IX       
       Оля прочла "Аммалат-Бека" быстрее, чем предполагал Бестужев. Она прибежала как-то вечером. Журнал "Московский телеграф", завернутый в чистый платок, Оля прижимала к груди. Была она оживлена и, видимо, спешила.
       
       -- Здравствуйте! Как вы тут поживаете? -- входя спросила она.
       
       -- Что, уже прочли? -- удивился Бестужев, увидев, что Оля кладет на стол журнал.
       
       -- Прочла, одним духом! Не ела, не спала, читала. У маменьки никак цельную свечку извела,-- улыбалась она.
       
       -- Ну присядьте, расскажите: понравилось?
       
       -- Понравилось! Но сегодня рассказывать некогда. Завтра мы с мамой с утра собираемся стирать белье. Нет ли у вас чего-нибудь? -- оглянулась она.-- Вот же, есть! -- Она сняла с гвоздя полотенце.-- Вот наволочка уже несвежая! -- подбежала она к кровати и стала снимать наволочки.-- Давайте носовые платки!
       
       Бестужев не возражал, только улыбался, глядя, как она по-хозяйски собирает все.
       
       -- В воскресенье я прибегу с утра,-- сказала она уже с порога.-- Щей вам настоящих, русских, наварю! И поговорим!
       
       -- А что же Матрена Лазаревна скажет? Не боитесь маменьки?
       
       -- Мама уйдет в церковь к ранней обедне. Будет петь на крылосе.
       
       -- Мама будет петь на клиросе, а вы споете у меня. Ладно?
       
       -- Хорошо! -- весело ответила Оля и упорхнула.
       
       Эта милая Оля незаметно вошла в его скучную, сиротливую жизнь. Вошла как друг. И день ото дня становилась ему необходимей и дороже, занимая в его душе все больше места. Бестужеву нравилось в Оле все: и внутренняя чистота, и внешнее обаяние. Мыла ли она чашки, прилаживала ли занавесочки на окно, перестилала ли постель,-- все ее движения были не только сноровисты, но по-кошачьи мягки и округлы. Сидя за чайным столом, она не старалась подражать барышням-дворянкам, как делали это дербентские офицерши, такие же, как и она, крестьянки, не отставляла мизинчик, не поджимала губки, не жеманничала, а держалась непринужденно просто. Эта ни в каких пансионатах не содержавшаяся дочь гарнизонного унтер-офицера была от природы наделена тактом и хорошим вкусом.
       
       Александр Бестужев всю жизнь увлекался женщинами, любил их ("Без женщин не стоило бы жить на свете!" -- говорил он), вместе с тем прекрасно видел случавшиеся у некоторых из них недочеты. Острый глаз Бестужева сразу подмечал неграциозную позу, принятую девушкой или дамой, не идущую к лицу прическу или старомодную шляпку. Единственное, что Бестужев прощал женщинам, -- это кокетство.
       
       Было оно и у Оли Нестерцовой, но было в меру. Оля, вероятно, тоже понимала, что недурна собой, но держалась скромно. В Петербурге, если девица знала, что у нее красивые зубки, то она старалась, чтобы все почаще любовались ими. Так, Леночка Булгарина смеялась по всякому поводу и без него. А Катенька Капнист, будучи уверена, что профиль у нее "чисто римский", старалась поэтому всегда сесть в гостиной так, чтобы кавалеры видели ее сбоку.
       
       В воскресенье Оля прибежала с самого утра. Принесла выстиранное, выглаженное белье.
       
       -- Без хозяйки дом сирота,-- нравоучительно говорила она. Она наводила порядок в комнате, а Бестужев расспрашивал ее об "Аммалат-Беке".
       
       -- До чего же интересно! -- с воодушевлением говорила она.-- Об этой истории я слыхала. У нас в слободке бабы рассказывали. И написано все, как было. Я читала и плакала. Мне жалко и самого Аммалата, и полковника Верховского.
       
       -- А Селтанета нравится? Она ведь такая красивая, как вы,-- улыбнулся Бестужев.
       
       Оля смутилась.
       
       -- Ну, скажете, Александр Александрович! И совсем я не такая. Она -- черная, а я -- светлая. Разве только коса такая же... И кто написал все это? -- перевела она разговор.
       
