III.   
Ax, Дербень, Дербень, Калуга.
Дербень, ягода моя!
Песня     
В весенний день марта 1830 года Александр Бестужев в сопровождении жандармского унтер офицера подъезжал к древнему Дербенту. Город был построен еще персами с определенной целью -- запереть узкий проход в Дагестан северным наездникам. Потому и назвали его Дербент: "дер" по-персидски -- дверь, а "бенд" -- засов.
       
Турки звали Дербент Демир-Капысы -- железные ворота. Дербент неширокой полосой растянулся по скату горы, круто подымающейся над морем. Его плоские кровли живописно теснились одна над другой, как ступени бесчисленных лестниц. С трех сторон Дербент окружали каменные тысячелетние стены, а с востока город защищало Каспийское море. На самой макушке западного уступа горы возвышалась цитадель Нарын-Кале с четырьмя бастионами. К городским стенам подбегали сады и виноградники, среди которых торчали плиты мусульманских кладбищ.
       
У городских ворот блестел обязательный водоем. На востоке, где жара и пыль, вода ценится превыше всего. К водоему по улице неспешно тащились ослики с медными кувшинами на спине. Осликов подгоняли мальчишки в бараньих папахах. У водоема с безразлично-брезгливыми мордами лежали развьюченные верблюды и в блаженном кейфе пребывали их погонщики.
       
Кибитка въехала в город и потащилась по узкой грязной улице. Улицу обступали черные от времени глинобитные дома. Они были без единого окна: мусульманин не хочет, чтобы видели его жизнь.
       
-- А где же комендант? -- спросил, озираясь, Бестужев.
       
-- Тама, в крепости, наверху,-- кивнул унтер.-- В Рынкале.
       
-- Страсть высоко,-- прибавил ямщик.
       
Крутая каменистая улочка забирала все выше. Усталые кони еле тащились. Но вот и невысокая замшелая стена, которая отделяла цитадель от города, ворота в стене и будка, где с сонными от скуки глазами сидел гарнизонный солдат.
       
-- Прибыли!
       
Бестужев смотрел на все с интересом.
       
В цитадели размещалось с десяток разного размера и вида каменных строений. Глаз сразу отличал: те, длинные, с кое-где оббитой штукатуркой, грязновато-серые связи -- конечно, солдатские казармы. А несколько домиков с палисадниками -- без сомнения, заняты господами офицерами. Обращал на себя внимание большой красивый дом. У его крыльца стоял с ружьем часовой. Гадать нечего -- здесь живет сам его высокоблагородие комендант Дербента.
       
Жандармский унтер зашагал с пакетом, где были документы определенного в Грузинский линейный полк рядового Александра Бестужева, в комендантскую, а Бестужев остался ждать у кибитки. Стоял в невеселом раздумье: "Из кулька -- в рогожку, из студеной Сибири -- в теплую!.. Рвался, летел на романтический Кавказ, где бои, где опасности. Жаждал подвигов, а очутился в глухой прикаспийской крепостице. О боях здесь нечего и думать! Придется истлевать в гарнизоне без всякой надежды на избавление. Сейчас увижу коменданта. Какой-то он! В Тифлисе был свой, петербургский, полковник Бухарин. Светский, образованный человек. А здесь некий майор Шнитников. И фамилия какая-то не очень выразительная. От какого слова происходит -- не скажешь. Правда, в Тифлисе все отзывались о дербентском коменданте хорошо: хлебосол!"
       
-- Эй, подь сюда! -- крикнул с крыльца жандарм. Александр Бестужев прошел мимо скучающего часового в дом. Шагнул в раскрытую жандармом дверь.
       
Канцелярия.
       
С удовольствием увидел на стене портрет Петра Великого, а не Николая I. Из-за стола поднялся среднего роста сорокалетний лысоватый блондин. По глазам видно -- неглуп и, кажется, добр. Смотрел на Бестужева не как на разжалованного. Приветливо поздоровался, не тыкал. Стало быть, хоть и Шнитников, но воспитан.
       
-- Все в порядке. Можешь отправляться назад,-- сказал он жандарму. И когда унтер, взяв поданные ему комендантом бумаги, вышел, Шнитников обратился к Бестужеву: -- Пожалуйте сюда! -- и указал на дверь, ведущую из кабинета во внутренние комнаты дома.
       
