В сильно упрощенном виде главное противоречие в сознании декабриста было следующим: с одной стороны, он понимал или чувствовал неслучайность, органичность российской социально-политической системы; понимал — и с годами все более,— что перемена этой системы неимоверно трудная задача, не решаемая «гусарским наскоком». Но при том весь накопленный нравственный опыт — честь, достоинство, свобода, нераздельность слова и дела — требовал борьбы с этой системой, освобождения страны и себя самих от крепостного права, самодержавия, рекрутчины, военных поселений, зловещей судебной системы и т. п.

Мыслитель лунинского типа довольно рано осознает два рода опасности: с одной стороны, эпикурейское слияние с сущим, надежда на грядущие перемены и получение максимальных радостей в настоящем; с другой — чрезмерное упование на быстрые насильственные перемены, связанные с пугающими признаками якобинского террора и бонапартистской диктатуры.

Иначе говоря, требовалось найти наиболее естественный, органичный путь для ликвидации неестественностей русской жизни.

Отсюда и ряд внешне противоречивых, а внутренне совершенно закономерных коллизий в отношениях Лунина с тайными обществами.

Лунин — один из основателей Союза спасения, Союза благоденствия, пытающийся расширить деятельность тайного общества путем литографирования его материалов и документов 7; в последние же годы перед восстанием он сравнительно пассивен.

Пестель, очевидно, предназначал Лунину место во главе «обреченной когорты», которая должна обезвредить или убить царя и великого князя Константина, а затем взять вину на себя (тайное общество же, имея в виду еще не изжитые монархические иллюзии у большинства населения, должно отмежеваться от «цареубийц»). У нас нет, однако, убедительных данных, будто Лунин знал об этом плане или соглашался с ним.

Назревает русско-польский революционный союз; Лунин, находящийся в Варшаве,— важная для подобных контактов фигура. По отдельным, косвенным, данным, по тем суждениям о Польше, которые будут высказаны позже в сибирских работах декабриста, можно осторожно определить характер общественной деятельности Лунина в Варшаве. Он свободно владеет польским языком, близок к наиболее просвещенным кругам страны; в любом случае, сам образ мыслей Лунина, его особый взгляд на Польшу объективно способствовали революционному сближению двух славянских народов. Вспоминая в «Письмах из Сибири» H. H. Новосильцева, Лунин сообщал: «Когда он был главою дел в Варшаве, я противодействовал принятой им системе, от которой возникали также скорбные результаты для королевства <Польского> и империи». Из того же текста видно, что систему Новосильцева отличала «пламенная ревность к исключительным пользам России». Понятно, Лунин отстаивал «ревность» также и к «пользам» польского народа; по всей видимости, надежды, иллюзии  Лунина насчет улучшения дел в Польше, нового ее сближения с Россией связывались с фигурой великого князя Константина Павловича (см. наст. изд., с. 285). В то же время декабрист (как можно судить по его позднейшим откликам) предостерегал поляков против неподготовленных бунтов.

В 1826 г. Лунина осудят в основном за план цареубийства 1816 г.: ни одной «крамолы» позже 1822 г. власти не нашли; но он сам не откажется от декабризма — и на следствии ведет себя как активнейший член тайного общества, не желающий никаких послаблений, если за них надо платить покаянием, унижением.

Противоречивость лунинского самосознания (надо выступить — нельзя так выступать) является фоном религиозных настроений декабриста: с годами он все больше склонялся к тому, что противоречия духа могут быть преодолены на религиозно-этическом уровне. Обширные религиозные рассуждения в «Записной книжке» относятся к позднейшему периоду и могут быть лишь с должными коррективами использованы при объяснении лунинской веры вообще, его католичества, в частности. Эта сторона лунинского мышления, где причудливо сочетаются общественно-политические, религиозные и личные мотивы, к сожалению, почти не разработана. Между тем именно здесь — важный ключ к пониманию личности декабриста. Противоречивы даже данные о времени обращения Лунина к католичеству. Позже, в Сибири, он в догматах католицизма ищет обоснование своему решению — встать на путь жертвенности; в начале же 1820-х годов с помощью веры искал выход из тупика политических размышлений (Трубецкой, с. 303; Эйдельман, с. 94—103).