       -- А там же напечатано.
       
       -- Да, какой-то... Марлинский. А кто он такой? У нас не бывало и нет Марлинского. Я у маменьки спрашивала, она ведь давно здесь живет.
       
       -- Значит, был,-- улыбаясь про себя, ответил Бестужев.
       
       -- Очень мне понравились песни. Вот эта: "Плачьте, красавицы, в горных аулах" и эта: "Слава нам, смерть врагу, Алла-га, Алла-гу!". Я хочу подобрать к ним какую-либо песню.
       
       -- Вот, вот, подберите, Оленька!

XI
       
       Незаметно промелькнуло лето. Их встречи уже стали необходимыми, желанными. Придя из казармы, Бестужев так и ждал, когда же на галерее застучат быстрые, легкие шаги девушки. С Олей забывались все неприятности ссыльной, бесправной жизни. Оля не умела скучать. Занимаясь чем-либо, она всегда мурлыкала. Особенно нравилась Александру Александровичу эта забавная припевка:
       
       Маша, моя ягода,
    Люби меня два года,
    А я тебя три года --
    Ах, какая выгода!
       
       Бестужев частенько напевал ее, заменяя "Маша" на "Оля". Девушке это явно нравилось, но она обычно останавливала его:
       
       -- Зачем вы, Александр Александрович, поете: "Оля, моя ягода"?
       
       -- А что?
       
       -- Еще кто-либо услышит.
       
       -- Кто, например?
       
       -- Да хотя бы жуковский денщик Платон. Он большой пересмешник. Денщики все такие...
       
       -- А что, разве ты одна Оля на свете? -- улыбался Бестужев.
       
       -- Кто вас знает...-- смущенно замолкала девушка.
       
       Их отношения не были похожи на столичный флирт, на интрижки гарнизонных дам, как было с Юлией.
       
       Она сидела у стола, шила или вязала, а Бестужев читал ей что-либо. Оля очень любила стихи. Бестужев читал ей баллады Жуковского или пушкинские "Кавказский пленник" и "Бахчисарайский фонтан". Девушка внимательно слушала, но, когда он спрашивал, что почитать еще, она иногда просила:
       
       -- Расскажите о себе, о детстве.
       
       И Бестужев рассказывал ей о своих родителях. Сказал, что его отец Александр Федосеевич -- дворянин, военный артиллерист. В жестокой морской баталии у шведского острова Сескар -- на Балтийском море есть такой -- 28 мая 1790 года был тяжело ранен. Шведское ядро ударило в борт корабля, оторвало щепу, и щепа угодила отцу в челюсть. Александр Федосеевич Бестужев упал бездыханный. Его уже хотели выбросить за борт, в море.
       
       -- Как это -- за борт? А зачем? -- удивилась девушка.
       
       -- На флоте такой порядок, так хоронят моряков. Где же будешь хоронить? Кругом вода, морские хляби. Вот запеленают убитого в рогожный куль, привяжут к ногам балластину чтоб тело пошло ко дну, и вся не долга!
       
       -- Надо же! -- качала головой Оля.
       
       Но отца очень любили его канониры. Они все-таки решили довезти тело до берега, чтобы похоронить как следует Стали уже обмывать, обряжать убитого командира, а он застонал, ожил.
       
       Ахти мне! -- сделала испуганные глаза Оля.-- Что ж его, поди, только оглушило?
       
       -- Да, только оглушило. И батюшку выходили двое: денщик Федор и девушка, наша нарвская мещанка Прасковья Михайловна. Отца ведь приходилось кормить через соломинку, по-настоящему он есть не мог.
       
       -- И что же дальше? -- спрашивала нетерпеливо Оля.
       
       -- А дальше вот что. Когда отец поправился, он дал денщику Федору вольную (у отца было всего восемнадцать душ крепостных), а на соседке, мещанке Прасковье Михай ловне, женился.
       
       -- Она, верно, красивая, ваша матушка? -- спрашива ла Оля, восторженно глядя на Бестужева.
       
       -- Да-
       
       -- Вы на нее похожи?
       
