Глава седьмая.     Прощай, Каспий!
       
       Совсем недавно эта тихая комнатка в доме Ферзали была так мила Бестужеву. Освободившись от докучливых солдатских обязанностей -- маршировки, нарядов и постов ("Строевую службу нести по званию без послаблений!" -- угрожающе продолжал напоминать ему подполковник Васильев), он спешил к своим книгам, рукописям и мыслям. Сбросив жесткий стягивающий мундир и неуклюжие тяжелые сапоги и облачившись в удобный персидский халат и легкие восточные чувяки из тонкой кожи, Бестужев чувствовал себя иным человеком.
       
       И впрямь так и получалось: в казарме он был безвестным, разжалованным рядовым Бестужевым, а здесь -- знаменитым писателем, любимцем всей читающей России, Александром Марлинским.
       
       Но после трагической истории с Ольгой Нестерцовой, происшедшей в стенах этой комнаты, все изменилось -- возвращаться из казармы в дом Ферзали было тяжело. Стоило лишь переступить порог комнаты, как со всей ясностью возникали тягостные сцены нелепой гибели милой Ольги. Как ни переставлял Бестужев свою немногочисленную мебель, пытаясь изменить лицо комнаты, ничего не получалось. Он решил переменить квартиру. Тем более что наверху, во втором этаже, уже не было Жукова -- Иван Петрович наконец-таки (счастливец!) получил долгожданную отставку и уехал в Россию. В его комнате размещалась теперь шумная армянская семья.
       
       Бестужев поспрошал знакомых дербентцев и быстро нашел себе новое пристанище -- небольшой, в две комнаты, одноэтажный домик у Старой мечети. Чтобы не было в нем так одиноко, Бестужев уговорил молодого штаб-лекаря, скромного, застенчивого Бориса Нероновича Попова, поселиться с ним.
       
       Измышленное подполковником Васильевым "дело" Ольги Нестерцовой было прекращено главнокомандующим генералом Розеном. Но барон Розен пребывал в Тифлисе, а подполковник Васильев оставался в Дербенте и старался не мытьем, так катаньем допечь рядового Бестужева.
       
       "Всего более я боюсь его дерзости и глупости и своей недолготерпеливости. Я вижу его цель: он хочет понемногу замарать меня в кондуитах, ибо вдруг сделать это ему не было бы средства", -- жаловался он брату и говорил. "Я -- на острие иголки!"
       
       А когда Павлик советовал ему быть осмотрительнее с Васильевым, Александр Александрович отвечал на это: "Легко сказать, будьте осторожнее с начальником, но начальник имеет тысячу средств шпиговать вас ежеминутно, особенно имея личности".
       
       Подполковник Васильев "шпиговал" рядового Бестужева простым средством -- фрунтом.
       
       Линейный батальон готовился к осеннему смотру начальника Грузинских линейных батальонов генерал-лейтенанта Байкова, и командир батальона Васильев замучил всех немыслимой шагистикой.
       
       "Смотр -- горе мое. Я в самом деле не могу его выдержать, а он будет сердиться!" -- писал он о подполковнике Васильеве брату в Тифлис.
       
       Фрунтовые восьмирядные учения в Дербенте были такие же, как и везде в николаевской России. О них Александр Бестужев вместе с Рылеевым когда-то сочинил в Петербурге "подблюдную" песню:
       
       Вдоль Фонтанки-реки
       Маршируют полки --
       Слава!
       
       Их и учат, и мучат
       Ни свет ни заря
       Для потехи царя --
       Слава!
       
       Здесь мучили для удовлетворения фрунтомании подполковника Васильева, который, конечно, мечтал получить благодарность на смотру у генерала Байкова.
       
       Учились держать ногу на весу при тихом шаге. Эту вытяжку носков, этот гусиный шаг приходилось проделывать в полном боевом снаряжении, с тяжелым кремневым ружьем.
       
       Подполковник Васильев торчал на плацу, смотрел, как маршируют -- не плох ли шаг, на одной ли высоте держат приклад, не отходил от главной, первой роты и нет-нет да и покрикивал:
       
       -- Иванов, убери живот!
       
       -- Бестужев, чего сутулишься? Не из кабака идешь!
       
       А Бестужеву не сутулиться было невозможно -- опять отозвался солитер. Солитер не разбирал: сидишь ли за альманахом дома или маршируешь до одури по плацу Нарын-Кале. Мало того, что было унизительно маршировать вместе с необученными рекрутами, но было тяжело физически делать это. К тому же весна стояла жаркая.
       
