73

В проводимом через голову Пестеля белоцерковском плане Артамон Муравьев, первый организатор киевского свидания декабристов с Грибоедовым, должен был принять самое деятельное участие. Декабристы рассчитывали на восстание Ахтырского гусарского полка, которым он командовал. Сам Артамон Муравьев горел желанием скорейшего выступления. В Лещинском лагере (месяца через два после свидания с Грибоедовым) Артамон Муравьев на Евангелии присягнул покуситься на жизнь государя. Когда царский смотр был отменен, Артамон Муравьев вызвался ехать в Таганрог, где в то время находился Александр I, «для нанесения удара» (сохранилось даже мемуарное предание, будто он действительно туда ездил). Бестужев-Рюмин показывает: «Артамон Муравьев уговаривал немедленно предпринять действия, уверяя, что у него есть какое-то неизъяснимое, но сильное предчувствие, что прежде нового года все мы будем перехвачены»95. Нельзя отказать Артамону Муравьеву в правильности этого предчувствия — так и случилось.

По сводке Следственного комитета, в одной из анкет, Сергей Муравьев «брался возмутить 8-ю дивизию — полагался на 9-ю и на 3-ю гусарскую и на всю артиллерию их, хотел послать за братом его Матвеем, чтобы отправить в Москву и в Петербург, где, по словам его, все готово — упоминал, что надобно также послать за Якубовичем, чтобы он был готов»96. Это упоминание о Якубовиче и есть отражение плана привлечь Ермолова. Не будем пока входить в подробности сложного вопроса, было ли в Кавказском корпусе тайное общество или не было, — следствие по этому вопросу было внезапно оборвано, да и сам вопрос не входит в задачу данного исследования. Важно другое: фигура Ермолова была из числа тех, на которых рассчитывали декабристы в момент восстания. Предполагая ввести в состав Временного правительства Сперанского, Мордвинова, генерала Н. Н. Раевского (старшего), Ермолова, декабристы показывали, на чью помощь они рассчитывали. Слухи о ненадежности Ермолова доходили и до Александра I. Сохранилась собственноручная записка императора, относящаяся к 1824 г.: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть

75

и использованы в этом деле, был при таких обстоятельствах неизбежен.

Выше мы уже ставили вопрос: в какой период деятельности тайного общества мог Грибоедов произнести свою знаменитую фразу «сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России»? Мы уже приводили выше основание, почему эта фраза не может относиться ни ко времени Союза Спасения, ни ко времени Союза Благоденствия. Она может относиться только к периоду разработки идей военной революции, т. е. для Грибоедова, приехавшего в Петербург в мае 1824 г. и уехавшего на Восток из Киева после 10 июня 1825 г., — только к этому периоду. Эта запомнившаяся всем фраза, конечно, отрывок горячего разговора, а ее дружески-резкий вариант «я говорил им, что они дураки» вырвался из кипения каких-то жарких и страстных прений. Правдоподобнее всего предположить, что этот афоризм — осколок киевского свидания. Грибоедов оказался резким противником военно-революционного белоцерковского плана. Во всяком случае очевидно, что выступление он считал неподготовленным.

Ермолов, по свидетельству Дениса Давыдова, любил Грибоедова, «как сына», и облекал его полнейшим доверием. Обещал ли Грибоедов все же, при всех своих резких характеристиках, что-то передать Ермолову, принять какое-то участие в белоцерковском плане, мы не знаем. Но перед нами бесспорный факт: Ермолов предупредил Грибоедова об аресте и дал возможность уничтожить свои бумаги. Из каких соображений проистекало это предупреждение? Может быть, только из общей осведомленности Ермолова о политических настроениях Грибоедова и общих симпатий к нему? Но тогда благой совет старшего друга уничтожить на всякий случай компрометирующие материалы мог быть дан гораздо ранее — при первом известии о восстании 14 декабря. Ведь весть о нем отделена от ареста Грибоедова более чем недельным сроком. Ермолов явно выжидал — он был о чем-то осведомлен. Идя на безусловный риск и давая Грибоедову время уничтожить свои бумаги, он мог быть озабочен и ликвидацией тех данных, нити от которых привели бы к нему самому.