       -- Нет,-- улыбнулся Бестужев.-- Только глаза как у нее, а вот нос от папенькиной родни: башмаком!
       
       Да ну вас, Александр Александрович! -- смеялась Оля.-- Скажете, башмаком! Ежели бы башмаком, так не такой казался бы...
       
       -- А какой же?
       
       -- А как у нашего офицера из второй роты, Юматова. Вот у него настоящий башмак!

   Глава шестая.      Судьба       
       Я игралище судьбы -- азиятский фатализм в Азии не заблуждение, а сущность.       
       Марлинский      
  1
       
       Накануне этого злосчастного дня Оля пришла к Бестужеву посидеть вечерок. С утра Бестужев всегда был принужден находиться в роте, в казарме. Пообедав у радушных, заботливых Шнитниковых, он спешил к себе заниматься литературой. И в эти часы Оля не мешала ему работать.
       
       Но на вечерней зорьке забегала -- то ли постирать Александру Александровичу полотенце или платки, то ли проверить, не надо ли где-нибудь пришить пуговичку Когда обнаруживалось, что все пуговицы на месте, Бестужев тут же, при Оленьке, отрывал какую-либо из них и смеясь говорил:
       
       -- Вот видишь -- оторвалась. Придется тебе приходить и завтра!
       
       А сегодня Оля принесла с собой шелковую рубашку Александра Александровича, которую она вышивала затейливым узором. Они сидели рядком на кровати -- никакой тахты у Бестужева не было. Оля вышивала, а Бестужев смотрел, как сноровисто движутся ее пальцы, как с каждым стежком все яснее и ярче получается узор. И то и дело, мешая ей, порывисто обнимал.
       
       Да вы... уколетесь! кокетливо говорила девушка, но не отстранялась, а охотно отвечала на его поцелуи Оленька, невеста моя! повторял он.
       
       В какой-то раз она на секунду оставила работу и, грозя исколотым иглой пальчиком, пропела стих, который слыхала от солдаток в слободе:
       
       Не женись ты, не женись, душа холостой парень!
    Если женишься, мой друг, после воспокаешься,
    Неровна-то, неровна женка навяжется.
       
       Подумалось, и впрямь как будто неровня, но -- любимая!..
       
       Нет, ровня, ровня! -- искренно повторял Бестужев целуя Олю.
       
       ...А часы летели. И уже настала пора расставаться.
       
       -- Завтра, Оленька, меня вечером не будет дома,-- с виноватым видом сказал Бестужев, обнимая ее на прощание.
       
       -- А где же вы будете? -- встревожилась девушка.-- В караул куда-либо назначили?
       
       -- Завтра я зван на именины к Ивану Петровичу cоберется наша мужская компания.
       
       -- А может, женская? -- лукаво взглянула Оля.
       
       -- Ревнуешь?
       
       -- И ревную! -- твердо ответила она.-- Я прибегу, посмотрю...
       
       -- Хочешь исполнять обязанности визитир-рунда? Хочешь проверить посты? -- улыбнулся Бестужев.
       
       -- Хочу!
       
       -- Ну что ж, ваше благородие, извольте! Приходи! -- сказал он другим тоном.-- Ты же знаешь, что я тебе всегда рад!
       
       Назавтра вечером Бестужев сидел у Жукова. Собрались все свои: Корсаков, лекари Рождественский и Попов, священник отец Петр Демидович. Жуков отрядил денщика Платона в караван-сарай за шампанским. Сидели, попивали шампанское, говорили о том о сем. По обыкновению, больше других говорил Бестужев. Недаром в Петербурге, когда он служил адъютантом у главноуправляющего путями сообщения генерал-лейтенанта Бетанкура и в канцелярии посетителям отвечали, что, мол, генерал-лейтенант занят, то завсегдатаи понимающе кивали головами: сегодня дежурный адъютант -- Бестужев.
       
       ...Часу в восьмом вечера их оживленную беседу прервал вошедший денщик Жукова Платон Сысоев.
       
       -- Александр Александрович, там Оля пришедши, -- ровно, на одной ноте доложил он.
       
       Жуков подмигнул гостям и, подчеркивая, процедил.
       
       -- По-нят-но!
       