       "Идти в охотники мое дело, но маршировать по шесть часов стянутым -- я и рад бы, да не могу,-- жаловался он брату.-- От солитера не в силах застегнуть мундир".
       
       И тут пришло неожиданное облегчение. В Дербент приехал полковник генерального штаба Гене снимать кроки Табасаранских гор. Остановился он у коменданта Шнитникова. Приехал Гене без переводчика, и при первом же разговоре об этом Шнитниковы порекомендовали полковнику Гене взять Бестужева, который прекрасно владеет татарским языком.
       
       Гене обратился к командиру батальона Васильеву, прося прикомандировать к его отряду рядового Бестужева в качестве толмача.
       
       Услыхав фамилию "Бестужев", подполковник скривился, но все-таки сказал:
       
       -- Верно, Бестужев лопочет по-ихнему словно природный татарчук. Что ж, коли он вам требуется, то берите!
       
       Бестужев с радостью собрался в экспедицию. Приятно было хоть на время избавиться от муштры, от излишне обостренного внимания к нему Васильева. И хотелось пошире узнать жизнь и обычаи горцев -- он собрался писать повесть на местном, горском материале.
       
       "Вот уже две недели, как я отлучен совершенно от европейского мира: ни газет, ни вестей, ни даже русского слова не слышу. И сам я говорю только по-татарски. Скучно с людьми, но зато что здесь за природа, что за воздух! Я по целым дням прислушиваюсь к ропоту горных речек и любуюсь игрой света на свежей зелени и яркой белизной снега",-- писал он брату.
       
       Он с интересом наблюдал жизнь дагестанцев и их молодого хана: "Нуцал-ага добрый малый, но настоящий азиатец: кроме ястреба, ружья, водки и жен своих, он ничего не находит достойным ханского звания".
       
       Записывать свои впечатления Бестужев не мог -- у "генеральской" двери всегда толпились любопытные, не очень доверявшие русским горцы.
       
       К тому же стояла нестерпимая жара.
       
       И все же Бестужев с радостью отдыхал в этом раздолье гор.
       
       Лишь одно не нравилось ему здесь -- пища.
       
       "Я здоров, но похудел от голоду, ибо все, что едят в горах, мне отвратительно: все пресно, все жирно и все нечисто до невозможности -- ни травки, ни плодов. Я пропал без кислого: русский, ваше благородие, что греха таить",-- жаловался он.
       
       Он хотел было воспользоваться благоприятным случаем -- переодеться в чуху и съездить в вольную Табасарань в виде татарина, но Гене побоялся отпускать его.
       
       Горцам Бестужев очень понравился: он хорошо знал их язык и не чурался их обычаев. "Все горцы от меня без ума!" -- говорил он. А хан подарил этому русскому переводчику коня.
       
       К сожалению, эта интересная экспедиция с полковником Гене продолжалась только месяц. Пришлось возвращаться в Дербент. Вновь началась невыносимо тяжелая, бессмысленная муштра, в которой Бестужев и промучился до самого смотра.
       
       Наконец приехал генерал Байков и произвел смотр батальона. "Вчерась был я на смотру и так насолдатился, что генерал Байков меня и не заметил",-- сообщал он брату.
       
       На другой день после отъезда Байкова подполковник Васильев вызвал Бестужева к себе. Блестя поросячьими глазками, Васильев весело оглоушил:
       
       -- А тебе, Бесстыжее, в Егории отказано, брат!
       
       -- Почему?
       
       -- Сказывают, ты больно разгульную жизнь ведешь! -- явно радуясь, что может допечь, зло осклабился командир батальона.-- Крест приказано отдать следующему!
       
       Бестужев еле дотащился до казармы -- более полугода тянулась волокита с награждением, и вот конец... Он был удручен до крайности.
       
       В Дербенте ходила желтая лихорадка, но у Бестужева к ней прибавилось другое, более жестокое. Гнусные сплетни по поводу смерти Оли все-таки сделали свое...
       
       Сердобольный Кутов помог Бестужеву дотащиться до лазарета. Только через неделю Бестужев кое-как пришел в себя. Он ходил, согнувшись в три погибели.
       
