Ю.В. Давыдов.

«В морях и странствиях»

МАТЮШКИН

Волъховский, первый ученик,
князь Горчаков и гений Пушкин...
Всех дальновиднее из них
был мореплаватель Матюшкин,
что, поручив себя волнам,
сумел познать все страны света,
и жаль, что он известен нам
лишь как лицейский друг поэта.
Не дал он (не его вина)
законов мудрых для державы,
за стол багряного сукна
не приглашал его Державин,
но вне покинутой земли
такие видел он пейзажи,
каких представить не могли
ни Горчаков, ни Пушкин даже.
Жил долго этот человек
и много видел, слава Богу,
поскольку в свой жестокий век
всему он предпочёл дорогу.
И, к новым нас зовя местам,
от всех сомнений панацея,
зелёный бронзовый секстан
пылится в комнатах Лицея.

А. Городницкий

ПРОЩАНИЕ

Прощай же, море. Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
А.С. Пушкин

Без малого пятнадцать лет провёл Матюшкин на Чёрном море. И вот опять Балтика. Ходил он теперь начальником отряда кораблей. На погоне его был орёл: в 1849 году Матюшкин стал контрадмиралом.

«Люблю нашу службу», - говаривал он. Но любовь была зрячей. Он видел, что флот русский, особенно Балтийский, технически был в бедственном положении. «Кой-как вооружаем корабли и кой-как плаваем». И, всегдашний противник всего показного, он печально замечал, что эскадры хороши лишь внешне, «не всё то золото, что блестит, велик Никола Чудотворец - носит нас по морям, да и ему не всегда же за нами усмотреть».

Делами флотскими вершил тогда князь Меншиков. Светлейший в морском деле был дилетантом. Однако редко кто отваживался открыто говорить об этом, ведь Меншиков пользовался неограниченным доверием императора.

Меншиков знал Матюшкина как отличного моряка и образованного, умного человека. Он пытался приблизить к себе Фёдора Фёдоровича. Но тот не протянул руки. Один из княжеских клевретов, плохо скрывая лакейское злорадство, доносил Меншикову: «Рассказывают, будто бы ваша светлость своим управлением погубил Балтийский флот, и что если и делается что-либо хорошее в Чёрном море, то сим обязаны Лазареву, а в настоящее время Корнилову и Нахимову. Сии клеветы довольно сильно распущены в публике. В числе главных деятелей по этой части находится Матюшкин».

В 1851 году прислали ему проект нового Морского устава, составлявшегося комиссией, где председательствовал генерал-адмирал великий князь Константин. Матюшкину предложили высказать свои замечания.

Прежде всего Матюшкин заявил, что нужно не отступать от духа Морского устава Петра I, «устаревшего в подробностях, но в основании своем всё ещё совершенного».

Старый моряк возразил против статьи проекта, трактующей обязанности капитана. Выходило, что командир несёт ответственность за все мелочи и частности, а другие офицеры безответственны. Матюшкин писал: «Не то судно будет в порядке, где командир сам всё будет делать, а то, на котором командир сумеет заставить своих подчинённых всё делать, но без права, без поддерживающих его постановлений это почти невозможно».

Фёдор Фёдорович был решительно против телесных наказаний. «200 линьков - и ужасное наказание, и пустое, - говорил он, - всё зависит от наказывающего. 200 линьков легко засечь до смерти, и так как это число законом разрешено, то отчасти разрешена безответственность за смертный случай».

Соглашаясь, что во флоте нужна строжайшая дисциплина, он, однако, враг той дисциплины, которая «состоит в том, чтобы во фронте стоять на своих местах, а за фронтом подносить два пальца к козырьку». В царствование «бригадного генерала» Николая I этакая мысль была рискованной.

В возражениях Матюшкина на статьи, предусматривающие возможности прекращения боя, ясно виден моряк лазаревской школы: он считал, что биться надо до последнего вздоха.

Устав, например, предписывал:

«...во избежание напрасного кровопролития ему разрешается с общего согласия всех офицеров отдать корабль в нижеследующих случаях:

1)  если корабль будет пробит, что нельзя одолеть, течи;

2)  если потеря в людях или истрата пороха и снарядов столь значительны, что дальнейшее сопротивление  окажется невозможным;

3)  в случае пожара, которого нельзя погасить своми средствами».

