Каховский родился, по собственному своему показанию, в 1797 году. Мы не имеем никаких сведений ни о семейной обстановке, его окружавшей, ни о его родителях. В роковом для него году Каховский уже не имел родителей. Из родственников его мы знаем только об одном его брате. Судя по тому, что за все время производства следствия до самой казни Каховский не получил ни одного письма от родных, ни сам не написал и не имел ни одного свидания, можно думать, что его отношения к родственникам были совсем не родственны: в то время, как чуть не за всех остальных заключенных хлопотали ближние и дальние родственники, родные Каховского не проявляли никакой заботливости. По крайней мере в официальных документах мы не нашли доказательств противного, а ведомости разрешенным свиданиям и пропущенным письмам велись весьма тщательно. Каховский не имел никаких родственных связей; он был совсем одинок. Эта подробность имеет важное биографическое значение, и для того, чтобы понять психологию Каховского, нужно помнить о его полнейшем одиночестве, о какой-то заброшенности.

Он учился в московском университетском пансионе. Быть может, он был здесь одновременно с Владимиром Федосеевичем Раевским: последний родился в 1795 году, Каховский—в 1797 году. Н. И. Греч передает следующий интересный рассказ самого Каховского о приключениях детства. «Он был в каком-то пансионе (должно - быть, университетском) в Москве в 1812 году, когда вступили туда французы. Пансион разбежался, и Каховский остался где-то на квартире. В этом доме поселились французские офицеры и с мальчиком ходили на добычу. Однажды приобрели они несколько склянок варенья. Должно было откупорить. За это взялся Каховский, но как-то неосторожно засунул палец в горлышко склянки и не мог его вытащить. Французы смеялись и спрашивали, как он освободит свой палец. «А вот как!» сказал мальчик и, размахнувшись, разбил склянку об голову одного француза. Его приколотили за эту дерзость и выгнали». К этому рассказу Греч присоединяет свою сентенцию: «это начало обещало многое, и он сдержал обещанное» * . Эпизод с французами, во всяком случае, ярко иллюстрирует одну черту в характере Каховского — беспредельную дерзость. Он был не только дерзок в бытовом, житейском смысле, но и дерзновенен. Мы увидим дальше, что в намерениях он зашел гораздо дальше всех декабристов и, кроме того, он был и искреннее и решительнее их. Вообще о нем можно сказать, что он действовал без оглядки и удержу. И когда он переживал всю тоску тюремного заключения, пытку допросов и признаний, забывая о пределах осторожности, он оставался верен своему характеру.

  * Н. И. Греч, «Записки о моей жизни». Спб. 1886, стр. 382—383.

Возвращаясь к внешней истории Каховского, мы должны ограничиться данными формуляра. 24 марта 1816 года он вступил в военную службу, в лейб-гвардии егерский полк юнкером. Из времен его службы в л.-г. егерском полку его товарищ Новицкий сообщает следующий эпизод, который необходимо находится в биографиях всех роковых лиц. «По просьбе родных Каховского, командир 1 баталиона л.-г. егерскаго полка полк. Свечин приютил Каховского у себя на квартире, в одном из нумеров дома Гарновского. Я помещался в одной комнате, скромно меблированной. Это было в Великом посту. Тогда к Светлому празднику гвардейские офицеры, имевшие, по большей части, собственные экипажи, заказывали новые, покупали лошадей, сбруи... И к полковнику Свечину пришел каретник, высокий мужчина, брюнет, с живыми черными глазами. Помню, как теперь, когда он, не застав полковника дома, вошел в нашу комнату, мы с Каховским лежали на своих кроватях: он читал книгу, я был тогда юнкер, готовил урок к завтрашнему дню; было тут еще два-три человека посторонних. Каретник стоял несколько времени недвижно, всматриваясь попеременно то в меня, то в Каховского, и вдруг произнес: «вот что я вам скажу: один из вас будет повешен, другой — пойдет своею дорогою»* .

Но уже в декабре 1816 года Каховский был разжалован в рядовые я переведен из гвардии в армию; по сообщению того же Новицкого, был сослан на Кавказ в линейные баталионы за какую-то шалость. Мы не могли документально установить причины разжалованья, но можно предполагать именно «дерзость» Каховского. По предписанию командира дивизии ген.-майора Жемчужникова 7 февраля 1817 года он был определен на службу в 7 егерский полк и за отличие по службе по Высочайшему повелению в ноябре этого же года вновь произведен юнкером а в январе следующего года повышен в портупей-юнкеры. В октябре он был переведен в Астраханский кирасирский полк и в этом полке получил чин: в мае 1819 года—корнета и в ноябре того же года — поручика. В походах Каховскому быть не пришлось, а в штрафах он бывал «за разная шалости в армии, по повелению великого князя Константина Павловича». Эти штрафы отличают Каховского от других декабристов, формуляры которых безукоризненны.