Вошли в скромно обставленную, но чистую комнату. У стола, стоявшего посредине, сидели трое мальчиков. Старший из них, лет двенадцати, сосредоточенно клеил бумажного змея, а младшие внимательно смотрели и, видимо, помогали брату советами. Из внутренних комнат доносились детские голоса и женский смех.
       
"Однако и семейка же у коменданта",-- подумал Бестужев.
       
-- Простите, я на минуточку оставлю вас,-- учтиво сказал Шнитников, проходя дальше.
       
И тотчас же послышалось:
       
-- Таинька, посмотри, кто к нам пожаловал!
       
Александр Бестужев встрепенулся. Аккуратный по натуре, он ревниво следил за своей внешностью. В Петербурге всегда был щегольски одет. И даже теперь, в своем новом горестном положении, остался верен себе. Тем более, что предстояло знакомство с молодой и -- хотелось думать -- приятной, хорошенькой женщиной.
       
Александр Бестужев мельком взглянул на себя в зеркало, висевшее в простенке. "Посмотри, кто пожаловал" -- иронически повторил он в уме. А смотреть-то и не на что! Один срам: небритый, глаза ввалились, весь в пыли, шинель торчит горбом, хотя и успел в Тифлисе построить ее из хорошего сукна. Но все-таки шинель -- серая, солдатская...
       
А из дальней комнаты уже доносилось:
       
-- Дуся, подержи Мишу.
       
И еще какие-то слова вполголоса. На секунду все затихло. И уже какой-то другой, внутренний, всегда иронический голос колкого остряка вылил на завзятого поклонника женщин Александра Бестужева ушат холодной воды: "Бодрись! Тянись! У нее четверо или пятеро детей!" А в комнату уже входили радушные хозяева. Госпожа Шнитникова была моложе мужа, недурна лицом и только чуть полнее, чем следовало бы.
       
-- С приездом! -- весело сказала она, протягивая Бестужеву тонкие пальцы. Бестужев с удовольствием прижался к ним губами.
       
-- Вы как раз к обеду. Милости просим! Бестужев поклонился и смущенно глянул на свои руки и на пыльную шинель.
       
-- Коля! -- обратилась Шнитникова к старшему сыну: -- Проводи...-- запнулась она.
       
-- Александра Александровича,-- подсказал майор Шнитников.
       
-- Проводи Александра Александровича на кухню. Вы уж не обессудьте, у нас по-деревенски...
       
Бестужев пошел вслед за Колей. Они прошли небольшое зальце. Бестужев с удовлетворением успел заметить, что на преддиванном столе и на подоконниках лежат какие-то книги.
       
Они очутились на кухне. Там с молоденькой девушкой-няней сидели двое ребятишек -- девочка лет четырех и мальчик поменьше. Бестужев умылся, как мог привел себя в порядок и был готов сесть за стол.
       
Шнитниковы пришли за ним.
       
Так приятно было очутиться за домашним, семейным столом у радушных, милых хозяев. Шнитниковы действительно были хлебосольными.
       
-- Давно вы у нас, на юге? -- спросила Таисия Максимовна.
       
-- Больше полугода. Я жил в Тифлисе.
       
-- А до Тифлиса где были?
       
-- Двадцать один месяц в Якутске.
       
-- Да еще в Петропавловской крепости,-- вполголоса прибавил Федор Александрович Шнитников.
       
-- И в финляндской крепости, в форту Слава, полтора года...
       
Таисия Максимовна соболезнующе, понимающе качала головой.
       
-- Сколько выстрадали!..
       
-- И вот, наконец, Кавказ, который манил с юности!
       
-- Конечно, гор вы раньше не видели?
       
-- Я видел только Пулковскую, да еще пьяный возница как-то вывалил меня из саней на Валдайских. А будучи в Москве, я обедал у князя Юсупова на Воробьевых. Вот и все мои горы,-- улыбался Бестужев.-- Правда, я сподобился узреть сибирские. Они живописнее и разнообразнее кавказских. Но Кавказ бесспорно величественнее. Он чарует не только взор, но и душу. Это не Якутия!
       
-- А как якуты? -- поинтересовалась Таисия Максимовна.
       
-- Они имеют приятное качество: соединять в себе приобретение всех пороков образования с потерей всех доблестей простоты! Я мало верил трактатам о влиянии климата на темперамент, но после Якутска верю. Ум и чувства -- в спячке.
       
-- А сам Якутск?
       
-- Городишко в три тысячи человек.
-- А женщины? Как одеваются? -- улыбаясь, не переставала спрашивать Таисия Максимовна.
       