       Бестужев неласково вскинул на него глаза, но не парировал удара, а поднялся и вышел. Он сбежал по лестнице к себе и распахнул дверь.
       
       Так и есть: озорная Оленька сдержала слово и прибежала-таки. Она уже сняла шубку и стояла улыбающаяся, радостная и желанная. На столике у кровати горела в медном шандале свеча.
       
       -- Вот и я! -- улыбчиво сказала она.
       
       Бестужев порывисто обнял ее и снова, как вчера, повторил:
       
       -- Ревнуешь?
       
       -- Люблю! -- одними губами ответила девушка. Они стояли, прижавшись друг к другу.
       
       -- Пустите, Александр Александрович,-- притворно сердито сказала Оля.-- Растрепали меня... Еще... разлюбите! Убежите к какой-либо офицерше.
       
       Она высвободилась из его рук, подошла к зеркалу, стоявшему на столике, и стала прихорашиваться. А Бестужев отошел к печке, потирая руки, и с удовольствием следил за такими округлыми движениями ее рук.
       
       Оля поправляла волосы, поворачивая голову то так, то эдак. А сама в то же время продолжала вполголоса петь понравившийся им обоим стих:
       
       Навязалась шельма-жена, подлая, негодная:
    Уж и день придет, она журьбой пойдет,
    Во всю темну ночь уснуть не дает,
    На руке-то, шельма, лежит,
    Во глаза, шельма, глядит,
    Целовать-миловать, шельма, велит...--
       
       и со смешком бросилась на кровать.
       
       -- Аq, да что тут у вас, Александр Александрович? Что такое лежит? -- удивленно говорила она, шаря в изголовье. И вынула из-под подушки пистолет.
       
       Бестужев всегда держал пистолет под сенником, а сегодня поутру, перестилая постель, сунул пистолет под подушку.
       
       Оля встала с кровати и, продолжая тот же шутливый разговор, вспомнила цыганский куплет, который как-то читал ей Александр Александрович:
       
       Вот, мучитель непреклонный,
    Я держу перед собой
    Пистолет мой заряженный,
    Миг -- и стану неживой!
       
       И она приставила дуло пистолета к своей груди.
       
       -- Оля! Он заряжен! Оленька, отдай! -- крикнул Бестужев, делая шаг к ней.
       
       Но Оля быстро спрятала руки за спину, как делают дети, когда не хотят отдавать игрушку, и отступила к кровати.
       
       И тут раздался выстрел.
       
       -- Ох, спасите! -- крикнула Оля, падая на кровать. Дымящийся пистолет грохнулся на пол. Ошеломленный Бестужев кинулся к кровати. Он зацепился за столик, свеча упала и погасла.
       
       Обезумевший Бестужев схватил Олю, хотел приподнять, посадить девушку, но она как-то обмякла и падала на пол. Тогда он опустил девушку на постель и бросился из комнаты. В два прыжка взбежал по лестнице на второй этаж, распахнул дверь и с искаженным от ужаса лицом крикнул:
       
       -- Огня! Спасите! Оля ранила себя! Огня!
       
       Он схватил со стола свечу, и все скатились вниз, в первый этаж. У раскрытой двери уже стоял встревоженный денщик Платон Сысоев. Он держал зажженную свечу, но не решался входить в комнату Бестужева.
       
       Оля Нестерцова лежала неподвижно. Она была в обмороке. Ее осторожно приподняли. На правом плече сквозь кофточку проступала кровь. Сняли кофточку. Бестужев трясущимися руками достал из чемодана чистую простыню, штаб-лекарь Рождественский разорвал ее и сделал перевязку.
       
       Бледная Оля пришла в себя. Из ее глаз катились слезы. Она виновато смотрела на вконец удрученного, потерянного Бестужева и только твердила:
       
       -- Я сама! Я виновата сама... Это от моей резвости... От моей глупости! Александр Александрович тут ни при чем!
       
       И снова потеряла сознание.
       
       Все были потрясены случившимся. Было жаль девушку, и все понимали, какие большие неприятности принесет это нелепое трагическое происшествие разжалованному ссыльному Александру Бестужеву.
       