       "Грусть смертная. Странно, что ты не знал об отказе креста,-- писал он в Тифлис брату.-- Когда же я могу вновь заслужить сей крест, трижды заслуженный? Меня лишают средства к отличию и говорят -- отличись более. Забросили в гарнизон и, когда необычный случай дал средства оказать храбрость, лишают награды! Какой герой может бить лежачего?" -- вопрошал он.
       
       Вопрос в письме звучал риторически. Бестужев знал этого "героя": им был Николай I, который ничего не забывал.
       
       Оставаться в Дербенте после всего этого казалось неразумным. Чего добился Бестужев за четыре года дербентского прозябания? Он смог лишь утвердиться вновь как литератор, смог восстановить свое доброе имя талантливого писателя. Здесь возник в новом качестве оригинально-своеобразный Александр Марлинский.
       
       А что принесли Бестужеву его боевые подвиги у стен Дербента и в Чиркее? Его безрассудная храбрость и мужество не получили заслуженной, должной оценки. "Свинцу много, а наград никаких". Бестужев продолжал оставаться все тем же бесправным солдатом, которому каждую минуту могли грозить постыдные фухтеля и палки сумасбродного бурбона подполковника Васильева.
       
       Ждать здесь возобновления военных действий в ближайшее время было нельзя. Стало быть, терялась всякая надежда на выслугу, на офицерские погоны, которые одни могли избавить его от тягостного положения. Напрашивался один резонный выход -- перевестись в какой-либо действующий на кавказской линии полк. Он забросал письмами брата Павла, который служил при штабе в Тифлисе, прося его помочь перевестись из Дербента.
       
       Солитер еще продолжал мучить Бестужева, когда подполковник Васильев снова вызвал к себе.
       
       Какая еще напасть? Чем еще собирается допечь? Заставит маршировать снова, когда он не может стоять на ногах? Но, к удивлению, подполковник встретил его небывало приветливо. Сегодня Васильев улыбался, но без ехидства.
       
       -- Ну, Бестужев (впервые правильно произнес он фамилию), тебе пришел перевод. Не понравились тебе мы? Упросил-таки штаб,-- тряс он над головой какой-то бумажкой.-- Переводишься от нас!
       
       -- Куда? -- спросил обрадованный Бестужев.
       
       -- В линейный батальон, в Ахалцых. Собирайся.
       
       Бестужев не верил своим ушам -- переведен из Дербента. Но не в драгунский, как просил, а снова в линейный. Стало быть, снова торчать в гарнизоне? Стоит ли игра свеч? Менять вот этого бурбона на какого-то другого?
       
       И все-таки было приятно: авось кривая вывезет!
       
       И сразу возникли другие мысли. Здесь все обжито, а там? Да и как ехать: зима на носу, а у него нет ничего зимнего. И со здоровьем не бог весть как...
       
       -- Пока не подымусь на ноги по-настоящему, никуда ехать не смогу! -- категорически ответил подполковнику Бестужев.
       
       -- А тебя никто из лазарету и не гонит! Лежи! -- беззлобно ответил Васильев.
       
       Дома за эти неосторожные слова ему хорошо влетело от жены:
       
       -- Говорит -- теплой одежки у него нету? А на бабьи тряпки было? Вон погляди, сколько он Тайке Шнитниковой навыписал из Петербургу! Пусть уезжает, красавчик! Горевать не станем!
       
       Бестужеву пока приходилось волей-неволей возвращаться в вонючий лазарет. "Лучше на месте вылечиться, чем на дороге лежать в каждом городе",-- думал он. Кроме того, хотелось уезжать весной. "С первой зеленью будет ни жарко, ни холодно. И все получит свой вид. Я долго скитался по прихоти других, хочется раз проехать вольно. Быть зимой в горах, значит, не видеть папы в Риме",-- писал он.
       
       Хворости не отступали, а известные во всех прикаспийских лазаретах медицинские средства -- морская вода и дубовая кора -- не помогали, как мало помогал и пресловутый "меркурий" (каломель). Валяться на жесткой лазаретной койке было тоскливо, но приходилось терпеть.
       
       "Скука входит в число лекарств",-- писал он брату
       
       И все-таки даже в лазарете он писал. Вторично родившийся как беллетрист, он хотел возобновиться, заявить о себе как литературный критик. До "потопа" Бестужев и на этом фронте российской словесности занимал первенствующее место.
       