-- Щеголяют одними дорогими шубами, не очень заботясь о платье. На богатой купчихе засаленный капот. Мужчины еще забавнее -- не имеют понятия об удовольствии чистого белья. За столом не переменяют тарелок. Два стакана приготовлены для дюжины ртов. Чистота для них только праздничный кафтан, который надевают лишь для показа.
       
-- А как вам показался наш милый Дербент?
       
-- Улочки узкие. Разбегаются во все стороны. Не поймешь, какому плану все подчинено... Ведь, помнится, основание Дербенту положил Александр Македонский?
       
-- По легенде, Дербент строил черт,-- улыбнулся Шнитников,-- и строил уже в сумерках, торопясь. Месил в лапах камни, дробил, плевал на них и бросал дом на дом как попало. А улицы отбивал по своему хвосту...
       
-- Похоже на это. Дома все какие-то слепые, без окон. Хочется увидеть в окне девичье личико, а здесь одни грязные стены.
       
-- По местному понятию, девушка в окне -- что яблоня при дороге. Недаром в коране сказано: взгляд -- семя греха. Потому в домах заложены камнем даже кошачьи лазейки.
       
-- А почему так мало минаретов? -- спросил Бестужев.
       
-- Здешнее мусульманское население из двух сект: шииты и сунниты. Минареты необходимы только у суннитов, а их в Дербенте меньше, чем шиитов.
       
-- Вообще, город довольно живописен -- у самого Гирканского моря,-- похвалил Бестужев.
       
-- Да, море под боком, но рыбу мы видим на базаре в кои веки. Здесь растут персики, гранаты, миндаль, а листочка нашей простой русской капусты за рубль серебром не достанешь! -- жаловалась хозяйка.-- И климат нездоровый -- лихорадки. Вот видите -- весна ранняя, лето будет нескончаемо длинное, душное, осень дождливая, а зима гнилая...
       
-- А как население? Жители -- кто?
       
-- Всякие: и татары, и персы, и лезгины, и армяне. В непринужденной беседе прошел обед. Бестужев поднялся, поблагодарил за гостеприимство.
       
-- Теперь мне надлежит явиться к его высокоблагородию командиру батальона? -- спросил он у Шнитникова.
       
-- Да, к майору Васильеву.
       
-- А какой он?
       
-- Яков Евтихиевич Васильев -- своеобразный человек. Всю жизнь здесь, в Кавказском корпусе. Двадцать лет состоит в майорском чине. Выслужился из нижних чинов. Сказать по правде -- порядочный солдафон!
       
-- Неуч! -- махнула Таисия Максимовна.-- Никогда книги в руки не возьмет. Кроме приказов штаба да псалтыри, ничего не читывал!
       
-- Это верно! Он -- фрунтовик,-- прибавил комендант.
       
-- Им самим, а заодно и батальоном командует жена, Секлетинья Онуфриевна,-- усмехнулась комендантша.-- Так когда устроитесь, милости просим к нам, запросто! -- приглашала Таисия Максимовна.-- У нас журналы и книги есть. Кое-что получаем.
       
Бестужев благодарил за приглашение бывать, простился с радушными хозяевами и направился к майору Васильеву.

V     
И вот все храпы, все сочные казарменные звуки покрыл бодрый горн. "Встань, солдат, встань, подымись!" -- выпевал он.
       
Казарма зашевелилась:
       
-- Ишь завел!
       
-- и чего орет: встань, встань! -- ворчали солдаты.-- Аль не видишь -- встаем уж!
       
Первый день рядового Александра Бестужева начался.
       
После молитвы и каши Бестужев окончательно обрел солдатскую видимость: получил тяжелое, двенадцатифунтовое кремневое ружье, патронташ, шанцевую лопатку и торбу, которая была принята в Кавказском корпусе взамен полагавшегося телячьего ранца. И в полном снаряжении исправно маршировал по плацу вместе с третьим взводом до самого обеда.
       
Пообедав, решил сходить на базар купить подушку и кое-какие мелочи -- благо, ни в караулы, ни на посты он еще наряжен не был.
       
Бестужев спустился в город. Переулочки, словно щели, разбегались в разные стороны. Он шел мимо тех же безглазых восточных домов из необожженного кирпича. В них не было ни окон, ни дверей. Вместо двери зияла низко прорезанная щель. Если ходить через такую дверь, то с непривычки скоро набьешь себе шишку на лбу.
       
