III       
       Апрель, соловьиный месяц, был жарким, но без зноя. И прошел благополучно: никто не мешал их пленительным свиданиям на безлюдном кладбище.
       
       Юлия с каждым днем становилась дороже Бестужеву. Иногда на него находило. Ему, порывистому и горячему, хотелось вот-вот, сию минуту видеть ее, снова увериться в том, что она любит и ждет встречи с ним.
       
       И однажды, будучи в таком состоянии, он нарушил данное ей обещание и пошел к Вигилянским. Он придумал благовидный предлог -- нес Юлии только что полученный нумер "Московского телеграфа".
       
       Вигилянские сидели дома. Борис Андреевич радушно встретил незваного гостя, но и сегодня не посидел за чайным столом подольше и не поговорил с Бестужевым -- свежий нумер журнала явно не интересовал его. Выпив стакан чаю, Вигилянский встал и, бесцеремонно позевывая, сказал:
       
       -- Вы беседуйте себе об изящной словесности, а я пойду бай-бай. Вчера мы, признаться, поздненько засиделись за штосом, и у меня, как говорится, еще и рука спит, и нога спит...
       
       Они остались вдвоем.
       
       Хотя из спальни тотчас же послышался храп Бориса Андреевича, но Бестужев все равно чувствовал себя скованно. Кто его знает, может, поручик только делал вид, что уснул. Да тут и не поговоришь, о чем хочется и как хочется! Бестужев оглянулся. На столике у окна лежали книги. Он издали узнал нумер "Сына Отечества", в котором был так недавно напечатан его "Лейтенант Белозор". Бестужев взял книгу, мгновенно нашел знакомые, им самим написанные строки из главы пятой, подчеркнул карандашом две фразы и передал журнал Юлии, сказав громко:
       
       -- Прочтите вот это, Юлия Сергеевна!
       
       Бестужев подчеркнул вот что: "Не играй вперед любовью, милая..." и "За что я обожаю тебя, коварная девушка?"
       
       Юлия взяла книгу и прочла. Она широко улыбнулась и в свою очередь, подчеркнула что-то на этой же странице.
       
       Бестужев взял книгу и прочел подчеркнутое:
       
       "Я хотела помучить тебя...", "Не сердись вперед".
       
       Александр Александрович прочел и смотрел на нее уже не столько с укором, как с обожанием.
       
       Тогда Юлия снова взяла из его рук журнал, уверенно перевернула несколько страниц -- видно было, что она хорошо знает текст,-- и подчеркнула еще что-то. Это был эпиграф к главе седьмой. "Утешься! Индия осталась за нами!"
       
       Бестужев прочел и понял: "Индия" -- это, конечно же, их заветное, счастливое кладбище. Радостно улыбаясь, он спросил беззвучно, одними губами: "Ко-о-гда?" -- "P-а-а-втра!" -- ответили губы Юлии.
       
       Бестужев встал и попрощался. Как долго он целовал руки Юлии, поручик Вигилянский, спал он или не спал, видеть не мог.
       
       И назавтра снова состоялась прелестная встреча на кладбище.
       
       Здесь можно было говорить о любви без свидетелей и без книги.

Глава пятая.     Любовь милой Ольги

I       
       Бестужеву не сиделось на месте. В воскресенье, как обычно, учений на плацу не проводилось, в караулы рядового Бестужева никуда не назначили, и он оказался совершенно свободным.
       
       Он все еще никак не мог примириться с вероломством, с этим обманом Юлии. Он писал брату: "Две только драгоценности вынес я из потопа: гордость души и умиление перед всем, что прекрасно".
       
       И вот к чему привело его "умиление" тем, что казалось столь прекрасным. Теперь его не тянуло к столу, не хотелось ни разводить тушь, ни очинивать перья. Даже не тянуло к дружеской беседе. Хотелось побыть одному, подумать о себе, о своей жизни, которая все шла как-то наперекор. Хотелось побыть с природой. Тем более, что май выдался прекрасным.
       
