Листаем пятитомник «Русские портреты 18 и 19 столетий». Авось, найдем изображение княгини. Не нашли. Но зато – портреты ее матери и отца Репниных налицо. Оба - некрасивые. Как, впрочем, и ее красавицей не назовешь. Особенно по меркам ее поры. Это сейчас такое лицо не прошло бы незамеченным. Потому что – личность! Похожа, скорее, на отца, и это не лучший вариант сходства. Попутно удивлялись, как же, однако, Сергей Григорьевич, декабрист, похож на бабушку, мать нашей княгини, урожденную Квашнину! Добродушное, толстогубое лицо – глаза навыкат. Впрочем, декабрист очень похож и на мать, Александру Николаевну.
Листаем альбомы миниатюр и находим портрет сестры декабриста Софьи Григорьевны 1800 года, удивительно похожей на нашу княгиню, но вот она-то – настоящая красавица…
Я знаю, я точно знаю, что изображенная на портрете дама – княгиня Волконская. На груди ее – медальон с портретом не то Екатерины Второй, не то жены Павла Первого, Марии Федоровны. Княгиня пережила трех императриц и честно служила им. Ордена соответствуют кавалерственной даме и обергофмейстерине. Я-то знаю, но все это придется доказывать. Посылаю фотографии в Иркутск. Восторг и восхищение. Но – денег по-прежнему нет. Мой московский приятель спрашивает, что делать с портретом, не возьму ли я его себе, ему известен мой интерес к теме декабристов. И он привозит ко мне загадочный портрет. Соглашаясь ждать с оплатой сколько придется.
И вот Александра Николаевна поселяется у нас. Напротив нее – портрет Павла Первого. С его женой, Марией Федоровной, Волконская была дружна. Она ее статс-дама. Рядом – портрет 1797 года обер-прокурора Николая Александровича Самойлова, который с княгиней «в свойстве», да и с женой декабриста тоже, поскольку он – дядя генерала Раевского, чья дочь вышла замуж за Сергея Волконского.
Могу поклясться, что ночами все они обмениваются впечатлениями о нашем странном веке и о злоключениях, постигших их изображения ранее.
Хочу узнать возможно больше о княгине. Такая лихорадка охватывает всегда при появлении дома нового портрета. «Вгрызаюсь» в воспоминания современников, воспоминания Сергея Волконского, воспоминания его правнука, который про бабушку Волконскую знал лишь по рассказам, поскольку даже его отец Михаил Волконский родился уже в Иркутске, где вся семья пребывала, как уже сказано, до 1856 года. А наша княгиня умерла в 1834 году. Так что до ее правнука уже доходили всего лишь семейные легенды…
Узнаю интереснейшие подробности, не только о самой княгине, но и о ее супруге князе Григории Семеновиче Волконском, отце декабриста; узнаю о его сестре, красавице и оригиналке Софьи Григорьевне, о быте этой очень дружной семьи, и о нравах поры Волконских. Удивляюсь, восхищаюсь, и возмущаюсь. И есть отчего!
Читатель, наверное, помнит: «дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону», что считалось вынужденной жестокостью органичной в эпоху революционных потрясений. Но вот, оказывается, что из 44 лет счастливого супружества, отец декабриста целых 13 лет прожил вдали от нашей княгини, будучи военным губернатором в Оренбурге. Что делать? Служба! Назначили – и поехал. А княгиня – на придворной службе. Она доверенное лицо императрицы Марии Федоровны, первостепенная фигура при дворе Николая Первого.
Это были очень несхожие люди, супруги Волконские.
Григорий Семенович – «человек со странностями», как пишет его правнук, нашедший в своей петербургской квартире семейный архив с 1803 по 1865 год. Впрочем, многое лишь восстанавливает «по памяти» о прочитанном в архиве, ибо, как сказано в его воспоминаниях, подготовленная часть рукописи по семейному архиву «была у меня отобрана уездными властями, в то время, когда все мое имущество было объявлено народной собственностью». В 1925 году делегат от Охраны памятников уже ничего не нашел, поскольку «бумаги, отобранные в бывшем доме Волконских, были израсходованы… там, где вообще расходуется ненужная бумага», - горько иронизирует правнук нашей княгини, Сергей Михайлович Волконский.
Но и по воспоминаниям, Григорий Семенович предстоит перед нами фигурой весьма своеобразной. До того, как стать генерал-губернатором в Оренбурге, он был отъявленным «воякой», заслужившим от самого Суворова аттестацию «неутомимый и трудолюбивый». В его письмах к домашним – все реалии отдаленных степей и экзотика местного быта. Больше всего писем – к любимой дочери Софьи Григорьевне, вышедшей замуж за человека блестящей карьеры, Петра Григорьевича Волконского, князя, фельдмаршала, и впоследствии министра двора, то есть доверенное лицо императора.
Письма – сентиментальные, искренние, простодушные. Отец адресует их дочери, называя «душевным другом» и «ангелом». Текст изобилует «сладчайшими сентиментами к дорогим обжектам». Старик рекомендует дочери: «детей-ангелов держи, голубушка, где их комната, чтоб всегда был чистейший свежий воздух, отнюдь не жарко натопленная печь: никогда у ангелов кашля не будет». Беременность дочери отец называет «благословенным положением».