Уже издали доносились разноголосые базарные шумы: пронзительные вопли погонщиков ослов и буйволов, везущих поклажу, крики разносчиков товара и стук и лязг медников, чеканщиков и прочих базарных ремесленников. Базар размещался в центре города. К нему примыкали два больших караван-сарая с четырьмя воротами на все стороны света -- заезжай с какой хочешь!
       
Грязная базарная площадь кишмя кишела народом. Татары в светло-серых живописных чухах с откидными рукавами и непременным кинжалом за поясом, в надвинутой на уши плоской папахе, горцы в обшарпанной одежде, но выступавшие с независимым видом, важные муллы в белых чалмах, бесконечные байгуши -- нищие, калеки всех видов, изъеденные болезнями и годами. И женщины в обязательных покрывалах, которые оставляли открытыми одни глаза. Глядя на это женское однообразие, нельзя было определить, кто перед вами -- молодая или старуха. Вот в красных шароварах, отороченных позументом, легко движется тоненькая фигурка. А чуть приоткрылось лицо -- видны впалые морщинистые щеки. А вон неспешной походкой пожилой женщины выступает другая, а глаза у нее молодые, зовущие.
       
И среди всех этих мужчин и женщин снуют полуголые мальчишки в громадных барашковых шапках.
       
Все это движется и шумит. Невозмутимы здесь только сами торговцы. Они молча сидят на корточках у своих навесов и ларей.
       
Бестужеву невольно вспомнился такой иной, свой, северный, петербургский базар на Сенной площади...
       
Он купил подушку и небольшой палас, тонкий ковер без ворса, чтобы покрыть жесткие доски казарменных нар, и вернулся в цитадель. Положив покупки на свое место, он пошел к Шнитниковым отвести душу в беседе с понимающими его, милыми людьми.
       
Проходя мимо домика, в котором жил майор Васильев, Бестужев увидал в палисаднике женщину и догадался, что это сама госпожа майорша. Низенькая, как кадушка, с маленькой, не по туловищу, головой.
       
У Шнитниковых Бестужева встретили радушно.
       
-- Ну, как устроились? -- спросила Таисия Максимовна.
       
Бестужев только улыбнулся.
       
-- Известно, какое устройство в казарме! -- махнул рукой Федор Александрович.-- Надо устраиваться на квартиру!
       
-- Конечно надо, а то негде ни читать, ни писать,-- сказал Бестужев.
       
-- Почему не приходили обедать? Где были? -- продолжала Таисия Максимовна.-- Вот будем пить чай,-- засуетилась комендантша.
       
-- Был на базаре, купил подушку и еще кое-что. Скажите, Федор Александрович,-- обратился он к Шнит-никову,-- почему это я не видел ни одного седого, хотя бородатых здесь много? Все, как франты, покрашены. Словно облиты свежей краской.
       
-- Красить бороду -- персидский обычай. Красят в разные оттенки -- от розового до фиолетового. А бреют бороду только до сорока лет.
       
-- А почему сидят на корточках?
       
-- А тут так заведено.
       
-- Сидят и молча, сосредоточенно строгают ножом палочку...
       
-- Татары вообще не весьма разговорчивы. Татарин охотнее обойдется мимикой, чем разожмет уста. Вот едешь, спросишь встречного, далеко ли до нужного пункта. Татарин не промолвит в ответ ни словечка, а только выставит вперед бороду и кивнет: мол, близко, бородой достанешь. А спросишь: "Иол якши-дыр?" Хороша ли дорога? Татарин выставит ладонь и дунет на нее. Понимай: как ладонь!
       
-- А что это орут разносчики: "Саляба, саляба!"
       
-- Это вроде нашего сбитня. Считается большим лакомством у бедных.
       
-- Саляба -- это, кроме того, прекрасное лекарство от кашля,-- прибавила Таисия Максимовна.-- Я лечу ею всех своих детей.
       
-- Как видно, здесь на базаре самое главное -- кукуруза?
       
-- Да, кукуруза, "пигам бэр богдаси" -- пшеница пророка. Ее едят с солью. Она в большом ходу у лезгин, в горах.
       
-- Таисия Максимовна, а я, идучи к вам, сподобился лицезреть саму госпожу майоршу,-- улыбнулся Бестужев.
       
-- Секлетинью Онуфриевну?
       
-- Не знаю ее имени и отчества, еще не имел чести быть ей представленным.
       
-- Не спешите,-- усмехнулся Шнитников.
       
-- Ну и что ж, какова она показалась вам? -- спросила Таисия Максимовна.
       