       Решили немедленно известить обо всем командование. Но не батальонного командира подполковника Васильева, который рад любому случаю, чтобы навредить Бестужеву, а известить коменданта Дербента майора Шнитникова.
       
       -- Я сам побегу к Федору Александровичу,-- вызвался Жуков.-- Надо не мешкая нарядить следствие. Тем более, что мы все тут свидетели и что отец Петр тут. Никуда, господа, не уходить! А ты, Платон,-- обратился он к денщику,-- беги в слободку. Надо известить мать Оли. Знаешь, где они живут?
       
       -- Дом, где оторвана ставня,-- нашла в себе силы сказать сквозь слезы очнувшаяся девушка.
       
       Сразу почерневший и осунувшийся Бестужев сидел у постели, держа в своих руках дрожащие пальцы Оленьки.
       
       ...Эта февральская ночь для Бестужева была сплошным кошмаром. Случившееся несчастье потрясло Шнитниковых. Комендант тут же нарядил комиссию для следствия. Депутатом от военных он назначил поручика Карабакова, от гражданских властей -- секретаря городского суда Тернова. Все показания Ольги Нестерцовой были даны под присягой, которую принял священник отец Петр Демидович.
       
       Прибежала запыхавшаяся, потрясенная горем Матрена Лазаревна, упала у кровати, обнимая плачущую, исстрадавшуюся дочь, и запричитала, заголосила:
       
       -- Я же тебе сказывала, доченька: Оленька, не ходи к нему! А ты не слушалась матери, ходила! Вот видишь, что получилось! Сама во всем виновата!
       
       -- Да, маменька, во всем виновата только я! Я выстрелила сама! Они, Александр Александрович, тут ни при чем! Я нечаянно! Я не хотела! Я сама!
       
       -- Ах, сама! А ты не знаешь разве: кто не слушает отца-матери, на того голову падет проклятие. Я тя прокляну! -- исступленно кричала Матрена Лазаревна.
       
       -- Остановитесь, что вы говорите! -- гневно перебил ее Бестужев.-- Оля могла ходить ко мне смело: она моя невеста!
       
       Измученное, бледное лицо девушки осветила улыбка. Из ее глаз катились слезы, а глаза -- сияли...
       
       Мать настояла, чтобы Олю перевезли домой. Бестужев дал денег Платону и просил его найти подводу.
       
       На рассвете арба, в которую уложили Олю, потащилась в солдатскую слободку. У арбы, шатаясь от горя, как пьяный, шел потрясенный свалившимся на него несчастьем Александр Бестужев.

  III
       
       Бестужев не отходил от постели Ольги. Она вся горела, дико смотрела вокруг, не узнавала никого, бредила:
       
       -- Не надо пистолета, не надо! Сашенька, милый, дорогой, где ты? -- И часто впадала в забытье.
       
       Он сидел, не выпуская из своих рук ее жарких, трепещущих пальцев. Слезы катились по его щекам, но Бестужев не вытирал их. Когда Оля приходила в себя, целовал ее и говорил:
       
       -- Успокойся, Оленька, я с тобою! Все будет хорошо! Ты выздоровеешь, и мы поженимся!
       
       ...В окна забрезжил новый день. Приходилось отправляться в постылую казарму. Не являться нельзя -- подполковник Васильев только и ждет, чтобы Бестужев нарушил устав.
       
       Александр Александрович дождался, когда Оля на минуту притихла -- дрема сковала ее изболевшееся, исстрадавшееся тело, и осторожно вышел. Проходя мимо дома Ферзали, он даже отвернулся. Этот дом принес ему столько горя!
       
       В казарме шла обычная солдатская жизнь. Слухи о его несчастье сюда еще не докатились. Внимательный Кутов все-таки заприметил, что с Ляксандричем что-то неладно.
       
       -- Что, Ляксандрич, опять неможется? Почернел чтой-то...
       
       -- Да, брат Кутов, опять солитер донимает...
       
       -- Эх! -- только и сказал взводный, сочувственно махнув рукой.
       
       Часа два маршировали, учились перестроениям. Ротный Карабанов, встречаясь с Бестужевым взглядом, отводил глаза.
       
       И вот командира роты вызвали в канцелярию. Карабаков скомандовал "вольно" и ушел. Солдаты задымили трубочки, а Бестужев думал свою невеселую думу...
       
