывчивостью свода и деревянных переборок... внятно доходил» и до тех, кто содержался в соседних казематах (Лунин 1987: 26-27). Насколько позволяют судить воспоминания, это происходило в том случае, когда камеры были расположены по разные стороны коридора, «наискось» друг от друга, как писал Розен. Так, М.И. Пущин, не указывая номеров камер своих товарищей, рассказывал, что общался с находившимися напротив него С.И.Кривцовым и сидевшим в другом каземате Е.Е.Франком (Пущин 1988: 398). Документально установлено, что все трое действительно содержались поблизости — в камерах №№ 6, 27 и 29 соответственно (ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 28. Л. 94; Там же. Д. 30. Л. 274; Там же. Д. 31. Л. 380). Декабрист Басаргин вспоминал, что после перевода в новую камеру (по документам она значится под № 12: ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 303. Л. 92в) он познакомился со своими ближайшими соседями М.П. Бестужевым-Рюминым (№ 17: Там же. Д. 30. Л. 208) и А.Н.Андреевым (№ 18: Там же. Д. 28. Л. 95 об.). «Как только... кончался вечерний обход офицеров... [они] начинали беседовать между собою и разговаривали часто за полночь» (Басаргин 1988: 91). В 17-й камере Бестужев-Рюмин провел весь период следствия6. О его переживаниях и душевном состоянии, помимо Басаргина, поведал Олизар, занимавший ранее камеру № 127, а также Розен.

Сообщения декабристов о соседях по заключению и о расположении их камер полностью подтверждаются документами. Это очень важно, так как в дальнейшем при отсутствии документальных данных исследование будет основываться исключительно на источниках мемуарного характера.

Когда после оглашения приговора заключенных развели по камерам, то большинство из них оказалось в других местах заточения. По-видимому, ведомость о размещении узников в тот день не составлялась, и ни в одном из известных документов сведения об этом не встречаются.

Все без исключения мемуаристы называют Кронверкскую куртину последним местом заключения пятерых приговоренных к смертной казни декабристов. Из них только Бестужев-Рюмин, как упоминалось выше, находился здесь прежде. Пестель, Муравьев-Апостол и Рылеев8, пока шло следствие и суд, пребывали в Секретном доме Алексеевского равелина (ГАРФ. Там же. Д. 28. Л. 93; РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 11499. Л. 22). Каховский сначала был в Головкином бастионе (ГАРФ. Там же. Д, 30. Л. 57), а затем его перевели в Никольскую куртину (Декабристы 1988: 78). Имея достаточно полное представление о Кронверкской куртине, естественно задать вопрос о том, почему для осужденных к смертной казни выбрали это крепостное сооружение. Была возможность поместить их в Секретный дом или в изолированные друг от друга арестантские казематы Зотова, Головкина и Меншикова бастионов, где под каждым сводом находилась только одна камера, или отправить в Петровскую куртину и тем самым удалить от осужденных по другим разрядам. Чем руководствовался комендант крепости Сукин, ведь именно он даже при наличии монарших указаний определял, где содержать того или иного узника? Николай I, детально разрабатывая обряд совершения казни, не придавал значения тому, где будут находиться приговоренные в ожидании этого события, и по этому поводу никаких приказаний свыше коменданту крепости не последовало. Особой логики в распоряжении самого Сукина искать не приходится, и очевидным является только то, что он стремился поместить осужденных вне разрядов поблизости друг от друга в одном крепостном сооружении. То, что они оказались не в Секретном доме, а в куртине, сделало ожидание предстоявшего менее тягостным, и от тех, кто находился рядом, стало известно о последних часах их жизни. О своем пребывании в Кронверкской куртине после оглашения приговора вспоминали И.И.Горбачевский, Е.П.Оболенский, А.В. Поджио, М.И. Пущин, С.П.Трубецкой, Н.Р. Цебриков. Отсутствие материалов официального делопроизводства не позволяет подтвердить это документально. Однако приводимые мемуаристами факты вполне соответствуют реальной обстановке в куртине и убеждают в истинности повествований.

Особое внимание интересующим нас событиям  уделено в очерке «Воспоминания о Кронверкской куртине». Его автор — декабрист Н.Р. Цебриков писал: «Меня обратно из Верховного уголовного суда повели в ту же Кронверкскую куртину,... посадили в номер с окошком на ров... в одном каземате с Пестелем и Каховским... рядом со мной, в другом каземате находился Сергей Муравьев-Апостол, а против него Бестужев-Рюмин и Измайловского полка поручик Фок» (Цебриков 1931: 258). Прежде всего, из сообщения следует, что камера Цебрикова была у эскарповой стены, а камера Пестеля и Каховского — у валганговой. О каком каземате идет речь в рассказе?