       Для изображения мая в Дербенте Александр Марлинский не пожалел красок и так живописал его в любимом "Аммалат-Беке":
       
       "Дагестанская природа прелестна в мае месяце. Миллионы роз обливают утесы румянцем своим; подобно заре, воздух струится их ароматом; соловьи не умолкают в зеленых сумерках рощи. Миндальные деревья, точно куполы пагодов, стоят в серебре цветов своих, и между них высокие руины, то увитые листьями, как винтом, то возникая стройными столпами, кажутся мусульманскими минаретами".
       
       В последние месяцы он обычно ходил на восток, где плескались волны Каспия. А теперь идти туда было противно -- теснились воспоминания. И он повернул на запад, к Кифарским холмам. На них раскинулась солдатская слободка батальона Куринского пехотного полка, а чуть правее белели хатки семейных солдат-куринцев. Хатки не лепились так по-птичьи, как в городе грудились татарские дома -- один над другим. И не стояли в шеренгу, как солдатские казарменные связи, а протянулись неровной линией, словно армейское отделение, которому отделенный скомандовал "вольно!". Набег кази-муллинцев дорого обошелся солдатской слободке, но уже минуло более полугода, и раны войны были кое-как залечены. Хатки стояли побеленные, и возле каждой зеленел веселый палисадничек.
       
       Бестужев, задумавшись, уже прошел по всей улице семейных кюринцев, как из крайнего двора до него донеслась пеcня Звучный девичий голос выразительно пел:
       
       Ах, что ж ты, голубочек, невесел сидишь,
    Невесел сидишь и нерадостен?
    Уж как мне, голубчику, веселому быть,
    Веселому быть и радостному?
       Вечор у меня голубка была.
    Голубка была, со мной сидела,
    Со мной сидела, пшено клевала...
       
       Бестужев остановился: право, это о нем... И только теперь заметил, что из палисадника на него смотрит пожилая солдатка.
       
       -- Что, служивенький, приостановился? Песня пондравилась? -- улыбаясь, спросила она.
       
       -- Понравилась, матушка! Люблю нашу, русскую. Когда бываю под хмельком, сам пою, -- стараясь говорить в тон солдатке, сказал Бестужев.-- Это кто же такая знатная певунья?
       
       -- Дочь моя, Оленька.
       
       Бестужев сделал шаг к дому, словно желал заглянуть во двор.
       
       -- Да ты, служивенький, заходи! Не бойся! Мы ведь тоже никак военные. Я вдова унтер-офицера первой роты Куринского полка Василья Нестерцова. Он год назад погиб в стычке. Милости просим, заходи!
       
       Бестужев вошел во двор. За ним следовала хозяйка. У дома на скамейке сидела с шитьем на коленях девушка лет восемнадцати. Не писаная красавица, личико простое, чисто русское, открытое. Но сама девушка вся как из песни: глаза голубые, ясные, русая коса до пояса.
       
       Первое впечатление: милая...
       
       -- Здравствуй, красавица! -- приветствовал Бестужев.
       
       -- Здравствуйте,-- ответила девушка, подымаясь.
       
       -- Это ты так хорошо поешь?
       
       , -- Вот уж и хорошо? -- застеснялась певунья.-- Пою. как умею...
       
       -- И еще шьете? -- увидев в руках девушки какой-то ситчик, сказал уже на "вы" Александр Александрович.
       
       -- Оленька у меня портниха,-- с гордостью уточнила мать.
       
       -- Шью я лучше, чем пою,-- серьезно ответила девушка.
       
       -- Вот и хорошо. Может, вы сошьете мне рубашку? Но не здешний кюнек, а настоящую русскую косоворотку?
       
       -- Могу сшить, какую пожелаете: круглую, немецкую аль хохлацкую с завязкой.
       
       -- Нет, нашу, настоящую русскую, с застежкой на плече.
       
       -- Почему же не сшить? Извольте! -- улыбнулась Оля.
       
       -- А вы где стоите? -- спросила мать.-- В крепости?
       
       -- Я живу на квартире у самой цитадели, в доме Ферзали.
       
       -- Знаем. Там наш куринский штабс-капитан Жуков стоит. Парфен из первой роты ему сапоги давеча чинил. А вы что ж, не Жукова ли денщик будете?
       
       -- Нет, я сам по себе.
       