Из Петербурга ему шлют одеколон, к которому он питал особое пристрастие, оподельдок и жасминную помаду. Дочь посылает новый мундир, который он обновляет по случаю какого-нибудь праздника, а праздников в Оренбурге множество.
Торжественно отмечается всякий раз день рождения Софьи Григорьевны и ее «ангелов-детей». Вселенским угощением и фейерверками «с вензелями вашими матушка княгиня Софья Григорьевна, - сообщает отец дочери, - причем в честь дражайших именин обыватели всеми щербетами угощаемы были… многочисленные за виновницу пили тоасты с громом пушек».
А в Петербург с Оренбуржья шлются экзотические деликатесы и всякие чудности: кофе мокка, икра, белорыбица, и киргизские каурые лошади и калмычата, которых в столицах так модно держать при доме.
Особый сюжет в переписке – кашемировые шали. Одну, белую, особо нарядную, Григорий Семенович посылает для императрицы Марии Федоровны. Шаль понравилась. И даже последовал ответ: «обещаю наряжаться в сию шаль при упоминании о вас, шаль прекрасная, и я очень чувствительна к намерению вашему мне удовольствие сделать».
Иногда подарки случались странные. Князь Григорий Семенович посылает дочери с просьбой поместить в ее доме, пока не разберут по своим домам сановники, «колонию коралькопаков (читай, каракалпаков) – до двух десятков… все угрюмые и нехорошие лицами, все крещеные, и привита оспа». Надо полагать, сановники их быстро «разобрали по домам». Мода!
Губернатор Волконский был добрейшим человеком, но – «ежели откроется корыстность, превращу в ничтожество интересанта». И ему действительно удалось справиться, хотя бы отчасти, с коррупцией, которая свирепствовала в оренбургском крае.
Губернатор Волконский был изрядно чудаковат. Из записок современников известно, что нередко его можно было увидеть в городе, шагающим в халате поверх нижнего белья, причем при всех орденах, из всех своих пеших прогулок он возвращался домой на какой-нибудь попутной телеге…
Но каким же был супругом губернатор Григорий Семенович, проживавший в своем «азиатском одиночестве»? Известно, что дважды навестила мужа Александра Николаевна - визитами она его не баловала. Он же ее приезды превращал в настоящие торжества. В 1805 и 1816 годах он выезжал ей навстречу, как только получал весть, что княгиня всего лишь «приближается к пределам азиатским».
Навещали его и будущий декабрист вместе с братом Николаем в 1818 году, дважды приезжала любимая дочь. В 1807 и 1816 годах, опять же с братом Николаем.
Но понемногу «оренбургское сидение» старику Волконскому наскучило, он все чаще поговаривает, как хорошо бы получить назначение, например, посла в Константинополе…
Все, что рисуется из сказанного выше, ясно проступает в обличьи Григория Семеновича. На портрете кисти Боровиковского – лицо очень доброго, ничуть не заносчивого вельможи, а командира, - «отца родного», бонвивана, причем пребывающего в полном мире с самим собой патриарха…

1812 год был рубежом, за которым начиналось осознание истинного долга и истинной чести, что, однако, вовсе не мешало «шалостям» и диким попойкам, после которых следовали дуэли, во время Александра Первого, никак не порицаемые, если «все шло по правилам».
Странное было время, судя по «Запискам» С.Г.Волконского. Карточная игра была нормой жизни. Но – «шулерничать не было считаемо за порок; хотя в правилах чести мы были бы очень щекотливы. Еще другое было странное мнение – это что любовник, приобретаемый за деньги, за плату (amant entretenu) не подлое лицо»…
Словом, послушный сын Сергей Волконский окунулся в самостоятельную жизнь и, похоже, весьма рьяно. Судя по описываемым «шалостям».
Вот что он пишет: «До поездки в армию я был посетителем гостиных, не так по собственному желанию, как по требованию матушки моей. Я вернулся освобожденным от слепого повиновения моей матери. Прежде сидел на квасе и на подкрашенной воде (с вином), теперь – бокал в один глоток и чупурку водки также. Прежде куда едет обедать маменька, и я туда следом. Приехав из армии – иное: помню, как удивило матушку мою, что пью за фриштыком водку, за обедом голое вино, а уж чтоб следовать за ней, этого не было. Не хвалю вовсе себя, но не хвалю и прежнюю надо мной взыскательность; то и другое должно иметь меру».
Отсюда, может быть, укоренившееся напряженное выражение в лице нашей княгини, ибо бедная Александра Николаевна все время настороже. Тем более, что для Сергея военная службы проходит куда легче, чем для многих других. У него в запасе сестра Софья Григорьевна, одна из первых дам высшего общества, а, главное, ее муж Петр Михайлович, доверенное лицо Государя, который «протолкнет», вызволит, поддержит…
Впрочем, положение матери при дворе было настолько прочным, что по одному ее слову перед сыном открывались все двери. А выручать его Александре Николаевне приходилось нередко…
Шалости. – Молодым полковникам и генералам, которые понюхав пороху, почувствовали себя героями, в свободное от службы время хотелось шалить. И они шалили.