       Бестужев давно задумал большую критическую статью. Хотелось поговорить о своей излюбленной теме -- романтизме в литературе. Новый роман Николая Полевого "Клятва при гробе" послужил поводом к тому, чтобы написать статью.
       
       "Хочу дать образчик европейской критики, придрался к "Клятве при гробе" Полевого",-- сообщал он брату в Тифлис.
       
       За последние годы в русской словесности выходило много произведений на исторические темы. Бестужев считал, что причина этого явления -- романтизм. Возникал вопрос, почему первая треть XIX века оказалась веком романтизма. Чтобы ответить на это, Бестужев в своей критической статье делал пространный обзор всемирной литературы -- от народной поэзии негров и чукчей до романа Полевого.
       
       "Не знаю, право, на что похожа моя критика, промолчав так долго, я будто сорвался с цепи, и оттого что повел издали речь свою, должен был урезывать многое: рамы теснят меня" -- так писал он Ксенофонту Полевому, посылая свою статью в журнал.
       
       Статья вышла огромная. Бестужев поставил под ней. "Дагестан. 1833".
       
       А погода все не благоприятствовала отъезду -- в марте еще шли дожди. "Погода держит за хвост",-- говорил он.
       
       Но наконец к половине апреля все устроилось -- кое-как угомонился солитер. Вернулось солнышко, постепенно возвращалось здоровье, и вновь расцветали поблекшие надежды.
       
       "Ну что ж, вперед! Жизни наперекор! -- бодро думал Бестужев.-- "Per aspera ad astra!" Были бы звезды, а тернии наверняка найдутся!"
       
       Было жаль расставаться с друзьями, с близким его сердцу семейством Шнитниковых, которые так помогали скрашивать невеселую ссыльную жизнь в Дербенте, с товарищами по взводу -- такими, как заботливый взводный Кутов и Кузя Холстинкин, тяжело было покидать могилу милой Ольги.
       
       Накануне отъезда ему захотелось попрощаться с Каспием. Бестужев сел на своего белоногого карабахца, подаренного ханом, и помчался к морю. Он скакал по пустынному берегу и взволнованно думал:
       
       "Негостеприимное, пустынное, печальное море! Я, однако ж, с грустью покидаю тебя. Ты было верным товарищем моих дум, неизменным наперсником чувств моих".
       
       Вернувшись домой, он не мог не излить свои чувства на бумаге. Он записал это прощание с Каспием:
       
       "Я видел не одно море, и полюбил все, которые видел. Но тебя, Каспий, но тебя -- более других: ты был моим единственным другом в несчастье... Кроме того, меня влекло к тебе сходство твоей судьбы с моею судьбою. Ниже других и горче других твои воды. Заключено в песчаную тюрьму диких берегов, ты, одинокое, стонешь, не сливая волн твоих ни с кем.
       
       Прощай, Каспий, еще раз прощай! Я желал видеть тебя, я увидел нехотя. Неохотно расстаюсь я с тобой, но свидеться опять не хочу... Разве ты постелешь волны свои широким путем на родину!"
       
       15 апреля 1833 года Бестужев покинул Дербент.

II
       
       Ставрополь -- центр Кавказской области. В нем находилось все начальство Кавказской линии и Черномории. Ставрополь не какой-нибудь Ахалцых. Это -- пусть еще и молодой -- но уже настоящий русский губернский город.
       
       Но Бестужев все-таки решил не задерживаться в Ставрополе, хотя после утомительно тяжелой боевой и походной жизни в горах так приятно было очутиться в мирной обстановке. Хотелось не останавливаться на закончившемся походе, а еще раз показать себя в бою. В Ставрополе обычно снаряжались военные экспедиции за Кубань, и Бестужев решил снова проситься в какую-либо из них.
       
       "Я же не могу утерпеть, чтобы не кидаться в полымя, да кроме того -- горе обманутой надежды",-- объяснял он брату свое решение.
       
       В Закубанье все говорили о своеобразном, храбром генерале Зассе, который умело усмирял Закубанье не только силой, но и хитростью. Генерал Засс -- страшилище для горцев. Его именем горские матери пугали своих детей. Среднего роста, худощавый, с тонкими чертами лица, длинноусый. Карие с хитринкой глаза всегда были налиты кровью, воспалены дымом бивачных костров и бессонными ночами: генерал Засс любил неожиданные ночные набеги. Засс был несколько раз ранен. Горская пуля раздробила ступню его правой ноги, он хромал, но не переставал участвовать в делах. Для Засса стычка, сшибка, рубка -- как утеха, забава, потребность. Как охота для зверолова. Две недели покоя приводили Засса в тоску, а один ночной набег исцелял от всех недугов.
       