       -- Ах та-а-к! -- удивленно протянула солдатка, все еще не понимая, кто же этот служивый.
       
       Она еще раз окинула Бестужева с ног до головы. Бестужев был в обыкновенном солдатском обмундировании -- в брюках верблюжьего сукна и таком же мундире.
       
       -- А величать вас как же?
       
       -- Александр Александрович Бестужев.
       
       -- Вона какая фамилия! -- А мы -- Нестерцовы. Я Матрена Лазаревна, а она Оленька.
       
       -- Вот и познакомились. Оленька, так я буду вас ждать, приходите! -- сказал Бестужев.
       
       -- А когда прийти?
       
       -- А хоть бы и завтра под вечерок.
       
       -- А у вас завтра нарядов или караулов нет?
       
       -- Бог миловал, нет. До свидания! -- козырнул он по-гвардейски и вышел на улицу.-- Так я буду ждать!
       
       -- Прощевайте, Александр Александрович,-- ответила Матрена Лазаревна.
       
       Бестужев прошел несколько шагов и обернулся. В калитке стояли обе они и смотрели ему вслед. "Милая девушка",-- подумал он.
       
       На душе вдруг посветлело, но мысли его продолжали возвращаться все-таки к той, вероломно покинувшей...

III
       
       И все-таки, как ни странно, эта милая, простая девушка заинтересовала его. Юлия еще не выходила из головы, еще виделись ему эти лукаво-цыганские карие глаза и зовущая улыбка. Но уже нет-нет да и возникала мысль об этой, другой. И думалось: завтра снова придет Ольга Нестерцова.
       
       Бестужев хорошо знал светских девиц столичных гостиных, но никогда не общался с девушками из народа, не знал их. Его мать была не бог весть из какого рода -- нарвская мещанка. Недаром и имя у нее было самое крестьянское -- Прасковья. И потому, изображая в "Испытании" горничную графини Алины Звездич, Бестужев дал ей то же крестьянское имя -- Параша. В маленьком порховском имении Бестужевых Сольцы насчитывалось всего восемнадцать душ крепостных. Среди них было пять молодых девушек, но ни с одной из них Александр Александрович не говорил ни разу. И было интересно: какова же эта Ольга?
       
       И вот наступила среда.
       
       После обеда Бестужев сидел и читал. Но читал не так углубленно, как в тот день, и потому сразу услыхал и шаги на галерее, и стук в дверь.
       
       -- Прошу! -- живо отозвался он, подымаясь.
       
       Вошла улыбающаяся Оленька. Сегодня она держалась свободнее, не смущаясь. В руках Оля держала белоснежный узелок. Она подошла к столу и положила узелок.
       
       -- Вот, пожалуйста, готово!
       
       -- Спасибо, Оленька! Садитесь, поговорим!
       
       Оля уже не отставляла стул поближе к двери, а села тут же у стола и смотрела на Бестужева с видом какого-то превосходства.
       
       -- А я знаю, кто вы! Маменька вчерась узнала у командирского денщика Анфима. Вы -- гвардейский офицер. Вы шли против царя...
       
       В ее голубых глазах светилось явное восхищение, а не укор.
       
       -- А как же на это смотрит маменька? -- спросил Бестужев.
       
       -- А нам-то что? -- пожала плечами Ольга.-- Известно: до бога высоко, до царя -- далеко!
       
       "Конечно, что им этот Николай Павлович? Такой командир, как полковник Васильев, здесь все -- и бог, и царь!"
       
       -- А вы на рубашку-то купили? -- перевела Оля разговор на более близкое и понятное.-- Где ситец или батист?
       
       Бестужев виновато улыбался.
       
       -- Знаете, Оленька, я не мог сам выбрать... все не нравилось,-- сочинял он на ходу.-- Мы как-нибудь вместе выберем. Ладно?
       
       -- Ладно. Но только, Александр Александрович (она впервые назвала его), прошу вас, обязательно купите! А то зачем же мне и ходить к вам? Что я маменьке скажу?
       
       -- Скажите: хожу к Александру Александровичу песни петь...
       
       -- Ну полно вам! -- отмахнулась девушка, улыбаясь.
       