СОЧИНЕНИЯ ЛУНИНА

Когда же в голове «государственного преступника», каторжника и ссыльного, возникла идея наступательных действий («Я опять начал...»)? Когда рождается замысел сочинений о своем деле и в своем духе? С. Б. Окунь находил, что это произошло одновременно с выходом декабриста на поселение — в 1836—1837 гг. (Окунь, с. 140). Первые стимулы к будущим действиям должны быть, однако, отнесены к более раннему периоду. Сам Лунин заметил, что, «заключенный в казематах, десять лет не преставал ... размышлять о выгодах родины».

Потаенный мир духовной жизни на каторге, в Чите, в Петровском заводе, нам известен еще недостаточно, несмотря на авторитетные свидетельства (Бестужевы, Басаргин, Розен и др.). Запрет писать близким (под диктовку Лунина писала обычно M. H. Волконская), достаточно строгий тюремный режим (при всех послаблениях коменданта Лепарского), постоянная угроза обыска — все это крайне затрудняло возможность составления сколько-нибудь значительных рукописей до перехода на поселение. В то же время коллективное общение в течение нескольких лет, «каторжная академия», где происходил постоянный обмен мнениями и воспоминаниями, достаточное время для активного чтения и обдумывания  (множество книг и газет, присылаемых из столиц, регулярные письма родных), несомненное существование конспиративных путей связей, возможность разнообразных оказий благоприятствовали зарождению и созреванию лунинского замысла. И. Д. Якушкин помнил, что на каторге «все более и более пояснялось значение нашего общества, существовавшего девять лет вопреки всем препятствиям, встретившимся при его действиях; пояснялось также и значение 14 декабря» (Якушкин, с. 109). Эти строки определяют основные темы будущих лунинских трудов.

Крайне важно и интересно, что в далеком сибирском декабристском мире потребность в теории, теоретическом осмыслении эпохи возникла одновременно с подобным же явлением в европейской мысли, где 1830-е годы — время Гегеля, утопических социалистов, сложнейших философских и религиозных исканий.

В России освободительное движение 1830—1840-х годов, развивающееся преимущественно в русле новой мысли, литературы, философии, представлено кружками Станкевича, Герцена, последними трудами Пушкина, стихами Лермонтова, статьями Белинского, Чаадаева. Мысль-поступок — вот одна из возможных формул общественного движения этой эпохи. Лунинские мысли-поступки внутренне родственны, обращены к тем же проблемам.

Непросто говорить о влиянии московских и петербургских духовных исканий на мир уриковской ссылки. На каторге, естественно, горячо воспринимались, постоянно обсуждались вести, почерпнутые из писем родственников. Лунин не знал, конечно, что его имя, как и друзей, единомышленников, попало в зашифрованные строфы X главы «Евгения Онегина» («Там Л<унин> дерзко предлагал...»); однако он имел впечатляющую информацию от Е. С. Уваровой, как Пушкин, признавшись (в 1835 г.), что хранит прядь волос Лунина, воскликнул: «Михаил Лунин — человек поистине замечательный!» 10.

Подобные известия вызывали у декабристов представления (пусть порою и преувеличенные), которые позже сам Лунин сформулирует в финале своего «Взгляда на русское Тайное общество»: «Желание нового поколения стремится к сибирским пустыням, где знаменитые изгнанники светят во мраке ... не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих».

С другой стороны, Лунин постоянно пишет о «всеобщей апатии» в стране; совершенно независимо от него Вяземский в 1829 г. говорит об «общем оцепенении умственной деятельности»11, Пушкин констатирует «отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной...».

Противоречие оптимистических формул («любовь народная... благоговение») и пессимистических приговоров было мнимым, ибо заключало в себе стимул к активной деятельности.