       Он и его немногочисленная свита были одеты живописно, по-черкесски, щеголяли прекрасным вооружением Любимым оружием Засса был клинок. Это тоже характеризовало необычного генерала. Горцы звали Засса -- "Хыр-сыз" ("разбойник"). В их устах это звучало как высшая похвала, потому что грабеж считался у них не пороком, а добродетелью, удальством.
       
       Реляции генерала Засса были тоже чрезвычайно своеобразны -- он нарочно сгущал краски, преувеличивая опасность, создавая тревогу, беспокойство, лишь бы обосновать свою экспедицию. Лично он был храбр и любил говорить, что трус умирает сто раз, а храбрец -- однажды. И что опасность -- лекарство от всех болезней. Он был честолюбив, хотел всюду быть первым, хотел, чтобы у него все было отличным.
       
       Генерал Засс был умен, дальновиден и хитер. Собираясь принимать представителей неприступного, несговорчивого аула, который еще колеблется -- подчиниться русскому царю или нет, генерал Засс прикидывался больным. Он лежал в постели, обставив себя лекарствами и завесив окно. И говорил голосом умирающего. А когда горские старшины уезжали, убежденные в том, что их враг не опасен, потому что тяжело болен, генерал Засс в ту же ночь стремительно нападал со своим отрядом на непокоренный аул и овладевал им.
       
       О генерале Зассе ходило много красивых легенд, Бестужеву понравилась одна. В жаркой схватке с русскими черкесы бежали. Казаки преследовали их. Засс увидел, как один черкес, пренебрегая опасностью, тащит тело убитого товарища (у черкесов обычай не оставлять тела врагу). Казаки уже хотели было зарубить черкеса, но генерал Засс остановил их. Он приказал пропустить горца с телом мертвого товарища, подскакал к изумленному черкесу и бросил ему кошелек с деньгами.
       
       Все это -- действительность и легенды -- пришлось по душе романтически пылкому Бестужеву: он сам был таким же порывистым и неугомонным во всем. Под началом такого генерала и идти в бой!
       
       Бестужев явился к Зассу и просил генерала принять его в отряд. Он покорил Засса своей вдохновенной жаждой боя. Засс с интересом смотрел на красивое, возбужденное лицо разжалованного гвардейца, отнесся к нему весьма сочувственно и принял в свой отряд.
       
       И конец 1834 года Александр Бестужев прослужил у Засса, принимал деятельное участие в отважных набегах Засса за Кубань.
       
       "Два набега за Кубань в горные ущелия Кавказа -- очень занимательны" -- так отзывался о них Бестужев. "Невероятно быстрые переходы в своей и вражеской земле, дневки в балках без говора, без дыма днем, без искры ночью -- особые ухватки, чтобы скрыть поход свой, и наконец вторжение ночью в непроходимые доселе расселины" очень понравились ему.
       
       Но Бестужев понимал всю нелепость своего участия в этих набегах.
       
       Гуманист, философ, поборник свободы, он вынужден был драться с мирными горцами. Во имя чего? Не было ни времени, ни досуга поразмыслить об этом своем странном положении, в котором волею царского "потопа" очутился он, Александр Бестужев. Хотелось думать, что эти походы и кровавые стычки -- только болезнь, которую надо преодолеть, чтобы жизнь в горах расцвела еще пышнее и краше.
       
       Бестужев добился того, к чему стремился: генерал Засс собственными глазами увидел, оценил всю неустрашимость разжалованного драгунского штабс-капитана Александра Бестужева и представил его к производству в унтер-офицеры!
       
       И Бестужев возвращался в Ставрополь из экспедиции окрыленный радужными надеждами.
       
       Per aspera ad astrа!.. Нечего сказать: терний действительно хватало. "Трудов и лишений куча" -- так писал он. И думал: но и звезды есть -- вот они уже сияют в виде таких желанных унтер-офицерских галунов.