       -- А вы разве сегодня не споете? Вы же давеча обещали.
       
       -- Обещанного три года ждут! -- в тон ему ответила Оля. И, чуть помолчав, спросила серьезно: -- А кто у вас рядом живет?
       
       -- Денщик штабс-капитана Жукова, Платон. А дальше -- хозяева, Ферзали.
       
       -- Это такой черный, как таракан? -- И, секунду помолчав, сказала: -- Что ж, спеть можно бы... Но сегодня как-то не поется...
       
       -- Почему? Не веселы?
       
       -- Нет, весела. Оттого на ум и идут все шутливые...
       
       -- Какие, например?
       
       -- А вот такие:
       
       Цветочки цветуть,
    Солдаты идуть...
    А у нас всево родни,
    Што кубанцы одни...--
       
       пропела она и рассмеялась.
       
       -- Скажите, Оленька, как вы приохотились к пению? Отец был запевалой?
       
       -- Что вы! Он же был унтер-офицер! -- с гордостью и недоумением подчеркнуто ответила она ("Как он этого не понимает?").-- Мама всегда пела. Она поет в церкви, на правом крылосе.
       
       -- Я люблю старые, протяжные,-- затягиваясь трубкой, сказал Бестужев.
       
       -- Старые песни не в такой день петь. Протяжные песни поются, когда дождь осенний, когда тоска за сердце берет...
       
       -- Ну, спойте ту, которая вам теперь на душу ложится.
       
       -- Извольте.
       
       Веселая голова,
    Не ходи мимо двора,
    Не ходи мимо двора,
    Дороженьки не тори,
    Худой славы не клади...--
       
       задорно пропела она и вскочила.
       
       -- Куда же вы, Оленька? Посидите!
       
       -- Нет, Александр Александрович, мне пора! В другой раз. Я как-нибудь на неделе забегу. А теперь больше сидеть не годится. Еще будут говорить...
       
       -- Кто?
       
       -- Да хоть бы этот денщик Платон... Да и сам Жуков...
       
       -- А им что за дело?
       
       -- Всем до всего дело! -- наставительно сказала девушка.-- Я забегу. Только вы купите на рубашку. А то зачем же и огород городить? -- кокетливо усмехнулась она и упорхнула.

V
       
       Стояла жаркая, солнечная погода. Подполковник Васильев и не думал прекращать занятий на площади. Ничего не понимая в военном деле, кроме фрунта, он был ярым поборником николаевской шагистики. Бестужеву, затянутому в тесный душный мундир, становились невмоготу эти бесконечные маршировки и перестроения. Он чувствовал: вот-вот его снова схватит мучительный форт-славский солитер. Подкрадывалась тошнота, мучила жажда, от боли разламывалась голова. Он с большим трудом кое-как дотянул до обеда.
       
       Неделя проходила, а Оля не появлялась. Бестужев поймал себя на том, что без Оли тоскливо. О Юлии он уже не думал.
       
       Александр Александрович твердо решил в субботу сходить на базар и купить шелку на рубашку. Он был уверен -- в воскресенье непременно прибежит Оля. Но, как назло, в субботу с утра по-настоящему разыгрался солитер. Он мучил так, что Бестужев был принужден лечь в постель. Ночь с субботы на воскресенье он почти не спал. В часы бессонницы он передумал обо всем. О том, как в столицах -- Петербурге и Москве -- хоронят Марлинского. Кому-то из московских читателей вздумалось пустить слух, будто Александр Марлинский убит в стычке с горцами. А петербургские "вестовщики" утверждали, что Марлинский, попросту говоря, спился и "вовсе потерян". Думал об изящной словесности, о прозе, о новых, нашумевших в столицах "Повестях Белкина". Корсаков ездил в Тифлис, листал эти неизвестно кем написанные "повести" и говорил, что в них нет ничего возвышенного, что они посвящены изображению простых, заурядных людей. А неделю тому назад Полевые ошеломили Бестужева. Они поспешили уведомить, что "Повести Белкина", оказывается, написал... Пушкин. Бестужев был до крайности удивлен.
       