Белоцерковский план рухнул сам собою. Царский смотр после лагерей 1825 г. был отменен в связи с полученными правительством секретными сведениями о тайном

77

который об этом, кстати, будто бы ничего и не знал... После этого вдруг все единогласно пришли к выводу, что Грибоедов в тайном обществе сделает партию для Ермолова... Загадочная картина!

Теперь понятно и то, почему члены Васильковской управы и Трубецкой так упорно отрицали совершенно ничтожный для их «силы вины» факт — что они хотели принять в общество еще одного члена — Грибоедова, но из этого ничего не вышло. Признайся они в этом — и за этой ниточкой потянулся бы большой план военной революции — белоцерковский план, который отрицался до последней возможности. Особенно Трубецкой был заинтересован в сокрытии этого плана, с головой выдававшего его принципиальное согласие именно на военную революцию.

После киевского свидания Грибоедов выехал в Крым. Как бы ни были глубоки его сомнения в правильности тактики военной революции, как бы ни был он взволнован ошибочностью белоцерковского плана, едва ли он мог в тот момент противопоставить ему какую-то иную — правильную — тактику. Нельзя предположить, что он был внутренне спокоен после бурных киевских объяснений. Как-никак, а его позиция в этом вопросе отъединяла его от того дела, которое, по словам его близкого друга Жандра, он считал и «необходимым» и «справедливым». Конспирацию киевского свидания он строго соблюл, и его письмо к В. Ф. Одоевскому из Киева от 10 июня ввело в заблуждение не одного исследователя. Он ни словом не упомянул там о встречах с декабристами, а между тем его адресат сам знаком со многими из них, и хотя бы беглое упоминание в письме о двух свиданиях с С. Трубецким и о «шапочном» знакомстве с С. Муравьевым-Апостолом было бы более чем естественным. Однако Грибоедов окружает полным молчанием все декабристские свидания. «Посетителей у меня перебывало много, однако скромных, мало мешали», — пишет он, не упоминая ни одного имени и умалчивая о том, у кого он сам «перебывал»100...

Н. К. Пиксанов в работе «Душевная драма Грибоедова» и ряде других считает, что Грибоедов был в Киеве в мрачном настроении по причине якобы иссякнувшего после «Горя от ума» творчества... Доказательства? А никаких! Противоречит это даже истории текста «Горя от ума». Ведь автор только-только его завершил

79

чиновников декабристы никак не могут быть подведены. Грибоедов явно молчал о свидании с ними. Но тяжелого настроения в этом письме еще нет. Раз он еще собирался к Артамону Муравьеву в Любар, значит, те события, которые вынудили его уехать, даже не простившись, еще не произошли. Что-то, вызвавшее внезапный отъезд, произошло именно после этого письма.

Следующие, крымские письма к Бегичеву приносят нам свидетельство о приступе тяжелой тоски: «Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, все уложено. Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется, что сказать, — за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем, как гроб!!»104 Через три дня, в письме из Феодосии от 12 сентября, тяжелое настроение резко усиливается: «А мне между тем так скучно! так грустно! Думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. — Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало... Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди»105.

Характер тоски точно определен в этом письме самим Грибоедовым: это именно та же «ипохондрия», которая выгнала его из Грузии. Когда? Ясно, что речь идет об отъезде из Грузии в начале марта 1823 г. Для этой выгнавшей его из Грузии «ипохондрии» причины творчества должны быть начисто исключены. Грибоедов был в разгаре творчества: он вез с собой манускрипт первых двух актов «Горя от ума», чуть ли не в первый день приезда в Москву читал их С. Н. Бегичеву, сейчас же несколько переправил текст, учитывая его замечания, жадно наблюдал московскую жизнь, набрасывал сцены