       Карабанов вернулся довольно скоро, подозвал фельдфебеля и о чем-то поговорил с ним. Фельдфебель подошел к третьему взводу и покликал: "Бестужев!"
       
       Когда фельдфебель вызвал его, Александр Александрович так и подумал: подполковник Васильев узнал обо всем и, пока суд да дело, посадит его на гауптвахту. Вот оно, начинается!..
       
       В невеселом раздумье он шагнул к фельдфебелю.
       
       -- Пойдешь на пост номер восемь,-- равнодушно приказал фельдфебель и вызвал разводящего.
       
       Бестужев стоял в недоумении. Показалось странным: на все посты люди были наряжены с утра, прошло еще мало времени, чтобы сменять, и вот, должно быть, что-то произошло. Но, поглощенный своими тяжелыми мыслями, он не спросил ничего у разводящего, а шел за ним.
       
       Идти было далеко, через весь город, к Каспийскому морю, в Дубари, где расположен пост N 8. Солдат, стоявший на посту N 8, был тоже крайне удивлен, что его сменяли раньше положенного времени, но уходил с поста охотно.
       
       Когда Бестужев остался один на этом бесполезном, безлюдном посту, он прислонился к стене склада -- его шатало от пережитых волнений. Какая судьба! Казалось, все приходит в какую-то норму. Правда, его за боевые дела, за его смелое, самоотверженное участие в стычках с кази-муллинцами не отметили никак. Но в литературе он восстановил свое доброе имя литератора вполне. В Марлинском большинство читателей узнавало прежнего Александра Бестужева.
       
       И вот этот неожиданный, нелепый, страшный удар! Этот роковой выстрел милой Ольги может лечь неизгладимым пятном. Может ухудшить и без того тяжелое положение ссыльного...
       
       И, вместе с тем, он только теперь понял, как любит Ольгу, эту чудную девушку. Какого настоящего, верного друга он может лишиться... И, как всегда в воспоминаниях о неприятном, до мельчайших подробностей увидел все прошедшее, словно, переживая за минутой минуту, можно поступить в том положении по-иному, можно изменить неумолимый ход событий, избежать ошибочного, рокового шага.
       
       Но это не шахматы! Да и там, в настоящей шахматной игре, менять ходы никто не даст
       
       А вчерашний день ясно вставал перед глазами. Вот он писал письма братьям Полевым в Москву. Еще ничего не предчувствуя. Единственное, что он чувствовал,-- это враждебное отношение к себе со стороны подполковника Васильева и его плац-адъютанта подпоручика Рославцева. И потому написал Ксенофонту Полевому:
       
       "С каждым днем опытности горький опыт более и более отвращает меня от людей. Признаюсь, я мало доверчив, но люди едва ли стоят и этого малого".
       
       Потом по лестнице, ведущей во второй этаж, где квартировал Жуков, послышались шаги. Простучали быстрые -- это денщик Платон Сысоев нес из караван-сарая выпивку. Потом двинулись гости дорогие: вот твердые шаги Михаила Матвеевича Корсакова, вот двойные -- это шли вдвоем эскулапы, штаб-лекари Рождественский и Попов. А вот неспешные, словно медвежьи,-- это основательно, словно с дарами, двигался отец Петр. И вскоре в потолок постучали: мол, все собрались, ждем вас, Александр Александрович!
       
       Как было приятно очутиться за дружеским столом! Ах, если бы повторить все сначала! Повторить с той роковой минуты, когда Платон Сысоев вошел и сказал, что внизу его ждет Оля! Не пойти бы тогда вниз или пойти, обнять девушку, извиниться, что некогда, неудобно оставлять друзей, и вернуться наверх к Жукову! И ничего бы не случилось!
       
       А затем -- этот злосчастный, проклятый пистолет! Зачем Бестужев покупал его на базаре? И все это знание татарского языка. Тогда на базаре его окликнул знакомый чеканщик:
       
       -- Искандер-Бек, купи пистолет. Смотри, какая на нем надпись: "Насиб олсун".
       
       Бестужев знал, что это значит: "Да свершится судьба!"
       