Ну чего же, в самом деле, не доставить себе такого удовольствия, и не пустить камнями в зеркальные окна французского посольства? Окна – вдребезги, шалуны разбежались и, как пишет сам Сергей Волконский, вряд ли когда-либо открылось, кто виновники. Примчались на санях, умчались на них же…
И почему бы не покуражиться в ловкости? Для этого заставляли специально обученную собаку при команде «Бонапарт» снимать шляпы и шапки с прохожих, причем тут же, рядом, в палатке, содержались на цепи два медведя, которые грозно рычали…
А если добавить кавалькаду полураздетых храбрецов на лошадях без седел, к дому своего командира Давыдова, который обещал присутствовать на пирушке, но почему-то скрылся, и насильственное «извлечение» его из спальни жены, то стоит ли удивляться, что слухи доходят во Дворец.
Они додумывались даже до того, чтобы устроить серенаду для императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Государя, для чего приплыли на двух лодках к Каменному Острову и едва успели уйти от погони, по воде же.
Все это князю Сергею в глазах высшего света и Александра Первого симпатий не добавляло.
И, наконец, - великая тревога Александры Николаевны за влюбчивость сына! Молодых героев в аристократическом Петербурге привечают, салоны и сердца для них открыты. Сергей влюблен в троюродную сестру, княжну Лобанову-Ростовскую, и вызывает на дуэль соперника Кирилла Нарышкина. Но тот клянется, что на руку княжны не претендует, дуэль не состоится, инцидент кончается очередной попойкой.
Однако, неудачный роман «не вразумил мое пылающее молодое сердце, - которое воспламеняется новой восторженностью любовной», - читаем в «Записках». На сей раз чуть было не дошло до женитьбы. Так как свой «объект» князь Сергей часто встречал в свете, в частности, в родственных гостиных. Чувства оказались взаимными, но избранница, «приятная собою, не имела денежного состояния, а мать моя столь явно и гласно выказывала ее родным, что она не желала этого союза, что мать той, которую я не называю, просила меня приехать к ней, хотя я и не ездил к ним в дом», - пишет князь Сергей. Можно представить, с какой надеждой ответил он на приглашение, но разговор получился совсем иной, нежели он ожидал.
Хозяйка дома объявила восторженному влюбленному, что явное противодействие Александры Николаевны «против исполнения моего соискания, которое она, впрочем, очень ценит», поставляет ей в обязанность просить меня прекратить мое ухаживание за ее дочерью и что она никогда не согласится передать свою дочь в другую семью, где бы ее не приняли радушно», - сетует князь Сергей, впрочем, очень скоро утешившийся, «и по влюбчивости моей недолго мое сердце было свободно и воспламенилось снова и опять с успехом» к некоей таинственной Е.Ф.Л.
Затем последовали новые влюбленности, которые уж вовсе заставили Александру Николаевну «принимать меры». Из воспоминаний самого князя Сергея узнаем, что прибыв в Москву, мать известила его о назначении в штаб главнокомандующего Молдавской армии графа Николая Михайловича Каменского. «Неожиданное мое назначение волонтером при новом главнокомандующем армии Молдавской было следствием попечения моей матери, как я полагаю, и, вероятно, из убеждения, что образ жизни моей в Петербурге и расположение к влюбчивости мне не в пользу», - догадывается князь Сергей.
Удаление в Молдавию – это уже была крайняя мера. До того, чтобы образумить сына, Александра Николаевна даже отправила его к отцу, в Оренбург, вместе с братом Николаем, Оба были истые молодцы, Николай прославился при Аустерлице, а Сергей радовал отца рассказами о том, что повидал в сражениях в 1806 и 1807гг. Старик лелеял любимых сыновей, и все бы хорошо, но и в Оренбурге были премилые барышни, так что…

Оскорбленный француз отправился опять же прямо к Балашову, письменный рапорт тут же последовал к государю и князя Сергея посадили на три дня под комнатный арест, после чего вполне мог бы воспоследовать «большой взыск», но и тут помогли связи Александры Николаевны и зятя Петра Михайловича Волконского.
Мария Антоновна Нарышкина, полновластная владычица сердца Александра Первого, будучи в каком-то «свойстве» с покровителями князя, а более всего из уважения к Александре Николаевне, устроила все полюбовно: князя из-под ареста выпустили, «но все эти оказии не были мне сручны в мнении о мне государя», - признается князь Сергей.
У Сергея Волконского было множество приятелей. Но мало друзей. Самая тесная дружба завязалась у него, как ни странно это покажется сейчас, с Александром Христофоровичем Бенкендорфом, тоже в то время флигель-адъютантом. Остается удивляться парадоксам судьбы. О Бенкендорфе Сергей Волконский пишет: «чистая его душа, светлый его ум имели это ввиду, что жандармская служба (к которой он вначале попытался склонить и князя Сергея), и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследований»…
Симптоматично, что в 1826 году, находясь в Петропавловской крепости, князь Сергей составил завещание, которое передал на хранение именно Бенкендорфу, а последний, очевидно, крепко памятуя прошлые узы дружбы, старался всячески облегчить участь декабриста.
Но пока беда еще не грянула, князь Сергей вращается в высших кругах Петербурга, однако же понемногу молодой флигель-адъютант «заражался хорошими манерами и умением жить», поняв, что оказывая мелкие услуги и любезности, можно значительно упростить и облегчить придворное бытование. Все знали, например, что когда государь танцует с Марией Антоновной полонез, то музыка должна звучать бесконечно. Впрочем, и тогда, когда государь приглашал на танец «хорошенькую молодую даму, но если государь ведет какую-нибудь старуху, взятую им из приличия, то если можно, то польский (полонез) должен продолжаться лишь полкруга залы и никогда более целого круга». Обо всем этом, в частности, заботились именно флигель-адъютанты.
