«Скоро я с ним,—писал в этом признании Каховский,— сошелся довольно коротко, бывал часто у него, он у меня, и всегда, при свиданиях, разговор наш большею частью быль о правительств. Согласие в мнениях нас подружило. Он открыл мне о тайном обществе, принял меня в оное и при самом принятии открыл мне и цель оного: истребление царствующей фамилии и водворение правления народного. Я с ним во всем быль согласен. Он просил меня распространять сведения, стараться усиливать общество надежными а полезными людьми, сказав: «особливо старайся принимать офицеров гвардии, но будь осторожен в выборе и не открывай цель настоящую, а лишь возбуждай ненависть к правительству и стремление к свободе; до прочего каждый сам дойдет. Рисковать нам много не надо. Mне с тобой скрываться не нужно, ты сам столько же готов, как и я; ты многое узнаешь, но пожалуйста при приеме не открывай членов в береги общество». Я нимало не скрываюсь. Рылеев мне не сказал ничего нового. Точно я давно быль готов. От меня не составил—через него я лишь соединился с обществом. Насчет распространения сведений, я их и без него делал».

Рылеев о знакомстве с Каховским дал 24 апреля несколько различающееся показание. «Каховский приехал в Петербурга с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мной. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканские и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни сил, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами; но это самое было причиною, что я решился навсегда оставить его в неведении» * .

Каховский утверждает, что Рылеев с самого начала открыл ему две цели общества: водворению правления народного и истребление царствующей фамилии. Рылеев отрицал это и стоял на том, что Каховский сам вызвался быть цареубийцей.

Различие в показаниях Каховского и Рылеева объясняется тем, что ни тот, ни другой не посмели сказать всей правды до конца.

*  Г. А.И. В. № 334. В дальнейшем ссылок на это дело Рылеева не делаем

Не сказал всей тирады и Рылеев. Он не посмел сказать того, что Каховскому с самого начала была открыта цель общества — истребление фамилии и водворение народного правления. Впрочем, эта градация, пущенная в ход Каховским, не соответствует действительности: это не две равнозначущие и/или — истребление и водворение нового строя; это соподчиненные одна другой—переворота, необходимо связан­ный с истреблением. Каховский не случайно употребил эту градацию: она-то и могла заинтересовать его и привлечь его внимание к обществу. И нет сомнения, что, открывая ему о тайном обществе и зная его за человека, распаленного любовью к отечеству, Рылеев указал, что его «способности» найдут приложение в общества, а мечты воплотятся. А обществу были необходимы такие люди, как Каховский. Сам Рылеев, гражданский поэт, звавший к борьбе с самовластительным тираном и воспевавший Брута, понимал необыкновенность самоотречения; и его отношение к подвигу, как поэта, шло навстречу желаниям вождя и организатора тайного общества. Но он был слишком мягкий и добрый человек, и при малейшей попытке мысленно пред­ставить воплощение идеи он сейчас же отказывался от фактического осуществления. Давая во время следствия отчет в своих отношениях к цареубийству, Рылеев по временам отказывался даже верить, что в его голове родились мысли о цареубийстве. Он все время проверял себя и менял своя показания. Его последнее признание? «дабы совершенно успокоить себя, я должен сознаться, что после того, как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходило на ум что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии. Я полагал, что убиение одного императора не только не произведете никакой пользы, но, напротив, может быть пагубным для самой цели общества, что оно разделит умы, составить партии, взволнует приверженцев августейшей фамилии и что все это совокупно неминуемо породить междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться или, по крайней мере, их легче можно будет успокоить. Но сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал»... У Рылеева хватило сил сознаться в том, что он думал и соображал о цареубийстве но не хватало смелости признать, что он высказывался по этому поводу в разговорах с другими. И тут же об этих разговорах он сам сообщает!

Все эти соображения нужно иметь в виду для тою, чтобы понять самый процессе взаимодействия между Каховским и Рылеевым на почве раздумья в цареубийств.

Мысль о цареубийстве, об истреблении фамилии странным образом связывала Рылеева и Каховского. Член тайного общества был нужен Каховскому, потому что при его содействии он легче мог реализовать сокровенную мечту; русский Занд быль необходим Рылееву, потому что в распоряжении общества оказывался человек, который сделает в конце концов то, что так идет навстречу целям общества, и о чем среднему члену страшно подумать. К мысли об устранении фамилии чаще всего направлялось их соединенное внимание. Вокруг их разговоров, о цареубийстве создавалась душная атмосфера. Их нервы находились в напряженном состоянии, и отношения были порывисты: то улучшались, то ухудшались. Они сближались и расходились: то Каховский начинал подозревать Рылеева в нечистоте намерении и заявлял о своем выходе из общества, то Рылеев, вдруг уставая от его неистовства, начинал бояться, что несвоевременным покушением он испортить дело общества, и удалял Каховского из числа членов. А потом они опять сходились и рассуждали все о том же. До Каховского доходили льстившие ему, быть может, слухи о том, что Рылеев указываешь на него, как на Занда, но он горел от негодования, когда чувствовал, что на него смотрят, как на орудие Рылеева. Его несколько обижало отношение к нему Рылеева. Последние не прочь был разгласить о нем, как об обреченном, но не поспешил сблизить его с другими членами общества и посвятить в тайны организации. Кажется, Рылеев немного мистифицировал молодых членов «думой»: в сущности, вся «дума» была в нем самом, а он выдавал ее за необыкновенно авторитетное учреждение, в котором!, будто бы находились самые важные люди государства. Такая же игра была и с диктатором Трубецким. Трубецкой только показывался, мало или совсем почти не разговаривал с недавними членами, и для них он действительно был диктатором, держащим в своих руках судьбы общества и в нужный момент диктующим действия. Каховский очень тонко подмечал подкладку действий Рылеева: «Рылеев все и от всех скрывал, всем распоряжался, все брал на себя и, сколько я знаю, то по его отрасли совещаний никаких не было... И члены собирались лишь спорить: но он делал все по-своему; им выбран в диктаторы князь Трубецкой; нас всех в частных разговорах заставлял молчать, объявлял свои мнения волею диктатора; а диктатор, я не знаю, едва ли не был игрушкой тщеславия Рылеева». «Трубецкого, — говорит Каховский в другом своем ответе, — я даже никогда не слыхал говорящим. Он, кн. Оболенский, кн. Одоевский, Николай Бестужев, Пущин всегда запирались. Сие мне раз даже заметил Сутгоф, сказав: «нас, брат, баранами считают». И правда его. О чем они толковали, это мне известно; нам не сделали никаких распоряжений; согнал нас на площадь, как баранов, а сами спрятались». Как сильно в этих отзывах, данных много спустя (май 1826 г.) после роковых событий, чувство обиды на незаслуженное им недоверие, невнимание! Он — обреченный, а от него имеют тайны. Все это настраивало крайне возбужденно.