*  См. «Русская Старина» 1874 г., т. XI (февр.), стр. 177—178.

Нам трудно теперь понять всю действенность этой пламенной любви к родине, которой пылали декабристы. И слова «пылали», «пламенный» отдают для нас каким-то риторизмом, а в то время они точно выражали переживания декабристов. Чувство любви к родине, обостренное внешними войнами, было реальной движущей силой, оно переживалось интимно и необыкновенно сильно. Оно проникало и обнимало всю психику человека и было таким же мощно действенным, как у народников — любовь к народу, у искренно верующих людей — любовь к Богу. Сейчас мы готовы употребить прозаический термин, говорить об экзальтированности декабристов теперь, когда понятия любви к Богу и любви к родине как-то опустели, выцвели, стали безжизненно вялыми.

Но благо родины требует и высшего самоотвержения: родина ждет своего Брута, своего Риего. Оживают классические образцы, и имя Брута становится почти нарицательным. И в политической поэзии  раздаются пламенные призывы к убийству тирана, поработителя свободы.

«Чтить Брута с детства я привык:
Защитник Рима благородный,
Душою истинно свободный».

Или:

«Они (юноши) раскаются, когда народ, восстав
Застанет их в объятьях праздной неги,
И в бурном мятеже ища свободных правь,
В них не найдет ни Брута, ни Риэги».

Русский Брут или Риэго должен был свергнуть тирана, уничтожить самовластительного злодея. Всем был ведом этот самовластительный злодей, и свержение его казалось подвигом высшей нравственности, необыкновенным. Ненависть к тирану вызывала стихи, полные какой-то кровожадности и в то же время силы.

«И в Цицероне мной не консул, сам он чтим,
За то, что им спасен от Катилины Рим...
О муж! достойный муж! Почто не можешь снова,
Родившись, сограждан спасти от рока злого?

Тиран, вострепещи! Родиться может он!
Иль Кассий, иль Брут, иль враг царей Катон!
О, как на лире я потщусь того прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!»

Литература и поэзия питали пылкий патриотизм, будили мечты о благе родины, о святой вольности, о  сладкой свободе. Чудилась борьба с тиранами и поработителями, открывалась возможность подвига, беспредельно дерзновенного. Когда друзья отговаривали Якушкина от цареубийства, он говорил: «если в самом деле ничто не может быть счастливее России, как прекращение царствования императора Александра, то вы отнимаете у меня возможность совершить самое прекрасное дело» *.  Чувствовалось какое-то безумное влечение к дерзновенной беспредельности. Якубович, вызывавшийся на цареубийство, впоследствии указывал на то, что побуждало его к этому акту «желание казаться необыкновенным», а самый акт представлялся «необыкновенным, романическим»***  .

Русская литература и поэзия не успели воплотить всех этих черт в одном герое, но пытались создать его, воспользовавшись старой темой о Вадим. В то время, как, по изображению Екатерины II, Вадим является дерзким бунтовщиком против верховной власти Рюрика, представителя просвещенного абсолютизма, — Княжнин в своей трагедии выводит Вадима, новгородского гражданина, борца за свободу своих граждан, русского Брута. В изображении Муравьева и Жуковского Вадим является сентиментально - романтическим ревнителем национальной свободы. Для Рылеева и его товарищей Вадим является желанным героем, русским Брутом. Этот тип удовлетворял и их стремлениям к самобытности и чувству, требовавшему героя. Вадим стал своего рода паролем для радикалов Александровской эпохи, подобно тому, как Псков и Новгород были синонимами древнеславянской свободы*** . Тему о Вадиме пытались обработать Рылеев, Пушкин и В. Ф. Раевский. В «Думе» Рылеева Вадим был мощным и сильным борцом за свободу с крепкой верой в успех своего дела. Любопытен внешний облик героя...

«Страсти пылкие рисуются
На челе его младом;
Перси юные волнуются,
И глаза блестят огнем».

*  «Записки декабристов», вып. 1-й. Записки П. Д. Якушкина. Лонд. 1862 г., стр. 19. В русском издании 1905 г. эти строки цензурой не были пропущены.
** Г. А. И. В. № 362
*** См. П. Щеголев. ((Первый декабрист Владимир Раевский». Спб. 1905 г., стр. 60.