Война 1812 года упрочила позиции князя Сергея, он вновь обласкан государем и, несмотря на то, что любимый сын был в гуще великих событий, Александра Николаевна, «служака», могла быть спокойна. Воевать – его обязанность и его служение. А уж как судьба повернется, - никто не волен судьбе противиться.
Сын более не позорил ее положение при дворе, и это было главное. Впрочем, это ее положение вряд ли что либо могло поколебать…
В конце 1812 года князь Сергей вынужден по болезни на время удалиться из действующей армии и он едет лечиться в Прагу, где тогда находилась великая княжна Екатерина Павловна, при которой, как уже сказано, Александра Николаевна была гофмейстериной и, конечно же, великой княгине князь Сергей был представлен, заметим, - по просьбе княгини, «из расположения к моей матери» - конечно же.
Но кончилось лечение и Александра Николаевна вновь теряет сына из вида. Бои следуют за боями, битвы за битвами – князь Сергей снискал славу «героического воина». Теперь прежняя беспечность и разгул – забыты. По крайней мере, на время военных действий.
Добрались до Франкфурта. И что же? «Встретившись с товарищами моей молодости столичных берегов Невы и московскими, с товарищами бивачными войн, в которых я участвовал в 1806, в 1807, в 1810 и 1811 годах, с товарищами 1812 и частью 1813 года, при безделии и отдыхе от служебных занятий, чем наполнить день за день свой быт при беспечности молодых лет, как не разгулом – и он был полон, - честно признается князь Сергей, – но ныне, при зрелых моих летах и с приобретением опытности и перенеся многие испытания, не понимаю, как ни столкновения с людьми, стоющими изучения, при мысли, что предстоящие новые военные действия и возможности положить жизни не отвлекают от порывов страстей, разгула, просто скажу разврата…».
15 сентября 1813 года 23-летний князь Сергей был произведен в генерал-майоры, а во Франкфурте – в кавалеры ордена Святой Анны 1 класса. Теперь Александра Николаевна сыном могла гордиться. До того у него уже был орден Святой Анны 2 степени, «а потом с бриллиантами,  третьего класса Владимир, Георгиевский крест… конечно, все это выше моих заслуг». Князь Сергей явно скромничает. Он действительно свои награды заслужил.
Теперь двор вполне высоко оценил такую его скромность, иначе – князь Сергей, как флигель-адъютант Государя, не присутствовал бы на Венском Конгрессе. Развеселой венская жизнь для вчерашних вояк не была. Александр Первый сразу же заметил, как отстали его «орлы» в манерах и светскости от цвета венской аристократии и «обходился с ними крутенько». Но они веселились на свой лад, то есть обычным манером. Впрочем, князь Сергей и здесь тоже успел, что называется, «наступить на грабли».
Война войной, а в тайне души он был ярым поклонником Наполеона, которого воспринимал как символ французской революции, коей всегда сочувствовал. Так что в Вене он принялся собирать коллекцию портретов Наполеона от самой осады Тулона до отречения императора в Фонтенбло. О чем, конечно, немедленно узнал канцлер Меттерних, а, стало быть, и Александр Первый. Отчего последовала «мне головомойка» - пишет князь Сергей.
Переплетенная in folio коллекция была им «поручена на хранение командору Лобанову, но он, вероятно, мысля, что я не возвращусь из Сибири, почел ее своей собственной, и, наверное, продал», – предполагает декабрист Волконский.
Но до Сибири пока далеко, князь Сергей в Вене почувствовал себя неуютно и отправился в Париж. Здесь он, конечно,  наперехват – местная аристократия и российские блестящие салоны обласкивают и привечают молодого генерал-майора, «который все видел своими глазами!».
Один из русских наиболее блистательных центров – салон графини Лаваль, с которой дружит Александра Николаевна. Графиня – мать Каташи, будущей княгини Екатерины Трубецкой. Мог ли предположить князь Сергей, вальсируя в салоне графини, что его будущая жена последует за ним в Сибирь вместе с дочерью графини Лаваль…
Из Парижа, как ни переправиться в Англию, и вот уж князь в Лондоне, где он – частый гость в салоне жены русского посла Ливена. И вдруг известие: Наполеон высадился во Франции. Начинаются знаменитые «сто дней». Ливен в тревоге предостерегает: теперь всех иностранцев велено будет из Франции выслать, так что не вздумал бы князь туда отправиться, но он конечно объявляет, что он, де, – частное лицо, и именно сейчас во Франции всего интереснее.
Конечно, Александр Первый узнает об этой затее незамедлительно. Реакция была предсказуема. «Я могу понять, что мсье Серж (так он называл меня в отличие от других членов нашей семьи, которые входили в его военную свиту) захотелось самому посмотреть, что твориться во Франции. Но если он по свойственной ему горячности возьмется за какое-нибудь поручение Наполеона ко мне, прямо в Петропавловскую крепость», - читаем в записках будущего декабриста Волконского.
Итак – «Петропавловская крепость» произнесено.
До «событий» - неполных 10 лет. В крепости князь Сергей побывает.