Отмечая (в «Записной книжке»), что «общество в России являет собою однообразное зрелище мелких людей, мелочных интриг и ничтожных результатов», Лунин тут же поясняет, что в нравах «не было или почти не было гражданских и политических предрассудков». Иначе говоря, рабство, деспотизм нравами не овладели, и значит по-прежнему существует обширное поле деятельности для мыслителя, революционера.

Понятно, речь шла о пропаганде своих идей среди образованного меньшинства: в одной из первых записей, после выхода на поселение, в заслугу тайному обществу ставится то, что оно «никогда не помышляло о сомнительном и опасном опыте обращения к страстям и буйству народа».

Поиски формы для наилучшего действия привели вскоре после выхода на поселение к идее сочетания «полулегальных» писем к сестре с рядом чисто конспиративных работ.

Хотя и план «действий наступательных» и его исполнение в основном были делом чисто лунинским, однако в каждом из его трудов можно, с большей или меньшей вероятностью, найти факты, обобщения, почерпнутые из бесед с другими каторжанами и ссыльными: то, чему сам Лунин не был свидетелем.

Казематские рассказы послужили, как известно, основой для многих воспоминаний деятелей тайных обществ, записанных позже, когда тот или иной повествователь уже не был рядом с мемуаристом. Особо здесь следует выделить работы, сходные по замыслу с лунинскими: речь идет о фиксировании, обсуждении таких декабристских тем, как история Общества соединенных славян, восстание Черниговского полка; все это было позже соединено в известных записках И. И. Горбачевского, тоже в значительной степени составленных в стенах «каторжной академии». Начинали собирать материалы в каземате, даже набрасывали мемуарные фрагменты А. Е. Розен, Н. А. Бестужев, H. M. Муравьев, И. И. Пущин, М. А. Фонвизин.

Михаил Бестужев отмечал, что в определенную эпоху на каторге «у нас многое писалось» (Бестужевы, с. 286). Завалишин находил, что «в каземате Петровского завода наступил уже период мышления: там писались уже ученые, философские, исторические, а преимущественно экономические трактаты» 12.

Портретная галерея декабристов, созданная Бестужевым на каторге, была также без сомнения важным видом мемуарного, исторического, художественного закрепления их дела.

Наконец, имеются сведения, хотя и очень скудные, о первых мемуарных опытах самого Лунина. Среди записей племянника Лунина С. Ф. Уварова, сделанных в 1858—1859 гг. со слов декабриста Нарышкина и его жены, находится следующая: «В тюрьме — как слышали Нарышкины...—  Мишель был очень занят своими мемуарами. Что с ними сталось — никто не знает». Возможно, от С. Ф. Уварова попало в герценовский «Колокол» (15 февраля 1359 г., № 36) сообщение о мемуарах Лунина, которые велись на каторге. Д. И. Завалишин утверждал, что Лунин сам ему говорил: «Вести правдивые записки есть обязанность всякого общественного деятеля» 13; тот же мемуарист, как известно, сообщал о коллективном замысле, родившемся в Чите,— писать историю 14 декабря 14. Публикуемые впервые в настоящем издании лунинские заметки о мемуарах констатируют факт сожжения каких-то записок и Дневника декабриста 15 марта и 29 апреля 1838 г. Следом лунинского замысла вероятно являются датированные (1836 и 1837 гг.), имеющие дневниковый характер строки в «Запасной книжке». Нельзя исключить, что столь активная мемуарная деятельность сразу по выходе на поселение имела предысторию в период тюрьмы и каторги. К сожалению, архив Лунина содержит очень мало материалов, которые отражали бы время до 1836 г.: кроме писем Е. С. Уваровой следует выделить три басни, переписанные рукою Лунина; первые две, «Брага», «Дитя и пятно», известны как сочинение декабриста П. С. Бобрищева-Пушкина15. Третья басня «Кляча, дрова и дровни» очевидно того же автора. Текст их вероятно скопирован Луниным в период совместного пребывания с Бобрищевым-Пушкиным в Чите и Петровском заводе (автор басен переведен на поселение 8 ноября 1832 г.). В басне «Брага» хмельной напиток разрывает бочку, в которую его заключили; этого не произошло, «... если бы крестьянин был умней/И сколько надобно дал браге бы свободы». «Дитя и пятно» — призыв не пятнать совесть хотя бы единожды; после же первого пятна — легко дальше грязниться «об столы, об стулья, печки и полы». Наконец, в басне «Кляча, дрова и дровни» лошадь и дровни завидуют праздным пассажирам, дровам; те же отвечают: «Вы верно горя не видали,/Вы знаете ль зачем везут нас?.. Жечь!» Лунина вероятно привлекло аллегорическое сходство его положения и мыслей с мотивами басен. Не исключено также, что он думал о возможности агитационного распространения подобных текстов. Давние планы литографирования материалов Союза благоденствия, конечно, не были забыты, но требовали трансформации в новых сибирских условиях.