II       
       Приливы крови к голове и звон в ушах не утихали. Совершенно нарушился сон, он стал неглубоким, прерывистым, непрочным. В нем странно соединялось все: сегодняшнее и давнее. И лихие походы в Закубанье с генералом Зассом, и дербентские бабьи наветы Секлетиньи Онуфриевны, и памятный день 14 декабря на Сенатской площади, где Александр Бестужев, готовясь к схватке с царем, точил свою драгунскую саблю о камень Фальконетова монумента... Сон не приносил успокоения, не освежал.
       
       Добродушный майор Коханов, допоздна сидевший в ресторации за ломберным столом, спал как младенец, а Бестужев томился в бессоннице. Он пробовал еще раз "отворять кровь", но понимал, что злоупотреблять этим не годится. Бестужев стал мрачен, нелюдим. Ни читать, ни писать он не хотел и не мог.
       
       "Не пью ни водки, ни вина, ем почти одне травы, и все, чуть жарко в комнате, со мной становится дурно, и сердце рвется от биения, а потом долго болит голова",-- жаловался он.
       
       Слухи о том, что автор "Русских повестей" болен, докатились даже до столицы. Сенковский поместил в "Библиотеке для чтения" заметку:
       
       "Мы получили прискорбное известие, что А. Марлинский был долгое время болен и что здоровье его не восстановилось. Одно это обстоятельство доселе лишает наших читателей удовольствия наслаждаться трудами этого блистательного писателя".
       
       Коханова беспокоило состояние здоровья приятеля, и он настойчиво советовал Александру Александровичу подать рапорт с просьбой об отпуске для лечения. Бестужев послушался его и написал прошение на имя командующего войсками Кавказской линии генерал-лейтенанта Вельяминова. Бестужев просил предоставить ему отпуск для лечения в Пятигорск.
       
       "Отчаянное состояние здоровья заставляет меня просить ваше превосходительство о последней милости... Доктора единогласно советуют мне внутреннее употребление нарзана. На водах, по крайней мере, дыша горным воздухом и пользуясь советами искусных врачей, я мог бы если не скорее ожить, то легче умереть".
       
       Генерал Вельяминов разрешил Бестужеву отправиться в Пятигорск "для излечения судорожных биений сердца".
       
       И в середине мая Бестужев уехал к Пяти горам.

II
    Бивак -- плохой верстак для поэзии.
    Из письма       
       Всю промозгло-сырую закубанскую осень и часть такой же нелегкой зимы Бестужев провел в походах по всему Закубаныо в экспедиционном отряде генерала Вельяминова. Отряд находился в беспрерывных жарких схватках с шапсугами.
       
       И снова, как в прошлых походах с Зассом, приходилось прежде всего бороться не с шапсугами, а с природой. Как и тогда, шли при отвратительной погоде: дождь сменялся ливнем, ливень -- градом. Ко всему этому дул пронизывающий, пробирающий до мозга костей ветер.
       
       Но желание отличиться, выявить себя было у Бестужева так велико, что он перенес все тяготы лучше других.
       
       "Никто бы не поверил, увидев меня по возврате из Пятигорска, чтобы я мог выдержать военные труды и при хорошей погоде: до того я был худ, бледен, болезнен, и что ж? Я вынес втрое против здоровых, потому что батальоны чередовались ходить в дело, а я, прикомандирован будучи к черноморским пешим стрелкам, для введения у них военного порядка, ходил без отдыха каждый день в цепи с утра до вечера, не зная, что такое сухая одежда, и потом ночуя в мокрой постели".
       
       В каждом "деле" он был по-всегдашнему безрассудно храбр и дважды упоминался в скупых реляциях генерала Вельяминова, о которых сам отзывался так: "У Вельяминова даром и запятой не достанешь, не только строчки".
       
       И в Закубанье пули щадили Бестужева. "Не укусила ни одна свинцовая муха",-- более с сожалением, чем с ухарством, говорил он.
       
       О литературе во время экспедиции, конечно, нечего было и думать. "До того разучился писать, что двух строк связать не могу",-- признавался он.
       
       К весне 1836 года Бестужев вновь очутился в гарнизоне уже знакомого ему гибельного Геленджика.
       
       Крепостца у залива была с трех сторон окружена немирными черкесами. Гарнизон Геленджика, в сущности говоря, оказывался в своеобразной ловушке. Приходилось все время быть начеку. Меткие горцы поражали со скал даже часовых на крепостном валу.
       
       Для того чтобы гарнизон мог отправиться на свои близкие огороды за овощами, приходилось наряжать конвой.
       