Слухами жив Двор и Александра Николаевна не может не знать об очередном неудовольствии Государя, но в полной мере она и представить не может, какую беду ей предстоит пережить. Сам же князь Сергей, как обычно, вновь сгустившихся облаков не замечал. Осторожность была ему чужда.
В Париже события разворачивались стремительно. разгром Наполеона при Ватерлоо и возвращение Бурбонов. Расправа над «изменниками». Одним из коих был некий Лабедуайер, ранее пребывавший в близком окружении Наполеона.  Его судит Королевский суд и приговаривает к расстрелу, за то, что при высадке Наполеона он перешел опять в его армию.
Как тут было не вмешаться князю Сергею, при его всеми признанной «горячности»! он срочно пишет сестре Софии Григорьевне – пусть бы она посодействовала, ведь она вхожа к герцогине Ангулемской, пусть бы ее супруг фельдмаршал Петр Михайлович походатайствовал. Он просит и супруг своих братьев Николая и Никиты помочь несчастному Лабедуайеру, которого, конечно же, расстреляли.
Но памятливый Александр Первый против имени «мсье Сержа» в памяти своей внес еще одну зарубку.
В «Записках» читаем: «Император… поручил князю Петру Михайловичу выразить его негодование, сказав, что я не только сам, но и сестер увлек к недолжным действиям и чтоб я перестал бы вмешиваться в дела Франции, а обратился бы к России. Исполню ли я мне предназначенное, это увидим в исходе повествования моей политической жизни».
Если бы суд над декабристами случился бы при Александре Первом, то при исключительной памятливости императора князю Сергею жизни бы не сохранить, несмотря на все его военные заслуги.
Но маловажно, что судом «рулит» Николай Первый, главное – во Дворце и в Обществе – «есть мнение». Участники Судебного Комитета, многие из коих – бывшие друзья Сергея Волконского и в близкой свите Александра Первого, о суждениях последнего были наслышаны.  Они тоже – памятливы…
А пока жизнь шла, однако же, своим чередом, победоносные воины кутят, ссорятся по пустяковым поводам, что в ту пору случалось чаще всего, потом мирятся, или стреляются на дуэлях.
В Житомире князь Сергей вызывает весьма приметного в польских кругах житомирского губернатора Варфоломея Каетановича Ижицкого, и конечно же, по малозначительному поводу. Ижицкий слыл стрелком отменным и князь Сергей перед дуэлью пишет два письма: «одно на имя государя, другое на имя моей матери, в которых изъяснял все обстоятельства дела, подавший повод к поединку. Не скрою, что второе письмо писал со скорбью в сердце, зная, какое горе нанесет ей моя смерть, но выказывал ей, что она поймет, что я принял вызов по долгу не только светских приличий, но по долгу гражданина".

До всего этого жена князя Сержа, Мария Николаевна Раевская, побывала в Петербурге и получила свидание с мужем в крепости. Помогал, чем мог, Бенкендорф, принявший ее как супругу бывшего школьного однокашника и товарища по оружию, но необходимо было разрешение Николая I, и такое разрешение Мария Николаевна получила. Кто бы замолвил за нее столь веское словечко, что по велению государя с ней даже поехал врач на случай, если она почувствует себя плохо…
Такова была, видно, судьба Александры Николаевны. Не вызывала она в пору «чувствительных сердец» симпатию у своих близких.
Неприязнью дышат высказывания Николая Николаевича Раевского, удрученного решением дочери Марии поехать к мужу в Сибирь. Он и впоследствии, после ее отъезда, писал дочери Екатерине, что жена князя Сергея поступила так не столь по чувству, сколько следуя «влиянию Волконских баб, которые похваляли ее геройству и уверили ее, что она – героиня, и поехала, как дурочка»…
Между семьями Волконских и Раевских – необъявленная война. Отец и братья Раевские винят Александру Николаевну и ее дочь Софью Григорьевну в провокационных письмах к Марии Николаевне, жене князя Сергея. Старший брат Марии Николаевны, Александр, вообще вскрывает письмо Софьи Григорьевны и пишет ей, что отец ему велел блюсти спокойствие сестры и потому он вскрыл это письмо, и оно не было и не будет передано адресатке.
Но Волконские не сдавались. Узнав постепенно из разных источников, что Раевские затеяли своего рода «заговор» против переписки с женой князя Сергея, они стали посылать письма с оказиями, притом в нескольких экземплярах. Каждая из семей считала, что страдательной стороной является ее отпрыск.
Софья Григорьевна писала Александре Николаевне о братьях Раевских, называя их не иначе, как «исчадием ада», виня в том, что они «обошли» (то есть обманули) князя Сергея. А Раевские считали, что нежность и расположение матери и сестры декабриста – всего лишь уловка, чтобы убедить Марию Николаевну поехать в Сибирь, потому что «такое решение Волконским было, конечно, приятно», - пишет злоязычный правнук Александры Николаевны.
О странной недоброжелательности Сергея Михайловича Волконского к прабабушке Александре Николаевне можно судить, хотя бы по его описанию ее внешности, ничуть не согласующееся с известным нам портретом, живущим сейчас в иркутском музее декабристов.
Сергей Михайлович пишет, что у него была «прелестная картина», на которой в гостиной, в Зимнем Дворце, изображена Александра Николаевна в кресле на колесах.