Кроме дискуссий о былом, первых мемуарных попыток, на каторге кипели и постоянные споры о тех проблемах, которые узники должны решать в связи с появляющейся свободой выбора, жизнью на поселении.

Ряд сохранившихся высказываний Лунина, записанных вскоре после отъезда из Петровского завода, звучит полемически: сквозь них без труда угадываются голоса оппонентов; доносятся отзвуки казематских дискуссий.

«Одни женятся, другие пойдут в монахи, третьи сопьются».

«Политика такая же специальность... как медицина. Бесполезно предаваться ей без призвания... После роли лекаря поневоле самая смешная: политик поневоле. Есть такие между нами... Непонятно, как могли или — для чего хотели ошибиться насчет их. Это — избиение младенцев — политиков».

«Политические ссыльные составляют среду, находящуюся вне общества. Следовательно они могут быть выше или ниже его. Дабы быть выше, им необходимо объединение и хотя бы видимость полного между ними согласия.

Это личности сильные и славные...

Не следует смешивать их с честолюбиями, стремлениями, порывами, политическими течениями (это благородные, но мгновенные порывы) ... бурлящими на поверхности общества...» и т. д.

Лунин полагает, что его товарищам было «трудно удерживаться на высоте своего призвания», так как они взращены «в дремотной гражданственности, основанной на бездействии ума»; он решительно осуждает тех, кто просится на Кавказ «замаливать грехи».

Число участников коллективных обсуждений постепенно уменьшалось, одни за другими оканчивали свой каторжный срок декабристы четвертого, третьего, наконец, второго разряда. К концу 1835 — началу 1836 г. в Петровской каторжной тюрьме останется только 23 заключенных по I разряду. Объединенные тюремной стеной, общим правительственным приговором, единством судеб, декабристы уходили на поселение в разном умонастроении. Попытаемся определить несколько наиболее заметных групп по типу жизни в ссылке.

Путь служебный (по лунинской терминологии «раскаяние»): С. М. Семенов, А. Н. Муравьев и некоторые другие, осужденные по сравнительно невысоким разрядам.

Путь кавказский — А. А. Бестужев, А. И. Одоевский, M. M. Нарышкин, Н. И. Лорер, М. А. Назимов, В. Н. Лихарев и некоторые другие декабристы, прежде побывавшие в Сибири; наконец, друг и родственник Артамон Муравьев, безуспешно просивший в эти годы о переводе в Кавказский корпус.

Путь «земледельческий» — юридически приравнивавший декабристов к государственным крестьянам (Волконский, В. Раевский). Здесь, действительно, многие женились, но, вопреки лунинскому предсказанию, почти никто не спился.

Путь культурнической, легальной активности (иногда связанный с сочинительством): Михаил и Николай Бестужевы, Пущин, Якушкин, М. Фонвизин.

Путь религиозного смирения («пойдут в монахи»), который с немалыми оговорками относится, например, к биографиям П. Бобрищева-Пушкина, Оболенского.

Это были разные варианты «жизни в обороне», иногда близкой, порою далекой от прежних идеалов, но — за редчайшими исключениями — жизни чистой, честной.