       С Россией Геленджик сообщался лишь морем, потому в крепости было очень плохо с продовольствием: кормили рыбой и солониной, которую Бестужев не мог видеть -- еще не забылась тухлая фортславская, наградившая его на всю жизнь мучительным солитером. В письмах к Полевым в Москву Бестужев горько шутил, что в Геленджике "куры дороже, чем в Москве невесты".
       
       Жил гарнизон в низких темных и грязных землянках, душных в тепло и сырых в непогоду.
       
       "Вы, горожане, постигнуть не можете, каким неудобствам подвержен военный кавказец! Как дорого ему обходится малейшая безделка и сколько здоровья уносит у него недостаток всех удобств! От дыма я потерял почти глаза, не говоря уже о беспрестанной мокроте, о зное и холоде".
       
       И, как всюду на побережье, в Геленджике свирепствовали лихорадки. Крепостной лазарет не вмещал больных. В ротах царила такая смертность, что из Керчи на военном корвете приезжал дивизионный врач произвести следствие.
       
       Плохо чувствовал себя и Бестужев. "У меня не только шум, а вой в ушах", "всякое умственное занятие привлекает кровь к голове", -- жаловался он.
       
       Он ждал тепла, лета. Надеялся поправиться. "Жду тепла для купанья в море и приемов морской воды для разжижения крови", -- писал он в апреле.
       
       Но и в мае не стало теплее.
       
       "Я опять очень болен. Геленджик меня уходит. Да и можно ли быть здоровым в землянке, где на ногах сапоги плесневеют, где под полом лужа, а кровля решето. У меня род горячки с рвотою, отдало было, да теперь вновь хуже прежнего. Смертность в крепости ужасна, что день -- от трех до пяти человек умирает. Отряд должен скоро быть сюда, и, если меня не прикомандируют к нему, я, право, не знаю, как и вынесу эту мерзкую жизнь".
       
       Он проклинал Геленджик. "С тех пор как я на Кавказе, никогда и нигде не жил я так скверно". "Это настоящая ссылка: ни писем, ни развлечений",-- писал он.
       
       В один из последних дней мая в Геленджик забежал фрегат "Бургас". Когда Бестужев увидал, как в бухте заполоскались паруса, он подумал: фрегат обязательно привез из России почту. Уже более месяца в Геленджик не заходил ни один пароход Черноморской военной флотилии. И он поспешил к коменданту, куда обычно доставлялась почта.
       
       Догадка Бестужева была верна -- фрегат "Бургас" направлялся из Керчи в Сухум для промеров дна бухт и захватил с собой почту для Геленджика.
       
       Комендантом в Геленджике служил майор Петр Игнатьевич Воецкий. Он сочувственно, по-приятельски относился к Бестужеву.
       
       К огорчению Бестужева, ни писем, ни журналов он на этот раз не получил. Братья Полевые писали сравнительно недавно, а братец Павел, очевидно, опять "праздновал лентяя" -- ленился писать.
       
       -- Что, Александр Александрович, тебе ничего нет? -- спросил майор Воецкий, видя расстроенное лицо приятеля.
       
       -- Да-а, пишут...-- слабо улыбнулся Бестужев.
       
       -- Ну почитай вот газету,-- предложил майор, протягивая нумер "Русского инвалида", оставленный на столе.
       
       "Русского инвалида" не читали. Никаких особых новостей от него в Геленджике не ждали. Бестужев машинально взял газету и вернулся к себе в дрянную землянку. Он плюхнулся на осточертевшую койку и посмотрел газету. К его удивлению, нумер был совершенно недавним -- от 3 мая. Чтобы какая-нибудь корреспонденция пришла бы из Петербурга через три недели -- было удивительно. Обычно на это уходило вдвое больше времени.
       
       Бестужев принялся читать последнюю, четвертую страничку газеты. На первых трех печатались разные официальности, и лишь на четвертой можно было найти что-либо иное. Здесь иногда помещались коротенькие военные историйки-анекдоты, здесь извещалось, что сегодня можно увидеть в театре, и здесь же приводились сведения о "приезжающих и отъезжающих г. г. военных штаб- и обер-офицерах".
       
       Анекдота не оказалось, о театре было сказано так: "На Александрийском Т. Людмила. Драма в трех отделениях. Две Маргариты -- комедия-водевиль в трех действиях".
       