К слову сказать, это кресло попало потом к возвратившемуся из ссылки князю Сергею, а до того верно служило парализованному зятю его Молчанову, мужу любимой дочери Елены Сергеевны.
Так вот, на упомянутой картине в достопамятном кресле княгиня сидит, раскладывая пасьянс, а рядом с ней ее верная компаньонка. Александра Николаевна, по словам автора воспоминаний, «грузная, в белом атласном платье, а напротив нее – тоненькая, в клетчатом шелковом платье ее компаньонка Жозефина Тюрнанже. Обе в широченных чепцах. Только чепец Жозефины легкий, кисейный, а чепец княгини с тяжелыми атласными лентами и бантами, которые как пламя расходятся вокруг большой некрасивой головы. У нее было красное лицо с мясистыми щеками, небольшим крючковатым носом и большими навыкат глазами. Она ходила грузной походкой, говорила, судя по странной привычке в письме удваивать согласные, сухо, чеканно. В суждениях ее чувствовался обычай, уклад, неоспоримость того, что установлено обычаем, освящено привычками».
Как не удивиться ряду деталей в этом описании? Вряд ли на «прелестной картине» княгиня была изображена с «красным лицом и мясистыми щеками». Всякий художник стремился облагородить портретируемого, особенно если это столь высокопоставленная особа, как княгиня Волконская. Сергей же Михайлович – уже вполне «современный человек». Вряд ли в начале 20 века он мог представить, что огромные чепцы, ленты и банты соразмерялись с положением женщины в обществе. Но – все это о картине.
О том же, как грузно ходила княгиня и об особенностях ее речи, по картине было не судить, об этом он мог слышать только от родителей. Вряд ли, от самого декабриста. Судя по его отношениям с матерью, он не стал бы так нелицеприятно описывать ее. Думается, скорее Мария Николаевна, невольно проникнувшись тенью неприязни всего ее семейства к Александре Николаевне, могла рассказывать свои впечатления сыну, а тот Сергею Михайловичу.
Хотя – отметим парадокс! – поездка Марии Николаевны в Сибирь, которую долго запрещал отец, состоялась отчасти после заявления Александры Николаевны, что она намерена повидать сына. И старик Раевский, конечно, нисколько не поверил намерениям княгини, и именно поэтому заявил: «старуха едет к сыну, чему я не верю». И – «поедет свекровь, может ехать и она» (дочь). Будучи убежден, что Александра Николаевна никуда не поедет, и стало быть, он, Николай Николаевич, не отпустит и свою дочь, сделал он столь непродуманное заявление.
Так или иначе, Мария Николаевна в Сибирь отправилась. Оставив новорожденного сына Николеньку на попечение бабушки и тетки. И сестра ее Софья Николаевна пишет в Сибирь: «старая княгиня, по-видимому, очень любит твоего сына, если вообще можно сказать, что она кого-нибудь любит, кроме своей внучки Алины».
После смерти маленького Николеньки Александра Николаевна велела похоронить его в Александро-Невской лавре, рядом с его дедом Григорием Семеновичем Волконским, и где было приготовлено место ей самой.
Удивительно, насколько все-таки непонята была при жизни близкими ей людьми княгиня Волконская. Например, следует напомнить, что она Марии Николаевне устроила аудиенцию у императрица Марии Федоровны. И неискушенная в придворных правилах игры, молодая женщина удивляется, почему Александра Николаевна заверяла ее в расположении императрицы. Потому что беседа шла о пустяках и о погоде.
Как же, о пустяках…
Может, именно вследствие этого «никчемного визита» князь Сергей и остался жив…
По пути в Сибирь Мария Николаевна опять побывала в Петербурге. Ее шурин, муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский фельдмаршал «заехал за мной, чтоб везти к себе обедать, - пишет много позже Мария Николаевна, - я заехала обнять свекровь, которая велела мне вручить как раз столько денег, сколько нужно было заплатить за лошадей до Иркутска».
Ничего не сказано – много сказано. «Как раз столько» - значит, ничуть не больше. Маленький шип, о котором Мария Николаевна, видно,  не забывала, когда рассказывала о свекрови детям…
Правда, она расскажет им и об оживленной переписке с Александрой Николаевной, и обо всех своих поручениях, которая старая княгиня истово исполняла. Расскажет и о том, как сняли с узников кандалы в 1829 году. Очень не привечавший прабабушку, Сергей Михайлович сообщает, что Мария Николаевна мечтает лишь обо одном – поселиться с мужем, что казалось и вовсе невозможным. Она многажды писала отцу, чтобы он похлопотал, пусть бы с узников хотя бы сняли кандалы. Из ответного письма генерала Раевского видно, что он хлопочет, но не очень одобряет затею.
И тут Мария Николаевна обращается к свекрови. Ждать пришлось долго. Видно, княгине нелегко дались хлопоты. Но в 1829 году кандалы с декабристов все-таки сняли, а что касается поселения Марии Николаевны вместе с мужем, княгиня из Царского Села прислала наконец долгожданное письмо, в котором пишет, что она читала государю письмо Марии Николаевны и тот ответил, что просьба будет исполнена, «как только камера Сергея это дозволит». И тут, не жалующий Александру Николаевну автор воспоминаний все-таки отдает ей должное: «кто знает придворную жизнь, тот знает, как подобные шаги трудны, как они были в особенности труды в те времена. Кто знает отношение Николая I к декабристам, тот знает, как должно быть страшно подойти к нему с заступничеством за тех, кого он хотел забыть и о ком помнил до последнего дня своего».