- Нет! - возражает Матюшкин.- Если не остаётся ни зерна пороха и ни одного снаряда, то остаётся ещё свалка или абордаж.

Но Матюшкин не следует слепо букве петровского Морского устава. Он отвергает статью проекта, в которой, согласно правилу Петра I, говорится о том, как должны поступить офицеры в случае предательства командира. «Больно читать это постановление, - замечает Матюшкин. - Оно находится в толковании к Уставу императора Петра I, но тогда командиры большею частью были бесприсяжные, иностранцы-наёмники; тогда можно было предполагать подкупы и измены».

Так же, как все лучшие офицеры флота, так же, как Нахимов и Корнилов, он ратует за то, чтобы каждый командир отлично знал и практически изучил матросское дело, ибо только тогда имеет нравственное право требовать выполнения его от подчинённых. Примечательны и высказывания о «нижних чинах».

«Не надобно, - пишет Матюшкин, - матроса считать не человеком, машиною; молиться, ходить, спать, сидеть, петь, плясать по дудке... убивает человека, сначала морально, потом физически... Человека более всего поддерживают надежда, предположение, мечты. Имеет ли их матрос? Через 20 лет службы он возвращается на родину в поношенной шинели. Вот всё, что он видит впереди... Весьма жаль, что отпуски нижних чинов сократили».

Его палубная служба подходила к концу. Проведя несколько балтийских плаваний, Фёдор Фёдорович последний раз положил якорь на дно Кронштадтской гавани. В 1852 году началась береговая деятельность на высших должностях в Морском министерстве.

Севастопольская «морская семья» с удовольствием узнала о новом вице-директоре Инспекторского департамента. Корнилов писал: «Очень рад, что Матюшкин назначен вице-директором, по крайней мере, честный, благонамеренный человек, и наш, черноморский, свой».

Однако «наш, черноморский» чувствовал себя нехорошо в этой канцелярской машине. В Морском министерстве, по замечанию современника, «бумаги писались десятками тысяч во всех департаментах и канцеляриях, деньги расходовались, сотня курьерских лошадей развозила тысячи пакетов, и много было тружеников, которые в этом бесплодном и вредном для государства труде теряли время, силы и здоровье».

В министерской «команде», дряхлой физически и нравственно, Матюшкин сознавал себя как бы представителем «морской семьи» и поелику возможно делал всё, чтобы не флот был для Адмиралтейства, а Адмиралтейство для флота, техническая оснащённость которого сильно тревожила Фёдора Фёдоровича: ведь горизонт России обложили плотные тучи.

Весной пятьдесят четвёртого года Англия и Франция объявили войну России. В июне Россия начала военные действия против их союзника султана. Осенью Нахимов сжёг турецкий флот при Синопе. Англо-французская армада, войдя в Чёрное море, легла курсом на Крым. Судьбы войны решались у стен Севастополя. Мир увидел приморский город, озарённый огнём, увидел отвагу его защитников. Душа Матюшкина была там, где сражались «старые братцы», как называл он в письмах Корнилова и других черноморцев-лазаревцев.

Но и ему досталось и круто, и солоно!.. Три флотские дивизии под флагом адмирала Чарлза Непира вышли из Портсмута. Королева Виктория на яхте проводила эскадру. Лорды посмеивались: наш сэр Чарлз будет завтракать в Кронштадте, обедать в Петербурге, а по пути погреет ноги у огня Свеаборга.

Во французском порту грузили дивизии армейские - десант на русские балтийские берега. В Булони провожал их Наполеон III. Наполеон говорил, что они идут защищать национальную честь и цивилизацию.

Русские моряки отлично сознавали неподготовленность и кораблей своих, и крепостей к встрече с неприятелем. Однако «балтийские и черноморские решились или победить, или умереть», - свидетельствует современник. Другой говорит: «Готовность исполнить свои обязанности ясно выражается на всех вообще и каждом».

Матюшкину поручили готовить Свеаборг.