       А ниже шел столбец приехавших и уехавших. Приехали в С.-Петербург из Вильны, Москвы, Торжка, Пскова и других городов. Уехали в Астрахань, Устюг Великий, Ковно, Лугу. И кто такие? Генерального штаба полковник, штаб-ротмистр Ахтырского гусарского, подполковник 20-го Полтавского, штабс-капитан Уланского полка и так далее.
       
       Какие счастливцы -- едут туда, куда хотят! А он?
       
       Рука, державшая газету, опустилась. Он невидящими глазами смотрел в грязный потолок землянки. Потом снова поднес к глазам квадратик газеты:
       
       -- Посмотрим, что там на первых страницах, где производства, переезды, увольнения...
       
       Снова замелькали фамилии и названия полков. И вдруг среди других, в рубрике "производятся", Бестужев увидел:
       
       "За отличие в делах против горцев по линейным батальонам 3-го Черноморского линейного батальона из унтер-офицеров в прапорщики Бестужева с переводом в 5-й линейный батальон".
       
       Он вскочил, прочел другой, третий раз, не веря себе, и бросился к Воецкому.
       
       -- Петр Игнатьевич, смотри, вот! -- радостно закричал Бестужев, вбегая в комендантскую.-- Вот прочти! Наконец произвели! -- протянул он газету.
       
       Воецкий прочел.
       
       -- Да! -- широко улыбнулся комендант.-- Прапорщик! Поздравляю, Александр Александрович! Поздравляю, брат! Давно пора! -- горячо говорил Воецкий, крепко пожимая руку сиявшего Бестужева.
       
       -- Петр Игнатьевич, скажи, а где же стоит этот пятый? -- спросил Бестужев.
       
       -- Пятый батальон стоит...-- отвечал как-то не спеша, без прежнего оживления майор Воецкий,-- стоит, к сожалению, в крепости Гагры.
       
       -- А где это?
       
       -- Тут, в Абхазии, не доходя до Сухума.
       
       -- А почему говоришь -- к сожалению?
       
       -- Потому что Гагры -- самое гиблое место на всем нашем побережье.
       
       -- Что, в Гаграх лихорадка похлестче здешней?
       
       -- Да, и это. У нас весь гарнизон обновляется раз в полтора года, а там комплекта едва на полгода хватает, такая смертность!
       
       -- А с провиантом как?
       
       -- Много хуже! У нас, в Геленджике, все же раз в год привозят из России на баркасах свежую говядину и даже кур, а в Гаграх круглый год -- одна старая, пожелтевшая солонина.
       
       Бестужев слушал, помрачнев.
       
       -- Ну и жизнь! -- вырвалось у него.
       
       -- Жизни в Гаграх никакой. Как в тюрьме. За крепостной вал не ходи. Мы хоть с отрядом наведываемся в наши огороды, а в Гаграх от вала не ступи шагу -- подстрелят. Укрепление построено у самой подошвы гор, близ ущелья. Горцы стреляют сверху. Гарнизон ни днем, ни ночью не знает покоя. Внутри укрепления нет ни вершка, укрытого от метких пуль абхазцев. Бьют на выбор. Часто из артельного котла вместе с кашей солдаты вычерпывают горские пули.
       
       Бестужев внимательно слушал, затягиваясь трубкой.
       
       -- От такой напряженной жизни солдаты пропадают: старослуживые спиваются, а молодые гаснут от тоски и отчаяния. У них же нет никаких утех, никакой радости. Ведь в крепости Гагры нет ни одной женщины. Все женское естество в тамошнем укреплении -- это комендантская кошка Машка...
       
       Бестужев кивнул головой, поблагодарил за обстоятельный рассказ и вернулся к себе.
       
       Вот дождался милости! Как будто бы оценили его боевые заслуги и тут же нанесли очередной коварный, жестокий удар!
       
       Ведь это же снова изощренная издевка! Самодержец Николай Павлович не забывает Александра Бестужева! Волны царского "потопа" продолжают безжалостно хлестать Бестужева!
       
       Ай да царь, ай да царь,
    Православный государь!
       
       Это повышение похоже на замаскированный смертный приговор!
       
       И тут же подумалось ироническое: "Но все же я -- офицер! На моих похоронах уже будет присутствовать не один артельщик, а целый взвод!"
       
       Бестужев повалился на постель. И опять с новой силой прилила к голове кровь...
       
       Он лежал в забытьи...