Наконец, путь активно-наступательный: ярчайший и трагический пример дал И. И. Сухинов, попытавшийся поднять восстание и погибший в Зерентуйском руднике в 1828 г. Другой, более обдуманный и соответствующий обстоятельствам, но не менее опасный способ наступления выбрал Лунин, опираясь на помощь и сочувствие некоторых друзей: создание ряда сочинений, в которых декабрист предельно выразился и этим обрек себя на мучение и гибель.

В июне 1836 г. Лунин был водворен на поселение в селе Урик близ Иркутска. В конце марта 1841 г. арестован там во второй раз и отправлен в Акатуй. За пять без малого лет были завершены и отделаны несколько работ и начато или задумано их распространение: «Письма из Сибири», «Взгляд на русское Тайное общество» (и вероятное приложение к этой работе — «Розыск исторический»), «Разбор Донесения тайной следственной комиссии», «Взгляд на польские дела», «Общественное движение в России в нынешнее царствование».

Сверх шести работ (если «Розыск» считать отдельным произведением) сохранились фрагменты, наброски, черновики, планы, часть которых относится к предыстории, «лаборатории» завершенных трудов, друг я же часть свидетельствует о незавершенных или только задуманных сочинениях.

«ВЗГЛЯД НА РУССКОЕ ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО С 1816 ДО 1826 ГОДА»

Первое сочинение Лунина об истории декабристов было завершено в сентябре 1838 г. под непосредственным впечатлением от запрещения переписки с сестрою на год (см. Окунь, с. 179). Ответы Лунина на допросах 1841 г., будто он составил этот труд еще в Петровском заводе, по просьбе покойного коменданта Лепарского, скорее всего имеют целью «замести следы» (Окунь, с. 178).

Лунинский «Взгляд на русское Тайное общество» — первая история декабризма; здесь ясно и определенно перечислено, чего действительно хотело Тайное общество (а не то, что ему приписывалось согласно официальной версии): «Оно,— пишет Лунин,— протестовало противу рабства и торга русскими, противных законам божиим и человеческим. Наконец, своим учреждением и совокупностию видов оно доказало, что система самодержавия уже не соответствовала настоящему состоянию России, что основанное на законах разума и справедливости правительство одно может доставить ей права на знаменитость среди народов просвещенных».

Переход от полулегальных «Писем из Сибири» к определенно нелегальному «Взгляду» ознаменовался и переменой стиля, языка, появлением куда более ясных, резких определений того, на что в «Письмах» только намекалось. Быстрым, сжатым изложением, почти полным отсутствием отсылок к документам, горячим обличительным пафосом «Взгляд», задуманный как историко-политическое эссе, по сути приближается к революционной прокламации. Новое в декабристской мысли, даже терминологически — это явное усиление во «Взгляде» темы народа. Разумеется, и до восстания декабристы постоянно говорили о народности своей программы, но Лунин разбирает этот вопрос подробнее, многостороннее — и уже с учетом позднейшего исторического опыта. Задолго до народнического взгляда о «неоплатном долге» интеллигенции народу здесь сформулирована мысль об обязанности «высших сословий» — «платить за выгоды, которые доставляют им совокупные усилия низших сословий». Лунин изучает также вопрос о народном сочувствии, возможной поддержке движения. Он, отчасти искренне, отчасти агитационно, «завышает» осведомленность народа о 14 декабря, но в то же время надеется, что такие события «пробивают новые пути к совершенствованию настоящих поколений, направляют усилия народа к предметам общественным».

Народ представлен Луниным как некое единое, неразделимое множество людей, объединенное сходными условиями существования, культурой, типом мышления. Понимание того, что этот вопрос главнейший, было-связано с новостями, что шли из «большого мира»: все более усиливающееся обсуждение проблемы народа в русской литературе и печати, попытки правительства создать идеологию «официальной народности».

Понимая недовольство основной массы населения, декабрист видит перспективу не в освобождении еще спящего народа без участия самого народа (как надеялись тайные общества перед 14 декабря), а в постепенном пробуждении народного сознания: «на время могут затмить ум русских, но никогда их народное чувство».