Адмирал, не мешкая, приехал в Гельсингфорс. Главный город Финляндии прикрывала островная цитадель. На стене Свеаборга значилось: «Он даёт мудрому владычество над морем и сушей».

Ключевые укрепления были на острове Стура-Эстер-Сварте. Увидев их, Матюшкин увидел узилище Кюхельбекера. После Шлиссельбурга и Динабурга Вильгельма четыре года держали в строжайшем одиночном заключении здесь, в этом «бугре». К нему не допускали ни души, кроме пастора. Птицы слетались к узкому оконцу, Вильгельм кормил их хлебными крошками. Ему разрешали писать только близким родственникам. Он писал сестрам; одна из них была классной дамой там же, где и мать Матюшкина: в Москве, в Екатерининском институте благородных девиц. Он писал племянникам; один из них служил на Кавказе, был ранен на черноморском берегу в ту самую весну, когда Матюшкин командовал десантной гребной флотилией... Теперь - без малого десять лет спустя после кончины Кюхельбекера в Тобольске -Матюшкин видел его мрачное узилище...

Свеаборгом долго «правили» генералы Альтман и Рейнеке. Первый, оправдывая фамилию, был совершеннейшей развалиной и не мог «ходить даже по комнате без помощи другого»; второй был «подвержен частым болезненным припадкам».

Матюшкин сообщал высшему командованию: «Трудно недостроенную крепость, оставленную без всякого внимания более сорока лет, привести в продолжение нескольких зимних месяцев в столь надёжный образ, чтобы флот наш находился вне опасности от нападения неприятеля». И далее говорит так, как сказали бы Корнилов с Нахимовым: «Оборона в русском матросе и солдате, и Свеаборг англичанам не взять... В трубах зданий и подвалах будет порох, где нельзя будет держаться - взорвём или взорвёмся».

Матюшкин руководит оборонительными работами, фарватеры преграждают «адские машины», как тогда называли гальванические мины. По-новому устанавливаются артиллерийские батареи: так, чтобы поражать неприятеля, а не друг дружку, как это получалось ранее.

Начал действовать сигнальный телеграф. Маяки были погашены.

Во всех действиях Матюшкина видны энергия, сообразительность и настойчивость, свойственные ему ещё в далекие годы сибирского путешествия и кругосветных плаваний. Но в этих спешных оборонительных работах мешала бестолковщина. Очевидец событий, впоследствии известный поэт Афанасий Фет, рисует картинку не столько комическую, сколько трагическую:

«Куда это вы, братцы?» - спросишь обозного солдатика. «Осадные орудия из Свеаборга в Ригу везём». Версты через четыре обгоняем новый обоз... «Куда вы?» - «Из Свеаборга в Ригу порох доставляем». Через несколько вёрст попадаются навстречу такие же обозы, везущие осадные орудия из Риги в Свеаборг. Ясно, что люди и лошади надрываются вследствие канцелярской неурядицы».

И всё же Свеаборг был приготовлен к встрече неприятеля. Приготовлен так, что британским адмиралам действительно пришлось сильно погреть ноги у его огня.

Летом 1855 года англичане бомбардировали Свеаборг. В течение двух суток они обрушили на крепость до двадцати двух тысяч снарядов. Англичане считали эту бомбардировку самой большой из всех, когда-либо предпринятых с моря.

Свеаборг не поднял белый флаг.

Первый лорд Адмиралтейства признался: «Было бы сумасшествием играть на руку России и броситься головою вперёд на её гранитные стены, рискуя нашим морским превосходством со всеми фатальными последствиями поражения».

Крепость, для обороны которой Матюшкин столько потрудился, почиталась англичанами Северным Гибралтаром. Плоский, мало возвышающийся над водою остров, где был расположен Свеаборг, изображался на заграничных литографиях окружённым высочайшими неприступными скалами.

Если на севере кончилось благополучно, то с юга приходили мрачные вести. Севастополь изнемогал. Защитники города задыхались без боеприпасов, без продовольствия, без подкреплений. Были убиты Корнилов и Истомин. В июне 1855 года погиб Павел Степанович Нахимов.