Дело казалось безнадежным. И, однако же, старая княгиня сумела исхлопотать то, о чем так слезно молила Мария Николаевна. Осенью тридцатого года ссыльные были переведены в Петровский завод, в выстроенный для них огромный каземат. Здесь Мария Николаевна разделила с мужем камеру номер 54.
Что ж, некрасивая, грузная, в нелепых чепцах прабабушка оказалась дважды заступницей, не только за «младшенького», но невольно и за всех его сотоварищей…
И все, все же! Неприязненность правнука проявляется в самом тоне упоминаний о старой княгине – например: «Портретов ее у меня было пять-шесть; между прочим, один «акварельный», писанный ею же самой и подаренный сыну Никите в день его рождения. Ни на одном из портретов не выглядят так страшно ее большие навыкат глаза, ни на одном пестрые банты чепца не стоят таким алым пожаром вокруг красного лица и не на одном не сияют таким блеском ордена, знаки отличия и обсыпанные алмазами медальон с портретами императриц». И тем не менее – «у меня хранилась прядь ее волос, белой, совершенно серебряной седины» - пишет правнук.
Александра Николаевна умерла в 1834 году, будучи 78 лет от роду. Стало быть, в 1825 году ей было 69 лет.  Такой запомнил ее князь Сергей и Мария Николаевна, которая встретилась со свекровью в 1826 году, как мы уже знаем. Ну какова же могла быть ее походка в такие годы, кроме как грузной…
Удивляет, что, сохраняя прядь волос княгини, ее правнук в своей маленькой портретной галерее, где собрал в начале 20 века чуть ли не всех своих предков по линии Волконских, начиная с Григория Семеновича и его отца, а также многих Раевских и даже Бенкендорфов, с которыми Волконские породнились, поскольку сын декабриста женился на внучке Бенкендорфа, равно и портреты Репниных, родителей Александры Николаевны – ее портрета в этой галерее не было.
Мы уже говорили, что по канонам ее времени, она считалась, очевидно, дурнушкой и, наверное, позировать художникам не стремилась. Несколько изображений, имевшихся у Сергея Михайловича и исчезнувших при конфискации его архива после революции – не в счет.
А вот неприязненное описание ее внешности сыграло злую шутку три года назад, когда возникла необходимость иконографически идентифицировать портрет Александры Николаевны, ныне иркутский.
Все, сказанное правнуком, никак не вязалось с тонким благородным лицом статной величественной дамы с портрета. И много хлопот досталось директору иркутского музея декабристов Евгению Александровичу Ячменеву при получении экспертиз аж из трех источников, подтвердивших: да, это она Александра Николаевна Волконская. Поскольку в обиходе первоначально имелась всего лишь миниатюра написанная с 75-летней женщины, - в самом деле, в пышнейшем чепце. На иркутском портрете, по подсчетам, Александре Николаевне 45-46 лет. За последующие тридцать с ней произошло все, что и происходит с человеком с годами. Впали и втянулись губы, увеличился подбородок, - впрочем, стоит ли описывать разрушительную работу времени…
Но мы отвлеклись от темы. Надо отдать справедливость Сергею Михайловичу, в том, что он привел удивительно трогательные подробности об участии Александры Николаевны в ссылочном быту Волконских: «Доктор прописал Сергею Григорьевичу, сильно ослабевшему в каторжных работах, вино, по рюмке в день. Начальство разрешает. Мария Николаевна пишет свекрови, старуха высылает – но бутылки приходят разбитые. Целый год проходит в ожидании второй посылки (что не вина Александры Николаевны, а средств связи России с Сибирью той поры). В январе 1831 года Мария Николаевна просит свекровь выслать судков для пересылки пищи мужу, а то по пути из ее жилища в острог пища стынет, а разогреть в остроге - посуда лопается. «Не знаю, когда прибыли судки, но в январе 1832 года княгиня (Мария Николаевна, - авт.) их еще не получила)». Не мудрено, мы уже знаем по истории с вином, что посылка, вернее, «обоз» добирается до острога примерно год.
Впрочем, Мария Николаевна тоже отдает свекрови дань благодарности. Опять же не мудрено, - из членов ее собственной семьи, то есть из клана Раевских, ей писали хоть изредка, а из клана Волконских – не писали вообще. «Только старуха Александра Николаевна каждую пятницу писала свои малосодержательные, но с точностью часового механизма отсылаемые письма», - сообщает правнук.
Заметим это «малосодержательные»! Но ведь он сам же отмечал, что из петербургской почты декабристы узнавали, каково бьется пульс столичного общества, ведь не могла же, в самом деле, компаньонка Жозефина сообщать многие светские подробности, а также маленькие происшествия домашнего и усадебного барского быта «старухи княгини». Ей они просто не могли быть известны и, очевидно, Александра Николаевна диктовала Жозефине то, что хотела сообщить.
Далее читаем: «переписка со свекровью становится руслом, по которому мы можем проследить течение материальной и практической жизни, все заботы о муже, о его здоровье восходят к Александре Николаевне и удивляться приходится готовности и заботливости, с какой старуха исполняет поручения: сама ездит, сама выбирает, сама укладывает». Это тем более удивительно, что в эту пору, во время отсылки судков для пищи, княгине уже 76 лет!