Особый характер, предельная откровенность «Взгляда», возможно, связаны и с его предназначением заграничному читателю: «Письма из Сибири» были понятны образованному русскому; для Запада же следовало создавать произведения более последовательно излагающие факты. Вот почему, пересылая в сентябре 1839 г. сестре «Взгляд на Тайное общество» и часть «Писем из Сибири», Лунин настаивал, чтобы «Взгляд» она попыталась напечатать за границей, а распространение «Писем» ограничила размножением в рукописных копиях. В то же время «Взгляд» распространялся и переписывался в Прибайкалье, и перехват этого сочинения властями в 1841 г. сыграл роковую роль в судьбе декабриста.

«РАЗБОР ДОНЕСЕНИЯ ТАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ»

«Разбор», завершенный Луниным и Никитой Муравьевым в ноябре 1839 г., содержал декабристский анализ итогов политического процесса над первыми революционерами.

Летом 1826 г., сначала в газетах, затем в виде отдельной книжки, по-русски и французски, было опубликовано «Донесение Следственной комиссии. Печатано по Высочайшему повелению. В военной типографии Главного штаба Его императорского величества». Автором-составителем «Донесения» был Д. Н. Блудов, человек из круга Жуковского и Карамзина, в прошлом арзамасец, в будущем — видный сановник, министр Николая I; главным же «редактором» документа был сам царь. В течение тридцати с лишним лет эта книжка была по существу единственным печатным документом о 14 декабря. Документ тенденциозный, направленный к принижению, очернению декабризма, умалчивавший о главных целях, идеях революционеров,— он при этом содержал известную информацию: «Донесение» включало большие извлечения из следственных дел и документов, что позволяло проницательным умам увидеть за официальной версией и нечто большее — то, о чем пытались умолчать.

Опираясь в немалой степени на «Донесение», Пушкин писал потаенную X главу «Евгения Онегина» 16.

Позже декабристы не раз обращались к этому документу, оспоривая его как официальную фальсификацию (Фонвизин, Розен, В. Толстой и др.). Однако первое по времени, главное выступление было лунинским.

Не случайно правительство, почувствовав, что даже «Донесение» документ опасный, позже не переиздавало его, предпочитая полное молчание о 14 декабря какому бы то ни было разговору, через 20—30 лет после 1825 г. этот официальный свод сделался библиографической редкостью.

В 1840-х годах появилось верноподданное, апологетическое сочинение М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I». Родственное по своему духу «Донесению Следственной комиссии», но дополнившее его рядом новых фактов, оно было дважды издано, в 1848 и 1849 г., но «не для публики», а только для императорской фамилии и других высокопоставленных лиц. Лишь в 1857 г. появилось третье издание и «первое  для публики». Опровергая Корфа, Герцен и Огарев в книге «14 декабря 1825 и император Николай» между прочим перепечатали и сочинения, заимствованные «во вражеском лагере» — блудовское «Донесение» 1826 г, и материалы Верховного уголовного суда над декабристами. Другими документами или мемуарами о 14 декабря Вольная печать в ту пору еще не располагала, Герцен же (в предисловии к первому изданию книги) заметил: «Донесение следственной комиссии приходит в забвение, его трудно достать в России, а протвердить его молодому поколению необходимо. Пусть оно посмотрит на эти сильные и могущественные личности, даже сквозь темное сердце их гонителей и судей — и подумает, что же они были, когда и такие живописцы при всем желании, не умели исказить их благородных черт?» (Герцен, XIII, с. 70).

За 20 лет до Герцена и Огарева определенную ценность «Донесения» как исторического источника ясно осознал и Лунин.

Декабрист как бы перехватывал камень, брошенный судьями, и отправлял его обратно: с хорошо заметной иронией Лунин хвалит Комиссию за «беспристрастие», когда она «умалчивает об освобождении крестьян, долженствовавшем возвратить гражданские права нескольким миллионам наших соотечественников. Она ничего не говорит о новом Уложении, об устройстве судной власти, об исправлении судопроизводства, о преобразовании войска, об уничтожении военных поселений, о свободе торговли и промышленности, об оказании помощи угнетенной Греции»; Лунин доказывает — пользуясь даже теми цитатами и характеристиками, что приведены в «Донесении»,— как благородны и сильны были Рылеев, Каховский, Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол, Пестель. Опираясь на официальный текст, критик апеллирует ко многим образованным читателям, которые могли без особого риска перечитать «Донесение» и воспринять декабристский разбор.