       Вот она и свершилась!
       
       И почему в этот вчерашний день, в четверг, он оставил пистолет под подушкой? Потому что знал: Оля сегодня не придет.
       
       И, наконец, вот она, шалунья, подняла пистолет. Зачем он схватился, будто она и в самом деле стреляла бы в себя?
       
       Но ведь она могла не знать, что пистолет заряжен, и -- шутки ради -- могла нажать курок. Надо было предупредить ее, но не так стремительно и горячо, а спокойно.
       
       Круг этих черных мыслей замкнулся. Возник другой, более светлый... Какие девушки были на его пути?
       
       Матильда Бетанкур, дочь генерал-лейтенанта, главноуправляющего путями сообщения, изысканно-светская девушка. Первая любовь. И она -- крестьянка, унтер-офицерская дочь, Ольга Нестерцова.
       
       Фатум. Рок. Азиатский фатализм. Судьба...
       
       И снова все мысли покрыла одна тревожная, неизбывная: как там Оля? Приходили ль еще раз к ней лекари Рождественский и Попов?
       
       Если бы было поближе, он рискнул бы на секунду побежать в слободку, в тот домик с оторванным ставнем, чтоб краешком глаза увидать ее...
       
       Когда наконец явился разводящий, уже было темно. Как медленно тащились они через весь город в цитадель, в казарму!
       
       Вот и Нарын-Кале... Так хотелось бы заглянуть к милым Шнитниковым, погоревать вместе. Представлял себе, как волнуются за него все, и особенно Таисия Максимовна. Она знала об Оле, хорошо относилась к ней и вполне понимала все чувства Александра Александровича.
       
       И вот уже он бежит по вечерним кривым улочкам Дербента в слободку... И вот наконец обнимает чуть живую, но такую дорогую Оленьку... Оля ослабела, бледнее своей простыни, но через силу улыбается. И сквозь слезы и боль слабым огоньком светит радость встречи с ним, с любимым. Не стесняясь матери, Оленька обнимает, прижимается к нему и беззвучно рыдает...
       
       Лекари приходили оба. Рана очень болела, и они не решались прощупать ее зондом.
       
       Кроме лекарей приходил подпоручик Рославцев.
       
       -- Энтот дьявол поедом ел бедную Олю. Два часа торчал над кроватью, как коршун. Расскажи да расскажи, за что тебя убил Бестужев? Она, бедняжка, твердит: "Он не убивал! Я сама, я сама! От резвости, от дурости!" А он, проклятущий, не верит: "Ты его выгораживаешь! Не хочешь говорить. А мы знаем: он тебя приревновал!"
       
       Первое желание Бестужева было бежать в цитадель, найти этого мерзавца Рославцева и заколоть кинжалом.
       
       Бегал по комнате, воздевая руки и кляня. Чуть сдержал ярость -- Матрена Лазаревна молила-просила: не надо, Александр Александрович, не надо!
       
       Только теперь он понял, зачем подполковник Васильев поставил его на этот дальний пост. Чтоб разлучить их с Ольгой и накинуться на нее, беззащитную! Запугать ее!
       
       Рославцев наседал не только на Олю, но и на Матрену Лазаревну.
       
       -- Не добился ничего у Оли, так пристал ко мне, зачем, мол, вы обманывали меня, зачем называли Олю своей невестой? А я говорю: он мне об этом давно говорил. Я давно знала, вот как! Идите, Александр Александрович, отдохните, вы не спавши, перемучились. На вас лица нет, сочувственно говорила Матрена Лазаревна.
       
       -- А зачем мне теперь оно, лицо это? -- хмуро ответил Бестужев.
       
       -- Идите к себе, отдохните!
       
       -- Никуда я отсюда не пойду! -- твердо сказал Александр Александрович.-- Я где-либо тут у вас прикорну!..
       
       -- Ну, тогда что ж, давайте ко мне в боковушку... Матрена Лазаревна уложила Бестужева на сундук.
       
       Сундук был короток, но Бестужев уснул.
       
       ...Он проснулся сразу -- услыхал сдавленный плач Матрены Лазаревны. Вскочил, бросился в комнату.
       
       На постели лежала бездыханная Оля.