Перед тем, как попасть в камеру, Цебриков, «проходя по коридору... поднимал занавесочки стекол у дверей... [и его] внимание остановилось на князе Трубецком» (Цебриков 1931: 258). Из воспоминаний самого Трубецкого известно, что в Кронверкской куртине ему «достался номер 23-й» (Трубецкой 1983: 280). По установленной нумерации эта камера располагалась у валганга, чему полностью соответствует ее описание узником. Действительно, от соседнего номера она была отделена деревянной перегородкой, позволявшей декабристам беспрепятственно вести беседу. Другим подтверждением является то, что в арестантском посещении, по словам Трубецкого, «во всю длину проходила сквозь окно над головами железная труба из печи, стоявшей в глубине каземата, от которого был отгорожен... номер» (Трубецкой 1983: 280). Как показано на приведенном выше чертеже 1826 года, так обогревались камеры №№ 15-30, в том числе и № 23 (в №№ 31-35, также устроенных у валганга, железные печи стояли внутри камер, а не «в глубине каземата», то есть в коридоре).

Минуя 23-й номер, Цебриков был переведен в один из тех, что находились «по правую сторону» коридора. Ранее было определено, что его камера располагалась у эскарповой стены. Она могла находиться по правую сторону коридора лишь в том случае, если Цебрикова вели мимо камеры Трубецкого в направлении к Кронверкским воротам. Следовательно, место заключения Цебрикова и тех, кто находился с ним «рядом, было вблизи этих ворот, что совпадает со свидетельствами других декабристов. Мы не случайно достаточно подробно остановились на выяснении этого вопроса, так как рассказ мемуариста не содержит каких-либо прямых указаний на определенные казематы в куртине.

Так же, как Розен и Басаргин, Цебриков вспоминал, что Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин были в камерах одного каземата, причем первый занимал помещение у эскарповой стены, а второй — у валганговой. Вполне вероятно, он тоже имел в виду камеры 12 и 17.

Сам Цебриков находился в соседнем каземате. Возможно, это был четвертый свод справа от Кронверкских ворот, и его камера имела в таком случае № 11, а напротив, в 19-й и 20-й, помещались Пестель и Каховский, без уточнения, кто из них в какой именно. Это свидетельство о размещении Пестеля и Каховского представляется наиболее достоверным, так как Цебриков скорее всего действительно находился в непосредственном соседстве с ними. Он передал в воспоминаниях свои впечатления от разговоров в преддверии трагических событий10. Кроме того, его рассказ не противоречит сообщению Розена о том, что Каховский «содержался в ту ночь под другим сводом», то есть не был в одном каземате ни с Рылеевым, ни с Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым. То, что Цебриков не упоминает о Рылееве, вполне объяснимо. Из соседнего каземата до него доносился «твердый... голос» Муравьева-Апостола и «веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор». Если же Рылеев содержался в камере 15 или 16, о чем писали Розен и Басаргин, то был достаточно удален от Цебрикова.

Итак, не вызывает сомнения, что перед исполнением приговора Муравьев-Апостол находился в № 12, а Бестужев-Рюмин — в № 17 Кронверк¬ской куртины. Рылеева, вероятнее всего, поместили в № 15 или № 16 во втором своде, Пестеля и Каховского — в четвертом своде в камеры у валганга. Точнее указать места заключения этих трех декабристов не представляется возможным. Однако определенно можно утверждать, что они содержались в казематах вблизи Кронверкских ворот.

С тех пор минуло более 170-ти лет. Как и другие крепостные сооружения, претерпела изменения Кронверкская куртина. Во второй половине прошлого века казематы стали одноярусными, оконные проемы нижнего яруса были заложены, верхнего — несколько увеличены. Не изменились своды — свидетели заключения декабристов.

Давние события как будто оживают, когда подходишь к старой крепостной стене. Прямо напротив, за нешироким проливом, на валу Кронверка высится гранитный обелиск. А тогда, на рассвете скорбного июльского дня, из окна неподалеку от Меншикова бастиона11 В.Ф.Раевский «увидел очень ясно, что на валу сделана платформа, поставлено два столба и на столбах перекладина» (Раевский 1983:363). Туда, на Кронверкский вал, пролегла последняя дорога приговоренных к смерти.

Камеры Кронверкской куртины, опустевшие в предрассветный час, вновь заполнились узниками после свершения обряда гражданской казни. Цебриков, «возвратившись с аутодафе... видел еще из крайнего правого стекла половину виселицы» (Цебриков 1931: 261). В другой камере Оболенский, все еще не веря в гибель товарищей, вспоминал, как совсем недавно слышал в коридоре тяжелый звон кандалов и голос Кондратия Рылеева: «Простите, простите, братья!» (Оболенский 1981: 95).