Можно говорить о трех способах обращения декабриста к официальному тексту. Во-первых, только что продемонстрированное использование «во здравие» тех же фактов, что в «Донесении» приводятся «за упокой». Второй способ — опровержение, отрицание отдельных выводов «Донесения». Третий — дополнение односторонней или ложной информации другими, более объективными сведениями.

Сам Лунин, разумеется, опирается в своих рассуждениях не только на «Донесение»: в его «Разборе» имеются цитаты из документов Верховного уголовного суда (которые декабрист умело сталкивает с «Донесением» по делу декабристов, находя между ними очевидные противоречия); использована также известная варшавская речь Александра I в 1818 г., где сам царь провозглашал благодетельность конституционного строя.

Определяя одну из причин «заблуждений, вкравшихся в доклад», декабрист говорит о «недостатке письменных свидетельств, которые состояли только из Зеленой книги, из двух предначертаний Конституций, литературного отрывка под названием «Разговор любопытный», частных писем и песен». Здесь, полагаем, Лунин прозрачно намекал своим читателям на существование других источников, письменных и устных, в декабристской среде.

В «Разборе» (как прежде во «Взгляде») воспоминания самого Лунина и его товарищей, можно сказать, присутствуют постоянно. Не всегда их можно выделить «в чистом виде» из разнообразных версий происшедшего, однако декабристские мемуары ощутимы в строках, посвященных междуцарствию, технике допросов в Следственном комитете, истории «шумных совещаний» Северного общества накануне 14 декабря.

«Донесение» скрывает имя «агента генерала графа Витта», но Лунин со слов товарищей (прежде всего Волконского) знает, что это был А. К. Бошняк; сведения о Соединенных славянах, высокая оценка их деятельности могли основываться, между прочим, на сообщениях участника конспиративной деятельности Лунина Петра Громницкого. Антикритика по поводу нападок «Донесения» на конституцию Никиты Муравьева,, понятно, была результатом постоянных консультаций с самим H. M. Муравьевым, кузеном Лунина, сосланным в то же село Урик. Традиция, приписывающая Муравьеву исторический комментарий к «Разбору»,— лишь одно из подтверждений этих связей.

Вопрос о совпадении и расхождении политической позиции двух выдающихся декабристов требует особого изучения. Представляется, во всяком случае, преувеличенной мысль H. M. Дружинина, поддержанная С. Б. Окунем, о «кардинальном различии» воззрений (см. Дружинин, с. 219—220; Окунь, с. 218). То, что известно об отношениях Лунина и Муравьева в 1830—1840-х годах, свидетельствует о постоянной дружбе, отсутствии сколько-нибудь заметных недомолвок, противоречий. Горестное восклицание Лунина, узнавшего о смерти H. M. Муравьева — «этот человек один стоил целой академии»,— ярчайший итог их совместной деятельности. Известные различия, по-видимому, относились только к внешним формам политической активности: Н. Муравьев, на руках у которого была единственная постоянно болевшая дочь, держался в тени, прямо не участвуя в вызывающих, самоубийственных акциях своего кузена.

В блудовском «Донесении» Лунин находил по меньшей мере четыре группы фактов, которые правительство не «сочинило», но выделило из куда более широкого контекста декабристских документов, показаний; выделило — с целью воздействия на неискушенное общественное мнение и создания искаженного образа первых революционеров.

Во-первых, это версия о произвольных действиях Тайного общества, будто бы незаконно взявшего на себя права и функции говорить от имени народа.

Во-вторых, многочисленные факты, тщательно и однозначно вычлененные из всех показаний о планах или даже мимолетных разговорах насчет цареубийства (сам Лунин был обвинен в 1826 г. в основном за давний разговор 1816 г. о возможном нападении на Александра I).

Третье обвинение такого же рода — о якобы изменнических сношениях декабристов с польскими заговорщиками.