С душевной болью прислушивался Матюшкин к раскатам севастопольских канонад. И с горечью писал ссыльному Пущину, что в великолепной столице, несмотря ни на что, всё по-старому: погончики, выпушки, мундиры... А когда умер император Николай, Матюшкин послал декабристу ироническое и гневное письмо: «Да, Незабвенного (титул, который ингерманландские царедворцы дали покойному императору)... Россия не забудет. Жалко, что он умер, что вместе с нами не испивает горькую чашу. Собственное его дело. Разыгрывал 25 лет роль полицмейстера Европы».

В 1858 году Матюшкина произвели в вице-адмиралы, спустя ещё одиннадцать лет - в полные адмиралы.

Жизнь в сущности была прожита. После Крымской войны мало уже осталось близких людей - и лицейских, и флотских. Уходил в прошлое и флот, с которым он связал судьбу свою чуть не полвека назад. Парусных красавцев вытесняли суда с огнедышащей машиной и винтом. На смену солёному приходил упругий пар. Прогресс не спрашивался сердца. И Матюшкин это особенно отчётливо сознавал, председательствуя в Морском учёном комитете.

Привычек прежних не меняя, жил он всё в той же гостинице Демута. Так же, как много-много лет назад, виднелись из окон тёмная Мойка и узкая полоска блёклого неба.

Старый адмирал и старый его слуга, отставной матрос, неизменно «имели проживанье» в 117-м нумере.

Неизменными оставались и душевные привязанности.

В «лицейское подворье», к Яковлеву, заходили, что называется, на огонёк и князь Горчаков, и Данзас, секундант Пушкина, и Эристов, тот, что вместе с Фёдором Фёдоровичем видел «подмётное» письмо, присланное Пушкину. Чаще других в дом на Екатерининском канале наведывался Матюшкин.

Было светло и печально, когда Михаил Лукьянович, усевшись за фортепиано, пел «Буря мглою небо кроет». Музыку сочинил он, а слова... Пригубим, да будет ему земля пухом... Певал Яковлев и другой романс, этот на слова Дельвига: «Сядем, любезный Дион, под сенью развесистых ив...» Да будет и нашему Дельвигу пухом наша земля..-.

А живым - живое.

Избыв двадцать лет в каменной одиночке, вышел из каземата декабрист Батеньков. Его не пустили в столицу. Он был водворён в Калугу. Там получал книги и письма: «Будьте здоровы и не забывайте Матюшкина. Любите старца, как вы любили юношу... Душой вам преданный Фёдор Матюшкин».

Больным, телесно измождённым воротился из ссылки Пущин. Всё бросив, поспешил Матюшкин в Москву - обнять «любезного Ванечку». И радость, и печаль теснили грудь.

Некогда Пущину были предназначены стихи о дружеском союзе, над которым не властны грозные судьбы. Кровь свою автор тех строк пролил на белой поляне у Чёрной речки.

Ещё не бронзовел рукотворный памятник ему.

В комитете по сооружению монумента неизменно присутствовал тот, кто с лицейского порога перешагнул на корабль. Он первым подал мысль соорудить памятник в Москве: «Края родные...». Но всероссийского торжества не дождался.

Поздним вечером в 117-м нумере Демутовой гостиницы отставной матрос Андрей Романов закрыл глаза старому адмиралу. Перекрестив покойного, уронил голову и сгорбился.

На дворе стоял сентябрь 1872 года.

Сторож в телогрейке и сапогах отворотил палкой мокрые кусты, и я склонился над мшистой гранитной плитой с краткой, едва различимой надписью.

Потом я долго, слишком долго не был в Ленинграде. Вернувшись, не нашёл на Смоленском кладбище одинокой могилы: прах перенесли в некрополь Александро-Невской лавры - рядом с Дельвигом, рядом с Данзасом, пушкинским секундантом, встал на мёртвый якорь Матюшкин.

От времени до времени я встречал его тень в архиве или в библиотеке, в Кронштадте или на набережной Мойки, посреди широкой Лены или на Графской пристани в Севастополе.

Но вот уж надо повторить то, что написал он в сумеречный час, когда в окна лепил сырой и тяжёлый снег: «Пора и нам убираться». Пора... И потому - прощайте, Фёдор Фёдорович.