Для Марии Николаевны, наверное, особо дорогими должны были быть в ту пору отношения со свекровью, так как Раевские хоть и писали, но не часто и без особой нежности – не могли простить ее отъезд в Сибирь. Еще реже приходили от них посылки. «Я получила «обоз» с провизией, - пишет Мария Николаевна в своих «Записках», - сахар, вино. Прованское масло, рис и даже портер; это единственный раз, что я имела это удовольствие; позже я узнала причину невнимания этого рода; мои родные уехали за границу».
Остальные декабристские жены, Трубецкая, Муравьева, Нарышкина получали «обозы» ежегодно и делились с остальными. Марию Николаевну выручала, конечно, свекровь. Без вина князь Сергей не оставался. «Во время свиданий, - пишет его жена, - Сергей клал по две бутылки в карманы и уносил с собой; так как у меня их было всего пятьдесят, то перенесены они были скоро». Надо полагать, это было еще до вселения в «семейный номера», иначе – какие свидания?
Александра Николаевна посылает по просьбе невестки разные снадобья и даже семена для огорода, поскольку князь Сергей увлекся общением с природой и решил завести огород.
Но время неумолимо – 23 декабря 1834 года Александра Николаевна умирает, оставив после себя завещание, которое опять-таки послужило облегчению жизни декабристов. Она просит Николая I вернуть князя Сергея из ссылки, что тот, конечно, исполнить не мог. В письме, приложенном к духовному завещанию, княгиня просит царя «облегчить участь сына, принадлежащего к числу государственных преступников, по происшествию 14 декабря 1825 года, и вывести его из Сибири, где он доныне находится в каторжной работе, дозволив ему жить под надзором в имении».
13 февраля 1835 года военный министр Чернышев, бывший сотоварищ князя Сергея по наполеоновским войнам, и наиболее придирчивый допросчик во время следствия над декабристами, тем не менее, не преминувший, обращаясь к князю Сергею, сослаться на прежнюю дружбу, сообщает Александру Христофоровичу Бенкендорфу, что Николай  I посчитал невозможным выполнить полностью просьбу Александры Николаевны, но «из уважения к памяти покойной княгини» повелевает: «государственного преступника Сергея Волконского освободить ныне же от каторжной работы, обратив в Сибирь на поселение». Более того, князю Сергею даже предоставляется выбор: «желает ли он остаться в Петровском заводе, свободным от работ, или переехать в Баргузин на поселение».
Князь Сергей пожелал остаться на Петровском заводе. – теперь он мог жить в собственном доме, который уже прикупила Мария Николаевна. Но она с мужем не согласна: она желает, чтобы семья отправилась на поселение в Урик, где уже находится доктор Вольф – вся семья постоянно нуждается в его наблюдении. О своем желании она сообщает письмом Бенкендорфу и, хотя речь шла о том, что Волконских надобно поселить вдали от прочих декабристов, Бенкендорфу все-таки удается найти нужные доводы и получить монаршее согласие на поселение в Урике.
Однако, князь Сергей имел свое мнение, отличное от Марии Николаевны. Так что Бенкендорф получает сразу же после получения разрешения жить Волконским в Урике, донесение от генерал-губернатора Восточной Сибири, что князь Сергей желает все таки остаться на Петровском заводе.
На донесении генерал-губернатора – карандашная пометка: «вот опять новое?» Конечно, на этот раз уже никто не посмеет обратиться к монарху за новым решением, так что Волконские отправляются в Урик. Теперь их дальнейшая жизнь потечет уже вне покровительственной ауры Александры Николаевны, но отголоски ее влияния они почувствуют еще не раз.
Александра Николаевны уже давно нет, но незримо тень ее еще бродит по залам и коридорам Зимнего. Так что, когда Елена Сергеевна, дочь декабриста, захочет поехать с мужем в Петербург, препятствий не возникнет. Более того, здоровье Марии Николаевны в Сибири сильно пошатнулось, она решает отправиться в Москву посоветоваться с врачами, и ее дочь, Елена Сергеевна, такое разрешение для нее получает через посредство великой княгини Марии Николаевны. Правда, - государь уже не тот…
На троне Александр II, Александр Николаевич. Отношение его к декабристам самое благожелательное. Например, после возвращения из ссылки, Мария Николаевна Волконская обращается к высочайшей власти с просьбой вернуть княжеский титул ее сыну Михаилу Сергеевичу, а также сыну Трубецких Ивану Сергеевичу. Титул был возвращен по особому ходатайству молодой императрицы, жены Александра II. Помнили, помнили, видно, при дворе бывшую гофмейстерину…

Странности и парадоксы. – Известно, что, узнав о смерти Николая 1-го, князь Сергей, который, казалось бы, должен был испытывать великое удовлетворение, принял эту весть с отчаянием. И более того, он оплакивал почившего императора так искренне и горько, что Мария Николаевна пишет сыну Михаилу, бывшему в отлучке: «твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать».
О чем же плакал князь Сергей, ведь не о человеке же, который исказил всю его жизнь? Может, сам того не осознавая, он в тайне души был прежде всего, не только отпрыском, но и послушнейшим воспитанником матери, под влиянием которой оставался до 14 лет, а она была прежде всего – «человеком государственным», что в то время отождествлялось с понятием «слуга государя».