14

П. Е. Щеголева, указавшего на то, что первые показания Грибоедова были устные и не допускали позднейших исправлений, а в дальнейшем письменные ответы давались не в помещении Комитета, а на гауптвахте Главного штаба, где сидел арестованный Грибоедов10.

Второе свидетельство принадлежит декабристу Д. И. Завалишину, который рассказывает, как было дело, по собственным воспоминаниям — он сидел под арестом в одном помещении с Грибоедовым. Завалишин указывает на роль, которую сыграл в этой истории полковник Любимов, также сидевший под арестом на гауптвахте Главного штаба. «В действительности же вот как происходило все дело, — пишет Завалишин. — Когда Грибоедову принесли вопросные пункты и он стал писать черновой на них ответ, то Любимов, подойдя к нему, сказал: «Вы знаете, что все, что вы ни напишете, до меня нисколько не касается, потому что у нас с вами не было по обществу никаких сношений. Поэтому я и могу давать вам советы совершенно беспристрастные. Я только желаю предостеречь вас... Я знаю из всех наших здешних разговоров, что действия относительно Комитета предполагаются различные, смотря по разным у всякого соображениям личным и политическим. Не знаю, какой системы намерены держаться вы, но ум хорошо, а два — лучше. Не по любопытству, а для вашей же пользы я желал бы знать, на какой системе вы остановились? Помните, что первые показания особенно важны»... В ответ на это Грибоедов прочитал то, что успел уже написать. Прослушав написанное, Любимов с живостью сказал ему: «Что вы это! Вы так запутаете и себя и других. По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется еще и фальшивою; да если поведут и настоящую атаку, то все-таки надо уступать только то, чего удержать уж никак нельзя. Поэтому и тут гораздо вернее обычный русский ответ: «знать не знаю, ведать не ведаю». Он выработан вековою практикою»»11. В результате этого разговора Грибоедов будто бы изорвал черновики и написал ответ вновь, придерживаясь совета Любимова. Вообще к свидетельствам Д. И. Завалишина надо относиться с большой осторожностью: чрезвычайно ценные и достоверные сведения у него нередко смешиваются со спорными и неточными данными. П. Е. Щеголев отвергает и этот рассказ, однако не приводя достаточных оснований.

16

обдумывал характер своих ответов. Опыт этого рода у Грибоедова уже был: 12 ноября 1817 г. произошла известная дуэль графа А. П. Завадовского и В. В. Шереметева, в которой Грибоедов был секундантом Завадовского. Дуэль кончилась смертью Шереметева, и по делу о дуэли петербургским генерал-губернатором Вязьмитиновым была образована специальная следственная комиссия, проводившая по всей форме допросы участников, устраивавшая очные ставки и т. д. Грибоедов подвергался и допросам, и очным ставкам. Он не сознался ни в чем, до конца отрицал свое участие в дуэли в качестве секунданта и не был выдан товарищами, с которыми, конечно, успел сговориться до следствия: по этому делу никто не был подвергнут аресту и полная свобода сговора не была ничем стеснена. Грибоедова не выдал ни его школьный товарищ Якубович (секундант Шереметева), ни Завадовский. Это помогло ему сохранить позицию «неучастия» в дуэли. Он умело показал часть правды — сообщил, что о дуэли знал, но секундантство отрицал. Весь город знал об этом, но прямых свидетелей не было, что, конечно, облегчило для Грибоедова исход дела.

Правдоподобнее всего признать поэтому, что советы Любимова и многих других лиц не давали Грибоедову совершенно новых идей о линии поведения на следствии, а лишь поддерживали в нем решение держаться линии, которая уже была проверена его личным опытом.

Выясним теперь, какой образ себя самого хотел создать Грибоедов у следователей. Вопрос этот чрезвычайно существен.