Четвертое обвинение — планы, будто бы ведущие к децентрализации распаду страны, анархии.

Спокойно, документированно Лунин разбирает одно обвинение за другим, показывая, что в каждом содержится доля правды, реальности, но — раздутая, искаженная и таким образом переходящая в свою противоположность .

С самого начала декабрист пишет не для защиты, но для утверждения; не оправдываясь, но наступая; не сводя дело к мелочной антикритике, но поднимая важнейшие, принципиальные проблемы.

Постоянно, неуклонно Лунин вместе с H. M. Муравьевым отстаивает мысль, что декабризм не случаен, но исторически обусловлен, естественен, закономерен и, стало быть, находится в «природе вещей». Это доказывается и ссылками на предысторию — древние традиции вольности, русские конституционные идеи XVIII в.: «Надлежит сознаться, что Тайный союз не отдельное явление и не новое для России. Он связуется с политическими сообществами, которые одно за другим, в продолжение более века, возникали с тем, чтобы изменить формы самодержавия; он отличается от своих предшественников только большим развитием конституционных начал. Он только вид того общественного преобразования, которое уже издавна совершается у нас и к торжеству которого все русские содействуют, как сподвижники, так и противники оного».

Необходимость гражданских преобразований, усиление прямого народного участия в управлении аргументируется и сходными событиями в разные периоды мировой истории (Древний Рим, современная Франция) и, наконец, практикой, признаниями самой верховной власти, которая (Александр I) прямо и не раз говорила о важности коренных реформ.

Идее естественной закономерности тайных обществ соответствует особый лунинский стиль, язык, которым написан «Разбор».

Он сочинен как бы «отстраненно»: прямых признаков авторства в тексте нет; только в последних строках говорится о «симпатиях народа» к сибирским узникам, но и здесь можно вообразить благожелательные толки о декабристах некоего «третьего лица». В этом одно из существенных отличий «Разбора» от более раннего «Взгляда», где образ автора-декабриста сомнений не вызывает.

Темы обоих сочинений Лунина сходны: тайное общество и его историческое значение. Тем интереснее две работы сравнить.

Можно сказать, что «Взгляд» левее, формально опаснее.

Одна из центральных идей «Разбора» — естественность, закономерность появления тайных обществ,— конечно, представлена и во «Взгляде», но там резче подчеркнута субъективная роль декабристов, их высокая историческая миссия. «Взгляд» рассчитан на более узкий, радикальный круг российских читателей, нежели «Разбор»: ведь «Донесение Следственной комиссии» формально имели право читать все, и поэтому «Разбор» имеет хотя бы призрачную легальность; «Взгляд» же представляет более прямую апологию тайных обществ.

Создавая «Разбор», Лунин, понятно, не думал отказываться от «Взгляда». Возможно, он рассматривал эти сочинения как обращение к разным группам читателей. Анонимность конспиративных рукописей Лунина легко позволяла автору как бы менять углы зрения и выступать то страстным,  резким обличителем зла, готовым к жертве, то сравнительно умеренным, объективным критиком «Донесения».

«Разбор» был рассчитан на достаточно широкий круг — пусть не разделяющий декабристскую идею, но обладающий здравым смыслом; как и «Взгляд», он предполагает читателей русских и заграничных: в отличие от других наступательных сочинений, представленных на одном или двух языках,— «Разбор» единственный был подготовлен Луниным на трех языках — французском, английском и русском.

Лунин справедливо обвинял суд 1826 г. в стремлении обратить умы вспять и «отвлечь общее внимание от откровений будущего». Напомнить откровение будущего, о котором декабристы говорили еще в 1820-х годах,— как раз главная задача лунинского «Разбора». Это был новый исторический этап освоения декабристского наследия; преодолевалась однозначность, сиюминутность прежнего горячего предреволюционного времени — и как бы предоставлялось место более широким, вечным категориям.

Расширяя критические завоевания, уриковский ссыльный осмысляет не только десятилетие тайных обществ и огромную предысторию той эпохи, но и общественное движение другого славянского народа.