-- Клубок ниток, а наверху -- наперсток. Таисия Максимовна рассмеялась:
       
-- Похоже... Вся ее масса -- в спине, а голова у нее не по туловищу, как у черепахи. И зрак-то у нее черепаший, невыразительный!
       
Бестужев просидел у Шнитниковых до вечерней зори. Когда он вернулся в казарму, взводный Кутов похвалил его покупки:
       
-- Ляксандрич, подушка неплохая. Да и коврик хорош -- ему сносу не будет, крепок!
       
-- Крепка и тюрьма, да черт ли в ней! -- усмехнулся Бестужев.
       
Кузя Холстинкин хихикнул в кулак. Этот необычный, видать, острый на слово товарищ все больше нравился ему.
       
Ночью Кузя Холстинкин все старался отодвигаться подальше от Бестужева, чтобы не мешать соседу. Отодвигался Кузя не зря: в эту вторую ночь в казарме Бестужеву вновь не спалось -- его затрясла лихоманка, которая так надоела ему в Тифлисе. Он не мог согреться, хотя вытащил палас и накрылся им. Озноб колотил его, зуб не попадал на зуб.
       
Утром он не мог встать -- его шатало. Кутов тотчас же доложил фельдфебелю.
       
-- Это у нас не в новинку, со многими такое приключается. В лазарете завсегда с полроты находится,-- утешал взводный.
       
И после каши, которую Бестужев не мог есть, Кутов отвел его в лазарет, помещавшийся тут же, в цитадели.

VII
       
Лихорадка продержала Бестужева в своих цепких лапах весь март и апрель и лишь в начале мая отпустила. Это было кстати -- Бестужев уже закончил повесть, и ему не терпелось поскорее отправить рукопись в Петербург.
       
Бестужев вышел из лазарета в субботу, а в воскресенье пошел к Шнитниковым -- Таисия Максимовна пригласила его к обеду и просила почитать им свое новое произведение.
       
-- Почитаете нам, Александр Александрович? -- встретила она Бестужева вопросом, когда он пришел к ним.
       
-- Конечно, конечно!
       
-- А вот познакомьтесь -- ваши невольные товарищи по несчастью,-- улыбаясь, представила она Бестужеву своих гостей, двух офицеров -- Жукова и Корсакова.
       
Бывший гусарский штаб-ротмистр Иван Петрович Жуков и лейб-гренадер Михаил Матвеевич Корсаков оказались тоже из высланных. Но они уже находились в лучшем положении, нежели Бестужев: им вернули офицерское звание и они служили в Куринском пехотном полку, третий батальон которого размещался в предместье Дербента -- Кифаре.
       
Обед прошел живо. Офицеры вспоминали Петербург ("У нас теперь, поди, ладожский лед идет. По Неве плывут голубые льдинки"), вспоминали гвардейские досуги, нашлись и общие столичные знакомые. А после обеда хозяйка усадила Бестужева читать.
       
-- Александр Александрович почитает нам то, что написал в Дербенте,-- предварила она.-- Какую поэму написали?
       
-- Я не писал поэмы. Поэтов у нас предостаточно. Гремушка занимает детей прежде циркуля: стихи, как лесть слуху, сносны даже самые посредственные. А вот прозаиков маловато: Греч, Булгарин да Федор Глинка. Я написал повесть, -- ответил Бестужев и положил на стол довольно большую рукопись.
       
-- Как называется повесть?
       
-- "Испытание".
       
-- Это о чем?
       
-- О любви, о дружбе, о долге. Повесть в светском вкусе, чего у нас мало.
       
-- Мы прослушаем половину и сделаем перерыв на чай, а потом продолжим. Согласны? -- предложила хозяйка.
       
-- Быть по сему! -- улыбнулся Бестужев. Он развернул листки и начал:
       
-- "Невдалеке от Киева, в день зимнего Николы, многие офицеры **ского гусарского полка праздновали на именинах у одного из любимых эскадронных командиров своих, князя Николая Петровича Гремина..."
       
Как и условились, он читал с небольшим перерывом до самого ужина.
       
И вот наконец перевернута последняя страница. Бестужев отложил рукопись и стал набивать трубку, поглядывая на всех.
       
Первой отозвалась хозяйка:
       
-- Чудо как хорошо! Браво! -- восторгалась она.
       
-- Фора! Фора! -- поддержали офицеры.
       
-- Очень живо и увлекательно! -- оценил майор Шнит-ников.
       