Зная пылкость и решимость Каховского, его нетерпеливое желание пожертвовать жизнью делу свободы, мы можем не сомневаться, что рассказ Рылеева соответствует действительности; но в то же время он кое-что замалчивает. Мы понимаем положение Рылеева, застигнутого врасплох вызовом Каховского: как, покушение в сентябре месяце, когда общество было бы просто не в состоянии использовать это покушение! Рылеев-то ведь знал, что представляло то таинственное общество, которое Каховскому казалось могучим и властным! Но Рылеев умолчал о том, что, удерживая Каховского в обществе, он непременно должен был выставлять истребление фамилии, как цель общества. Он и обнадежил Каховского, сообщив ему, что на маскараде в новый год или на Петергофском празднике можно будет привести в исполнение их взаимный замысел, истре­бить фамилию. Когда Каховскому были предъявлены показания Рылеева, он быль крайне возмущен ими и, должно быть, в особенности отрицанием своей собственной роли в процессе обдумывания цареубийства. Выходило так, что он напрашивался с своим замыслом, а общество собиралось только  поумнее воспользоваться актом Каховского! В своих ответах он не пощадил Рылеева.

«Обстоятельства мои не позволили мне надолго оставаться в Петербурге; брать мой уехал, и я вслед за ним хотел выехать. Переехал из трактира «Лондон», где я жил, в дом Энгельгардта, в Коломну, и в продолжение двух или более недель не видался с Рылеевым. За день перед отъездом моим я пошел к нему проститься, и он об отъезде моем не знал; со мной вместе из дому вышел и Энгельгардт; сколько я помню, кажется, он пошел к графу обедать. В переулке от Мойки в Офицерскую улицу нам встретился Рылеев с Сомовым; я остановился с ним, и Энгельгардт тоже. Рылеев стал мне выговаривать, что мы давно не видались, и сказал:

— À мне до тебя есть дело.
—Я отвечал ему, что был у него несколько раз, но не заставал его и теперь шел к нему.

— Да, хорошо ко мне!

— Спроси Энгельгардта, что к тебе шел. — Энгельгардт при сем сказал: «точно, он шел к вам проститься: он завтра едет» и с сим поклонился и ушел. Рылеев стал спрашивать, куда я еду и зачем? Я сказал ему, что еду домой, в Смоленск. Он стал меня уговаривать остаться, но я сказал ему откровенно, что не могу остаться, не имею денег, чтобы жить в Петербурге. Он возразил на сие.

— Э, братец! Как же тебе не стыдно, зачем ты мне не сказал? Возьми денег у меня, сколько тебе надо. — Пригласил меня идти вместе к нему обедать. Ввечеру просил меня зайти к нему, говоря, что ему нужно со мной переговорить: «и я думаю, я успею уломать тебя остаться здесь». Ввечеру пришел к нему; он сталь мне говорить, что я необходимо нужен, что общество скоро начнет свое действие, и упрашивал меня остаться, говоря, что через меня соединяется лейб-гренадерский полк. На слова мои:—зачем я останусь, когда вы еще нач­нете действовать?—он поклялся мне, взглянув на образ, что непременно в 1826 году; что все почти готово, членов достаточно, что лишь остается при­готовить солдат. Тут он мне сказал, что положено истребить царствующую фамилию или в маскараде на новый год, или на празднике в Петергофе. Он советовал мне вступить в службу в новго­родское поселение, говоря, что обществу нужно там иметь людей надежных, и что я в несколько месяцев успею там приготовить несколько к восстанию и что мне в том там будут помощники. Я со­гласился с ним остаться в Петербурге, но в новгородское поселение идти служить но решился. Он советовал мне подать в какой-нибудь полк, говоря, что в мундире я буду виднее и более буду в силах действовать на солдат при восстании, и что при определении найдут средства оставить меня в Петербурге. Советовал мне определиться в учебный кара­бинерный полк, но я и на сие не согласился. Подал просьбу в елецкий пехотный полк, куда я и прежде сего думал определиться. Я занял у Рылеева денег, и он поручился за меня портному (все сие было в начале прошлого года). В принятии меня в пехоту  мне отказали. Я остался в Петербурге ждать предполагаемого восстания.