Не в пример другим арестованным Грибоедов имел более чем достаточно времени для обдумывания линии своего поведения. Его приятель декабрист Александр Бестужев не имел, например, такой возможности — он сам явился во дворец на следующий же день после восстания, 15 декабря, и уже в тот же день давал первые показания на допросе у генерал-адъютанта Левашова. Грибоедов же, будучи на Кавказе, узнал о петербургском восстании 24 декабря 1825 г., арестован был 22 января 1826 г. вечером, привезен в Петербург 11 февраля и, вероятно, в тот же день подвергся первому допросу. Таким образом, от ареста до момента первого допроса он располагал двадцатидневным сроком. Еще на Кавказе и главным образом в Москве во время проезда в

18

сопровождалась замечательно выдержанным тоном полной и смелой откровенности. Уже в письме к царю Грибоедов писал, что «обошелся» с генералом Левашовым «совершенно откровенно». Откровенным признанием вольных разговоров о правительстве Грибоедов как бы парировал улику, которая была бы основана лишь на изложении его мнения (очевидно, он предвидел эту возможность, и она беспокоила его). В первом же допросе он идет навстречу опасности, предупреждая обличения подобного характера. Указывая на знакомство с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, он немедленно заявляет, что в их разговорах видел часто смелые суждения насчет правительства и сам в них участвовал. Это признание обезврежено утверждением, что в России-де подобные разговоры о правительстве будто бы обычны и не признаются криминальными. Что же тут непозволительного — осуждать вредное и желать лучшего? «Суждения мои касались до частных случаев, до злоупотреблений некоторых местных начальств, до вещей всем известных, о которых всегда в России говорится довольно гласно»; если ему случилось бы говорить перед «Вышним правительством», то он был бы перед ним «еще откровеннее». Тут была скрыта тонкая презумпция — якобы терпимости и широты русского правительства, которое будто бы не боится правды, высказанной в глаза, и даже само заинтересовано в ней. Любой упрек в вольных разговорах был бы ослаблен этой презумпцией.

Обрисованный образ выдержан Грибоедовым непоколебимо. Какие бы вопросы ни предлагала комиссия, позиция подследственного не менялась и была проведена с бесподобной и прямо-таки художественной цельностью (нельзя тут не отметить, что Грибоедов имел артистическое дарование, играл на сцене). В его ответах можно обратить внимание лишь на одно-два противоречия. Так, утверждая, что он, Грибоедов, не способен быть «оратором возмущения», он добавляет: «Много, если предаюсь избытку искренности в тесном кругу людей кротких и благомыслящих». Выше он признал свое знакомство хотя бы с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, т. е. с пятью активнейшими участниками восстания на Сенатской площади, — очень трудно квалифицировать этот круг как «кроткий и благомыслящий». Объяснение данного противоречия

20

России и введению нового порядка вещей; говорили вам о многочисленности сих людей, о именах некоторых из них, о целях, видах и средствах общества». В ответ на этот пункт обвинения Грибоедов пишет: «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали»; таким образом, он ничего не отвечает по существу вопроса о численности, именах, о видах и средствах общества: его ответ суммарен, общ, уводит внимание следствия в сторону. Вопросные пункты от 24 февраля заканчивались общим предложением: «В заключение вы по совести должны показать все то, что известно вам о составе тайных обществ, их цели и образе действий». В ответ на это Грибоедов вообще не ответил ничего, игнорировал вопрос, даже не счел нужным повторить свое общее отрицание знакомства с тайной организацией. На вопрос, был ли Грибоедов под судом и в штрафах, он, конечно, мог ответить отрицательно, но на вопрос, был ли он в подозрении, было бы нужно ответить указанием на следствие по делу о дуэли Завадовского — Шереметева, чего он, конечно, не сделал. О своем воспитателе Ионе Грибоедов тоже не упомянул, хотя вопрос следствия прямо запрашивал о воспитании. Грибоедов выбрал более «нейтральное» имя — московского профессора Буле, в то время уже покойного.

Даже такая обыкновенная деталь, как ответ на вопрос о возрасте, несколько отклоняется от общепринятого типа. Обычно декабристы на этот вопрос отвечали числом своих лет; в отличие от этого Грибоедов ответил годом рождения, предоставляя следователям самим вычислять число прожитых им лет. «Сколько вам от роду лет?» — ясно спрашивали вопросные пункты. «Родился в 179 [0? 6? 5? — М. Н.] году», — отвечал Грибоедов. Последняя цифра написана нарочито неясно и допускает три чтения, воспроизведенные нами в скобках (более всего цифра похожа на 6). В литературе по сей день ведутся споры о годе рождения Грибоедова. Метрика его до нас не дошла, а прочие документальные показания расходятся между собой. Семейные традиции и документы, не носящие служебно-официального характера, свидетельствуют преимущественно о 1795 годе рождения. На него указывает ближайший друг Грибоедова С. Н. Бегичев; этот год был зафиксирован вдовой Грибоедова на его памятнике; этот же год засвидетельствован