-- И как красиво изложено! -- говорила Таисия Максимовна.-- Вот, например: "Смех, эта Клеопатрина жемчужина, растаял в бокалах!" Прелестно! Или: "Мила неопытная любовь, но любовь испытанная -- бесценна!"
       
-- Как верно сказано: "Для меня довольно аршина лент и пары золотых серег, чтобы влюбиться по уши!" Это же в самую точку! С любого из нас, гусаров, списано! -- смеялся Жуков.
       
-- А мне понравилась такая фраза,-- сказал Федор Александрович:-- "Вытаращил глаза, как мерзлая щука". Точь-в-точь так смотрит наш майор Васильев!
       
-- И какие стихи! -- всплеснула руками Таисия Максимовна.-- Александр Александрович, прочтите еще раз! -- попросила она.
       
Бестужев прочел:
       
Скажите мне, зачем пылают розы
Эфирною душою, по весне,
И мотылька на утренние слезы
Манят, зовут приветливо оне?
Скажите мне!
Скажите мне, не звуки ль поцелуя
Дают свою гармонию волне?
И соловей, пленительно тоскуя,
О чем поет во мгле и тишине?
Скажите мне!
Скажите мне, зачем так сердце бьется
И чудное мне видится во сне?
То грусть по мне холодная прольется,
То я горю в томительном огне?
Скажите мне!
       
-- Какая поэзия! Это не гремушка! -- хвалила Таисия Максимовна. Она даже порозовела от восхищения.
       
-- Замечательно описание святочного базара на Сенной площади в Петербурге,-- вернул всех к житейской прозе Федор Александрович.-- Так и видишь все эти замороженные стерляди и осетры, рябчиков и тетеревов, что привезли из олонецких краев, всех этих аппетитных свиней с загнутыми хвостиками...
       
-- Верно, верно. Базар на Сенной бесподобен! -- горячо поддержала мужа Таисия Максимовна.-- Эти простодушные бараны и беспечные куры, хохлатые цесарки и пегие турчаночки -- как живые! Вот бы нам в Дербент такой базарчик! Но, конечно, лучше всего изложено о любви!..
       
-- Да о любви изложено великолепно,-- подхватил Корсаков. -- "Любовь -- это эгоизм вдвоем ". Точнее не скажешь!
       
-- Михаил Матвеевич, так ведь это же говорит не Александр Александрович, а мадам де Сталь,-- возразил Жуков.-- О любви мне запомнилось другое: "В книге любви всего милей страница ошибок..."
       
-- Видно, что автор прекрасно знает этот предмет,-- заулыбалась Таисия Максимовна.-- Метко сказано и о ревности, что она свивает крылья, как коршун.
       
-- А вообще этот гусарский майор Стрелинский, сдается мне, вроде нашего поля ягода,-- сказал Жуков.-- Он же хотел улучшить положение своих крепостных, не так ли? -- взглянул он на автора.
       
-- Совершенно верно,-- кивнул Бестужев.
       
Он был удовлетворен: наконец уловили, приметили и главное!
       
- А не слишком ли это прямо выражено? -- обернулся он к Жукову.
       
-- Нет, ничего. Авось пройдет. На то ведь и "Испытание".
       
-- Да, испытание для гусарского майора Стрелинского и испытание для рядового дербентского гарнизона Бестужева,-- подчеркнул Шнитников.
       
-- Хорошо изображена дуэль,-- похвалил Корсаков.
       
-- Еще бы не знать ее Александру Александровичу! -- рассмеялся Жуков.-- Чай, в полдюжине участвовали из-за чьего-либо неосторожного словца?
       
-- Всяко бывало,-- сдержанно ответил Бестужев.
       
-- А куда же вы, Александр Александрович, пошлете повесть? -- спросила Таисия Максимовна.
       
-- В Петербург, в "Сын Отечества", Николаю Ивановичу Гречу. Он всегда был ко мне отменно хорош. Первый одобрил и оценил меня. В его доме развился мой ум от столкновения с другими. В Грече много барства, но и много благородства.
       
-- Как пошлете, письмом?
       
Письмом не годится: почта очень откровенно взрезывает мои письма, без церемоний. Пока почтмейстеры разберутся, в чем дело, я здесь, в гарнизоне, ноги протяну,-- ответил Бестужев.-- Надо что-либо придумать, как переслать.
       