       "Итак, знаменитый Белкин -- Пушкин. Никогда бы не ждал я этого, хотя повести эти знаю лишь по слухам",-- писал он. И, отвечая Полевым, которые не весьма жаловали Пушкина, не выдержал и, по своему обыкновению, сгоряча написал в их же манере, что "Пушкину плохо удается смиренная проза"...
       
       Бестужев почти сутки ничего не ел -- не мог. Извелся в бессоннице: лицо желтое, худое, нос, который и так он называл башмаком, стал как будто б еще больше.
       
       "Вот придет девушка -- увидит, какой красавец этот гвардеец!" -- иронически думал Бестужев, разглядывая себя в зеркале.
       
       Но ждал: придет!
       
       И дождался. Сегодня Оля принарядилась, была в новом платье, а в руках держала розочку. Увидев Бестужева в постели, девушка испуганно округлила глаза:
       
       -- Александр Александрович, миленький, что с вами? Вы больны? -- кинулась она к кровати.
       
       -- Живот схватило. Это у меня бывает. Меня в тюрьме, в форту Слава, кормили тухлой свининой. Вот я и болею.
       
       -- О господи!
       
       Она присела на кровать. Положила руку на лоб Бестужева.
       
       -- Ишь какая голова жаркая. Может, вам кипяточку согреть аль молочка?
       
       Рванулась встать, но он покрыл ее руку своей, не отпускал.
       
       -- Вы пришли, и мне полегчало,-- ответил он привычным комплиментом. Но и в самом деле с ее приходом стало легче. Бестужев стал целовать ее ладошку, пахнущую дешевым мылом и цветами.
       
       -- Что вы, что вы! -- испуганно и смущенно говорила она, силясь вырвать руку.-- Это только у батюшки в церкви руку целуют! Погодите, Александр Александрович, я лучше чайку согрею! -- нагнулась она к нему.
       
       В ее глазах сквозь беспокойство светилась нежность.
       
       Оленька просидела у Бестужева до вечера. Она ухаживала за ним, поила чаем, заставила съесть молочную кашу, пела под сурдинку "Земляничку-ягодку" и "Ивушку". Ее нежность и заботливость очаровали Бестужева. Он хотел было встать, но Оля не позволила. "Лежите, лежите!" -- строго сдвигала она свои тонкие брови.
       
       Вечерело. Девушке надо было уходить.
       
       -- Александр Александрович, дайте мне что-либо. А то что же я маменьке скажу?
       
       -- Возьмите вон на вешалке архалук.
       
       -- Ой да какой он красивый! -- хвалила Оля, рассматривая архалук.
       
       Архалук мой архалук,
    Архалук демикотонный,
    Ты -- работа нежных рук
    Азиатки благосклонной...--
       
       продекламировал Бестужев.
       
       -- Это вы такое сочинили? И кому же? Какая это еще азиатка? -- усмехаясь, ревниво спросила Оля.
       
       Бестужеву стало приятно, что Оля ревнует.
       
       -- Это не я сочинил. И нет никакой азиатки, Оленька! Вы лучше всех азиаток!
       
       -- А кто же все-таки сочинил?
       
       -- Тоже один из разжалованных. Он служил в Тарках, в Куринском, Полежаев.
       
       Бестужеву не хотелось говорить о том, что он -- писатель. Оля -- не Юлия. От Юлии скрыть было нельзя. Она читала Марлинского. А Оля еще подумает, что он хвастается. Пусть любит не Марлинского, а Бестужева. Пусть любит и ценит не поэта, а человека!
       
       -- Оленька, а вы завтра придете? -- спросил он, видя, как Оленька складывает архалук, собираясь уходить.-- Завтра я встану. Мне уже лучше. Завтра пойдем на базар покупать на рубашку.
       
       -- Приду! Разве можно не проведать больного? Уходя, она подошла к кровати, поправила подушку и сказала:
       
       -- Посмотрим, какой теперь у вас лоб? Горячий? Она наклонилась, коснулась его лба губами и быстро отпрянула:
       
       -- Нет, не горячий!
       
       -- Оленька, так только покойников целуют! -- встрепенулся Бестужев.
       
       Но Оля махнула рукой и убежала.