-- Знаете, что надо сделать? Обернуть рукопись вокруг какой-либо палки и зашить в полотно,-- нашелся Шнитников.-- Получится вроде какой-то вещи, каталки или пестика, что ли... Одним словом, сделать так, чтобы меньше напоминало рукопись!
       
-- Правильно! Это верно! Хорошая мысль! -- хвалили все.
       
-- Что ж, господа, спасибо за совет! Так и поступим! -- сказал довольный Бестужев.
       
-- Александр Александрович, я сама зашью рукопись в полотно! -- предложила Таисия Максимовна.-- А теперь, гости дорогие, милости просим к столу!

IX
       
Незаметно пролетело лето. Как-то в начале осени дербентский почтмейстер вручил Бестужеву посылку.
       
-- Неужто "Сын Отечества"? -- заволновался Александр Александрович, разрывая пакет.
       
Так и есть: знакомая серенькая книжечка в палец толщиной -- "Сын Отечества" выходил в нескольких тетрадках,-- и на ней та же веселенькая рамочка. Развернул первую тетрадку. Вверху стояло:
       
"Сын Отечества и Северный Архив" 1830 N 29 19 июля
       
А внизу -- оглавление и первым пунктом в нем: "Изящная словесность. Испытание. Повесть"
       
-- Вот оно! Напечатано! Ура!
       
Пальцы нетерпеливо листали страницы. Вот вторая тетрадь: нумер вышел 29 июля. Третья -- вышел 2 августа. И наконец четвертая -- вышел 9 августа и в нем: "Испытание. Повесть (окончание)".
       
Под текстом повести напечатано так, как поставил он: "А. М. 1830 мая. Дагестан".
       
Значит, ему уже никогда не восстановить свое настоящее имя! Значит, и в литературе придется начинать все сначала!..
       
А все же молодец Николай Иванович! Удружил. Напечатал! Просто не верилось глазам. Столько лет не печатался, и вот...
       
Он еще раз перелистал томик. На обороте его то же всегдашнее знакомое объявление о подписке:
       
"Журнал "Сын Отечества и Северный архив" выходит еженедельно по субботам... Цена за оное в Санкт-Петербурге сорок рублей. Подписка принимается у издателей, статского советника Греча и 8-го класса Булгарина"...
       
Бестужев тотчас же помчался к Шнитниковым поделиться своей новостью. Шнитниковы непритворно обрадовались.
       
-- Поздравляю, Александр Александрович, поздравляю! -- сияла Таисия Максимовна.
       
-- Стало быть, испытание выдержали? Напечатали полностью? -- спросил Федор Александрович.
       
-- Все!
       
-- И о майоре Стрелинском, что он хочет ехать в деревню?
       
-- Да.
       
-- Ну, поздравляю!
       
Таисия Максимовна уже листала журнал.
       
-- Посмотрим, что еще напечатано. "Коммерция... Физиология... Современная политика",-- читала она оглавление.-- Это мало интересно. А вот -- стихотворения. Посмотрим.
       
РУССКИЙ СОЛДАТ
Хвала российскому солдату
И в сердце, и в устах моих!
Он страх врагам, он друг собрату,
Он грозен в битвах, в мире тих...
       
-- Ну, это мы знаем! А дальше что? -- смотрела она.
       
Довольство ратника в доспехах,
Веселие в ружье с сумой...
       
-- Ну, конечно, веселие -- только в ружье с сумой! -- усмехнулся Бестужев.-- И кто же сочинил эти вирши? -- спросил он.
       
-- Рядовой М. Белкин,-- прочла Таисия Максимовна. Успех окрылил Бестужева. Захотелось писать еще, не останавливаться на этом.
       
Все часы, свободные от постылой "гарнизы", Александр Александрович проводил за столом, он задумал новую повесть.
       
В "Испытании" Бестужев изображал столичное светское общество. Его насквозь лживой, фальшивой "ярмарке" невест он противопоставлял чистую, возвышенную любовь своих романтических героев. В новой же повести Бестужев задумал изобразить другое. Глядя на пустое Хвалынское море, он вспомнил живые морские очерки о Голландии своего старшего брата-моряка, Николая, вспомнил, как вместе с ним плавал на фрегате по Балтийскому морю.
       
В противовес бытовавшим в русской словесности скучным нравоучительным повестям Бестужев решил посвятить повесть морской романтике и обязательно сделать ее веселой. Главным героем он поставил лейтенанта Белозора и так назвал свою вещь.
       
И в жизни, и в литературе Бестужев любил все красивое, оригинальное, необычное, и потому и эта повесть должна быть написана ярким языком, присущим только ему одному, Александру Марлинскому,-- теперь ему уже приходилось подписываться только так. Недаром на упреки братьев Николая и Михаила, что он любит вычурный слог, Бестужев как-то написал им в ответ: "Однажды и навсегда я с умыслом, а не по ошибке, гну язык на разные лады, беру готовое, если есть, у иностранцев, вымышляю, если нет, я хочу и нахожу русский язык на все готовым и все выражающим. Если это моя вина, то и моя заслуга".
       
Первая дербентская зима 1830/31 года выдалась для Бестужева невеселой. "У нас в городе погода ходит между грязью и гололедицей, между туманом и дождем. Для перемены истории падают снега. Пренесносная зима",-- писал он братьям. В эту зиму Бестужев много уделял времени корреспонденции -- писал матери и сестре Елене в Петербург, братьям в Сибирь и литераторам Николаю и Ксенофонту Полевым в Москву. И усиленно писал новую повесть "Лейтенант Белозор".
       
Бестужева окрылил успех "Испытания". Из столиц шли добрые вести: и читатели, и критика восторженно встретили его появление в литературе. Но, несмотря на это, он продолжал оставаться все на том же неуютном положении "стража железных ворот у Хвалынского моря", как называл он свою ссылку в Дербент.
       
Он читал газеты, но ему хотелось побольше знать обо всем, о том, как движется российская словесность. "Сюда же долетают только блестки, падающие с платья новой литературы",-- жаловался он Полевым.
       
"Я, как проснувшийся Рип-Ван-Винкль Ирвинга, вижу ту же вывеску на трактире, но уж новых гостей за кружкою. Разгадайте мне одну загадку: отчего при такой сильной жажде к чтению такая засуха на дельные вещи? Журналов, журналов -- сметы нет, а раскусишь -- свищ".
       
До него дошли слухи о том, что Пушкин собирается жениться. Пушкин был любимым поэтом, автором прекрасных романтических поэм. И Бестужев с тревогой писал матери в Петербург: "Напишите, правда ли, что А. Пушкин женился? Он вовсе перестанет петь, если это правда".
       
Бестужев уже кончал "Лейтенанта Белозора" и думал, о чем писать дальше. Хотелось написать что-либо из здешней, кавказской жизни. В один из вечеров за чаем у Шнит-никовых, он заговорил со своими добрыми друзьями и всегдашними советчиками об этом.
       
-- А вы напишите об Аммалат-Беке,-- предложил Федор Александрович.
       
- Да, верно,-- поддержала мужа Таисия Максимовна.-- Это такая романтическая история. И какой сильный характер!
       
Бестужев сразу же заинтересовался:
       
-- А кто это -- Аммалат-Бек?
       
-- Разве вы не слыхали о нем? Никто еще не рассказывал? -- удивились Шнитниковы.
       
-- Нет! Расскажите, пожалуйста! -- попросил Бестужев.
       
И Шнитниковы рассказали. Лихой джигит Аммалат-Бек несколько раз участвовал в набегах на русских, был схвачен и приговорен к смерти. Полковнику Верховскому, находившемуся в свите главнокомандующего, очень пришелся по душе этот молодой джигит. Верховский упросил генерала Ермолова даровать красавцу джигиту жизнь. Главнокомандующий помиловал Аммалата. Полковник Верховский взял Аммалата к себе в Тифлис, учил его, полюбил, как родного. А через четыре года Аммалат-Бек вероломно убил своего спасителя и друга.
       
-- За что? -- удивился Бестужев.
       
-- Полковник Верховский был назначен в Дербент командиром Куринского полка. С ним приехал и Аммалат. Живя в Дагестане, Аммалат-Бек влюбился в дочь аварского хана красавицу Селтанету. Хан сказал Аммалату, что готов отдать ему дочь, если Аммалат-Бек принесет голову русского полковника Верховского. И Аммалат-Бек, ослепленный страстной любовью к Селтанете, исполнил требование хана.
       
-- Какой характер! -- загорелся Бестужев.-- Я непременно буду писать об Аммалат-Беке! Но прежде мне надо хорошо изучить все: язык, быт, нравы!..
       
-- Да вы уже неплохо говорите по-татарски,-- сказала Таисия Максимовна.-- А быт изучите быстро -- глаз у вас острый!
       
-- Ну спасибо за превосходный сюжет! -- потирал руки довольный Бестужев. Его уже захватила эта романтическая кавказская быль.